 |
|
Популярные авторы:: Joyce James :: Эллисон Харлан :: Горький Максим :: Грин Александр :: Раззаков Федор :: Азимов Айзек :: БСЭ :: Громов Дмитрий :: Картленд Барбара :: Чехов Антон Павлович Популярные книги:: The Boarding House :: Уроки любви :: Тайна неудачного выстрела :: Чумные псы :: Влюбленный опекун :: Полюбить никогда не поздно :: Повесть об отплате за добро :: Безрассудство :: Справочник по реестру Windows XP :: Господство женщин |
Оранжевая электричкаModernLib.Net / Советская классика / Дубровин Евгений Пантелеевич / Оранжевая электричка - Чтение (стр. 10)
– Здравствуйте, – вежливо сказал подросток-акселерат. – А… а… – ответил Спящий тотчас же, словно ждал, что кто-нибудь к нему вот-вот обратится. – Здравствуйте… – Подросток был явно смущен. Может быть, у этого Бородача такая работа? – Б… б… – Скажите, пожалуйста…. – В… в… Наступило молчание. Подросток молчал, заливаясь краской. Спящий безмятежно пришлепывал розовыми детскими губами, отгородившись от действительности запотевшими очками; казалось, он смотрел на мир сквозь слой тумана, как филин ранним дождливым сентябрьским утром. Но мальчик, видно, был из упрямых. Он вдруг снял со Спящего очки. Еще никто не снимал со Спящего очки. Даже самые нервные посетители не решались на такой рискованный эксперимент. Бородач как-то жалобно всхлипнул и затрепетал веками, как мельтешит какая-нибудь испуганная мелкая птаха. Это означало, что Спящий проснулся, но все-таки по инерции Бородач пробормотал: – Г… г… – Вы Коньшин? – спросил подросток ломким голосом. В голосе было презрение, почти ненависть. Спящий Тимофей быстрым движением выхватил из рук мальчика очки, нацепил на огромный красный нос, похожий на раннюю парниковую клубнику, и словно исчез, скрылся в тумане. – Я Коньшин, – сказал Петр Кириллович негромко. Он сразу, как только подросток вошел, понял, что это его сын. Взгляд мальчика метнулся к нему через всю комнату. Коньшин поднялся навстречу этому мгновенно-изучающему, оценивающему взгляду. Потом взгляд мальчика потеплел, сделался не таким острым. Видно, подросток обрадовался, что его отцом оказался не Спящий Тимофей, а этот еще сравнительно молодой приличный человек в чистой спортивной рубашке, в светло-коричневых брюках. – Я Коньшин, – повторил Петр Кириллович. – А ты Валентин? – Да.. Откуда вы… – Подожди меня в коридоре. Петр Кириллович убрал в стол бумаги, закрыл ящик, причесался. Он делал все нарочито медленно, чтобы успокоилось бешено колотящееся сердце. И так же неспешно он написал на бумажке «УШЕЛ НА БАЗУ» – обычную отдельскую шутку, когда надо было кому-нибудь исчезнуть по своим делам. – Ушел на базу, – сказал Коньшин, проходя мимо Спящею Тимофея. – А… а… – ответил Спящий. Бородач, несмотря на вечное сомнамбулическое состояние, помнил все, и в него можно было наговаривать, как в магнитофон. Сын ждал его в коридоре. – Ты долго меня искал? – спросил Коньшин, украдкой рассматривая подростка. У мальчика были черные, как у него самого, жесткие волосы, упрямый подбородок матери, умные любопытные глаза, темно-карие – почти под цвет волос, – копия глаз Петра Кирилловича. – Не… Про институт я давно знал. А вахтер сказал, где тебя найти. Валентин тоже исподтишка изучал отца. В его пристальных глазах было замешательство. Он явно представлял себе Петра Кирилловича совсем другим. – Ты… приехал один? – Да. Я победитель телеконкурса эрудитов. Завтра у нас запись в Останкине. – Вот как… Поздравляю. И ты давно… стал эрудитом? – Давно. Я