Ласточка с дождем на крыльях

– Входи, Яр. Я буду тебя так звать. Возраст позволяет. Старому больше позволено, чем молодому. Ага.

Самиг говорил почти без акцента. Короткими фразами, которые не спрашивали, а утверждали.

Он пропустил их в саклю. Красин читал, что горцу обычно сопутствует простота быта, но увиденное поразило. В комнате, кроме небольшого стола, длинной скамьи, ничего не было. Если не считать еще печки с прокопченной дырой да небольшого возвышения, устланного бараньими шкурами. Еще на стене висела шкура барса, а на ней древнее оружие: сабли, кинжалы и длинное тяжелое ружье – очевидно, это была кремневая пищаль. Каменный пол покрывал толстый слой сухого, дурманяще пахнущего сена.

– Ох, дед! Да как же у тебя здорово!

Зоя сняла пастуший плащ и бросилась на пол, зарываясь лицом в сено. В желтом свете стоящей на подоконнике керосиновой лампы это было странное зрелище. Ярослав Петрович представил картину со стороны: нагромождение гор, безлюдная чаща лесов, вечный ледник, сакля из дикого камня, а внутри тепло, желтый свет, и на сухих цветах, раскинув руки, лежит женщина в белом макси-платье. Если бы он был художником – какой замечательный сюжет! Впрочем, никто бы не поверил, что так бывает, и его причислили бы к какой-нибудь заумной, а может быть, даже зловредной школе.

Двое мужчин смотрели на это необычное зрелище. Женщина поднялась, отряхнула платье.

– Дед, – сказала Зоя спокойно, словно ничего не было и они только что вошли, – дед, я очень голодна. Это Ярослав напитался, как удав. Он только что с пира.

– Я успел съесть только один огурец, – сказал Красин деланно обиженным голосом.

– А выпил? – спросил Самиг.

– Одну пиалку.

– Ага. Тогда хорошо. Пошли.

Самиг толкнул плечом стену возле печки, и дверь, которая была абсолютно незаметна, неслышно отошла внутрь скалы. Красин думал, что Зоин дед пропустит их как гостей вперед себя, но старец шагнул первым и, когда они вошли, закрыл дверь на огромный кованый засов. Это древний обычай, ставший рефлексом, догадался Красин: хозяин идет первым, чтобы доказать, что у нет злого умысла.

Ярослав Петрович ожидал увидеть что-то наподобие кухни или кладовки, где они поужинают, и в первый момент от того, что увидел, растерялся. В довольно просторном помещении с закопченным сводчатым потолком за длинным столом сидели человек десять стариков. Они полностью соответствовали образу столетних старцев, сложившемуся у Ярослава Петровича под влиянием газет, кино и телевидения. Они были высохшие, как мумии, с желтыми застывшими лицами, выцветшими глазами без всякого выражения, которые уже ничто не может удивить.

Перед стариками, одетыми в самую разнообразную одежду – от национальных халатов до военной формы времен гражданской войны, стояли глиняные кувшины, очевидно, с вином, рога из темного серебра; лежали сыр, овощи, фрукты, блюдо с дымящейся бараниной. Между кувшинами и блюдами горели толстые цветные свечи разной формы, но в основном витые. Их было много, и пещера хорошо освещалась.

Пещера вовсе не походила на пещеру. Ее стены были облицованы плитами с узорами, некоторые Красин узнал: он их видел на получаемых ко дню рождения кирпичах. Такой же плиткой был устлан пол, но здесь рисунок отличался: он был более спокойным, теплым, напоминал отцветающий луг, уже приготовившийся к сенокосу, покорный, седой, по которому хочется идти босиком, полежать, слыша, как ветер шуршит над головой седым ковылем, и чувствуя, как тревожно пахнет уже загустевшим, едва текущим по жилам травы соком…

Самиг взял за локти Зою и Красина, подвел к столу, посадил рядом на тяжелые черные табуретки напротив стариков. Сам тяжело опустился рядом с внучкой.

