VIII

Клементьев шел с бидоном парного молока, увязая ногами в еще прохладном от ночи ракушечнике, и думал об отце. Он думал о том, о чем раньше никогда не думал. Раньше он всегда вспоминал отца, как героя войны, как человека, на долю которого выпали страшные испытания и который вынес их, выстоял, не потерял человеческого лица. Теперь же Клементьев понял, что отец совершил не меньший подвиг, когда снял сапоги, отдал их и пошел босиком впереди коровы. Он умер, но успел последним рывком толкнуть вперед себя сыновей…

IX

Клементьев проходил мимо ларька, как вдруг его окликнули.

– Братишка, а братишка! Не откажи в любезности.

На скамейке напротив ларька сидел знакомый велосипедист, возле него стоял велосипед, на руле которого висела сетка с бутылками пива. Велосипедист пил пиво из горлышка, раскручивая жидкость круговыми движениями.

– Братишка, не откажи в любезности разделить компанию. Вы, я вижу, очень образованный человек, если утром опохмеляетесь молоком.

Клементьев подошел к велосипедисту, поставил бидон на скамейку.

– Здравствуйте.

– Доброю вам здоровьица.

– Пиво соленое?

– Пиво соленое, но это нас не пугает, поскольку мы живем в окружении моря и к соли вполне привычные, но дело даже не в этом, поскольку в данном случае не требуется тараньки.

Человек был не очень пьяный.

– Не откажите в любезности получить долг.

– В каком смысле?

– В смысле бутылки пива. Вы проявили большое великодушие сердца, опохмелив мою душу задаром бутылкой пива, и по такому случаю вы, того сами не сознавая, стали моим лучшим другом. Могу вам сказать вещь, которая, может быть, не принесет вам пользы и не доставит особого удовольствия, но тем не менее я не привык скрывать правду. Вы – добрый человек. По-настоящему добрый человек. Есть люди, которым выгодно быть добрыми, чтобы преследовать свои разные корыстные цели, но вы по-настоящему добрый человек, поскольку вам от меня пользы, как от козла молока. И тем не менее вы ни с того ни с чего поставили мне бутылку пива. А значит, вы по-настоящему добрый человек. Долг платежом красен и должен воздаваться сторицей. Сторицей воздать я не имею возможности по причине низкого финансового положения, но эту всю сетку мы разопьем пополам.

– Вы продали яблоню на корню? Или вишню?

– Я продал своего лучшего друга.

– Вы продали своего лучшего друга?

– Да.

– За сетку пива?

– Ну что вы. Конечно, дороже.

Велосипедист засунул руку в карман пиджака и вытащил пухлую засаленную пачку рублевок и трешек.

– Пятьдесят шесть рублей.

– Не густо.

– А что поделаешь? Да и то пришлось сказать, что друг ворованный, а ворованное легче берут, но платят меньше.

Клементьев отодвинул бидон и сел на скамейку. Солнце уже поднялось высоко и начинало припекать. Влажные тени уползали под деревья, скамейки и стягивались к ларьку. Буфетчица мыла посуду, стучала тарелками. Было тихо и пустынно.

– Вы, наверно, обиделись, когда я вас назвал добрым человеком, – говорил между тем велосипедист, срывая зубами пробки с бутылок. – В наше время быть добрым человеком непопулярно. В смысле карьеры и вообще. Каждый стремится поиметь от доброго человека пользу, а взамен шиш, извините за выражение, то есть выдоить доброго человека, как корову.

Велосипедист быстро и ловко открывал зубами бутылки. Заметив взгляд Клементьева, он сказал:

– Это я чтобы не портить казенное имущество. В смысле лавок. Очень сторож тогда свирепствует. Лютый человек, между прочим. А Екатерина, в смысле буфетчица, ключ не доверяет и сама, – велосипедист понизил голос, – стерва, не открывает. Прошу прощение за грубое слово, и не откажите в любезности.

Клементьев взял из рук человека бутылку пива.

– Как вас зовут?

– Зовите Цветком.