знаю почти всю Большую Энциклопедию… Я учу ее с четвертого класса. – Вот как… – Коньшин был поражен. – Надо же… Мальчик был явно рад изумлению Петра Кирилловича. – Спросить вас что-нибудь? – Давай. Его покоробило это «вас». – Ну, например, что такое «Пито трубка»? – Пито трубка? – Ну да. – Представления не имею. – Это, – торжественно сказал мальчик, – Г-образная трубка для измерения динамического напора текущей жидкости или газа. Названа по имени ее изобретателя французского ученого Пито. В каком году он родился? – Представления не имею. – В тысяча семьсот тридцать втором. – Здорово. Сын был польщен. – А что такое «восковница»? – Сосуд, где хранят воск? Мальчик хмыкнул. – Ну вы даете… Это небольшое дерево. – Дерево? – Да. – Сразу бы не подумал. А где оно растет? – На болотах вдоль Балтийского побережья. – Надо же… Целебное? – Пока не установлено. Но у некоторых видов, в частности у тропических, плоды съедобные. – Здорово, – сказал Коньшин. – Ну, а допустим… допустим… Что такое куры? – Куры?! – Ага. Только называй меня на «ты». – Куры! Ну… ты даешь! Это домашняя птица. – Точно. Молодец. А откуда они взялись? – Откуда? Да они существуют вечно. – Куры произошли от дикого банкивского петуха. Сын посмотрел на отца удивленно: – Ты тоже учишь энциклопедию? – Да нет… от института осталось… Они вышли на улицу. Стоял липкий, душный, горячий полдень. – Хочешь мороженого? – спросил Петр Кириллович. – Нет, – быстро ответил мальчик и покраснел. Ему явно хотелось мороженого, но он стеснялся. А может быть, у него не было лишних денег? Мать, видно, не очень-то балует сына. Костюм новый, но из самых дешевых и, очевидно, «выходной» – еще не обносился, а туфли старые-престарые и явно местного производства. Под серым пиджаком белая застиранная рубашка. Таня и раньше была сторонницей «аскетического» воспитания детей, а став директором школы, очевидно, еще больше укрепилась в этом мнении. А может быть, ей просто некогда было обращать внимание на такие «пустяки», как одежда сына. – Но я обещал тебе. – Обещал? – удивился мальчик. – Когда? – Очень давно. Ты еще был маленьким. Ты болел, а потом к тебе ночью пришел волшебник. Помнишь? Вы еще бежали в метель… Лицо подростка сделалось каким-то испуганным. – Откуда вы знаете про волшебника? – Он обещал тебя взять с собой в Москву и накормить мороженым и рыбой-капитаном. – Это… это были вы? – выдохнул сын. – Вот оно что… Ну да… Значит, это не сон… И про Илью вы знаете? Петр Кириллович ничего не ответил. – Знаете… Потихоньку я зову себя Ильей,.. Больше никто… Только еще один человек… Валентин-Илья смутился и покраснел. – Пойдем есть мороженое. – Пойдемте… Пойдем… Они зашли в небольшое полупустое кафе. Бесшумно неслись под потолком стрекозы-вентиляторы. Коньшин заказал две порции мороженого и бутылку минеральной. – Вы… можете взять себе шампанского… – сказал сын. – Я знаю… ты же любишь… шампанское… Петр Кириллович отрицательно мотнул головой, хотя ему очень хотелось холодного шампанского. Работа матери… Они сидели рядом, чуть по диагонали, и продолжали быстрыми короткими взглядами изучать друг друга. – Ты подумал, что Спящий – это я? – спросил Коньшин. – Да, – кивнул головой мальчик. – Ты рад, что это не я? Сын опять кивнул. – Можно, я тебя буду звать Ильей? – Нет. – Почему? – Так… Ты мой отец? – Нет. – Мой отец – Миркин? – Да. Мальчик молча доел мороженое. – Хочешь еще? – А у тебя есть деньги? – Есть. – Ты богатый? – Средний. – Ты все… пропиваешь? – Да как