Аксакалы молча наполнили рога. Самиг то же самое сделал для себя и гостей. Ярослав Петрович ожидал, как это принято на востоке, длинных и цветистых тостов, но старики лишь молча кивнули и выпили до дна, выставив вверх седые бороды. Самиг и Зоя тоже выпили молча. Красину показалось неудобным поступить подобным образом, и он «вякнул» что-то вроде «со свиданьицем». Улыбнулась ему лишь Зоя, старики же смотрели на него без всякого выражения, словно они знали о нем все, что было, и что есть, и что будет. Но в том, как сидели, как поднимали рога, как ели потом, он чувствовал, что присутствует при каком-то торжественном моменте и что этот момент некоторым образом касается его, Красина, притом вроде бы он, Красин, чуть ли не виновник торжества.

Так они сидели и молча пировали около часа. Аксакалы жевали фрукты, Ярослав Петрович и Зоя навалились на баранье мясо. Мясо было молодым, сочным, посыпанным какими-то острыми травами, и они мигом опустошили миску величиной почти с таз.

После этого все, в том числе и Зоя, закурили длинные трубки. Красину трубку не дали: очевидно, уже знали, что он некурящий. Пока курился фимиам по случаю какого-то пока не ясного Ярославу Петровичу торжества, архитектор разглядывал кувшины и свечи. Теперь он не сомневался, что и кувшины, и свечи, и плиты на стенах и во дворе сделаны и расписаны Зоей. И снова в который уже раз поразился тонкости ее вкуса, умению вызвать у человека всю гамму чувств: от легкой грусти до радостного возбуждения в зависимости от того, на что человек смотрел.

Это, конечно, врожденный дар, думал Красин, ему нельзя научиться, перенять у кого-то. Этот дар мог зародиться только здесь, среди не тронутых цивилизацией гор, вблизи прерывистого дыхания и стонов уставшего от вечности ледника.

И ей никуда нельзя уезжать отсюда. Иначе талант погибнет. Ее необыкновенный дар должен питаться из этого источника, как ручеек, вытекающий из озерца. Высохнет озерцо – иссякнет и ручеек.

Ему, Красину, просто повезло, что он встретил ее. Ведь ничего могло и не быть. Только что это за обряд?

– Пора. Ага, – сказал Самиг, отложил в сторону рог, пригладил свои кудри-шапку рукой и поднялся. Рядом, словно по команде, встали старцы. Если бы не разная одежда, их можно было бы принять за близнецов, может быть, из-за одинакового роста и одинаково бесстрастного выражения лица. Их было девять. Самиг – десятый. По внешнему виду казалось, что он им годится в сыновья, но на самом деле чувствовалось, что он старше их тут всех и вообще самый главный.

И опять по тому же древнему обычаю, ставшему рефлексом, Самиг вышел первым, за ним старцы, а уж потом Зоя и Ярослав Петрович. Все взяли зажженные свечи, дали свечу и Красину, Зоя подала всем одежду пастухов. На улице старцы накинули на головы капюшоны и стали очень похожи на монахов-буддистов, хотя Красин никогда не видел монахов-буддистов, но, наверно, они выглядели именно так.

Процессия двинулась гуськом в горы. Впереди Самиг, замыкал шествие один из старцев. По-прежнему не было сказано ни слова. Ярославу Петровичу очень хотелось узнать, что все это значит, но он не решался.

Шли не очень долго. Гора постепенно поворачивалась к ним правым боком, и вдруг открылась большая долина. К этому времени взошла полная яркая луна и залила долину дымчатым призрачным светом. Мешаясь с туманом, свет не походил ни на лунный, ни на какой-либо другой. Подобное свечение Ярослав Петрович видел лишь на крайнем Севере, за несколько часов до начала полярного дня.

Посредине долины возвышался холм, который увенчивался мощным дубом, таким мощным, таким крепким и развесистым, что казалось, он хотел соперничать с горами; но, конечно, до гор ему было далеко, сколько бы он ни пыжился. Однако это был без дураков мощный дуб, ничего подобного Ярослав Петрович еще не видел.