Клементьев с удивлением посмотрел на соседа. Меньше всего тот напоминал цветущее нежное создание. Лицо человека было обветренное, красное, с грубыми чертами. Брюки едва держались на тощем теле. Потрепанный, порванный на локтях пиджак был надет прямо на застиранную, неопределенного цвета тельняшку. Из пиджака торчала морщинистая, как у черепахи, шея.

– Это меня так по фамилии прозвали. Моя фамилия – Цветков.

– А меня можете звать Семеном.

– Не откажите в любезности называть вас братишкой.

– Пожалуйста, если вам так удобно.

– Благодарю вас. Я привык людей, которые мне нравятся, звать братишками.

Они помолчали, отхлебывая из горлышек бутылок. В саду стали появляться люди. Часть из них брела по утоптанной тропинке в туалет, часть – на пляж, некоторые подходили к ларьку. Мокрая от росы покатая крыша ларька из теса стала подсыхать, начиная сверху. В пыльных ветвях деревьев возились и громко кричали птицы. Их было немного, но чувствовалось, что здесь, среди ракушечника, где наверняка не было червей и насекомых, поселились лишь самые отчаянные. Может быть, они, как чайки, питались рыбой?

– Я не понял шутки насчет проданного друга, – сказал Клементьев.

– Да, да, – встрепенулся Цветок. – За пятьдесят шесть рублей, вместе с ошейником и поводком.

– Так это собака?

– Нет, – покачал головой Цветок. – Это не собака. Это человек. Да еще какой человек. Но вообще-то, строго говоря, собака. Но лучше иного человека, ей-богу. Не откажите в любезности закусить яблоком.

Цветок полез в карман и достал два яблока.

– Не побрезгуйте, что падалица. Белый налив и очень даже хороший.

Клементьев откусил яблоко. Оно в самом деле оказалось вкусным.

– Расскажите, как вы продали друга.

– Друга, братишка, продать проще простого. Не то, что врага. Врага, братишка, продать очень трудно, потому что враг всегда настороже и подозрителен. Он не пойдет туда, куда ты его направишь, и даже наоборот – подастся в противоположную сторону. А друг пойдет. Взял веревочку, привязал к ошейнику и веди куда хочешь. Друг потопает. С деньгами у меня, братишка, туго. Жена прямо меня в узелок завязала с этим делом. Ни выпить, ни закусить. Пенсия у меня инвалидская полагается, так ту пенсию, братишка, я только и видел. Вроде, братишка, я как вовсе и не инвалид никакой, а как бы совсем здоровый обыкновенный алкоголик. И все пилит, пилит. Почему, мол, бочки не делаешь. Наша Счастливка, братишка, бочками для вина славится. А я плотником в армии работал. При морокой пехоте. При лошадях то есть. В смысле телег. Оно, братишка, хоть морская пехота и народ шустрый, но без лошади не могут обходиться. Много там кой-чему научился. Вот она меня и пилит: почему бочки не делаешь, почему без дела шатаешься? А разве я без дела шатаюсь? Я, братишка, думаю. Читаю много. – Цветок полез во внутренний карман и извлек пачку газет. – Я все газеты и журналы читаю, что к нам привозят. И книг я много прочел, братишка А знаешь, зачем?

– Чтобы повысить свой культурный уровень.

– А еще знаешь зачем?

– Зачем?

– Чтобы кандидатом наук стать.

– Вон оно что…

– Да… Слово, братишка, дал одному человеку. Еще до войны. Верней, в первый день, когда на фронт уходил. Останусь жив, говорю, стану кандидатом наук. По деревянной части, конечно. Жене своей первой слово дал. До войны мы бедновато жили. Пил я много. А когда уходил – вот посмотришь, говорю, если жив останусь, на кандидата выучусь.

– Ну и что же?