сказать… Не все, но много. Мне больше некуда тратить деньги. Пытался посылать тебе, но мать их отсылает назад. Опять наступило молчание. – Я не хочу, чтобы моим отцом был Миркин. – Почему? – Не знаю. Не хочу, и все. – Миркин – знаменитый поэт. Недавно про него была передача по радио. Слышал? – Слышал. Но все равно – не хочу. – Отцов не выбирают. – Знаю… Но Миркин не может быть отцом. Мать мне наврала… И вы меня обманываете. – Почему он не может быть твоим отцом? – Потому что он не человек. – Вот как… А кто же он? – Не знаю… Все: река, небо, ветер, бог, но не человек… – Это мать тебе сказала? – Нет. Я сам… Они молчали. Сын копался ложечкой в залитом алым сиропом шарике. – Выходит… Мой отец ты… Больше некому. Так все говорят… Поэтому я и приехал посмотреть на тебя. – Ну… и как? – у Коньшина перехватило горло. Он с трудом выдавил из себя вопрос. Мальчик подумал. – Еще не знаю. Но ты мне пока не противен. Петр Кириллович невольно усмехнулся. – Я был в твоем представлении чудовищем? – Я… думал, ты… оборванный, небритый… а в кармане бутылка… И что ты спишь на земле, у магазина… Как у нас там один… Таня постаралась, как могла. – Но все-таки пришел. – Я должен был посмотреть сам… – Ты уезжаешь завтра? – Да. Я только на два дня. – Я живу рядом с Останкино… Ты переночуешь у меня? Коньшин замер. Он увидел, как мальчик вздрогнул от его слов. – Ты боишься? – Я буду с ребятами. Мы все вместе в гостинице «Юность». Со всей страны… – Чего ты боишься? Мальчик замялся. – Ты боишься, что я не один? – Да. – Я один. Но это решим потом. Тебе хочется… какую-нибудь редкую книгу? – Что? – Глаза подростка вспыхнули. – Книгу… – Ну да. Старую книгу. Какой-нибудь словарь. Мальчик колебался. Его лицо горело. – А у тебя есть? – вырвалось у него. – Купим в букинистическом… – Но это очень дорого… – Я не знаю, куда девать деньги. Поехали, мы выберем самую редкую. – Прямо сейчас? – А чего ж. Они вышли из кафе, Коньшин взял такси, и они объехали несколько букинистических магазинов. В четвертом магазине нашли что надо. Редкий старый словарь. Мальчик вдруг сник. Лицо его стало почти несчастным. – Мать все равно отберет. Она сразу догадается, что это ты купил. – Ничего, – успокоил сына Коньшин. – Я напишу ей письмо Возьму все на себя. Скажу, что сам разыскал тебя в гостинице и насильно всучил тебе этот словарь. Мальчик благодарно сжал ему руку. – Ты настоящий друг, – сказал он. Остаток дня они провели дома у Петра Кирилловича. Валентин-Илья был поражен чистотой и уютом квартиры. Видно, он думал, что Петр Кириллович живет в логове какого-нибудь нечистоплотного зверя. Коньшин приготовил сыну царский обед, в том числе и рыбу-капитана, потом постелил мальчику на своей кровати а сам спал на диване. На телефонные звонки Коньшин не отвечал, боясь разговором нарушить крепкий сон мальчика. Утром они простились. – Зови меня Ильей, – сказал мальчик, пожимая руку Петру Кирилловичу. – Можно я приеду к тебе в августе? Ты мне понравился. Скажи, бывает так, что человек сразу и хороший и плохой? – Может, – сказал Петр Кириллович. – Но хорошего у него должно быть больше. – Ты, наверное, такой? – Жду тебя в августе. Мы с тобой куда-нибудь поедем. Куда бы ты хотел? На море? – Не… Я там был в прошлом году. Очень жарко и много людей. Можно поехать на Камчатку? – Конечно. Мы обязательно поедем с тобой на Камчатку. Он проводил сына вечером на вокзал. – Я взял на записи третье место, – сказал мальчик радостно. – Любая поездка по стране. Я попросил