***

 
      * Кавас – полицейский, а также стражник при аккредитованных в Турецкой империи посольствах и консульствах. – Примеч. ред.
 

***

 
      Писатель Д.Л. Мордовцев в предвкушении встречи со Святым градом, подобно тысячам и тысячам паломников до него, прочитал сотни книг и, по его словам, топографию Иерусалима знал лучше, чем топографию Москвы или Саратова. Для него вечный город – это средоточие Вселенной, ее "сердце, которое колотится в груди тысяч и миллионов". В отличие от других христиан Мордовцев не отдает предпочтение ни Ветхому завету, ни Новому. Ему интересно все – от камня Авраама и пращи Давида до стана Готфрида Бульонского. Все его волновало, все наполняло душу какою-то горечью от сознания исторического всеразрушения и бессмертия. Из путешественников прошлого ему ближе всех Шатобриан. Ведь верно, что пустыня, окружающая Иерусалим, "до сих пор дышит величием Иеговы и ужасами смерти" (Шатобриан).
      Мордовцев вынес из осмотра города скорбное, удручающее чувство. Поначалу кажется, что оно обусловлено несоответствием действительности прошлому. Но нет!
      Мордовцева угнетает время: "Я видел кругом смерть во всех ее оттенках, если можно так выразиться – полную историческую смерть, которая кладет свою разрушительную руку на все, даже как бы на самое бессмертие"41. Естественно, что в этот момент он вспомнил слова Спасителя относительно обреченности Святого града (Лк., 19:41-44).
      Когда Даниил Лукич шел по Крестному пути, то вспомнил своего предшественника Андрея Николаевича Муравьева (1806-1874), посетившего Палестину в 1830 г. и с негодованием писавшего, что "искупленные Им не должны бы дерзать преступною стопою беспечно попирать священные следы Его страсти (муки)". Муравьев приводит перечень "лишних людей" на этом скорбном пути, включая себя грешного, разъезжавшего на осле от станции к станции (места остановок Иисуса на Крестном пути). В этом списке "лишних" есть и еврей. Миникомментарий по этому поводу Мордовцева: "Ныне презренный, порабощенный еврей малодушно идет по сему поприщу, где его преступные предки призвали ему на главу ту священную кровь, которою некогда оно дымилось… Робко идет он, как бы по острию меча, заглядывая украдкою на открывающийся сквозь арки зданий зеленый луг древнего Соломонова храма, вечный предмет его тщетных слез и желаний". И далее: "Ну чем же виноват этот бедный еврей?" Впрочем, познакомившись с хозяином иерусалимского отеля гером Горнштейном, писатель сразу признал в нем прямого потомка тех горланов (так писали тогда слово горлопан), которые в неведении своем усердно кричали: "Распни, распни его! кровь его на нас и на чадах наших". Кроме того, сей гер Горнштейн оказался земляком из Одессы. Мордовцев добавляет, что и хозяйка отеля "Royal" в Каире m-me Roland тоже из Одессы, и иронизирует по поводу весьма специфических воспоминаний бывшего одессита о России: во-первых, он помнил, что русские любят чай, а во-вторых, изрядное число слов, а именно "купить, продать, дорого, дешево, счет, золото и т. п.", но дело свое Горнштейн знает, подает чай и даже mit Milch, т. е. с молоком от одной из иерусалимских коров и с маслом, как полагал Даниил Лукич, из одной из тех коз или овец, которых купали в "Овечьей купели", ибо масло оказалось необыкновенно нежного вкуса, "какое-то невиданное"…42 Другой путешественник, побывавший в Святой земле раньше, отсылает туристов за помощью к владельцу иерусалимской лавки еврею Шпитлеру, который всегда поможет найти надежного проводника из новообращенных христиан и снабдит полезными советами, столь необходимыми путешествующему по Палестине. Однако предупреждает, что самый грязный квартал – "…еврейский, на юго-востоке, на склоне Сионской горы, в древней Тиропеонской долине. Это темная и зловонная клоака, обитаемая евреями, живущими в домах, сбитых из грязи". Правда, владелец самой сносной гостиницы в Яффе English Hotel тоже еврей по фамилии Блатнер43.
