Четыре вопроса

Лев Евгеньевич отложил в сторону кипу чертежей и сказал, ни на кого не глядя:

– До конца месяца осталось три дня. Машину сдать не успеем.

В конструкторском бюро наступила тишина. В словах шефа не было и тени упрека, но все чувствовали себя, словно после сильной «проработки». Уж лучше бы Синьков отругал всех.

– Сгорела премия, – вздохнул Синеоков. – А я хотел мотороллер купить.

Лев Евгеньевич сидел такой же, как и всегда, седой, красивый, строгий, в безукоризненно выглаженной нейлоновой рубашке, светлых брюках и черных лакированных туфлях. Карандаш, схваченный длинными, как у музыканта, пальцами, привычно бегал по чертежу, выискивая ошибки. Но Олег видел, что возле рта у шефа залегла огорченная морщинка. Раньше ее не было.

– А что если… оставаться по вечерам? – сказал Олег и запнулся. – Конечно, кто хочет…

Шеф поднял глаза от чертежа. Взгляд был спокойный, но чуть-чуть удивленный. Очевидно, Синьков ждал этих слов, хотя и от кого-то другого.

– Идея! – крикнул Синеоков и хлопнул по столу рейсшиной. – Да здравствует мотороллер «Ява»!

Ивлев заворочался на стуле.

– А что, пожалуй, верно. Это, пожалуй, выход. Запишем в план работы. Всем комсомольцам обязательно.

Лев Евгеньевич продолжал водить карандашом по ватману, такой же спокойный и невозмутимый, но морщинка у его рта исчезла.

После гудка все остались на своих местах. Даже мама Зина продолжала читать книжку на своем высоком табурете.

– Вы можете идти домой, – сказал ей Лев Евгеньевич.

Уборщица обидчиво поджала губы:

– Я буду проявлять синьку.

– Мама у нас сознательная комсомолка, – хохотнул Синеоков.

– Вы нам не потребуетесь, – повторил Синьков.

– Я буду работать без премии, – отрезала мама Зина. – Так что не волнуйтесь! А захламлять помещение я вам не позволю! Потом за вами три дня бумагу вывозить на грузовике надо. Вы уж извините, Лев Евгеньевич, но я вам прямо скажу: чистоты и порядка в вашем бюро нету. Хламят и сорят. Вчера за Синеоковым, нашим уважаемым Александром, три вагона вывезла. Рвет бумагу и мечет под себя и мечет. А зачем ее рвать-то, чистую-то? Опять же Гусев ножиком стол резал, имя вековечил девкино. В старое время хозяин и тому и другому спустил бы штаны да всыпал куда следует. А сегодня все хозяева.

Шеф только пожал плечами. Вступать в разговоры с мамой Зиной было бесполезно. О старом и новом времени просвещенная уборщица могла рассуждать бесконечно. Зато Синеоков с готовностью вступил в разговор.

– Вот смотрю я на тебя, Зинаида Ивановна, и удивляюсь: почти пятьдесят лет живешь при Советской власти, а ничего советского в тебе нет. То тебе не так, это не так, хозяев каких-то приплетаешь. Ярко выраженный вредитель. Бери за зебры и греби за решетку.

Услышав голос своего постоянного противника, мама Зина отложила в сторону книгу.

– Ишь ты, из молодых, да ранний. Вчера видела я тебя на улице с двумя барышнями. Идете, песни во все горло орете. За шею их обхватил. Народ от вас в сторону шарахается. Это как, по-советски? А в старину дамам ручки целовали.

– Га-га-га! Ай да мама Зина! Дай я тебе ручку поцелую.

– Вот сидишь ты, рыгочишь, как молодой бугай, аж стены шатаются, а веник никогда не возьмешь, чтобы за собой убрать. Старая женщина за тобой ходит.

– Вот это ты уж напрасно, Зинаида Ивановна. Ты за свой веник деньги получаешь. Жирно очень будет ничего не делать да шестьдесят целковых грести.

– Или взять Гусева, – продолжала мама Зина. – Никогда со старым человеком слова не скажет. Думает, как он конструктор, а я уборщица, так можно и не замечать. За что он меня презирает? Что у меня диплома нет? В старое-то время дипломами не кичились. Пушкин – вон какой образованный был и то няней своей не требовал, сказочки ее слушал. А этот пройдет – руки не подаст.

У мамы Зины были две слабости: книги про рыцарские времена и страсть к рукопожатиям. Чем выше должность занимал человек, тем сильнее хотелось честолюбивой уборщице поздороваться с ним за руку. Все подсмеивались над этой слабостью мамы Зины, но, входя в КБ, не забывали протянуть руку уборщице, так как иначе можно было нажить острого на язык врага. Лишь один Олег здоровался с уборщицей легким кивком головы. Потому что он знал тайну мамы Зины и не мог побороть в себе чувства брезгливости. Однажды он случайно увидел, как мама Зина воровала тушь. Благородная просвещенная уборщица в красивых очках стояла возле шкафа, задрав платье, и засовывала в рейтузы флаконы. Олег никому не сказал, но руку маме Зине подавать не стал.