Камчатку. Мы поедем на мои деньги. – Вот и прекрасно… – улыбнулся Коньшин. – Но при одном условии, – добавил сын. – Ты должен стать моим отцом. Согласен? – Мы этот вопрос обязательно решим, – сказал Петр Кириллович грустно. – Ты только быстрей вырастай… – Ладно, – сын засмеялся. – Я каждый день буду есть овсяную кашу. И буду расти, как лошадь. Знаешь, как быстро растут лошади… Коньшин шел за вагоном, пока не кончился перрон. А через неделю он получил письмо от Тани. Бывшая жена писала, что он, Коньшин, каким был подлецом, таким и остался. Он не сдержал своего слова и попытался перетянуть Валентина на свою сторону. Но из этого ничего не вышло. Мальчик получил о нем, Коньшине, дополнительную, всю до конца информацию, в том числе и про зеленую девицу, и преисполнился к нему, Коньшину, глубоким отвращением. Он едет на все лето в лагерь, а словарь порезал овечьими ножницами. Заканчивалось письмо угрозой: если он не прекратит «домогательств чужого ребенка», она напишет директору института и в редакцию газеты «Комсомольская правда». Пусть все знают, что из себя представляет заместитель заведующего лабораторией. Письмо было резким. Слишком резким. И по этой резкости Коньшин понял, что насчет овечьих ножниц – неправда. Не сын, а она сама порезала овечьими ножницами старинный словарь. Коньшин долго ждал письма от сына, но оно так и не пришло. Наверно, Илья не хотел, чтобы мать писала директору института и в газету «Комсомольская правда». * * *
Для Петра Кирилловича все исчезло: и краски, и звуки, и запахи. Все, кроме маленького мирка возле его лица. Этот мирок включал в себя две огромные серые луны, которые закрыли и небо, и лес, и близкую высокую траву; их дыхание смешалось. От нее пахло вином и полынью. – Ты жевала полынь? – Да… – Ты любишь полынь? – Да… Пахнет детством. Косогором у реки… Дымком костра… И я на косогоре… Собираю полынь… Для бабушки. Ноги загорелые, В цыпках… И платье белое, Потрепанное, Как белый флаг Разбитого войска… И две косички С ромашками… А глаза зеленые. Коршуны в небе Кружатся… Надо мной, Когда я лежу И смотрю в небо. Коршуны думают: Мои глаза — Две зеленые ящерицы, Которые греются На солнце… На черных камнях-метеоритах, Которые откололись от звезд. Я закрываю глаза — И коршуны улетают. Я открываю — И коршуны опять Кружатся… Потом я выросла. И глаза стали Серыми. И коршуны уже Не охотятся за моими Глазами. – Охочусь теперь я. – Они твои. Он дотянулся губами до серого мира, в которых трепетали и полынный косогор, и дымок костра из сухих коровьих шлепанцев, и планирующие на восходящих потоках сухого, горячего, густого воздуха черные коршуны, высматривающие с огромной высоты лежащие на степных камнях-метеоритах, которые откололись от звезд, зеленые якорьки ящериц. И бегущая по косогору девчонка с косичками, почти не видными из-за ромашек, девчонка, обмотанная потрепанным белым флагом разбитого войска… Девчонка бежит к нему сквозь время… Дыхание все ближе. Петр Кириллович уже не знал где его дыхание, а где девушки. Они дышали одной спрессованной непонятной субстанцией, не существующей в природе. – Сегодня у нас свадьба, – ее губы так близки, что он чувствует тепло ее лица и тонкие уколы разрядов, слетающих с волосков щек и губ. – Под кустом… – шепнул он. Она подхватила. Под зеленым Кустом, Слегка уже Желтым. Он как светильник У изголовья, А постель – Земля. А одеяло – Небо, А подушка – Твоя грудь. Вот что такое Свадьба Под кустом. Так было Всегда. Очень давно, Когда