      По мере продвижения по Via dolorosa Д.Л. Мордовцева обуревали смешанные чувства:
      "так много горького в истории этой бедной земли и в истории бедных, глупых, живущих на ней людей". На самой знаменитой в мире улице он видел "все, в чем только может проявиться грязь и гадость человека и животных, и немало попадалось мне под стенами дохлых котят и кошек, видимо, тут же и околевших и никем не подобранных". Смрад немилосердный. На этой же улице он воочию наблюдал знаменье времени: дрались дети – "евреята с арапчатами". Оказывается, евреи вовсе не были такими "малодушными", как их увидел Муравьев.
      Мордовцев воздерживается от описания Гроба Господня, ссылаясь на общеизвестность этого места – "сердца вселенной".
      У Распутина тоже нет описания Гроба Господня, но по другой причине. Он был не в состоянии его описать, ибо испытывал лишь восторг искренне верующего человека: "Что реку о такой минуте, когда подходил ко Гробу Христа. Так я чувствовал, что Гроб – гроб любви, и такое чувство в себе имел, что всех готов обласкать, и такая любовь к людям, что все люди кажутся святыми… Сколько с ним воскреснет посетителей! И какой народ? Все простячки, которые сокрушаются, – ведя их по морю, Бог заставил любить Себя разным страхом; они постятся, их пища – одни сухарики, даже не видят, как спасаются".
      Доктор Елисеев, тоже наблюдавший за русскими простолюдинами у Гроба Господня, отметил, что "смущение" перед профанируемою на каждом шагу в Иерусалиме святынею у него постепенно прошло. Он перестал удивляться. У камня миропомазания лежала группа русских паломников, освящавших на нем свои перламутровые крестики, образа, иконы, писанные на кипарисных дощечках, четки и тому подобные производимые в Иерусалиме атрибуты. К этому времени туземные торговцы почти все хоть немного понимали и говорили по-русски. Как и ныне, за исключением того, что русский рубль тогда легко принимался в оборот, русак себя чувствовал на иерусалимском базаре свободно, как на какой-нибудь ярмарке. Покидая "благословенную" Палестину, Елисеев писал: "Мир тебе! Святая земля! Ты навсегда останешься таковою, как бы тебя ни загрязнили неверные мусульмане, как бы ни профанировали твои святыни даже те, которые призваны их оберегать, как бы ни наводняли тебя своими колониями, фабриками и разными учреждениями космополиты-европейцы… К тебе одной всегда будут с верою и любовью устремляться сердца и взоры всего христианского мира!.. К тебе всегда будут плестись нехитрые умом, но крепкие в вере русские паломники", а далее пассаж в духе Вяземского: "хотя бы всю Палестину прорезали железные дороги…"44 Евреев Распутин в Новом Иерусалиме не увидел. Древние евреи – это да, правда, с намеком на современность. По дороге в Вифлеем, недалеко от города, находится могила Рахили, которая "плачет о детях своих" и не хочет утешиться. Или вот еще посещение Патриаршего двора, где паломников усадили рядами и "наставили старого завета кувшины Иудейские". У Распутина это, казалось бы, малозначительная деталь вызывает ассоциацию с Тайной Вечерей45.
      Современных евреев увидел спутник Распутина отец Кусмарцев. С раннего утра на Елеонскую гору приходят паломники, в основном русские, но среди богомольцев есть люди и других "национальностей": "В стороне толпятся еврейские мальчики со своим учителем".