Все остановились возле дуба, а Самиг подошел к дереву и отмерил от основания дерева пять шагов строго по тени, которую отбрасывал ствол в свете луны, сбросил верхнюю одежду и принялся копать саперной лопаткой. Красин и не заметил, когда Зоин дед успел спрятать под одеждой лопатку.

Он копал, а все стояли вокруг и смотрели. Скоро послышался скрежет. Самиг встал на колени и осторожно извлек наружу небольшой глиняный кувшин. Кувшин был черным от старости и заляпан глиной. Дед так же осторожно и ловко поддел пробку вынутым из ножен кинжалом – Красин узнал кинжал, который висел на стене, – и сделал из горлышка небольшой глоток.

– Хорошо, – сказал он. – Ага.

Послышался слабый шелест – это аксакалы выражали свое одобрение.

Потом все положили плащи на землю и сели вокруг Самига. Зоя жестом пригласила сесть Красина, и тот опустился рядом с нею на колени, так как не умел сидеть, как сидели они все: поджав под себя ноги.

– Этому вину сто три года, – сказал Самиг, обращаясь преимущественно к Ярославу Петровичу, так как все, очевидно, знали эту историю. – Его зарыл мой отец, когда я родился. Место, где оно зарыто, показал мне он сам перед смертью. Ага. – Самиг помолчал. – Я могу его выпить, лишь когда соблюду несколько, как говорите вы, молодежь, условий. Первое. Незадолго до смерти. Это самое простое. На следующий год я умру.

– Ну что ты, дед! – запротестовала Зоя. – Ты проживешь еще сто лет.

Дед пропустил ее слова мимо ушей.

– Ага. Простое условие. Потом, если я вырасту не дерьмом. Ребята, я не дерьмо? – «Ребята» отрицательно покачали головами. – Ага. Вроде бы я хорошему человеку зла не сделал. И всю жизнь работал. Я пас скот, собирал мед, косил траву, тесал камни для города, воевал в три войны против врагов нашего отечества. Ага… Вырастил десять детей, сорок шесть внуков и уже не помню сколько правнуков. Значит, не дал угаснуть роду… Ага… Так, ребята?

– Так, Самиг… Так… – ответил один за всех, однорукий, самый крепкий на вид и с самым бесстрастным лицом. Наверно, он возглавит клан стариков после смерти Самига.

– Спасибо, Артур, на добром слове. Хотя я и сам знаю, что это так… И третье. Я должен выпить это вино в честь самого достойного из детей или внуков. У меня все достойные наследники, но самая достойная из них моя внучка Зоечка. Она крепка, как скала, когда дело касается врагов, нежна, как луговой цветок, когда дело касается друзей. Она справедлива, как столетний мудрец. И она дала новую грань нашему роду: она умеет рисовать звуки, запахи и цвета. Ага… Так, Артур?

– Так, Самиг. Так.

– Так, ребята?

– Так, Самиг. Так.

Старец помолчал.

– Последнее. Самое главное. Самое страшное для меня. Я уж боялся, что не выпью этого вина. Кто-то из моих детей или внуков должен сказать сам. Слышите? Сам, без вопросов. Ага… Должен сказать: «Я счастлив».

– И вот вчера мне Зоечка сказала: «Я так счастлива, дед Самиг, как никто еще не был счастлив». Так, девочка?

– Так, дед Самиг.

– Ага… У вас есть сомнения, ребята?

– Нет, Самиг.

– Значит, я могу выпить вино?

– Можешь! – Впервые все «ребята» сказали громко и твердо.

Старец наполнил вынутый из кармана галифе времен первой империалистической войны черный, не серебряный и не из какого-то другого металла, а натуральный рог и наполнил его из кувшина до краев.

– Ага… Я пью за внучку. Будь счастлива и дальше, внучка Зоя.

– Постараюсь, дед Самиг.

Старец выпил рог, несколько минут посидел молча, очевидно следя за тем, как растекается по телу столетнее вино. Все смотрели на него. Даже у старцев впервые появилось на лицах что-то наподобие любопытства. Наверно, из них еще никто не пил такого древнего напитка.

