Я приподнимался, кляня про себя лопоухого учителя.

– Повторите, дорогой товарищ, это правило.

Я мог бы повторить правило без запинки миллион раз, но в целях конспирации угрюмо молчал.

– Вот видите, дорогой товарищ, – ехидно говорил Сергей Сергеевич Каталог, – к чему приводят закрытые глаза на уроках математики. Ставлю вам «кол». Впрочем, если у вас есть какие-либо возражения, я согласен и на «два».

Так как возражений у меня не было, учитель математики торжественно выводил мне единицу в журнале.

Вскоре я стал считаться самым тупым учеником в школе. Графа в журнале против моей фамилии изобиловала двойками и «колами». Желая уязвить кого-нибудь, учителя говорили: «Ленив, как Рыков». Даже отпетый двоечник шофер Сенькин стал относиться ко мне с пренебрежением. Меня нарисовали в стенной газете очень похоже: распятым на двух колах, в коленопреклоненном окружении двоечников.

И никто даже не подозревал, что я знал дифференциальное исчисление.

В начале марта в город пришел с полей туман. Он клубился по улицам, лип к витринам и фонарям, покрывал мелкими холодными каплями голые деревья. Стало тепло и сыро. В скверах сквозь уплотнившийся, набрякший, как вымя стельной коровы, снег пробивалась зеленая трава.

Однажды, выйдя из «Фотографии», я подставил лицо южному ветру и почувствовал запах тюльпанов. Где-то далеко-далеко цвели горные вершины. Сам не зная зачем, я поехал в парк, куда приходил осенью. Здесь было голо и пустынно. Я опустился на скамейку возле заколоченного буфета. Быстро темнело. На соседнем дереве стая крикливых галок устраивала себе ночлег.

И вдруг я отчетливо увидел себя со стороны. Съежившийся, в надвинутой на глаза кепке и потертом пальто человек. Властелин мира. Высший продукт развития материи. Это ради того, чтобы я сейчас сидел на скамейке, природа работала миллионы лет над простым камнем, вдыхая в него жизнь. Я представил себя в виде камня. Лежит на берегу вечного океана, серый, отполированный. Будущий Геннадий Рыков. Будущее человечество. Достаточно какого-нибудь обвала – и не было бы ничего: ни этого парка, ни мерцавших сквозь туман огней города. Полный мрак. Дуновение ветра над мертвой землей.

Но обвала не произошло… И природа еще многие миллионы лет будет работать над Геннадием Рыковым, чтобы создать свой идеал. Наверно, в этом и есть смысл жизни. Насколько далек я от идеала?

– Гражданин!

Я вздрогнул. Возле меня стояла тетя Клава, закутанная в платок, с деревянной лопатой, точь-в-точь снежная баба.

– Чего в сугроб уселся? Дайко-сь я согребу.

– Спасибо, я и так.

– Так и курица не несется, матки-святки, – ворчливо сказала тетя Клава. – Набежит ненароком начальство, шуметь станет: «Зачем у тебя клиенты на снегу сидят?»

– А для чего, теть Клав, курица несется?

– Ясное дело – для яичек.

– А как, по вашему мнению, для чего мы живем?

– И мы не для себя, товарищ хороший, живем, а для деток. Чтобы холоду и голоду им не было. Чтобы не умирали они ненароком…

По щеке тети Клавы поползла большая прозрачная слеза. Уборщица не смахнула ее. Слеза упала в снег.

– Чтобы не умирали, значит, ненароком, – забормотала тетя Клава, забыв про меня, – детки-то… Конфетки чтобы у них были.

Я встал и пошел по аллее. Потом оглянулся. Тетя Клава стояла неподвижно, опершись на лопату, удивительно похожая на вылепленную из почерневшего мартовского снега снежную бабу.

В парке было сыро, грустно и пустынно. Темной глыбой застыл на белых полях Средне-Русский массив.

На одной из скамеек сидел человек в желтом пальто и шляпе. Я с удивлением узнал Аналапнеха.

Борис Дрыкин вяло пожал мне руку.

– Ты что здесь делаешь? – спросил он.

– Ищу смысл жизни.

– Нашел?

– Да вроде. С помощью тети Клавы.

– В чем же?

Я сел рядом с чемпионом.

– Понимаешь, Боря, миллионы лет назад лежал на берегу моря камень… И вот природа решила создать из него свой идеал. Она взялась его обдувать ветром, палить солнцем, мыть дождями, и в результате появился ты. Сложный, удивительный механизм. Властелин мира. Звено в цепи, ведущей к идеалу. Понимаешь, мы едим, пьем, любим и не подозреваем, что постоянно, но неизменно совершенствуемся. Каждое поколение – звено цепи, и с каждым разом это звено все лучше и красивее. Понимаешь теперь, Борь, почему мы умираем? Потому что природа не терпит несовершенства. Идеал будет жить вечно. Может быть, опять в виде камня…

– Я паршивое звено, – вздохнул Аналапнех. – Сегодня меня уложили на лопатки.