      Стена Плача вызвала у А.В. Елисеева представление о древнем Иерусалиме, стены которого, по свидетельству Страбона, были видны с самого берега моря. Для Елисеева это сооружение выше всяких похвал, оно достойно строителей пирамид и доныне поражает своей грандиозностью. Сохранилась еще ничтожная часть его прошлого величия. А рядом с этим Величием – кучка евреев, буквально бившихся о холодный камень Стены Плача, обливших ее горячими слезами. Контраст с исполинской руиной, которую воздвигли их могущественные предки, налицо. И далее, на мой взгляд, тонкое замечание о том, что современный Харам-Эш-Шариф, несмотря на свою красоту, лишь блестящая игрушка46.
      Описание Распутиным церкви Воскресения полнее, за исключением Гроба Господня.
      Вероятно, здесь, у Гроба, он со своими спутниками провел всю ночь: «Повели нас ночевать. По нотам пели у Гроба акафисты и на Голгофе. Боже, какая отрада! Так сердце трепещет от умиления и слез. Потом утром в двенадцать часов – обедня и запели Пасху. Тут я посмотрел вокруг и сказал: "Рай земной, не отступи от меня, будь во мне!"». Искренность "старца" очевидна. Далее он вспоминает церковь св.
      Елены и место обретения Честного Креста и рассказывает, как определили, какой крест принадлежал Спасителю. Рассказ наивен. Память иногда его подводит; так, коптскую часовенку он называет арабским алтарем. Но точно указывает место захоронения Никодима, но забывает о второй пещере с могилой Иосифа Аримафейского.
      Сентенция Распутина по поводу Никодима: "Никогда не бойся делать добро и за добро всегда попадешь в честь"47.
      Более всего Григория Ефимовича поразила трещина на одной из четырех колонн, подпирающих святую арку у входа в церковь. Его рассказ – не что иное, как фольклор, настоящий апокриф: "Не могу всего описать, многое рассказывают, как, когда не поверили и затворили храм и стали у Гроба католики, а разини армяне на улице, на паперти, в колонну Благодать сошла и один турка плюнул в колонну и там зубы его остались, и видать, как Бог наказует неверующих. Боже, спаси и помози!"48 На эту тему существует несколько вариаций – одну из них, почти "научную", расскажу. Как известно, у Гроба Господня на Страстной неделе, в Великую субботу, на Гроб нисходит Небесный огонь. В это верят представители всех конфессий, даже магометане, исключение составляют латиняне и, понятно, евреи. Этот Небесный огонь нисходит только Иерусалимскому патриарху. В XVI в., т. е. во времена вполне просвещенные, произошло следующее. Армяне попытались соперничать с православными и, подкупив турецкую стражу, проникли к Гробу Господню, в то время как греческое духовенство и православный клир вообще не были допущены внутрь.
      Толпа молящихся и плачущих людей заполнила небольшую площадь у дверей Храма.
      Армяне в течение нескольких часов пытались проникнуть в тайну Небесного огня, но безуспешно. Как вдруг произошло чудо: в положенный час молния ударила в одну из колонн, пламя вырвалось, и греческий патриарх стал "раздавать огонь". Узрев чудо, турецкая стража с позором изгнала армян из Кувуклии, и с тех пор армянский епископ со смирением испрашивает у православного патриарха благословения на вход вслед за ним в Кувуклию, где и ждет появления Небесного огня в приделе Ангела, не посягая на большее49. Приблизительно то же самое сообщает благочестивый иеромонах Саровской обители Мелетий (умер в 1805 г.), совершивший в 1793-1794 гг. паломничество в Святую землю, и добавляет, что один из турецких стражников уверовал в Христа50.
      Профанация Святого огня как никакая другая возмутила доктора Елисеева, но из боязни цензуры он оставил в тексте лишь намеки по поводу увиденного. А.Е.
      Крымский обратил внимание на архитектуру Гроба: он помещен в пещеру таким образом, что ни из ротонды, ни даже из смежного притвора Ангела никто из находящихся в Страстную субботу в церкви не может увидеть, что делает у Гроба греческий патриарх… Скепсис ученого очевиден. Он же рассказывает о распрях, доходящих до драк, между греками и армянами за право первыми добыть огонь, в частности о произошедшей за три года до посещения им церкви Воскресения баталии.