Самиг еще раз наполнил рог, сделал знак старикам, и те достали из карманов такие же, как у Самига, рога, подставили под кувшин. Зое и Красину старец не налил.

– Ага… Я пью, – сказал Самиг, – за сидящих рядом моих друзей. Я пью за дружбу. Дружба, которой тридцать лет, хорошая дружба. Дружба, которой пятьдесят лет, прекрасная дружба. Ага… – Старец по молчал. – Дружбе, которой сто лет, нет названия. Это… Это… – Самиг задумался, подбирая название столетней дружбе. – Это… много деревьев, которые срослись в одно… Ага… Эти люди, – сказал Зоин дед, обращаясь к Ярославу Петровичу. – Они… Чего только не было за столько лет… Один, – Самиг кивнул в сторону Артура, – подставил руку под саблю над моей головой… Да что там… Я – это они, а они – я. О себе же говорить много нельзя… Ага… Выпьем.

Старцы выпили и так же, как Самиг, посидели, ожидая, пока их жилы не заполнит напиток, изготовленный солнцем и дозревавший в земле сто три года. Их морщинистые коричневые лица разгладились и посветлели.

– Хорошая… жидкость, Самиг, – сказал Артур. Вино было таким необычным, что старик не решился назвать его вином.

– Ага… неплохая…

Самиг наполнил снова рога, теперь уже Зое и Красину. Сосуды для них были припасены.

– А теперь я пью за человека, который сделал мою внучку счастливой. Я вижу его первый раз, но за свои годы я знал много людей и могу сказать сразу, кто он… Ага… У Яра хороший взгляд, доброе лицо, он скромен, а самое главное – его любит Зоя. Моя девочка может полюбить только хорошего человека. За тебя, Яр!

– Спасибо, Самиг.

Вино не обожгло, не оглушило, как ожидал Красин. Оно мягко, незаметно влилось в кровь, разнеслось по всему телу. И ночь стала днем, и луна опустилась и встало солнце, и горы исчезли и у ног заплескался океан, и над головой зацвели огромные, пахнущие сладким ядом цветы, и на поляну из первобытного папоротника вышел и уставился на Красина смешной, добрый, похожий на Винни-пуха зверь.

Потом он услышал голос Самига:

– После выпьем еще. Каждый скажет тост. А сейчас, пока мы не захмелели, я обязан исполнить обряд. На этом месте я должен закопать кувшин с молодым вином. В честь следующего счастливого человека. Я не знаю, кто он будет: сын, дочь, внук, правнук, но кто-нибудь обязательно будет. Если в роду окажется счастливый человек – значит, род будет существовать вечно. А значит, и Земля никуда не денется.

– Куда она может деться? – спросил еще не совсем пришедший в себя Красин.

Никто ему не ответил.

– Зоя покажет тогда этому человеку место и сама выроет кувшин. – Самиг помолчал. – Если Зоя не доживет… Пусть перед смертью передаст секрет места, где зарыт кувшин, самому умному и честному в роду. Давайте…

В руках у Зонного деда вдруг оказались большой глиняный кувшин и лопатка. Старец осторожно опустил его в яму, закопал, разровнял место. Сделал он это все легко и быстро, словно не имел за плечами груза ста трех лет.

– Ну а теперь продолжим, – Самиг опять наполнил рог. – Первый тост – гостю.

Ярослав Петрович не ожидал, растерялся и сказал первое, что пришло на ум и что ему часто приходилось произносить на банкетах:

– За мир во всем мире!

Он постарался придать голосу оттенок шутливости, элемент актерства: дескать, простите, тост надо обдумать, времени же нет и я вынужден сказать то, что привык произносить.

Но никто не обратил внимания ни на оттенок шутливости, ни на элемент актерства.

Старцы одобрительно закивали седыми бородами.

– Хороший тост, – сказал Самиг. – Лучше не скажешь…

И опять началось колдовство: опрокинулось небо и луна стала так близка, что ее можно было погладить рукой. Но на самом деле это была не луна, а лицо Зои. Они лежали в доме Самига, на сухом сене, покрытом шкурами. Пахло засушливым летом, чистой овцой, только что вымытой в горной речке, молоком и медом. И чуть-чуть хорошим табаком. Наверно, Зоя сделала всего несколько затяжек, но полностью выкурить сигарету не решалась, боясь разбудить. Ярослава Петровича запахом. В окна с трудом пробивался рассвет.