– Как-то еду на поезде – глядь, под насыпью двое бесстыжих милуются. Вино хлыщут, противно смотреть. А на работе из себя благородных корчат, руки простым людям не подают…

Олег похолодел. Неужели мама Зина видела их? Теперь растреплет по всему заводу.

– Дружинниками работают…

Олег поднял голову. Скажет или нет? В глазах уборщицы была каменная решимость.

Спас Олега телефонный звонок. Он был длинным и резким. Все невольно замолчали.

– Да, – сказал Лев Евгеньевич. – Хорошо. Гусев, вас вызывают на проходную.

– Зачем?

– Не знаю. Женский голос.

– Жена, наверно. За алиментами, – сострил Синеоков.

Конструкторы засмеялись. Посыпались реплики:

– Гусев, а ты оказывается, донжуан!

– Вот у кого, мама Зина, три вагона жен!

Олег пошел прямо через цех, чтобы сократить путь. Уже зажгли электричество. Внизу оно безуспешно соперничало с солнцем. Густой красный свет вливался в пыльные окна, растекался по полу, наматывался на шпиндели станков. Зато под потолком, где ходил кран, лампы сияли ослепительно, словно голубые звезды.

Вахтер Ван Ваныч, толстый, но с удивительно живыми глазами, покосился на конструктора и молча пропустил. В проходной было пусто. Только на скамейке сидела девушка в низко надвинутой на глаза косынке. Это была Ида. Вчерашняя скандалистка выглядела сегодня как-то униженно, словно маленькая забитая старушка. Лицо бледное, в глазах вялость, руки неподвижно сложены на коленях.

– Здравствуй, Олег.

– Здравствуй.

– Ты сегодня сверхурочно?

– Да.

– Я тебе помешала?

– Чего ты хотела?

– Давай немного погуляем.

– Некогда.

– Пять минут. Мне надо сказать тебе важное.

Они вышли из проходной. На улице было душно.

В воздухе висела тонкая пыль от проезжавших машин. Продираясь сквозь заросли чахлого скверика, садилось красное поцарапанное солнце.

– Как ты добрался?

– Хорошо.

– А я с шиком. Привезли на машине… милицейской. Я там на столе всю посуду побила. Требовала, чтобы нашли тебя. Ждала до утра. Не могла заснуть. Засну, проснусь и снова жду. Почему не пришел?

– Я вообще не приду.

– Ноль внимания, фунт презрения?

– Вот именно.

– Ну и черт с тобой! Больно ты мне нужен. Таких, как ты, на рубль пучок. Стоит только мигнуть – любой пойдет!

– Ну ладно, пять минут уже прошло.

Ида остановилась.

– Чего скривился? Не веришь? Думаешь, мной только подонки интересуются? Я и порядочным людям нравлюсь. Эй, молодой человек, пошли со мной в кино!

Шедший им навстречу мужчина с сумкой-авоськой удивленно остановился.

– Да, да. Я вам. Пойдем со мной в кино? Идея моя – билеты ваши. Ха-ха-ха! Ну так как?

Мужчина растерянно моргал глазами. Олег вырвал свою руку.

– Пусти!

– Куда ты?

– Попрошу без меня обделывать свои делишки.

– Какие делишки? Подожди! Это же шутка.

– Слишком много шуток за последнее время.

Олег быстро пошел назад. Ида догнала его.

– А ты мне муж, да? Муж? Скажи, муж? Что ты из себя ставишь? Был бы хоть парень видный, а то как!

На них оглядывались прохожие.

– Я прошу оставить меня в покое!

Ида приблизила свое лицо к Олегову. Глаза у нее стали ненавидящие, злые, как вчера в ресторане.

– Будешь убегать – устрою скандал, – прошипела она.

Олег посмотрел на ее решительное лицо, взъерошенную фигуру, воинственно торчащие концы модной косынки, повязанной по-старушечьи, и подумал, что действительно этой злюке ничего не стоит устроить скандал. Они стояли как раз напротив здания заводоуправления. – Ну, хорошо. Что тебе от меня надо?

– Иди за мной.

Они вошли в скверик и опустились на скамейку. Вокруг на желтой траве валялись промасленные бумажки и банки из-под консервов. Здесь обычно обедали рабочие.

– Я слушаю, – сказал Олег. – Только побыстрей. Меня ждут на работе.