еще Не существовало Дворцов Бракосочетаний. И будет, Пока Земля Куда-то летит И не исчезла Любовь. Они говорили еле слышным шепотом, не прикасаясь друг к другу. – Когда-то, – сказал Петр Кириллович, – я учил наизусть стихи. Я выучил их тысячи… Всех времен и народов. – Зачем? – Чтобы попасть в другое измерение. – И попал? – Нет. Я почти все забыл. Но что-то осталось. Как нескончаемая песня без слов и мотива. Как говоришь ты. Твоя речь как песня. Проста и мудра. Как хайку японских поэтов. – Что такое «хайку»? – Вот слушай… Мы говорим «Белый пион», Не замечая красных прожилок. На засохшей Хризантеме Разве что-нибудь увидишь? Еле слышен В воздухе Запах осени. Год сам собою, Тихонько Уходит… Это настоящее хайку. – Расскажи мне про хайку. – У жителей города Камакура есть обычай. В канун Нового года каждый, кто хочет, вывешивает на станции свои стихи. В основном это хайку. – Ты не помнишь еще? – Помню. – Прочти. Как прекрасно Ночное небо На исходе года! – Еще… Новый год! Да будет дух его Являться в мире! Эти хайку написаны давно великими японцами Исса и Кёси. Хочешь, я прочитаю очень древнюю хайку? Ее написал Маццо Бассё. Он жил в семнадцатом веке. – Я полюбила хайку. Прочти. – Он написал это перед смертью: О, этот долгий путь, Сгущается сумрак осенний, И – ни души кругом. Осени поздней пора. Я в одиночестве думаю: «А как живет мой сосед?» Представляешь? Его жизненный путь заканчивается, а он думает о соседе. Это прекрасно? Правда? Света кивнула. Он умирал как человек. Так ведь и надо – Умереть человеком. Жить человеком Не всегда удается. Но умереть Достойно надо. Иначе страшно: Умереть не человеком. У меня был знакомый поэт Миркин. Мне не нравилось, как он жил. Но умер он красиво. Искал в снегу замерзшую молнию, чтобы написать о ней стихи, и не заметил, как замерз. Я простил ему за это все… – Он обидел тебя? – Он исковеркал мою жизнь. Не нарочно, конечно. Он был стихийным явлением. Пришел и исковеркал. Как ливень грядку… – Хайку ни о чем. – Да. И обо всем… Как у тебя… Она дотронулась до его лица. – Забудь все… На оранжевой Электричке Мы с тобой Поедем. Может, кто Скажет: Нет такой Электрички. Мы все равно Ее дождемся. Петр Кириллович кивнул: – Это настоящее хайку. Подлинное. Сейчас мы пойдем на станцию и будем ждать оранжевую электричку. Да? Твои глаза слипаются. Ты поспи. Я буду рядом. – Замечательное хайку. Вечное и прекрасное, как мир: «Ты поспи, я буду рядом». Петр Кириллович закрыл глаза. Сердце билось большими неровными ударами, и Коньшин перевернулся на правый бок, чтобы сердцу было легче работать. Он видел его. Большое, разбухшее, с дряблыми мускулами, оно билось и билось, качая и качая бесконечную кровь, захлебываясь и сбиваясь с ритма, как подбитая чайка, стремящаяся к родному морю. Или как лягушка в снегу по дороге к замерзшей речке. Однажды он видел такую лягушку. Она, видно, слишком поздно поняла, что пришла зима, и заспешила к речке, проваливаясь в пушистый снег, выкарабкиваясь, снова уходя с головой, но все-таки упорно стремясь к речке. Хотя, наверно, и чувствовала, что река замерзла. СЕРДЦЕ ИВАНА ИВАНОВИЧА Петр Кириллович видел человеческое сердце. Он видел сердце Ивана Ивановича. Это случилось два года назад. Иван Иванович позвонил ему на работу. В трубке раздался, как всегда, его бодрый, насмешливый голос: – Привет ученым! Скоро дадите нам трактора, управляемые со спутников? – Ты откуда? – спросил Петр Кириллович. Что-то в этом добром тоне не понравилось Коньшину. – Стою