      В кулачном бою сошлись две стенки – армянская и православная. Первые были в меньшинстве. У вторых ударной силой были русские паломники. С греческого патриарха сорвали митру, а армянского бравые чернецы-греки повалили на землю и били кулаками по лицу! С трудом турецкие солдаты разняли дерущихся. Русские паломники, в основном женщины, вопили в святом месте "благим матом". Теперь, в 1898 г., во время очередной армянской резни, несчастные армяне безропотно отдали право возжигания огня греческому патриарху.
      Аналогичная картина наблюдалась и в Вифлеемском храме. Как известно, одной из формальных причин Восточной войны была кража из вертепа вифлеемской звезды.
      Чтобы разрешить спор между греками и латинянами, султан Абдул-Меджид подарил храму новую серебряную звезду51. Хотя католики терпимее православных, но иногда они запирают свою дверь (всего их две: одна православная, вторая латинянская), чтобы подчеркнуть свое право на часть вертепа. Греческое духовенство с дарами стоит перед закрытой дверью, притч волнуется и проклинает католиков, "русские матушки визжат необходимым и полезным дополнением к беспорядку". Турецкие солдаты с трудом сдерживают толпу. Проходит несколько часов, пока извещенный об инциденте русский консул не нанесет визит французскому и не привезет его с собой в Вифлеем. Тот велит католикам открыть двери… Заметим от себя, что распря случилась во времена франко-русского союза…
      У Распутина, как и у тысяч молящихся, нет и мысли о профанации, для них это чудо, а самое потрясающее – его ожидание: "О, какое ожидание благодатного огня, как томятся все богомольцы до крестного хода! Более суток ожидают этого благодатного огня. Тысяча народов и множество наций. Многие плачут, а арабы хлопают в ладоши, скачут и что-то поют в исступлении; кругом войска турецкие и кавасы. Приходит главная минута: патриарх раздевается, остается в одном белье и входит в Кувуклию, где гроб Христов… Народ со слезами и с сильным напряжением ожидает, когда патриарх выйдет с огнем… Вот он выскакивает, неся огонь, и бежит во храм Воскресенья, зажигает свечи неугасимые, а потом выходит к народу и от его пучка свеч зажигают свечи, и поклонники с большим рвением, все вне себя от радости и не чувствуют утомления, жгут свечи пучками: тридцать три свечи… Дивное событие совершилось и совершается. Боже, дай память, чтоб не забыть такое обновление!"52.
      Распутин очень точно описывает великую церемонию в надежде, что его восторг разделят сотни миллионов верующих, об этом слышавших или читавших.
      Эта эксплуатация народного суеверия не раз раздражала русскую интеллигенцию. Л.Н.
      Толстой особенно резко осудил профанацию "священного огня", в частности в обращении "К духовенству" (1903 г.), приведя ее в качестве примера недобросовестности и злоупотребления церкви: "Довольно вспомнить в доказательство этого о продолжающемся веками мошенничестве зажигаемого в Иерусалиме огня в день воскресения…"53.
      Для любителей романа Михаила Булгакова "Мастер и Маргарита" отмечу "историческую" сентенцию, высказанную Распутиным в отношении Понтия Пилата: "Видели дом Иуды и Пилата, они недалеко друг от друга – соседи, и теперь о Пилате неизвестно, а Иуда – пример всех недостатков"54. Лакуна о "неизвестном Пилате" заполнена…
      К 1914 г. Палестинскому обществу принадлежало три подворья в Иерусалиме, где можно было одновременно разместить до 7 тыс. человек, плюс Назаретское (вместимостью до 1 тыс. человек) и Хайфское55.