– Потом, братишка, такая история приключилась. Отдыхали мы тут с нею в Счастливке, комнату снимали у вдовы. Ну я по пьяному делу и перепутай кровати, а она это дело засекла и тут же, братишка, уехала. Гордая была. А я у вдовы-то и остался. Вот какая история приключилась. Только слово я все равно сдержу, хоть она и гордая, и алименты кандидатские пригодятся на сына. Сыну у меня десятый год пошел. Вот я и повышаю сейчас свой общий уровень, а потом уж и экзамены пойду сдавать. Говорят, самый трудный немецкий. Ну, а немецкий-то я знаю, на фронте научился. Но, признаться, братишка, трудно, даже очень. Много денег на литературу уходит. Частично, конечно, на пиво и поддержание общего жизненною тонуса, но и частично из-за литературы и технической всевозможной документации. Вот и пришлось Друга продать.

– Не жалко собаку-то?

– Собаку-то? Да она прибежит.

– Как прибежит?

– Да так. Я уж не первый раз провожу эту операцию. У нас тут бензозаправочная станция недалеко. Машин уйма стоит. Вот я и веду туда Друга. Купите, говорю. Душа горит, опохмелиться необходимо. Возьму недорого, поскольку собака ворованная, пять золотых медалей и волкодав к тому же, я с ним виноградники охраняю. А сам по сторонам оглядываюсь, боюсь в смысле, значит, ну, народ вообще падок до всего ворованного, а тут такая собачища. Не хотите, говорю, не надо, другие возьмут и с руками и ногами, в смысле лапами, значит, а сам все по сторонам оглядываюсь, все оглядываюсь. Боюсь, значит. Ну тут, когда про других упомянешь, не выдерживает никто, раскалываются, значит. Боятся, значит, что кто-то другой перехватит собачищу. А собачища-то вон какая, если любитель нарвется, три сотняги не пожалеет. Однако, братишка, такая уж натура людская – начинают торговаться. А тут душа горит, ну и отдаешь за что придется. Все равно прибежит ведь. Тут километрах в пяти речушка протекает, стоянка удобная, песок чистый и вое такое прочее, в том числе кустики. Ну они там все и останавливаются. Привяжут Друга к машине или к чему там, а он для видимости посидит спокойно, усыпит бдительность, а потом рванулся и пошел домой. Ремешок-то я, братишка, заранее надрезываю.

– А если они не остановятся на той стоянке?

– Ежели не остановятся, то в пятнадцати километрах, братишка, мотель есть. А дело, учти, к ночи. Я всегда вечером выхожу к заправке. Да и не такой уж я дурак, братишка. Продаю я Дружка только тем, кого расспрошу ненароком: куда едут, где ночевать собираются. Вот вчера, значит, братишка, продал я своего Дружка, а он через час уже, значит, дома и я имею возможность опохмелиться. Вот что, братишка, иметь верного друга. Не откажите в любезности, братишка, выпить еще бутылочку.

– Спасибо, надо идти кормить семью. – Клементьев поднялся с шершавой скамейки, взял бидон с молоком. – Вы обещали мне помочь с рыбалкой.

– Ах, да, – оказал Цветок. – Запамятовал за делами. Но моего свата сейчас нет в наличности. И не будет до конца месяца, но я, братишка, привык держать свое слово, а потому я сам свожу вас на рыбалку. Законопачу щели и свожу. Весла, конечно, мне не дадут, это точно, побоятся, гады, что потеряю. Да мы и так обойдемся. Я стяну из дома лопату. А снасти у мальчишек раздобуду. Так что не горюй, братишка, будет тебе рыбалка. Может, не утопнем, – все-таки я как-никак служил в морской пехоте. Спасибо тебе, братишка, за приятное знакомство. Побольше бы на земле добрых людей было, оно бы, братишка, дела лучше шли. И, может, войн не происходило. Держи! – Цветков протянул руку, и Клементьев, секунду поколебавшись, пожал ее.