на краю траншеи и заглядываю в нее. Сыро и холодно. Приезжай, ученый, обменяемся мыслями. И он дал адрес. «Траншея» оказалась кардиологической больницей. Директор совхоза встретил его сдержанно-радостно. Обнял, неловко поцеловал в щеку. От него пахло валокордином и какими-то травами, мятой, что ли… За годы, что они не виделись, Иван Иванович сильно изменился. Черное лицо, ввалившиеся, не очень хорошо выбритые щеки («Извини, у бритвы сгорел мотор. В этой больнице даже у бритв больные сердца»), отвисшие плечи, шаткая, неуверенная походка. В полосатой больничной пижаме Иван Иванович был похож на узника немецкого концлагеря. В палате кроме Ивана Ивановича было еще двое. Полный юноша, наверное студент, который читал какой-то толстый учебник, и старичок. Старичок лежал тихо, уставив в потолок острый желтый подбородок, и быстро-быстро моргал глазами. Поморгает, потом закроет их и не дышит, только из уголка глаза скатится маленькая, желтая на фоне кожи слеза. Они вышли в коридор. В тусклом свете уходил, казалось, за горизонт бесконечный, блестевший бледно-голубым линолеумом проспект. Коньшину вспомнилось, что он где-то читал: именно такой коридор видится умирающим. И якобы этот коридор заполнен тенями ранее ушедших в лучший мир родственников и знакомых. По линолеуму бесшумно, в самом деле как потусторонние духи, скользили белые халаты сестер и полосатые пижамы больных. – Здесь где-нибудь можно уединиться? – спросил Коньшин. – Нет, – усмехнулся директор. – Все сделано… так, чтобы… мы были на виду. Мало ли что… Пойдем… Вон там стулья. Вдоль кремовой глухой стены стояло несколько тяжелых металлических кресел, покрытых кремовой пленкой. Такие кресла стоят в приемных большого начальства. – Почему они тяжелые? – Коньшин попытался сдвинуть кресло с места. Это ему удалось с трудом. – Чтобы больные не таскали по коридору. Это как-то вредно. Лишнее напряжение…. Здесь… Петечка… все продумано. Наука… Директор впервые назвал его Петечкой. Говорить целыми фразами ему не хватало дыхания, и, чтобы скрыть это, Иван Иванович после отдельных слов усмехался, и получалось вроде бы естественно. Они сели рядом в кремовые кресла. Коньшину все же чуть-чуть удалось развернуть налитую свинцом махину, и он видел лицо друга перед собой. Это было не так страшно, как в профиль. – Тебе неудобно втроем, – сказал Коньшин. – Может быть, похлопотать насчет отдельной палаты? Я могу сходить к главврачу. – Брось, – усмехнулся Иван Иванович. – Отдельная палата… не уйдет. Их знаешь кому дают? Студент вот скоро получит. – А разве? Я думал… – Не… старичок двужильный… Еще в империалистической… участвовал… Насквозь пробитый… У таких иммунитет к смерти… Отморгается… и дальше будет… пчельничать… Он пасечник. Может, от меда он такой… жизнеупорный. Ты мед-то ешь? Я напишу, тебе пришлют… Покровский… Донской… На доннике… Знаешь ведь… – Сам-то что? – Да вот все больше как-то на бутербродах… Они помолчали. – Студент знает? – Знает. – Знает и… учит? – А что же делать? Ну да ладно. Что это мы все… как-то об этом… Ты как? – Да что я… – Петр Кириллович положил свою ладонь на руку друга и чуть не отдернул ее. Такая она была холодная. – Я пока в норме… это давно у тебя? – Около года… Вдруг… Уже третий звонок. Первый перенес на ногах. Второй… в областной больнице, а теперь… вот уже как-то до… столицы дошел… Профессор помог… Наш учитель… Помнишь? – Так он же умер, – удивился Коньшин. – Представляешь… в завещании написал… чтобы в случае чего