Он поцеловал ее. Губы пахли молоком. Видно, чтобы отбить запах, она выпила молока.

– А где Самиг?

– Они с Артуром уже давно угнали колхозную отару в горы.

– Так рано?

– Успеть до солнца. Под солнцем очень жарко идти. Они передают тебе привет.

– Неужели Самиг до сих пор работает?

– Еще как. Да вдобавок выращивает свой скот. У него десять овец и корова. Кстати, ты хочешь есть? На столе молоко, мед и лаваш.

– А ты?

– Я первой спросила.

– Я хочу.

– И я.

Они сели за стол. Она набросила платье, он – как был, в плавках. Молоко пахло теплым хлевом, мед – майскими луговыми цветами, лепешки – горячим камнем. Она поливала кусок лаваша медом из стеклянной банки – мед походил на расплавленный незамутненный янтарь – и кормила его из своих рук, словно ребенка. Мед тек по ее пальцам.

– По усам текло, а в рот попало.

– Пей молоко, не хитри. Ишь, сладкоежка.

Красин послушно пил густое теплое молоко. Подбородок и губы у него были испачканы медом. Он поискал глазами полотенце, чтобы вытереться, но Зоя наклонилась к нему и быстро, как кошка, облизала и губы, и небритый подбородок.

– Ну что ты… – смутился Ярослав Петрович.

– Это называется «целовать в сахарные уста». Ничего, не смущайся, потерпи. Нашей идиллии остался час – не больше. Как только твои приятели протрут глаза – сразу же пошлют за тобой вертолет. Он будет лететь вдоль тропы, и ты должен отойти от сакли до развилки, чтобы они подумали, что ты возвращаешься от пастухов. Это километра два. Так что осталось не много… Слушай, у меня есть к тебе серьезный разговор.

– Деловой?

– Да.

– У нас так мало времени. Решим все вопросы потом. Из Москвы. По телефону.

– Этот вопрос по телефону не решишь. Слушай, давай поженимся, а?

Красин молчал. Вообще-то рано или поздно он ожидал нечто в этом роде. В конце концов связь с женщиной, которая полюбила, обязательно проходит через эту стадию. Конечно, не все женщины, которые его любили, но все-таки большинство из них предлагали бросить все привычное, обыденное и начать новую жизнь, где будут взаимопонимание, красота и гармония, не говоря уже, конечно, о вечной любви. Они согласны оставить детей, квартиру, наряды, побрякушки, уехать из Москвы хоть куда: на север к оленеводам и жить в чуме, на юг к кочевникам и жить в юрте.

Конечно, потом все это проходило, и оставались тайные свидания, рассчитанные по минутам, в чужих квартирах приятелей или приятельниц, на чужих диванах и кроватях, пахнущих чужими запахами. И вместо вечной любви были суетливость, страх и ощущение, чтобы скорей все кончилось… Оно и кончалось. Любовь, основанная на страхе, не может существовать долго.

– Как ты все это представляешь? – спросил Красин, хотя уже знал, что она скажет.

– Мы бросим все и поселимся здесь, у деда Самига.

– А дальше? Что же мы будем делать?

