Троица

Потом Олег с трудом мог вспомнить, как это получилось. Почему он сказал ту фразу. Он пришел с речки мокрый, грязный. А дома было светло, тепло, пахло жареными пирожками и лесом. По стенам были развешаны хвойные ветки, а пол устлан листьями: ярко-зелеными, огромными – клена: маленькими, кокетливыми, уже чуть-чуть желтоватыми – березы; длинными, шершавыми – белой акации. За столом шумела, гремела тарелками, вилками большая компания.

Олег был ошеломлен. Только что он шел босой по грязи, по темной, мокрой степи, а здесь людно, светло, и еще эти листья…

Катерина Иосифовна всплеснула руками, запричитала:

– Где ты ходишь? А ноги-то, ноги – босые! Ты же простудишься!

Павел Игнатьевич ухватил Олега за плечо и усадил его рядом с собой.

– Сейчас мы его лечить будем.

Множество рук потянулось к Олеговой тарелке, накладывая ему закуску. Павел Игнатьевич налил конструктору полный стакан водки. Олег выпил залпом, задохнулся. Из глаз потекли слезы. Кто-то подсунул огурец, кусок хлеба.

– А ты нюхай! Нюхай!

Олег стал жадно есть: он вдруг почувствовал себя голодным. Беседа за столом, расстроенная приходом квартиранта, опять вошла в свое русло. Говорили неторопливо, веско.

– Дожжей в этом году – пропасть. К урожаю.

– Я участок помидорами засадил. Выгоднее всего.

– Анадысь тюль давали. Очередища. Три часа простояла.

Это были последние слова, которые слышал Олег. Его уши плотно заложило ватой. Стало тихо-тихо, только где-то далеко звенел комар и щурилась под дождем трава. Олег сидел, опустив руки на колени, и бессмысленно улыбался. Тело обмякло, голова отказывалась что-либо соображать. Почему собрались здесь эти люди? Зачем по стенам развешаны ветки? Как в какой-то сказке… И Наденька похожа на сказочную принцессу. Сидит напротив, румяная, красивая, глаза блестят. Какая она сегодня нарядная… Розовое платье с бантом… Глаза большие и грустные… Ничего не ест. Бедная девочка, она же влюблена в него. Да, да. Он это знает точно, он это чувствует. Страдает, мучается, не спит по ночам, наверно. Ловит каждый его взгляд. А он путается со шлюхой. Наденька была бы верной, любящей женой. Ничего, что она ленива… Замуж выйдет – переменится. Пойдет работать. Надо только изолировать ее от родителей. Если он женится, ему дадут квартиру…

– Как жизнь, Наденька? – спросил Олег, но не услышал ни своих слов, ни Наденькиного ответа.

Какие все добрые, веселые, приветливые. И Павел, и Катерина. Они ведь очень хотят, чтобы он женился на их дочери. Олегу вдруг захотелось сделать им что-нибудь приятное-приятное. Он поймал на себе робкий взгляд девушки. В ее глазах стояли слезы. И тогда Олег сказал ту фразу.

Сказал негромко, но за столом сразу перестали есть. У Катерины Иосифовны выпала из рук ложка. И, словно разбуженные этим, все задвигались, зашумели.

Дальнейшее слабо запечатлелось в сознании Олега. Его обнимали, заставляли пить, кричали: «Горько».

Проснулся Олег от сильной головной боли. Было еще совсем рано. Солнце налило на подоконник лишь небольшую лужицу желтого меда. Возле кровати, на стуле, стояла кружка с квасом. Олег жадно схватил ее и, не раздумывая, откуда она взялась, выпил до дна. На спинке стула он увидел свои вычищенные, выглаженные брюки, на полу – горящие черным пламенем ботинки.

Семья Куликовых в полном составе уже сидела за столом. Она обрадовалась Олегу,

– Присаживайтесь к нашему шалашу, – сказала «тяжелая» Катерина Иосифовна.

– Ну что вы… Спасибо.

Павел Игнатьевич насильно усадил своего квартиранта за стол, налил из запотевшего бидона холодного квасу. Катерина Иосифовна пододвинула яичницу. Олег вспомнил свои наутюженные брюки, сказал:

– Да… очень благодарен за брюки… Право… не стоило бы.