меня сюда привезли… Вот такой был старик… Он тебя любил… И меня… Он от тебя хотел… как-то… – А видишь, как все сложилось… – Да… Как-то… Они снова замолчали. В дальнем конце коридора густо замелькали белые халаты на фоне тускло-блестящего. Казалось, бабочки вились вокруг предмета, привлекшего их внимание. В этом было что-то тревожное, и Коньшин не мог оторвать глаз от белого мелькания. Иван Иванович тоже глянул туда: – Повезли… – Операция? – Или после… Вот скоро и меня… – Уже сказали? – Пока нет. Исследуют. Я, может быть, тебе и не позвонил, но… как-то… А вдруг? Так что уж лучше сейчас, чем потом… когда ты говоришь, а я тебе ответить не могу… Как испорченный телефон. – Ну что ты, в самом деле… Ты ведь еще молодой. Жить и жить. Иван Иванович повернулся в профиль и стал смотреть на противоположную стенку, на дверь с надписью «процедурная». – Все, Петечка. Сердце очень честный орган. Оно не любит ни капризничать, ни притворяться. Оно живет честно и умирает честно. Если уж оно сказало: «Все. Больше не могу» – не надо больше насиловать… Значит, не может действительно… Мне оно сказало… и я не собираюсь… клянчить у него ни часы, ни минуты, ни секунды. Плакать, трепетать… как-то цепляться… Мне кажется, что этим я только мучаю сердце… унижаю его… Это нечестно… Я доволен своим сердцем… Оно заслужило свой отдых, Петечка… Ну, хватит обо мне… Обо мне еще… как-то скажут… Часа два-три будут говорить, пока не поднаберутся и не забудут, зачем собрались. Давай поговорим о тебе, Петечка… Я не собираюсь давать никаких советов… Следовать чужим советам глупо… Имей свою голову… Да и никто как-то не следует чужим советам…. В конце концов каждый поступает так, как знает… Я просто хочу поделиться с тобой, Петечка, одной мыслью… Я много думал о ней последнее время… Ни моя жизнь, ни твоя не удалась… Как-то… – Ваша удалась! – горячо воскликнул Коньшин, почему-то назвав Ивана Ивановича на «вы», как когда-то, во времена молодости. – Я часто думал о вас… о тебе… И завидовал. Честная, благородная, нужная, чистая жизнь! Иногда хотелось бросить все к черту и начать рядом с тобой сначала… Хоть трактористом! Я бы так и сделал… Если бы ты уехал из Покровского или уехали ОНИ… В иные дни не хотелось жить… так скверно, так пусто было на душе… Таким никчемным, глупым, никому не нужным, праздным животным казался я себе… Но потом я вспоминал о тебе… Вот есть на свете человек, думал я, который делает пусть небольшое, но нужное дело, делает его честно… Я разговаривал с тобой вслух… Ты вселял в меня надежду… Еще не все потеряно, ты говорил… Еще что-то есть впереди… И душу отпускало… – Коньшин дотронулся до колючего подбородка друга и повернул его голову к себе. Он не мог смотреть на Ивана Ивановича в профиль. В профиль директор казался ему мертвым. Белое мелькание в конце коридора прекратилось, и теперь коридор сиял бледно-голубым туннелем в ОЖИДАНИИ. – Спасибо тебе… Как-то я таких слов не слышал… И зря ты это. При жизни такие слова не говорят… Они звучат несколько… напыщенно… ты уж извини… И ничего не дают… Только расслабляют и дезориентируют…. Но все равно спасибо, Петечка… Я все-таки повторю… как-то… не удались наши жизни… Мы бы смогли с тобой больше сделать и пожить посчастливее… и подольше, это я о себе… Не повезло нам с женами, Петечка… Я много думал… Жена – это очень ответственно… Это как-то… поддержка с тыла… А иногда и последняя линия обороны… Когда страх, отчаяние, неуверенность… бывает же как-то… Вот она должна помочь… А