– Как все… Работать, творить… У меня есть деньги, я продам драгоценности бабушки… Можно что-нибудь делать в колхозе… рабочих рук там не хватает. Но самое главное – мы будем строить свой дом. Ты же архитектор. Ты создашь гениальный проект дома, которого еще не существовало на земле. Ты используешь все, что здесь есть: горы, лес, луга, водопады, ледник, туман, солнце, звезды… Я буду у тебя дизайнером. Я украшу этот наш дом. Мы освободим плодородные земли, занятые поселками и городами, мы дадим людям возможность жить не среди каменных, дышащих чадом джунглей в комнатах – спичечных коробочках, а здесь, где человек почувствует себя единым целым с природой. Основа домов уже существует. Это горы. Вместо того чтобы возводить домостроительные комбинаты, лепить непрочные блоки, соединять их, делать еще тысячу сложнейших дел, можно ведь просто углубляться внутрь гор. Почему мы забыли про горы? Ты помнишь, ведь человечество начинало строительство именно с гор. Оно растеряло естественные пещеры. Ну, соглашайся, Ярочка! Ты же умный и талантливый! Если мы этого не сделаем, то кто тогда? Ну что тебя держит? Положение, место? Жена, которую ты не любишь и которой нужен не ты, а деньги? Сын, который тоже расценивает тебя как источник «тугриков» и у которого уже своя жизнь? Что? Ответь, что? Или тебе не нравится моя идея?

Он погладил ее по черным блестящим, чуть влажным волосам. (Неужели она уже успела искупаться в ручье?)

– Милая фантазерка. Думаешь, ты первая, кто хотел вырваться из действительности и создать нечто не обыкновенное? Таких было много. Их втягивала назад повседневность.

– Но ведь были которые и вырывались!

– Были, конечно. Циолковский, например, современный Икар. Но даже он не увидел то, о чем мечтал.

– Тебя пугает только это? Ведь для творца важен сам процесс работы. Ты же сам учил нас этому на лекциях.

– Да. Это верно…

– Пусть за наши жизни мы не успеем даже начать строить. Но мы создадим все это на бумаге. Ведь после нас, Ярочка, останутся чертежи. Останутся ученики. Да и потом… Гордеев – твой друг. Он любит всякие необычные штучки… Он тебе поможет. У тебя останутся связи в Москве. Возможно, мы успеем сделать экспериментальный дом…

Красин посмотрел на часы, опять нежно провел ладонью по черной головке.

– Пора…

Зоя послушно встала и принялась убирать со стола.

– Гордеев… – одеваясь, говорил Ярослав Петрович. – Игнату нужен сиюминутный успех. Шум, статьи, кинохроника, симпозиумы, конференции, гром оркестров. Ошеломить – основная его задача. Вот теплица – оранжерея – зверинец. Это дело! Во-первых, поражает сама оригинальность идеи. Во-вторых, легко «пробивается» и строится. И в-третьих, много лет можно пожинать лавры славы, пока не взбредет еще какая-нибудь идея… Связи в Москве… Они держатся на моей должности. Как только я уйду из института, все связи оборвутся.

– Разве у тебя нет друзей?

– Конечно, есть. Но это все так называемые «деловые друзья».

– И для души – деловые? Но это же страшно… так жить…

– У меня нет времени. Весь мой день расписан по минутам. Я даже в выходной день не могу побродить просто так, бесцельно…

– Я спасу тебя! – воскликнула Зоя страстно. – Теперь-то уж я уверена, что должна это сделать. Твой талант не погибнет! Я буду рядом, когда тебе это потребуется. Я уйду – насколько ты захочешь, если тебе захочется побыть одному. Я даже не буду возражать против ухаживаний за другими женщинами. Но тебе не захочется за ними ухаживать…

Они уже шли по тропинке. Туман в ущельях медленно рассеивался. Отдохнувшие за ночь от жары и ветра горы дышали свежо, радостно, легко молодыми чистыми легкими, и у Красина, когда он делал глубокий вдох, слегка кружилась голова. Озябшие в росных деревьях, одурманенные хмельным воздухом птицы пищали, прыгали по веткам, пытаясь согреться и поскорее добраться до верхушек деревьев, куда, как они знали по опыту, раньше всего приходило солнце.

Было сумрачно, прохладно, однако среди камней, деревьев, травы, воды, казалось, солнце никогда не встанет и никогда не появится на бесконечной тропинке ни зверь, ни человек. Красина охватило чувство, которое он раньше никогда не испытывал, будто он присутствует при сумерках Земли, когда Солнце уже почти остыло и сквозь атмосферу стал просвечиваться космический холод.