      Поток русских пилигримов постоянно возрастал, в нем преобладали уже не подданные России евреи, а собственно православные. Доктор Елисеев был принят в "роскошно обставленной комнатке дворянского корпуса, вмещающего покои привилегированных паломников". Атрибут роскоши – золоченое зеркало, бархатная мебель, прекрасная кровать, крытая чистым бельем и узорным одеялом. Комнаты для простонародья путешественник не описывает. Но он хорошо знает, каково истинное положение, ибо, зайдя в австрийскую "странноприимницу" под названием Hospitum Austro-Ungarikum, он был поражен царившим здесь порядком. Из трех классов номеров первые два были платными, а третий бесплатным. Описание платных номеров явно не в пользу "дворянского покоя" Елисеева. Третий класс представлял собой чистые светлые комнаты с кроватями и бельем от "странноприимницы". После посещения старейшей гостиницы города, католической "Casa Nova", где в третьем классе имелись отдельные комнаты, кровати, столовые и другие удобства, его временное "дворянское" пристанище показалось Елисееву неуютным56.
      Ознакомился Елисеев и с деятельностью протестантов, содержавших школы по обучению ремеслу сотен мальчиков и девочек, больницы, общежитие для слепых и т. п. Русский патриот, он с горечью почти дословно повторяет слова патриарха Никодима: "…я понял, чем сильны латинская и протестантская пропаганда и отчего они ежегодно приобретают сотни прозелитов среди не только магометан, но и православных туземцев Палестины". И добавляет, что греки как бы умышленно отталкивают православных от веры своей бесконечной междоусобной борьбой и профанацией святыни. (Например, в 1886 г., после окончания строительства русского Елионского храма во имя Спасителя, патриарх иерусалимский Никодим отказался именовать его храмом Вознесения57.) А.Е. Крымский приводит следующие факты недоброжелательного отношения греков к русским: "Русской церкви, т. е. с славянским богослужебным языком, нет нигде, потому что греческое духовенство не допускает этого. Только в прошлом году (1896) по случаю коронации султан, помимо патриархов, дал разрешение царю построить в Иерусалиме церковь Александра Невского с приделами. Это первая, но и то греческое духовенство Святого Гроба добилось того, что в церкви Александра Невского служба не может совершаться в воскресенье, а только раз в неделю, в четверг…"58 Но были и есть противоречия и внутри русской православной церкви. Так, мало кто знает, что в Гробе Господнем, в приделе Скорбящего Ангела, алтарем служит камень часовни, покрытый серебряным столом. Рисунок образа сделан чернью и, возможно, итальянской работы. Этот серебряный стол был подарен Храму гетманом Мазепой, которого Московская патриархия предала анафеме (данный факт в православных путеводителях умалчивается…). Несколько лет тому назад ко мне обратился профессор-еврей, поклонник малороссиян, с просьбой рассказать, какой украинский след есть на Святой земле. Его любопытство было удовлетворено59. Восемь негасимых лампад из хрусталя, висящих над Камнем помазанья, были подарены Храму, каждой конфессии по два: "Грекам, Франкам, Армянам и Коптам" Николаем Владимировичем Адлербергом (1819-1892), финляндским генерал-губернатором, побывавшим в Палестине в 1845 г., и автором воспоминаний "Из Рима в Иерусалим" (СПб., 1853). На Вербное воскресенье у входа в Кувуклию обычно вывешивали усыпанную дорогими камнями большую лампаду с пятью стаканами из чистого золота, подаренную императором Николаем I и привезенную, вероятно, тоже Адлербергом60. В наши дни я этой лампады уже не видел.