– Чиво там, – ответила Куликова-старшая. – Наденьку благодарите.

Олег глянул на зарумянившееся лицо хозяйской дочки и все вспомнил. Но мысль о своем неожиданном вчерашнем предложении не показалась ему неприятной. Его невеста сидела рядом с ним, смущенная, хорошенькая в белом скромном платье, и смотрела на него преданно. В открытое окно тянуло летним утром, ветерок колыхал бесчисленные вышивки, и казалось, это трепыхаются жар-птицы. Сильно пахло мокрой травой, настурциями, тополем. Громко чирикали воробьи, басом кричал у соседей купленный в складчину на три дома породистый петух, по улице везли на тележке пустую железную бочку.

Олег сидел у самого окна, пил холодный квас, закусывая яичницей и думал, что напрасно он не сделал предложения Наденьке раньше.

Когда все встали из-за стола, Олег сказал:

– А красиво в доме с травой.

– Троица, – ответил Павел Игнатьевич и подмигнул: – В честь вас.

– Кого – нас? – не понял Олег.

– Тебя, Наденьки и мальца. Отдам вам меньшую комнату. Живите на здоровье.

– Папа! – крикнула Наденька.

– Чего «папа»? Дело житейское.

– Мне дадут квартиру, – сказал Олег, покраснев.

Дальше все пошло само собой, независимо от Олега, словно он нажал кнопку и заработала сложная машина.

Спозаранку в доме Куликовых теперь стояла тихая паника. С озабоченным лицом металась по комнатам Катерина Иосифовна, и от ее шагов дребезжала в буфете посуда. Наденьку без конца находили в разных комнатах большого дома плачущей. На кухне постоянно шептались соседи. Даже медвежонок Светочка была занята срочной работой: она женила своих кукол.

Бездельничал только Павел Игнатьевич. Он устроил в одной из дальних комнат что-то наподобие буфета и засел там, словно спрут в ожидании добычи. Едва поблизости оказывался кто-либо из мужского пола, как счастливый отец выскакивал, сгребал гостя в охапку и тащил к буфету. Олегу он буквально не давал проходу.

– Ты тово… – говорил он. – Пусть бабы сами. На то они и бабы, тудыт их и обратно. Пропустим лучше по маленькой. Катька мне скоро сына родить должна. По всем приметам – сын. Мужика сразу видно. Так бьется, что мать от него по всей койке катается. Сын он не то что матрешка. Сын – надежа и опора.

Может быть, благодаря этому буфету Олег совершенно утратил чувство реальности. Он с нетерпением ждал окончания суматохи.

Но до свадьбы было еще далеко. Казалось, Куликовы даже нарочно оттягивали это приятное событие, как лакомка откладывает напоследок самый вкусный кусочек. Уже целую неделю в доме Павла Игнатьевича шла сплошная пьянка. Каждый день то «смотрины», то «пропивки невесты», то «обручение», то «знакомство с женихом». Собиралась большая компания, приходили родственники, соседи, с которыми Куликовы жили на удивление очень дружно и хлебосольно. Резались в карты, пили брагу (Павел Игнатьевич наладил в погребе ее массовое производство).

Родственники и соседи все были краснощекие, толстые, за раз не обхватишь. Под их мощными задами трещали крепкие дубовые табуретки, от хохота дрожали стекла.

Пели «Рябинушку», плясали «Русскую», говорили про урожай, ругали председателей «своих» колхозов. Народ это был хитрый, оборотистый, все выходцы из крестьянских семей еще старой закваски. В 30-е годы они ушли из своих деревень, немало поскитались по свету, прибарахлились и понастроили вокруг города добротные дома.

Город почти не коснулся их своим влиянием. Эти одноэтажные каменные пригороды свято хранили деревенские обычаи: рано ложились спать и рано вставали, носили в будни фуфайки, подсмеивались над городскими модницами, имели огороды и даже потихоньку держали скотину: свиней в погребах, кур, гусей, уток – в «закутках», на чердаках.