вместо этого – удар в спину… и иди куда хочешь… «Я хочу искать свое счастье…» – Но если она действительно хочет искать свое счастье? – Нет, Петечка… Если ты вступил в брак, ты должен чувствовать ОТВЕТСТВЕННОСТЬ. Что такое брак? Брак – это союз. Если ты вышел из союза, – значит, как-то совершил ПРЕДАТЕЛЬСТВО. – Вы против развода вообще? – Да! Если супруги будут знать, что они соединяются на всю жизнь, НАВЕЧНО, то они и вести будут себя совсем по-другому. Если бы моя знала, что уйти ей некуда, она бы не гонялась за удовольствиями, а занималась бы как-то семьей. Ей даже ребенка завести было некогда. И вот мой род угас… Мне стыдно перед предками, Петечка… Или твоя. – Моя полюбила. – Блажь! Полюбить можно в день несколько раз. Я могу десять раз влюбиться за день! Сколько красивых девушек, молодых, стройных, умных, образованных, оригинальных… желанных, наконец. Ну и что? Из-за них я должен рушить семью? А ты думаешь, Петечка, я не люблю девушек? Я их люблю, Петечка. Я мог бы жениться каждый месяц. Несколько раз в месяц! ПО ЛЮБВИ! По любви, Петечка. Но я не делал этого, по наивности, по вековой крестьянской наивности думал, что брак – это НАВЕЧНО. Потому что крестьянин, Петечка, всегда знал: без прочного брака нет семьи, детей, дома, земли, урожая, жизни… Так всегда было… как-то… Почему сейчас должно быть по-другому? – Но если кто-то из супругов несчастлив? Нельзя же ради общей идеи… губить жизнь человека? В дальнем конце коридора появилось белое пятно. Оно кружилось между желтыми плафонами, кремовыми стенами, зеленым линолеумом пола, постепенно обретало форму и двигалось в их сторону. – Видишь ли, в чем дело, Петечка, – Иван Иванович посмотрел своему другу в глаза. – В жизни так не бывает, чтобы все люди были счастливы. Как это ни горько, но часто… получается как-то, что один счастлив за счет другого… Поэтому, если уж так получилось, что тебе тяжело… не старайся свалить ношу на другого… – Терпеть? – Да, терпеть. – Во имя чего? – Во имя общего дела семьи. Во имя детей. А потом… не драматизируй. Старики говорили: стерпится – слюбится. Так оно и было. Да и сейчас… как-то было бы… но свобода нравов, развода, эмансипация… как-то побуждают искать человека от лучшего лучшего, от добра добра… Белое пятно постепенно приобретало форму человека. Свет отражался от желтого потолка, кремовых стен, зеленого пола, сплетался в радужный гамак, подвешенный на длинных парашютных стропах, и фигура раскачивалась в этом гамаке…. Вверх-вниз, взад-вперед, но все равно продвигалась к ним. Почему-то Коньшин знал: ЧЕЛОВЕК ШЕЛ К НИМ. На его пути было множество дверей, но Петр Кириллович был уверен, что радужный гамак не занесет белое пятно ни в одну из них. – У тебя прямо какие-то домостроевские взгляды, – Коньшин постарался придать своему голосу несерьезный, шутливый тон, но слова прозвучали слишком уж жестко. Петр Кириллович испугался, что директор обидится, и заранее сжался, стыдясь и переживая свою грубость, но Иван Иванович не обиделся. – Я же не призываю ни к чему… – сказал он. – Раньше это был жесткий закон, и правильно, что против него боролись… А сейчас… как-то… сейчас эти вопросы каждый должен решать для себя сам… Это была женщина. Да, она шла к ним, но не смотрела на них. ОНА НИКУДА НЕ СМОТРЕЛА. Вот почему Петр Кириллович сразу понял, что она идет к ним. Женщина никуда не шла и никуда не смотрела. ПОТОМУ ЧТО ОНА НЕ ИМЕЛА РАДОСТНОЙ ЦЕЛИ. 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11 |
|||||||