Плащи они оставили в сакле, Зоя немного мерзла, и они шли рядом, он обнял ее за плечи, идти было неудобно, так как тропинка то и дело суживалась; тогда он пропускал ее вперед и согревал лишь ладонями холодные локти. Подол белого макси-платья, которое он заказал по телефону и которое она надела ради него сюда, в горы, цеплялся за траву и кусты, стал мокрым от росы, и он чувствовал, как холодно ее ногам.

– Я представляю наш дом так, – быстро говорила Зоя, очевидно боясь, что вот-вот послышится шум вертолета и она не успеет убедить его. – Все жилые помещения, необходимые учреждения: почта, медпункт, киоски, магазины, гаражи – внутри скал. Каждая квартира имеет выход на склон. Здесь можно сделать нечто вроде нашей лоджии, но, конечно, больших размеров; с садом, ручьем, бассейном, спортивными сооружениями, кусочком естественного ландшафта. Можно учитывать вкусы человека: у подножия горы жарче, растительность богаче; ближе к вершине – холоднее, природа суровее, недалеко Ледник…

О Леднике Зоя сказала особым голосом, видно, лично она хотела иметь квартиру на вершине горы, вблизи Ледника.

– Между горами, долинами – система канатных дорог, как грузовых, так и пассажирских. Отпадает надобность в строительстве обычных коммуникаций, исчезнет пыль, грязь, загазованность. Внутри – эскалаторы, лифты. В одной из долин – аэродром… Ярик, родненький, ну соглашайся… Это же так интересно… А пока мы будем жить у Самига… и пить парное молоко, и собирать виноград, и пасти стадо… А корда на тебя нападет хандра… Она нападает рано или поздно на каждого… Москва… Это же три часа лета…

За горой послышался стрекот. Все-таки Зоя оказалась права: они послали за ним вертолет и тот летел вдоль тропинки, чтобы не разминуться.

– Мне нельзя… чтобы нас видели… пока ты не решил… Я не тороплю тебя… Я знаю… Бросить такую должность… Все: семью, привычки, друзей, пусть хоть и деловых… Но ты подумай. Ведь больше такого случая не будет… Нам уже немало лет, а жизнь, к сожалению, дается один раз…

Зоя прижалась к нему мокрой от росы, холодной щекой. Он хотел поцеловать ее, но она отстранилась.

– Дурная примета.

– Одно я тебе могу обещать твердо, – сказал Красин, он жадно гладил ее плечи под скользким платьем. – У меня отпуск в сентябре. Уедем в Прибалтику. На остров, в дюны… У меня там хороший знакомый… Начальник маяка…

Он все же поцеловал ее в губы. Губы был солеными. Все-таки это была не роса. Наверно, рассказывая ему о доме, она потихоньку плакала и размазывала пальцами слезы по лицу, чтобы он ничего не заметил.

– Смотри, смотри! – воскликнула Зоя. Он оглянулся по направлению ее взгляда. Вершина горы у Ледника быстро затягивалась черной тучей. Между тучей и местом, где кончалась растительность и начинались языки Ледника, колыхалась светло-синяя пелена. Донесся сначала шум, а потом запах ливня.

Туча пришла так быстро, что застала врасплох высоко парящую в небе ласточку. Возможно, ласточка забралась так далеко, чтобы первой встретить солнце. Она летела в голубом небе, вся золотая от солнечных лучей, как вдруг на нее упал тяжелый шквал воды, и под этим невыносимо тяжелым шквалом ей надо было добраться до земли, чтобы спрятаться под сенью спасительных вековых деревьев. Но для этого нельзя складывать крылья. Если бы ласточка сложила крылья, ливень подхватил бы ее, начал кидать из стороны в сторону, а потом, обессиленную, одуревшую от ударов, бросил бы вниз, со всей силы шмякнул о камни…

Но ласточка боролась. Она летела медленно, тяжела шевеля крыльями, на которые давил и давил дождь, используя каждое движение воздуха, чтобы приблизиться к земле. Она летела, и было видно, как от ударов воды изгибается, дрожит, ломается, снова распрямляется ее маленькое тельце. Зоя и Ярослав следили за ней. Туча приблизилась к ним и скрыла ласточку, Ледник, гору, лес. Ливень стал скатываться в сторону, к долине, где еще в сумерках поблескивал огнями город.