Связь с деревней была крепкая. На праздники понаезжали к своим городским родственникам бесчисленные «кумовья», «кумы», «хрестные», «сваты», «побратимы», «троюродные». И тогда всю ночь гуляли по пригороду, заливалась гармошка и висла над трамвайными звонками пронзительная частушка:

И дрогнет у какого-нибудь бредущего домой городского забулдыги сердце, забурлит в его жилах деревенская кровь. Топнет пьяной ногой, подбоченится и грянет было: «Эх, гулял казак молодой!», да упадет взгляд его на скучающего рядом милиционера, стихнет сразу пьяница и побредет домой.

А гармошка все громче и громче звенит над вечерним городом. На конечных остановках в трамваи лезет подвыпившая компания парней с русыми чубами и «молодух» в цветных платках, требует везти их «в центру».

И вот уже на самой центральной площади возле здания совнархоза из стекла и бетона играет гармошка, звучит русская песня, такая старинная, что даже самый знаменитый ученый-частушечник не скажет, пожалуй, в каком году она родилась. Может, сто лет назад, а может, – и всю тысячу.

СЛЕДОВАТЕЛЬ:

– Вы знали конструктора Олега Гусева?

ВАХТЕР:

– Я их по хвамилиям не запоминаю.

СЛЕДОВАТЕЛЬ:

– Вот его пропуск.

ВАХТЕР:

– Хороший человек.

СЛЕДОВАТЕЛЬ:

– На чем основывается ваше мнение?

ВАХТЕР:

– А на том, что я его не знаю. Если бы опаздывал, или опять же под этим делом проходил скрозь меня, или опять же норовил с работы пораньше удрать, я бы его запомнил. Я этих самых всех помню. А раз по правде все делал – значит, для меня человек неинтересный, а потому хороший. Ежели по пьянке чего натворил, то простите для первого раза. Человеку легче легкого жисть загубить. Опять же, кто ее злодейку не пьет? В газетке читал – ноне лошадей к ентому делу стали приучать, у кого, значит, товарищей нету. Опять же сам товарищ Ивлев, наш комсорг заводской, нередко скрозь меня с душком проходит. Так что вы уж не портите парню лестницу в верхи.

Мышьяк

За три дня до свадьбы из деревни приехала Наденькина прабабушка. Олег вначале подумал было, что родственники передали в подарок куль с чем-то. Но когда куль с осторожностью распаковали, то внутри оказалась маленькая худенькая старушка. Она была слепа, глуха и почти не умела говорить. Идея привезти прабабушку в город принадлежала Павлу Игнатьевичу. Олег подозревал, что будущий тесть сделал это, чтобы заполучить еще один повод пображничать.

Когда в комнату вошел человек в фуражке моряка, пир был в полном разгаре. Половина стола энергично старалась растолковать прабабушке смысл происходящего.

– Вашу правнучку! Надюшку! Пропили! – кричали они в ухо старушке.

Другая половина пела «Дубинушку». Стоял такой гвалт, какой не бывает даже во время скандала в битком набитом автобусе. Олег с ненавистью смотрел на лежащую перед ним гусиную ляжку. От обилия жирной пищи он уже второй день страдал расстройством желудка. Но ляжку надо было съесть во что бы то ни стало, ибо в противном случае Катерина Иосифовна объявит, что он заболел. И быть великой панике.

Человек в фуражке что-то сказал, но за шумом его никто не расслышал.

– Штрафную! – закричал Павел Игнатьевич. – Налейте ему штрафную! Дочку пропиваю! Понимать надо!

Гость смущенно переминался с ноги на ногу.

– Нельзя мне. Шофер я.

Несколько человек окружили шофера и стали пичкать его водкой и огурцами. Тот не устоял, крякнул, опрокинул стакан в большой морщинистый рот.

– А за огурец благодарствую. От огурца дух спиртной намного сильнее. Мне бы листка лаврового пожевать.

– Наплюй! – закричал Куликов. – В милиции тоже люди! Мать, налей нам еще! Люблю выпить с хорошим человеком, особливо с шофером. Сам пять лет баранку крутил. Ты грузовик?

– Не. Таксист я. Дамочку вам привез. Болеют они. К Олегу какому-то. Кто тут будет Олег?

Но Павла Игнатьевича гость уже больше не интересовал. Хозяин полез на другой конец стола, где полная женщина с испуганным лицом рассказывала про встречу со знаменитым котом-разбойником.

– Как он на меня глянул, бабоньки, как глянул! Ну, чисто человек! И рожа-то человечья!