      Положение рядовых русских паломников мало изменилось со времени путешествия Распутина, который с горечью писал: "Надо обратить побольше внимания на паломников – возить их подешевле и так устроить, чтобы миссия не брала бы с них за кипяток, за номера, за барак и раз в день давала бы кушать, и не возили бы, как скот, в трюмах, иногда до семисот вместе, а в этом году пятьсот, менее чем всегда. А то с паломником обращаются, как со скотом, а деньги отдай и за кипяток, и за барак, и за все! Паломники ради святыни едут, но много им приходится терпеть. Богатым хорошо, денег много и номер хороший! Да, надо постараться, чтобы посвободнее возили бедных паломников, очень они поддержат Россию верой простой, расскажут про Гроб Христов – это ничем неоценимая для… народа великая доброта!"61 Елисеев в отличие от многих русских туристов замечал евреев и с удивлением констатировал существование еврейского Рабочего дома, основанного обществом Alliance Israilite Universelle. Никаких мировых заговоров. Все просто: "Здесь призревается и обучается свыше сотни еврейских мальчиков, собранных из разных уголков света: мне показывали детей из Архангельска, Польши, Кавказа, Абиссинии, Алжирии, Марокко и Йемена. Призреваемые четыре часа в день занимаются науками, а четыре ремеслами. Большинство детей говорило по-французски, и я задавал им некоторые вопросы, на которые они бойко отвечали. Среди учителей мы встретили нескольких и из русских евреев, с которыми могли говорить на родном языке. В виду того, что в этом учреждении собрана целая коллекция еврейских типов из различных местностей земного шара, я, не желая пропустить такого редкого для антрополога случая, просил позволения у директора заведения произвести несколько антропологических наблюдений и, получив разрешение, немедленно принялся за дело, причем убедился, что, несмотря на общее единство еврейского типа, различные представители еврейской национальности представляют ряд второстепенных отличий, отчасти свойственных тем расам, среди которых они обитают. Так, еврейский мальчик из Габеша имел мелкие курчавые волосы, свойственные абиссинцам; еврейские дети из Европы были гораздо более короткоголовы, чем африканские евреи, и т. п."62 Распутин тоже заметил несоответствие Святого места и его обыденного окружения, что на языке Елисеева называется профанацией. "Святыня любит страх, – писал Распутин. – Для Иерусалима нужно побывать везде раз только: посетить все места и оценить". Почему только один? А потому, что трепетно лишь первое чувство, а при вторичном глаз замечает несоответствие людей Святому месту. Короче: "Только утро любви хорошо". Посетив единожды места поклонения, ты всегда будешь вспоминать их с благоговением: «Дома, при работах и трудах, перенестись духом к Гробу и к прочим местам святыни. Первый раз непонятная для тебя радость является, а во второй раз начнем хулить и безверие в нас вкоренится. Кто не бывал, попросит тебя, съезди за послушанье и расскажи ему с трепетом, как много ошибок там для молодых послушников и послушниц. Монахиням бывает очень трудно, лучше бы их не отпускали, громадный соблазн, очень враг завидует и из них делаются многие приживалками и торговками святыни, бегают, говорят "у нас батька святой" и записывают вас. Вино продают "ракичку на паричку" и пьют его, потому что дешево. Это более делают чернички Афонские (келиоты); поэтому нельзя черничкам туда ездить, большая часть их помимо Иерусалима живет, объяснять не полагается, а кто был там, тот знает». Нетрудно заметить, что в данном случае Григорий Ефимович выступает в несвойственной ему роли праведного наставника, вероятно, руководствуясь принципом, что позволено ему, то не позволено не осененным благодатью. Но в словах его есть житейская истина. Со "второго раза" его коробит профанация, и он повторяет обвинение в адрес греков: "…Иоанн Предтеча и другие подвижники из библейских сказаний совершали подвиги постом и безмолвием, так и потом около Иордана жили иноки, только греки все искалечили, но сама пустыня в сердце остается"63.
      В конце своих "Размышлений" Распутин призывает людей к миру, любви и терпению, к смирению национальной гордыни: "Много разных народов и все умные в своем духе, но веры у всех и во всех нациях мало и любви нет. С ними очень нужно быть ласковым, они не понимают, но на любовь твою смотрят как на диковину. И вот в то время, когда мы указываем им на небо, они с любовью смотрят и на лице у них делается перемена и сейчас говорят о пророках. Очень много умных, а веры в них нет, с ними очень нужно говорить, но не о вере, а о любви, спаси их Бог!