– Она доберется, – сказала Зоя. – Я уверена, что доберется. Давай наш дом назовем «Ласточка с дождем на крыльях», а? Ведь все необычное должно иметь и необычные названия. Как ты считаешь?

– Тебе пора. Иди.

– Я пошла.

Но она не уходила. Стрекот вертолета стал совсем близким.

– Ты позвони сразу же. Ладно? Просто так. Ладно?

– Я позвоню.

Она ушла не оглядываясь.

Едва Зоя свернула в сторону, на еле заметную тропинку, ведущую в заросшие мелкими березами валуны, как показался вертолет. Ликующе взвыла сирена, радостно замигали фары. Красина заметили. Вертолет заложил вираж, резко пошел вниз и завис прямо над Ярославом Петровичем. Тропинка была очень узкой, сесть вертолет не мог, и сверху выбросили веревочную лестницу.

Из люка высовывалась красная, опухшая после бессонной ночи рожа Игната Гордеева.

– Слава аллаху! Нашелся! Ну бабник! Это он в аул сбежал! Клянусь, ни у каких пастухов этот бродяга не был! По отвесным скалам карабкался в аул Красный! Самые красивые девушки в мире! Ну дает! Ну бабник!

Они в самом деле были рады, что все закончилось так благополучно. Гордеев и Андрей Осипович затащили архитектора в вертолет, и «стрекоза» помчалась в город на полной скорости: до отлета самолета в Москву осталось мало времени.

На полу был расстелен пестрый дастархан. На нем дребезжали пиалки, чайники с национальным орнаментом, подскакивали овощи, фрукты, ползала по большому металлическому блюду холодная баранина.

– Все могу простить! Все! – между тем грохотал столп города. – Могу простить наплевательство на друзей, которые собрались ради него, и пренебрежение к артисткам балета – хо! Да еще каким артисткам! – которые ради него бросили своих возлюбленных и поставили ночью на поляне при свете луны «Майскую ночь»! Могу, хотя и с большим трудом, забыть неуважение к заслуженному и любимому в республике дружному коллективу чайханы «Сакля», который до утра не резал барашка, чтобы потчевать дорогого гостя ароматным животным. («Как же, станете вы ждать до утра, черти», – подумал Красин.) И еще много, много разных обид многих-многих людей, которые хотели лишь одним глазом посмотреть на знаменитого во всем мире человека, а может быть, даже пожать руку, которая начертала на бумаге половину нашего города, а теперь эти люди живут в этих нарисованных домах. (Увы, Красин лишь подписывал сделанные другими проекты.) А могу простить лишь потому, что понимаю: девушки аула Красного есть девушки аула Красного, к этим словам мне добавить нечего. Я сам ценитель всего прекрасного и понимаю, как трудно устоять перед девушками аула Красного. Я бы тоже не устоял в данной ситуации, хотя мне ох как трудно с моим животом карабкаться по отвесным скалам. Да и никто бы не устоял. Да что я говорю за всех? Какое я имею моральное право говорить в присутствии большого специалиста в этих вопросах, можно сказать, профессора… профессора новой науки и в то же время старой, как мир, науки, – женщинокрасивологии. Что вы на это скажете, профессор Головин?

Андрей Осипович скромно потупился, откашлялся:

– Мне, к великому сожалению, не довелось видеть девушек аула Красного, но всецело доверяюсь вкусу моего коллеги… академика… по женщинокраси… по женщинокраволо… тьфу! Академика по женщинам товарища Гордеева. Ладно, ребята, хватит трепаться. Тяпнем. Голова трещит.

– Я не могу простить лишь одного, – продолжал Игнат, не обратив внимания на жалобный, сопровождаемый стонами призыв красинского зама. – Я не могу простить, чтобы в нашем гостеприимном городе кто-то ночью ушел от друзей трезвый и вернулся к друзьям трезвым. Никогда не прощу… если срочно не исправится.