Солнце уже припевало вовсю. Песок стал постепенно накаляться, так что на плоских местах, где не было следов и неровностей, жгло через подошву. Над лиманом летали чайки, а может быть, это были не чайки, а альбатросы, слишком уж они выглядели огромными. Дамба, до самого моря испещренная следами, была пустой: любители вставать рано уже прошли, а остальные еще нежились в постелях. Лиман и море слепили. Но в блеске лимана было больше темного, море же сияло чисто и ясно, как печь с расплавленным металлом. Кое-где в белом бурлении «металла» виднелись черные точки – головы людей. По сравнению с бесконечной пустынной косой их было так мало, что не верилось, будто это люди, казалось, что далеко в море ветер унес с берега какие-то предметы или это играют дельфины. Ветер, дующий оттуда, терял голоса людей по пути и доносил лишь неясный шум моря, шорох ракушечника, крики чаек и трение стеблей камыша друг о друга…

Потом Клементьев стал различать в шорохах и шумах ветра смех женщин, глухие крики мужчин, звонкие голоса детей. Но это не довлело, а подчинялось естественным звукам, переплеталось с ними, в то же время оставаясь самим по себе, как серебряные нити в толстом мотке пряжи.

Клементьев прошел мимо совсем маленького, плохо оборудованного пляжа: короткий навес на четырех необструганных столбах из старых сосен, несколько тяжелых облезлых скамеек на железной основе, наверно, принесенных из пансионата; высокий деревянный, поставленный на пригорке и потому гордо возвышавшийся над всей местностью туалет; два зонтика без верха, как жертвы урагана. Люди почти все были в море. На пляже копошились лишь несколько малышей, да в тени навеса играли в карты две толстые старухи в неожиданно пестрых и веселых купальниках.

Здесь людской гул забивал море и ветер, но был он какой-то робкий, неуверенный и, наверно, опадал кольцом вокруг пляжа в радиусе нескольких десятков метров…

Клементьев сел на лавочку недалеко от старух. Лавочка была узкой, расшатанной, доска – в дырах от вывалившихся сучьев, но все сооружение выглядело еще довольно крепким.

Клементьев сидел, опершись руками о доску, и наблюдал за купающимися. Сильный ветер с моря со скипом раскачивал его вместе с лавочкой. Вперед – назад, вперед – назад… Как на маленьких качелях… Ветер пах свежими водорослями и мокрым песком…

Наблюдать за купающимися было больно. Море слепило глаза. Действительно, очень похоже на плавку в доменной печи. Однажды Клементьеву довелось заглянуть в доменную печь. Там так же, как сейчас море, трудно и отчужденно кипел металл. Клементьеву подумалось, что сейчас море не воспринимает купающихся людей, не видит и не чувствуют их, что оно занято самим собой, своим движением… Море слишком старое…

Старухи увлеченно играли в карты. До Клементьева доносилось их бормотание:

– Шестерка треф…

– А я тебя бубной, бубной…

«Им осталось совсем немного, – думал Клементьев. – Всего несколько лет… А они играют в карты…»

У одной из старух было сердитое лицо. Видно, она проигрывала.

– Куда суешь черву?

– Какая же это черва? Это бубна, бубна…

«Сердиться из-за карт… – Клементьев отвернулся. – Живем так мало. Один миг. Лучше бы слушали море…»

А он? Он тоже сердится и переживает из-за чепухи…

И все… Почему он раньше, когда отдыхал, не слушал море… Вино, женщины, разговоры о производстве…

– Махлюешь, милая…

– Сама махлюешь!

– Проиграла, милая… Подставляй нос.

– Сама подставляй!

У края прибоя давно нерешительно стояли двое: маленький мальчик и маленькая девочка. Они стояли, взявшись за руки, голенькие, худые, незагоревшие, и зачарованно смотрели на море… Оно притягивало их, но они боялись его огромности, его безграничного движения… Море тихо подкрадывалось к мальчику и девочке, с шипением кружилось вокруг ног, лизало щиколотки, словно какое-то животное обнюхивало и облизывало неизвестное ему существо, потом уползало назад, оставляя на шипящем песке шипящие узоры, зеленые извивающиеся водоросли и живые камушки…