– Хорошо. Я буду задавать тебе вопросы, а ты отвечай на них. Первый вопрос. Почему ты ушел из ресторана?

– Тебе этого не понять.

– Понятно. Вопрос второй. Ты решил со мной «завязать»?

– Да.

– Можно узнать, почему?

– Тебе этого не понять.

– Ясно. Вопрос последний. Можно поцеловать это сердитое рыло?

Ида, не стесняясь прохожих, обняла Олега за шею.

– Никому не отдам… Тебе этого не понять.

СЛЕДОВАТЕЛЬ:

– Что вы можете сказать о работнике конструкторского бюро Олеге Гусеве?

3. И. КОНИНОВА, уборщица:

– Ишь ты! Молодой да деловой какой. «Что вы можете сказать…» Ничего не могу сказать. Соберите бумажки сначала. Полчаса сидите, а уже нагваздать успели… И потом, старого человека приветствовать надо, молодой человек. Встать и пожать ему руку.

СЛЕДОВАТЕЛЬ:

– Ну хорошо, хорошо… Здравствуйте, мамаша. Бумажки я уберу. Так что вы знаете о Гусеве? Что он из себя представлял?

3. И. КОНИНОВА:

– За собой не убирал. С обслуживающим персоналом не здоровался. Нынче-то она, молодежь, вся такая кодексная. И уровень повышает, и норму перевыполняет, и в больницу к товарищу по графику ходят, и жене по дому помогают, и про совесть рассуждают. Ныне-то много говорят о совести. Даже на плакатах позаписывали, что это такое. Дескать, и хорошо трудиться, и жене по дому помогать, и газетки выписывать. А вот про веник-то записать позабыли, и лежит он, сердешный, в углу, топают мимо него грамотные, совестные, а никто не догадается поднять да за собой загаженное место обмахнуть, помогнуть старой женщине. И ваш Гусев не исключение.

СЛЕДОВАТЕЛЬ:

– Ну хорошо, хорошо. Вы, товарищ Конинова, не отклоняйтесь. Опишите его характер конкретнее: взгляды, вкусы, с кем он дружил.

3. И. КОНИНОВА:

– Ишь, попер, попер. Все торопятся, торопятся, а куда, спрашивается, торопятся? И на самолетах летят, и в поездах ездят, а все не успевают. Вот в старину на лошадках ездили, а, слава богу, и сыты, и живы, и здоровы были. «Взгляды, вкусы…» Что я с ним, бражничала, что ли? Треску трескал, как и все. Это на работе, а что на дому, то неизвестно. Характер… Тьфу! Не было у него характера. Гордость да презрение ко всем были. Ставил из себя больно много, а чего ставил, непонятно. Гол как сокол. Ни кола ни двора. Прожигал жизню свою на шлюх. Видала я его из окна поезда: с какой-то кобылой под насыпью катался. Тьфу! Разве это мораль? Вот в старину было. Как-то увидела меня мать с парнем под руку…

СЛЕДОВАТЕЛЬ:

– Ну хорошо, хорошо… Как вы считаете, может ли Гусев пойти на преступление?

3. И. КОНИНОВА:

– Они все могут. Молодежь сейчас такая пошла, что оторви да брось. Они женщину оскорбить могут. Вот в старое время…

Красное море

Ветер шумел в траве. Желтая пыльца сыпалась на их ноги. Трава была высокая. Ее верхушки гнулись, трепетали, а у земли не шевелилась ни одна травинка. Олег с Идой словно лежали в ванне, наполненной густым пахучим отваром и солнечным светом. Нет, не в ванне. Они плыли в лодке по Красному морю. Тихо-тихо, только плеск воды да ветер спешит до ночи достичь края земли.

Олег давно обнаружил это место, еще когда учился в институте, но бывал здесь редко. Надо было ехать автобусом до конечной остановки, идти километра три пешком… Зато кругом ни души, песок чист, трава пахнет травой, а не консервами, и по воде не плывут пустые бутылки.

Обычно он приезжал сюда, когда надо было побыть одному. Автобусом до конца, три километра пешком – и ты остался один, один во всем мире… Ничком плывешь в лодке по Красному морю…

– Пойдем искупаемся?

– Не…

– Как хочешь.

Ида оперлась о его грудь ладонью. Олег из-под руки посмотрел ей вслед. Может быть, это все ему снится? Девушка в красном купальнике уходит по траве навстречу солнцу. Очень красивая девушка. Из тех, которые всегда скользили по Олегу равнодушным взглядом. И эта девушка принадлежит ему.

Сколько ей лет? Где она работает? Он ничего о ней не знает. Всегда кого-нибудь играет. Даже смех ее неискренен. Почему она тогда так испугалась в поезде? Почему не познакомит его со своими родителями? С друзьями? Почему он приходит к ней в дом тайком, как вор?