– Теперь я знаю, зачем сюда ходят люди. Они ходят лечиться.

– Да, скверно на душе. Международная встреча была. Но сам виноват. Не тренировался. Медовый месяц. Вот и домедовился.

– Она красивая?

– Хочешь посмотреть? Я ее никому не показываю пока… Но тебе можно, ты ведь, кажется, влюблен. Влюбленным я доверяю.

Жена Аналапнеха оказалась так сильно похожа на Лилю, что я в первый момент растерялся. Только у нее был более женственный вид, мягче, плавнее движения. Это была Лиля, но Лиля взрослая, Лиля-женщина.

– Анечка, – сказал чемпион. – Я привел к тебе интересного типа. Он ночью в лесу искал смысл жизни. И утверждает, что нашел. Ну-ка, прощупай его.

Я пожал узкую крепкую ладонь. Глубокие глаза властно, вопросительно уставились на меня.

– Вы, наверно, безжалостны к ищущим смысл? Вас выдают глаза.

– Только, пожалуйста, без комплиментов, – сказал Аналапнех, заглядывая в кастрюли.

– О нет! Я безжалостна только к дуракам.

– Грозное предисловие.

– Рассказывайте, я не люблю, когда мужчины ломаются.

Глядя в глубокие умные глаза, я повторил свой рассказ про Серый Камень. Анечка слушала внимательно. Когда я кончил, она сказала:

– Я с вами не согласна. Никакого смысла жизни нет, потому что мы даже не знаем, что такое совершенство. Природа создала нас случайно и, может быть, сейчас сама этому не рада. Мы слишком любопытны.

– Вот видишь? – сказал Борис. – А я тебе что говорил? Никакого смысла нет.

– Я дурак?

Анечка сжала губы.

– Нет.

– А я? – спросил чемпион.

– Ты – борец.

Все засмеялись. Мы уселись на кухне за стол. Борис достал бутылку вина. Мне было тепло и хорошо.

– Сейчас я пишу «Автобиографию Серого Камня», – неожиданно для себя сказал я. – Его мысли о себе самом. Вы меня все-таки не убедили.

– Она и не убеждала, – сказал Аналапнех. – Когда она начинает убеждать, сразу теряешь голову, как это было со мной.

Потом они провожали меня до трамвая по туманным улицам. Под ногами хлюпал мокрый снег. Почему-то сильно пахло хвоей. Аналапнех и Анечка шли, тесно прижавшись друг к другу, взявшись за руки.

– Ну, как у меня жена? – спросил Борис. – Только, пожалуйста, без комплиментов.

– Без комплиментов нельзя.

– Да, слушай! Был у меня твой дружок старый. Ким.

– Ну и что? – тревожно спросил я.

– Допытывался, где ты сейчас. Ты меня извини, но я ему сказал. Понимаешь, расстроился я очень с этой международной встречей, а тут он привязался. Где, что, как? Ты извини, но мне не до ваших игрушек было. В общем я, кажется, положил тебя на лопатки, да?

– Ничего не понимаю, – сказала Анечка.

– О, твой новый друг – член жениховского общества. И кажется, занимает там важный пост…

– Не рассказывай, – попросил я.

– Нет, расскажи! – топнула ножкой Анечка – точь-в-точь Лиля.

– Ну хорошо… В общем Гена и его дружки не хотят ехать в деревню и решили пережениться на дочерях начальства. Так, кажется, а?

– Общество женихов? Ха-ха-ха!

– Вот-вот. Самый главный у них Кобзиков. Он решил околпачить дочь министра.

– Ха-ха-ха!

Я ударился в позорное бегство. И еще долго догонял меня на пустынной ночной улице звонкий Анечкин смех.

Как я и предполагал, дома меня ждал Ким. Скрываться от него было бесполезно. Характер своего бывшего друга я знал: будет сидеть всю ночь, а дождется. На Киме была новая фетровая шляпа с бантиком, и это, видно, его страшно стесняло. Капитан всегда боялся шляп. Сбросить свою серую кепку Киму, очевидно, пришлось под давлением общественного мнения: ученый мир нашего института признавал только шляпы. В остальном же одежда капитана изменений не претерпела.

Мы пожали друг другу руки.

– Вот зашел проведать, индюк ощипанный, – сказал Ким, глядя в угол. Потом он поставил на стол бутылку вина. Это был дорогой и мерзкий на вкус ликер. Ким так и не научился разбираться в винах.

Я нашел стакан, выдул из него крошки.

– Извини, закусить нечем.

– Я все принес, – заторопился капитан и вытащил из другого кармана колбасу, луковицу и селедку.

– Да ты раздевайся.

Ким снял пальто. На пиджаке у него сверкнул значок нашего института. Капитан поймал мой взгляд.