– Будя брехать, Мотька! – сердито закричал Куликов. – Разве то кот? Вот я один раз видел кота…

Олег выскользнул из-за стола, держась за живот. Однако эта мера предосторожности была излишней: «гулянка» в доме Куликовых достигла той стадии, когда каждый интересуется лишь самим собой.

Возле дома стояла «Волга» – такси. Олег заглянул вовнутрь и увидел на заднем сиденье скорчившуюся женскую фигурку. Женщина подняла голову.

– Ты зачем приехала? – грубо спросил Олег.

Ида смотрела на него и ничего не отвечала. Лицо у нее было застывшее, бледное, словно маска.

– Я спрашиваю, что тебе здесь надо?! Проваливай! – Олег кричал, но не замечал этого. Его раздражал и сбивал с толку ее взгляд.

– Я же сказал, что больше не желаю тебя видеть! У меня сейчас свадьба!

– Послушай… Олежек… не надо кричать… Я только что выпила… мышьяк… Мне осталось несколько минут… Я приехала проститься… не задержу долго…

Ида стала хватать ручку, словно слепая, пытаясь открыть дверцу.

– Я перепутала… Думала, от головной боли… Они были в одинаковых баночках…

– Что ты мелешь? – закричал Олег. – Откуда у тебя взялся мышьяк? Зачем ты их держала вместе? Сколько ты выпила? Почему ты не вызвала «скорую помощь»? Где шофер? Надо срочно в больницу…

Ида открыла наконец дверцу, но выйти из машины у нее не хватило сил. Она откинулась на сиденье, закрыла глаза и зашептала:

– Не надо шофера… Олежка… Он помешает нам… Мне осталось немного… Я знаю… В больницу бесполезно… Я приехала… прощение… Я к тебе очень плохо… Ты прощаешь?

– Да, да, – поспешно сказал Олег. – Шофер, помоги… Отнесем тебя ко мне…

Появление квартиранта и таксиста, несущих на руках девушку, ошеломило пирующих. В комнате стало так тихо, что было слышно, как в коридоре ронял капли рукомойник. Катерина Иосифовна застыла с раздувшимися, как у хомяка, щеками. У Павла Игнатьевича торчала изо рта кость. Наденька стала похожа на гуттаперчевую куклу, у которой сломались стеклянные глаза и вот-вот со стуком упадут на пол. Женщина с испуганным лицом слабо охнула и стала медленно валиться набок: ей показалось, что кот принял облик Олега. Одна прабабушка осталась сама собой.

– Бу-бу-бу, – бормотала она, гоняясь по тарелке за грибом.

– Молока! Быстрее молока! – крикнул Олег.

И сразу все задвигались. У кого-то упала вилка, опрокинулся стул. Павел Игнатьевич вынул изо рта кость и стал задавать вопросы:

– Олег, что случилось? Кто эта девушка? Зачем молоко?

Наденькины стеклянные глаза стали подплывать. Губы девушки задрожали:

– Это она! Она! – прошептала невеста.

– Кто она? – удивился Павел Игнатьевич.

– Разлучница!

– Замолкни, дура! – рассердился хозяин дома. – Олег, что случилось?

Но Олег, взяв принесенное Катериной Иосифовной молоко, закрыл дверь на крючок.

В дверь застучали. Олег осторожно поднял Иду с пола, опустил на кровать и подошел к двери. Там была целая толпа.

– Я расплатился с шофером, – зашептал Павел Игнатьевич, стараясь заглянуть в комнату. – Он говорит, что подобрал ее у ресторана, пьяную… Откуда ты ее знаешь? Ей нельзя оставаться в твоей комнате. Я понимаю… все мы небезгрешны, но накануне свадьбы… Подумай сам. Что скажут соседи! Какой скандал!

– Да, да. Конечно. Завтра… – Олег не слышал ни одного слова.

Ида лежала неподвижно, с закрытыми глазами. Одна рука ее свисала с кровати. Холодея от ужаса Олег наклонился к ее губам и услыхал ровное, спокойное дыхание. Ида спала.

Во время бутерброда

Олег вошел в «нашатырку» так неожиданно, что они не успели спрятать бутылку. Лишь Синеоков сделал хватательное движение, и его рука повисла в воздухе. У всех были физиономии как у первоклассников, когда их застают за курением.