Дул ровный ветер, припекало солнце, плескалось теплое море, где-то рядом была ласковая мама, которая, конечно же, не даст в обиду, и мальчик с девочкой сделали первый шаг навстречу морю, потом второй… Море накатилось, повалило на спину… Дети вскочили, закричали, но волна ушла, вокруг опять было твердо, опять успокаивающе гудел ветер, грело солнце, и они засмеялись… Это так с ними шутит море… Мальчик и девочка опустились в воду, легли на животы, и море осторожно стало перекатывать их с боку на бок, как перекатывало разноцветные камушки…

Клементьев закрыл глаза. Шелест волн приблизился, стал отчетливее. Море дышало ровно и спокойно, словно спящий человек. Но иногда ритм неожиданно нарушался и море начинало дышать нервно, волны сбивчиво колотились о берег. И ветер дул тогда как-то порывами, неспокойно.

«Нет, – думал Клементьев, – море не старое. Оно еще совсем молодое. Оно полно сил. Оно не равнодушно… Во всяком случае до тех пор, пока на его берегу стоят маленький мальчик и маленькая девочка…»

Клементьев встал со скамейки и пошел к машине, стараясь, чтобы в туфли не засыпался горячий ракушечник…

На том месте, где и вчера, горел костер. Возле него в прежней позе – на коленях – стояла соседка, только вместо купальника на ней был короткий цветной халатик. Костер горел бездымно, его пламени на фоне белого ракушечника почти не было видно, и если бы не волнение и трепет горячего воздуха в полуметре над землей, то можно было бы подумать, что никакого костра не существовало вовсе. На треножнике висел закопченный котелок, только что поставленный, так как на его поверхности еще искрились в лучах солнца капли воды. Соседка мешала щепочкой под котелком. Возле нее стояло ведро с водой (наверно, с родниковой. Не забыть найти родник!), лежал мешочек, очевидно, с какой-то крупой и на гладко обструганной доске виднелся большой белый кусок сала (неплохо кормится ее супруг, черт возьми! Видно, губа не дура – с утра каша-тo с дымком!). Костер был разложен под обрывом. Ветер проносился над ним, не задевая пламени, срывая с обрыва песчинки, и чтобы песчинки не попадали в варево, поверху была наклонно укреплена на двух колышках белая марля. Она уже слегка прогибалась от насыпавшейся пыли.

Клементьев прошел совсем близко от соседки. Он рассчитывал рассмотреть лучше ее лицо. Вчера, в темноте, он почти не видел его. Но Инна стояла на коленях, нагнувшись к костру, и ее распущенные волосы закрывали лицо. Не может быть, чтобы она не слышала его шагов. Скорее всего, слышала. Здесь, кроме шума моря и криков чаек, не бывает никаких звуков. Клементьев хотел подойти и поздороваться, но потом передумал.

Его семья еще не вставала. Солнце уже раскалило машину, и когда Клементьев ключом открыл дверцу, оттуда пахнуло горячим воздухом. Жена спала, раскинувшись, в пижаме, голова закручена косынкой. На лбу капельки пота. Клементьев постоял полминуты, рассматривая жену. Она сильно постарела за последнее время. Постарела сразу и неотвратимо, как это бывает у женщин. Под глазами появились морщины, щеки осунулись, шея потеряла упругость и белизну… Но все-таки жена была еще красива. Красотой отцветающего, но сильного и здорового дерева. Жена всегда очень следила за собой. Всевозможные редкие кремы, зарядка утром, строгая диета. Ресницы у жены дрожали, и Клементьев понял, что она не спит.

– Доброе утро.

– Доброе утро. Сколько времени? – опросила жена, не открывая глаз.

– Полвосьмого. Ты хорошо спала?

– Да.

Он спросил просто так. Клементьев знал, что жена спит хорошо. Она засыпала мгновенно и спала, никогда не просыпаясь и не меняя позы до самого утра.

– Ты купался?

– Да.

– Вода теплая?

– Хорошая.

– Подай мне купальник Там, в ногах. Спасибо. Отвернись.

Прожив с Клементьевым пятнадцать лет, жена продолжала стесняться его.