      Критиковать и указывать на свою веру, как она высока, не надо, а сперва расположить их, а потом и сеять осторожно и кротко свою веру, но на это годы нужны. Надо показать пример любви и иметь любовь яркую, вот тогда будут христиане, как в первые годы, и миссия христианская будет не за деньги служить, а по доброте. Они очень понимают, когда говоришь, и удивительно на них слова отражаются – сейчас садятся кругом и смотрят на тебя. Надо обязательно знать язык их и характер их наций, а всего короче любовь к Богу иметь как к другу, а то хоть и постимся, а не умеем с Богом беседовать, то и на людей подействуем!
      Как колокол без серебра плохо звучит, так и неопытный всегда только напортит.
      Если любишь, то никого не убьешь – все заповеди покорны любви, в ней великая премудрость, больше чем в Соломоне, и такая высота, что только одна любовь и существует, а остальное все, как дроби в ней и через нее выход на небо".
      Шла мировая бойня. Распутин считал, что война погубит империю, погубит династию, ввергнет страну, где не решены социальные проблемы, в еще более кровопролитную гражданскую войну. Впрочем, ему казалось, что гражданская война уже идет: "Тяжелые воспоминания о мучителях иноплеменниках, но в настоящее время большее мучение – брат на брата и как не познают своих… Тех мучили инородцы, а теперь сами себя… брат на брата и сын на отца – конец приближается". Памятуя о военной цензуре, могущей инкриминировать ему антивоенные настроения, он прибег к следующему тропу:
      "Насколько один маленький кусочек хлеба дороже для человека большого корабля! А сколько денег на корабль надо! Кто уразумеет, тот и разумей"64. Ясно, что Григорий Ефимович был против "морской программы" Думы, ибо как раз в 1914 г. в России был очередной недород.
      На корабле масса народа, несколько сотен человек, они могут стать рассадником веры, хотя многих "попутал бес". Но ведь огромное человеческое большинство – "золото и жемчуг, опора государства". Именно они, эти пилигримы, разнесут в глухие государства свои рассказы о хождении в Иерусалим; молодежь должна возлюбить Иерусалим, в ней появится страх, но самое важное для Распутина – вместе с верой она обретет любовь к родине и монарху.
      Здесь я позволю себе отступление и напомню, что до гражданской войны была другая великая война, в которую Россия вступила с вполне определенными целями. Эти цели касались Стамбула (упорно именуемого Константинополем или Царьградом), Ближнего Востока, Палестины, Сирии, Ливана и, в первую очередь, Святого града. В 1916 г., когда казалось, что благополучный исход войны предрешен, в Священном Синоде обсуждался вопрос о том, кому будет принадлежать Константинополь: "делили шкуру неубитого медведя". Возникла проблема юридического статуса Константинопольского (Вселенского) патриарха. Предлагалось оставить ему титул экзарха Константинопольского, но подчиненного Синоду (в свое время таким образом Синодом был "подмят" Грузинский католикос). Учитывая важность проблемы, в Петербург был вызван митрополит Антоний (Храповицкий) (1863-1936), один из самых образованных и одиозных деятелей русского православия. В столице его недолюбливали, но обойти в данном случае не могли. Митрополит резонно объяснил Синоду, что он впал в теологический абсурд, ибо Синод должен войти в состав Константинопольского патриархата, а не наоборот: "…для нас, русских, только тогда получится нравственное удовлетворение в случае победоносного исхода войны, если священный град равноапостольного Константина и кафедра первенствующего иерарха всего мира опять восстановит свое значение как светильник православной веры, благочестия и учености и будет собою объединять славянский север, эллинский юг и сиро-арабский восток, и также привлекать к возвращению в Церковь русских раскольников, болгарских отщепенцев, австрийских униатов и восточных еретиков – монофизитов