– Уф! Вот тебе, лодырь! Вот тебе!

Холодные брызги осыпали Олега.

– Ида, сколько тебе лет?

– Двадцать, да еще столько, да разделить на пол-столько, да прибавить четверть столько, да вычесть…

– У тебя есть друзья?

– Две тысячи.

– Кто они?

– Воры! Ха-ха-ха!

Ида легла на спину и приклеила на нос кусочек газеты. Олег стал смотреть вверх. Бездонная эмалированная чаша, раскрашенная по краям потемневшим от времени золотом. Час назад этой позолоты не было. Значит, опять будет дождь. Один раз его здесь застал дождь. Серебряный частый гребень стал причесывать траву грубо, насильно, и степь застонала, забилась, словно длинноволосая женщина. Нахмурился, потемнел от ревности лес.

Олег тогда с бельем едва успел спрятаться под дуб. Его крепкую листву не пробивал дождь. Здесь было даже пыльно. Олег никогда до этого не видел лес в сильный дождь. Все вокруг наполнилось чьим-то присутствием, как будто боролись двое сильных, возбужденных: под тяжелыми ногами трещали сучья, слышалось чье-то всхлипывание, жадное чмоканье, будто целовались взасос, звуки разрываемой одежды. Страстная борьба то удалялась – и тогда в лесу становилось тихо, то, наоборот, шла где-то совсем рядом, на траве, за кустами шиповника…

Олегу было жутко и радостно, хотелось выбежать из-под дуба, промчаться босым по мокрой траве, посмотреть, что делается за теми кустами…

А полчаса спустя дождь прекратился. Выглянуло жаркое солнце, и даль подернулась зыбкой дымкой. Ветер залег в мокрую траву. Лес стоял тихий, роняя капли…

– Олег, о чем ты думаешь сейчас? Только не ври.

– О дожде.

– Чудеса. Разве можно думать о такой чепухе?

– Однажды меня застал здесь дождь. Я спрятался вон под тот дуб. Ливень хлестал вовсю, а под ним было даже пыльно. Ты ни разу не была в дождь одна в лесу? Кажется, что борются двое. А ты о чем?

– О тебе.

– Гм… польщен.

– Ты какой-то странный. Не обижайся только, но о таких говорят: чокнутый. Вечно у тебя все как не на самом деле. В дождь мокро, а ничуть не пыльно. Цветы у тебя или измученные, или радостные, или еще какие-нибудь. Ты живешь в выдуманном мире. Уверена, даже если тебя будут убивать, ты и тогда придумаешь какую-нибудь чепуху. Вот и про меня сочинил. Марсианка. Ха-ха-ха! Придумает же – марсианка. Всю жизнь будешь думать, а не додумаешься. Следы на бетоне… Голубая девушка!

Высокая грудь Иды, обтянутая мокрым купальником, сквозь который темнели пятачками соски, поднималась и опускалась в такт ее смеху.

– Ха-ха-ха! Это я-то – голубая девушка! Умора! Сочинитель! Писатель! Чудак… Я таких еще не встречала… Потому, наверно, и хожу с тобой так долго.

– С другими – меньше?

– Еще бы! Вечер-два – и отвали! Даже пусть он будет раскрасавчик.

Олег приподнялся на локте. Перед ним лежала сытая красивая кошка и жмурилась на солнце. И ему вдруг страшно противным показалось это тело, которым он только что восхищался, и это нежное лицо с застывшей на нем самодовольной улыбкой. В сущности, почему она здесь? Разлеглась на траве, на которой не лежали даже его лучшие друзья? И он изливает душу этой твари?

Глаза застлало гневом. Он знал за собой этот недостаток: неожиданный гнев.

– Вон отсюда! – закричал Олег срывающимся голосом.

Ида испуганно вскочила и отпрянула.

– Что с тобой? Что случилось?

– Пошла вон! Ну? Я кому сказал – вон!

Олег взял бутылку из-под пива и замахнулся ею на Иду. Та схватила свое платье и отбежала.

– Да что с тобой? – На ее лице было искреннее недоумение. И это выражение недоумения почему-то окончательно взбесило Олега.

– И чтобы больше я тебя никогда не видел! Дрянь! – Олег опять замахнулся.

Ида поняла, что, если она задержится здесь хоть на секунду, он действительно запустит бутылкой. Девушка бросилась бежать. И только отбежав на безопасное расстояние, она остановилась и стала выкрикивать:

– Оказывается, ты еще и псих! Псих чертов! Чтобы я больше к тебе когда пришла! Да провалиться мне на месте! Марсианин! Да! Да! Ты марсианин, а не я! Вот тебе. – Ида показала язык, надела босоножки и пошла напрямик по траве к видневшимся на горизонте телеграфным столбам.