– Лапушка не проснулся?

– Нет.

– Не буди. Пусть отоспится.

– Конечно, устал бедняжка.

– Ты не насмехайся. Ему очень неудобно сидеть. Ноги длинные.

– Я купил молока.

– В самом деле? Какой ты умница, Симочка! Я сделаю на завтрак манную кашу. Лапушка любит манную кашу. Да и я с удовольствием съем. А тебе откроем консервы. Идет?

– Я бы знаешь что съел сейчас? Кулеша с салом.

– С утра? Кулеш с салом? Это же очень вредно в такую жару.

– Ничего. Переживем.

– Пожалуйста. Но у нас нет сала.

– Вгоним туда тушенку.

– Если тебе хочется. Я пойду покупаюсь, а ты пока зажги плиту и ставь воду.

– На плите-то не кулеш. Придется разжигать костер.

– Ну иди разжигай.

– А обедать мы будем в кафе. Я там уже договорился.

– Ты успел побывать в поселке? Вот хорошо! А я уж думала, что мне придется весь день у плиты возиться. Мы завтра едем?

– Посмотрим.

Жена вышла из машины, достала из сумки полотенце, целлофановый мешочек с туалетными принадлежностями, надела резиновые тапочки и пошла к морю. Ее пышная прическа, которую жена сделала по пути в районной парикмахерской, сделка помялась, но все равно была очень эффектна – огромная копна рыжих, почти красных волос на фоне белого песчаника. Издали жена походила на молоденькую девушку. Клементьев мысленно оглядел себя: маленький, бледный, да к тому же в последнее время появился животик. Он не следит за собой. Надо бы по утрам бегать или хотя бы делать зарядку. Наверно, в самом деле в жару вредно кулеш с салом. Может быть, отказаться от кулеша? Однако Клементьев тотчас же представил себе белую, кипящую, плюхающую пузырями массу с прозрачными кусочками сала, вздохнув, пошел выбирать место для костра.

Костер лучше всего было разложить так же, как сделала это соседка на берегу лимана, под обрывом. Клементьев выбрал ровную площадку под нависшим берегом. Марли для защиты от песка у него не было, и Клементьев поступил проще: над костром поверх края обрыва он расстелил брезент. Кстати, на брезенте можно позагорать, пока сварится кулеш. Расстелив брезент, Клементьев опять сходил к машине и достал из багажника котелок, треножник, припасы для кулеша. Теперь оставалось добыть воду. Соседка говорила про родник. Клементьев пошел вдоль берега и вскоре обнаружил его. Родник бил в небольшой ложбинке, заросшей лопухами и какой-то длинной узколистой травой, похожей на осоку. Эта зелень была неожиданной среди безжизненности ракушечника, но если присмотреться, то она скорее походила тоже на изделие из ракушечника, чем на сочные заросли травы. Ветер, гнавший по земле мелкую, как поземка, пыль, успел припорошить обмытые дождем мокрые заросли и превратил их в кораллы. Родник вытекал из широкой ржавой трубы, врытой в землю и возвышавшейся на десяток сантиметров над поверхностью. Вода была очень чистой и холодной. Клементьев ощущал прохладу, даже находясь в полушаге от родника, через туфли. Возле родника стояла полулитровая стеклянная банка. Очевидно, ее оставили здесь соседи Клементьев налил водой кастрюлю, разжег костер и поставил кастрюлю на треножник. Потом он принес к роднику бутыль с вином, выкопал лопаткой, взятой из машины, яму на пути родника и поставил туда бутыль. Родник устремился в яму, наполнил ее, вскоре муть осела, и вино засверкало из-под воды хрустально-чисто. Светлые струи обтекали горлышко бутыли со всех сторон, и она стала напоминать тающий прозрачный айсберг. Жена все купалась, и Клементьев решил сам сварить кулеш. Он промыл три горсти пшена, бросил в закипающую воду, приготовил банку свиной тушенки. Потом лег на брезент.