разных наименований". Сия имперская идея была недостаточна для фанатика. Мысль Антония сводилась к тому, что не Запад, а Восток является притягательной силой, и потому следует очистить его от мусульман и евреев. Сионизм и возможность возвращения евреев на свою историческую родину не нашла у митрополита поддержки. Послушаем его: «Не радует меня девиз: "изгнание турок из Европы". Что такое Европа? Кому она нужна? С какими нравственными ценностями совпадает это географическое понятие? Изгнать турок из Европы и оставить им всю православную Анатолию? Св. землю? Антиохийский патриархат? Или даже предоставить Палестину евреям, как советуют некоторые глупцы националисты, не понимая того, что русскому народу легче было бы отдать евреям Харьковскую губернию или Нижний Новгород, чем отечество отвергнутого ими Спасителя». Освобождение православного Востока не мыслилось без воссоздания Византийской империи, которая объединила бы Грецию и Царьград под мирской властью самодержца-грека и духовной властью вселенского патриарха. Все это напомнило так называемый Греческий проект Екатерины II с поправкой на XX в. (К тому же митрополит был правнуком секретаря Екатерины А.В. Храповицкого.) Создание сильной эллинской империи митрополит мотивировал необходимостью завоевывать громадное пространство от южного Кавказа до Дамаска и Яффы, овладеть Сирией и Палестиной, открыв для России Средиземное море и соединив его с Кавказом железной дорогой. Без преданного и сильного союзника это невозможно.
      Посему надо отдать Константинополь грекам, взамен которого Россия должна получить компенсацию на Святой земле. Здесь в двух патриархатах православных всего 500 тыс., прочие почти все арабы. Их язык "должно тоже оберегать", но главная задача колонистская: следует переселить сюда русских мужичков, чтобы в течение 10 лет Сирия и Палестина превратилась бы во Владимирскую или Харьковскую губернию!
      «Народ наш так и ринется поселяться в ту страну, где жил наш Спаситель, Его пречистая Матерь, Апостолы, Пророки и Мученики. Там будет уже место для чисто русской культуры, для русской речи, для русской торговли и промышленности, в частности, две последние отрасли обильной лавой польются по Волге и Каспию через Кавказ к Средиземному морю и обратно. Пустынная местность вновь процветет, как "земля, текущая медом и млеком", а всякий русский христианин сочтет долгом не раз в своей жизни отправиться на поклонение Живоносному Гробу; даже наши баре и барыни постепенно забудут о Карлсбадах и Парижах и будут знать Иерусалим, Вифлеем, Назарет…»65 Митрополит Антоний был образованным человеком и, конечно же, читал и Ф.М.
      Достоевского, и Н.Я. Данилевского, которые в свое время полемизировали по поводу будущего занятия русскими войсками Константинополя. Данилевский, как бы мы сейчас сказали, ратовал за международный статус города, т. е. за равные права в нем представителей всех народов, в том числе русского. Достоевский, напротив, ратовал за русскую гегемонию: "Какое тут может быть сравнение между русскими и славянами? И кто это будет устанавливать между нами равенство? Как может Россия участвовать во владении Константинополем на равных основаниях с славянами, если Россия им неравна во всех отношениях – и каждому народцу порознь и всем им вместе взятым?.. Константинополь должен быть наш, завоеван нами, русскими, у турок и остаться нашим навеки"66.
      "О, мечты! О, волшебная власть Возвышающей душу природы!" Несбыточные мечты! В феврале 1917 г. казачий отряд разведчиков с фельдфебелем Семеном Буденным был в 15 верстах от Багдада. А впереди уже маячила катастрофа. Да и у самой мечты был некий хронический недостаток. Например, утверждение о наличии в пределах двух патриархий, Иерусалимской и Антиохийской, полумиллиона христиан-арабов. Откуда митрополит взял эту цифру? И что делать со многими миллионами арабов-мусульман?