Ивлев стал медленно заливаться краской. Олег первый раз видел, как краснеет их комсорг: не с ушей, а с кадыка.

– А… это ты. Мы тут премию немножко отмечаем, – сказал он, торопливо прожевывая колбасу и отряхивая крошки хлеба с колен. – Присаживайся…

– Спасибо…

Наступило молчание.

– М-да, – сказал Синеоков, ковыряясь в зубах рейсфедером. – Пошли, что ли.

Конструкторы стали подниматься с бутылей нашатыря.

– Я искал тебя, Алик, – сказал Олег почему-то извиняющимся тоном. – Мне надо с тобой поговорить.

Собственно, извиняющийся тон должен быть у них. С ним поступили по-хамски. Разве Олег работал хуже других, что его не пригласили? Хотя бы ради приличия. Ведь и ребенку ясно было, что они затевают «обмывание». С самого утра шептались, гремели мелочью, бегали в магазин, а потом, сразу же после гудка, пользуясь отсутствием шефа, которого вызвали на совещание, заперлись в кладовке. Они пригласили даже Глебыча и маму Зину. Олег слышал, как те отказывались, ссылаясь на сердце.

– Что случилось? – спросил Ивлев, когда они отошли к окну.

– Я тебя хочу пригласить в ресторан.

– Куда? – опешил комсорг.

– Пойдем, посидим в «Дон». Ты зайдешь за женой. Поговорим, послушаем музыку. Сегодня ведь премия…

Олегу давно хотелось пригласить Ивлева в ресторан. Ему казалось, что за рюмкой водки лед между ними растает скорее. Из всех конструкторов Олегу больше всего хотелось иметь другом Ивлева. Ему, только ему он смог бы рассказать все. И вот сегодня Олег решился. У проходной его ждала Ида. Он познакомит ее с Аликом… Может быть, в дальнейшем они будут встречаться семьями. Ивлев комсорг, его уважают на заводе, он поможет и насчет квартиры.

– Я не могу, – забормотал Алик. – Надо ребенка из садика, жена приболела, то, се… Да, кстати, хорошо, что ты заговорил о ресторане. Вот тебе билет в «Молодежный». Сегодня там встреча с рационализатором Пивоваровым. Явка строго обязательна. Понял?

– Я с Пивоваровым встречаюсь каждый день.

– Это не имеет значения. То в рабочей обстановке, а то – в интимной.

– А может, я не хочу с ним в интимной?

Ивлев вздохнул:

– Ты что-то, Гусев, в последнее время много стал рассуждать. Комсорг дает тебе поручение – иди и выполняй. А ты то, се… Ясно?

– Ясно.

– Ну, вот и молодец. – Алик вздохнул с облегчением. – Ты думаешь, мне легко? Каждый день звонят: туда дай людей, сюда дай людей. Да, чуть не забыл. Ты там подежурь, в ресторане. У меня просили туда одного дружинника. Вот ты и соединишь приятное с полезным, а я зачту тебе это как выход на дежурство. Ни пуха ни пера!

Олег поймал комсорга за рукав.

– Подожди. У меня к тебе просьба есть. Помоги с жильем!

Ивлев запыхтел, большой, краснощекий.

– С жильем? Эка хватанул. С жильем, брат, так быстро не делается. Очередь, то, се. Понял? Ты на очереди стоишь? Ну и жди.

– Это же очень долго.

– Конечно, долго. А как же ты думал? Люди годами стоят. – Ивлев почесался широкой спиной о подоконник. – Черт! Чирей, что ли, лезет… У тебя бывают чирьи?

– Так, значит, ничем не можешь помочь? Тогда я пошел.

– Ты подожди… На кой черт тебе квартира? А? Ты ведь холостой. Замучаешься с ней: за свет, за радио, за газ, ремонт, стирка, то, се… Синеоков вон мучается. Сними лучше комнатушку у какой-нибудь старухи. Она и готовить тебе, и стирать будет. Понял?

– Я женат.

– Женат разве? А… Знаешь, что я тебе посоветую? Обратись к Синькову, у него связи страшные. Сашка ведь через него заполучил себе хату. В два счета обделал.

– Я сегодня с ним разговаривал. Бесполезно.