Соседка сняла с костра котелок и унесла его в палатку. Из палатки на четвереньках выполз длинный тощий незагоревший человек. Он посмотрел на лиман, потом, прикрывшись ладонью, на море и вдруг бросился изо всей силы бежать. Обежав два раза палатку, человек стал делать зарядку. Клементьеву он очень напоминал дергающегося игрушечного клоуна. Все части тела у человека двигались нескладно. Через пять минут человек выдохся. Движения его стали вялыми и неопределенными, грудь тяжело дышала, трусы то и дело сползали, и он их нервно подтягивал. Сделав зарядку, человек поплелся к морю купаться. Он долго стоял, осторожно пробуя ногой воду, потом с тонким женским визгом кинулся в воду. Море в этом месте было очень мелким, и человек некоторое время бежал по дну на четвереньках, очень напоминая истощенного облезлого орангутанга.

Пришла жена, свежая, раскрасневшаяся от купания.

– Лапушка не вставал?

– Нет.

– Пора бы будить его. Ты иди буди, а я приготовлю завтрак.

Лапушка не спал. Он лежал на спине, закинув руки за голову, и слушал приемник, который стоял у него на груди. В палатке было горячо и душно. Играла джазовая музыка, но сквозь треск разрядов почти не было слышно мелодии.

– Пора вставать.

– А…

– Завтрак готов.

– Я не хочу.

– Есть парное молоко. И кулеш с тушенкой.

– Хорошо…

Сын нехотя убрал приемник с груди и стал подниматься.

– Ты хорошо спал?

– Не знаю… Так себе…

– Купаться пойдешь?

– Нет. Попозже. Наверно, вода холодная?

– Не очень. Хотя бы умойся.

– Я не люблю чистить зубы морской водой. Меня тошнит.

– Есть пресная. Тут рядом родник.

Лапушка выполз из палатки. Клементьев выключил приемник, убрал постель…

Через полчаса они завтракали возле палатки. Раскладной столик был накрыт белоснежной накрахмаленной скатертью с вышитыми красными розами по углам. На столике лежали против каждого раскладного стула приборы: фарфоровые тарелки с золотыми каемками, серебряные ножи, вилки, ложки. Жена где-то вычитала, что серебряная посуда очень полезна для пищеварения, и купила все серебряное, выбросив «железяки» раз и навсегда. Посреди стола красовалась хрустальная вазочка, в которую за неимением цветов был воткнут клок пушистых бледно-зеленых морских водорослей.

Перед отъездом они здорово поскандалили по поводу хрусталя и серебра. Клементьев, который вообще не одобрял увлечения жены красивыми, дорогими вещами, пожиравшими почти весь семейный бюджет, решительно настаивал взять в поездку лишь самое необходимое и простое. Жена на это ответила, что тогда поездка теряет всякий смысл, так как, если их не будут окружать привычные вещи, то семья почувствует себя как в чужой стране. Какой же это отдых, если рядом с тобой будут «тряпье» и «железяки»? Они, Клементьевы, не цыгане же. «Хоть месяц побыть цыганами», – сказал на это Клементьев.

Ему и в самом деле надоело осторожно передвигаться по набитой полированной мебелью квартире, чтобы, упаси бог, не оставить где царапины или следа пальцев; надоело за едой постоянно думать о том, чтобы со стола не свалились серебряные вилка, нож, ложка или, что самое страшное, не грохнулся бы на пол хрустальный стакан. Жена, конечно, ничего не скажет, но потом целый месяц Клементьев будет ощущать на себе ее напряженные взгляды, будет чувствовать, как она следит за каждым его движением, и от этого серебряные и хрустальные предметы, как назло, будут сами валиться из рук.

Пришел Лапушка, длинный, стройный, в джинсах в обтяжку и трикотажной рубашке поверх голого тела. Его волосы были мокры – все же купался. Купание слегка оживило его, и Лапушка сострил, кивнув на стол:

– Натюрморт в пустыне.

Зрелище в самом деле было необычным: скатерть с розами, серебро, хрусталь на фоне голого ракушечника.