Олег вспомнил свой разговор с главным конструктором. Весь день Олег выбирал подходящий момент, но что-нибудь постоянно мешало. То возле шефа толпился народ, то звонили наперебой три телефона. А когда выдавались свободные минуты, у Олега просто не хватало духа подойти к Синькову: такой у него был озабоченный и усталый вид.

Олег понимал, что все это ужасно глупо, расскажи кому – не поверит: боится попросить квартиру. Да люди на шаг не отстанут, пока своего не добьются. Недавно он прочитал в газете фельетон про одну особу. Она чуть не свела в могилу председателя райисполкома своими просьбами. Звонила домой, надоедала письмами, телеграммами, подсовывала под дверь записки, но своего добилась.

Может быть, воспоминание об этой особе толкнуло Олега обратиться к шефу в самый неподходящий момент, во время бутерброда. Синьков обычно не отлучался из конструкторского бюро, даже в обеденный перерыв. Он доставал из черного потрепанного портфеля завернутый в газету бутерброд с ветчиной и ел его, просматривая чертежи. Когда он кончал есть, мама Зина приносила стакан горячего чая. Во время бутерброда все, даже те, кто не ходил в столовую, а приносил из дому еду, оставляли Синькова одного. И не только потому, чтобы не мешать, а скорее оттого, что как-то непривычен был вид жующего шефа.

Время бутерброда – минут пятнадцать – было единственное время, когда главный конструктор оставался один.

Олег потоптался у кульмана, дожидаясь, когда все выйдут, потом решительно направился к шефу.

– Лев Евгеньевич, – сказал он. – Я по личному вопросу.

– Да… – шеф взял резинку, стер какую-то цифру и аккуратно поставил карандашом новую. Бутерброд с ветчиной лежал рядом на газете. Он был откушен всего один раз.

– Помогите мне с квартирой…

– С квартирой? Разве у вас нет?

– Нет… Я живу на частной… Вот решил жениться…

– Гм… Вот как… А в профком вы заявление подавали?

– Это же бесполезно…

– Ну, почему же…

– Я вас очень прошу, Лев Евгеньевич, помогите… У вас ведь такие связи…

– Ну хорошо…

Шеф достал большой пухлый блокнот и полистал его в поисках чистого листка. Замелькали цифры, формулы, схемы, обрывки фраз. В одном месте нашлось свободное пространство. «Гусев – квартира», – написал Синьков. Сверху был разрез какой-то трубы, внизу шла длиннющая трехэтажная формула.

– Я уже разговаривал с шефом, – сказал Олег Ивлеву. – Бесполезно.

– Знаешь что? Сходи в профком. Встань на очередь. Тебе ведь не срочно?

– Срочно.

Ивлев рассердился.

– «Срочно», «срочно»! Люди годами живут. Я сам три года ждал.

Сердитый вид никак не шел добродушному комсоргу. Подошел Синеоков.

– О чем толк?

– Квартира вдруг ему потребовалась. Причина веская есть – женился.

Синеоков вытащил из нагрудного кармана пилку и стал чистить ногти.

– Все женятся. Мода, что ли, такая пошла? И теперь еще Гусев женился. Гусев, а Гусев, зачем ты женился?

Олег хотел сказать что-нибудь едкое, но не нашелся и промолчал.

– Впрочем, не отвечай. Все ясно и так. Ты женился потому, что мудр. Пожалуйста, только не зазнавайся. Твоей заслуги тут нет. Ты мудр той мудростью, которую вложила в тебя природа. Это она в один прекрасный момент приказала тебе: женись. И ты женился. Природа, Гусев, она хитрая. Она не даст себя объегорить.

– Ты же объегорил, – сказал Олег со всей едкостью, на которую был способен.

Синеоков перестал чистить ногти и вздохнул:

– Ты, Гусев, очень нетактичный человек. Только, пожалуйста, не обижайся. Если тебе хочется узнать, почему я не женюсь, то ты так прямо и скажи, острить и грубить не надо. Изволь, я могу тебе сказать. Не женюсь я, Гусев, из чувства деликатности, не хочу делать несчастными людей. Ты спросишь почему. Если я женюсь на одной, то семеро других станут несчастными…

– Га-га-га! – захохотал Ивлев. – Вот трепач! Ну, хватит! Давай лучше поздравим человека с законным браком. Поздравляю тебя, Олег! Желаю счастья, то, се. Выпей там, в «Молодежном», за наше здоровье кофе. Пошли, Синеоков, жми руку главе семейства, и пошли!

Синеоков сунул руку в карман.

– Ты не обижайся, но поздравлять я тебя не буду. С чем, собственно говоря, поздравлять? Ты говоришь – с законным браком. Хорошо. Ну, а что такое брак? Брак – это ловушка природы. Ты спросишь, почему ловушка. Попробую ответить…

Неизвестно, сколько бы еще философствовал Синеоков, если б Ивлев не сгреб его в охапку и не поволок к выходу. У двери Синеоков бросил на Олега грустный взгляд:

– Только ты, пожалуйста, не обижайся.

В КБ стало пусто и тихо. Олег закрыл дверь ключом и положил его на шкаф.

Возле кузнечного цеха на скамейке сидел Глебыч и щурился на заходящее солнце.

– Домой? – спросил он.

– Ага…

– А я в душ. Пока смена пройдет – подремлю…

Олег присел рядом.

– Сегодня я зарегистрировался… в обеденный перерыв.

– В добрый час, Олежка. Кто она?

– Я не знаю, Глеб Петрович. Закрутилось все, сам ничего не пойму. Красивая, любит меня…

– Ну, в добрый час. Плохая за тебя не пойдет. Плохому человеку с хорошим скучно. Вы приезжайте ко мне. Такой букет роз подарю – никто в руках не держал.

Олег шел, насвистывая веселый мотивчик. План, неожиданно возникший в его голове, был дерзок и прост. Скоро шеф должен возвращаться с совещания. Он всегда работает по вечерам в КБ. Возле проходной подойти к нему и сказать: «Лев Евгеньевич, познакомьтесь, вот моя жена». Самое главное – сказать быстро и решительно, чтобы шеф не успел убежать. А потом левой рукой переместить Иду так, чтобы загородить ему дорогу. Шеф смутится и забормочет что-нибудь. Тут надо не зевать: «Мы вас приглашаем на комсомольско-молодежную свадьбу. Ивлев и Синеоков уже ждут в «Доне». Пусть тогда попробует отказаться! Ни один еще руководитель не посмел игнорировать комсомольско-молодежную свадьбу! Потом Олег позвонит Ивлеву с Синеоковым и от имени шефа пригласит их в ресторан. А там хочешь не хочешь, стол уже накрыт, на тарелках – куски гусятины, а в ведерках дымится шампанское. Хотел бы он знать, кто откажется от гуся и шампанского? За рюмкой языки развяжутся, он расскажет им и про голубую девушку, и про отца… и вообще предложит свою дружбу. А Ида будет смеяться. Хотел бы он знать, кто устоит против Идиного смеха.

Олег шел и насвистывал. Главное – сказать быстро и решительно. Он сделает это. Сегодня он сделает это. Голубой ветер шумел в пролетах недостроенного цеха. По куче металлической стружки недовольно прыгали тощие воробьи. Гудели струнами арфы заводские трубы.

Возле Доски почета Олег остановился. Это была старая деревянная доска с разбитым стеклом и пожелтевшими фотографиями. Ею никто не занимался, так как возле проходной вот уже два года возводилась новая доска – монументальное сооружение из стали и бетона. Доска верой и правдой послужила заводу солидный отрезок времени. Шеф на снимке выглядел очень молодо. Короткая стрижка, смеющиеся глаза. Тогда он еще мог смеяться, так как был всего-навсего простым конструктором.

На этой фотографии Лев Евгеньевич очень походил на Олегова отца. Тут Олег всегда задерживал шаг. В их семье не сохранилось отцовских снимков. Так уж получилось. Когда загорелся дом, про карточки на стене забыли.

Много раз Олег боролся с искушением завладеть этой фотографией. Однажды он даже тайком пронес на завод фотоаппарат, чтобы сделать репродукцию, но всегда мешали люди. Олег оглянулся. Двор был пустынен. Он осторожно залез рукой под стекло, отколол кнопки. Послышались шаги. Конструктор дернул руку – кулак вместе с зажатой фотографией застрял в дыре. Шаги прошли. Это был Синьков.