– Правда, красивый? Золото по зеленому. Ты не взял себе? Ах, да… виноват.

– Ты сейчас в аспирантуре?

– Да.

Мы пили по очереди приторно-сладкий теплый ликер и закусывали селедкой. Ким с непривычки захмелел очень быстро. Его большой плоский лоб усеяли крупные капли пота.

– Да… дорабатываю «Голландца». Знаешь, дельная вещь получится!

– Кретов про меня не спрашивал?

– Он все знает.

– Что «все»?

– Ну… про ваше ОГГ. У нас уже готов список всех выпускников, работающих не по специальности. Ты тоже там.

– А мне на ваши списки…

– Ты подожди, не горячись. Могут отобрать диплом, комсомольский билет и все такое прочее. Вот мы с Кретовым и решили тебе посоветовать. Попросись куда-нибудь… Тогда тебя вычеркнут из списка.

– Серьезно? Ты не шутишь?

– Не шучу.

– Правда?

Ким оторвался от селедки и посмотрел на меня.

– Ты все такой же, Генка.

– А ты вот – нет. Шляпу с бантиком заимел.

Ким поморщился.

– Учти, я мог бы и не приезжать.

– О да! С твоей стороны это страшно великодушно. Я только вот не пойму, почему вы меня в аспирантуру не взяли. Как-никак я имею к «Голландцу» некоторое отношение.

– Кретов говорил, что в аспирантуру он тебя возьмет, но сейчас, сам понимаешь… Надо тебе поработать годик-два…

– Вину искупить?

– Да, если хочешь.

Меня взяло зло. Сидит чистенький, непогрешимый ангел с бантиком и великодушествует. Ненавижу преуспевающих типов!

Я деланно рассмеялся.

– Напрасно утруждаешь себя. Выполняй свой долг. Заноси меня в список. Только вы останетесь с носом. На днях я женюсь. На дочери директора атомной электростанции.

– Да? – искренне удивился Ким. – И… это без всяких махинаций?

– Без них.

– И она тебе нравится?

– Еще бы! Девочка, какие тебе и не снились!

– Ну что ж! Поздравляю, – сказал капитан вяло.

Мне захотелось окончательно добить самоуверенного франта.

– Между прочим, там, на электростанции, я немного рационализировал реактор. Скоро вот должен получить семь тысяч. А «Голландец»… это пройденный этап. Я сначала хотел подать на вас в суд за присвоение изобретения, но бог с вами…

Ким криво усмехнулся:

– Вот как?

– Вот так! Но повторяю, вам нечего бояться. Я передумал.

Капитан поднялся из-за стола.

– Ты очень изменился, – сказал он. – Я сначала не понял.

В темных сенях мы постояли.

– Список мы подаем в среду, – сказал Ким. – У тебя еще есть два дня.

– Напрасно. Это дело не требует отлагательства.

Ким потоптался.

– Как живет Тина?

– Счастлива. Тебя не вспоминает.

– Ну, пока.

И он ушел. Настоящий, преданный друг. Каких у меня больше не будет. Дурак я, дурак…

Через три дня после отъезда Кобзикова в Москву мы получили телеграмму следующего содержания:

НАПАЛ НА СЛЕД ТЧК ЕСТЬ НАДЕЖДА ТЧК ВЫШЛИТЕ СРОЧНО ТРИДЦАТЬ РУБЛЕЙ

Ресурсы ОГГ были уже не те. Правление долго заседало и с большим скрипом выделило своему председателю двадцатку. На бланке перевода написали: «Вацлав! Ты особо там не транжирь, пожалуйста. Денег осталось совсем мало. Сорвали еще два гриба. Настроение неважное».

Кобзиков молчал целую неделю, потом меня ночью поднял с постели почтальон.

ПОЦЕЛОВАЛ ТЧК ВЫШЛИТЕ ПЯТЬДЕСЯТ

Утром я обзвонил всех членов правления. Вацлав поцеловал дочь министра! Эта весть распространилась молниеносно. Все недоверчиво качали головами, но деньги собрали быстро.

Два часа спустя недовольный почтальон принес еще одну телеграмму.

ПОДАЛИ ЗАЯВЛЕНИЕ ТЧК ВЫЕЗЖАЮ 12.30

С одним из грибов сделался нервный припадок.

«Зять министра!», «Зять министра!» – повторял он, хохоча и плача одновременно.

Все огэгэговцы не пошли в этот день на работу. Все толпились в нашем доме, на все лады обсуждая телеграмму. Настроение менялось каждые пять минут. Грибы-городовики то всячески поносили своего председателя, то расхваливали его. Один лишь Умойся скрипел одно и то же:

– Дочь министра. Хорошо. Но зачем двадцать рублей? Поцеловал. Хорошо. А зачем пятьдесят рублей? Подали заявление. Хорошо. А зачем деньги на телеграмму тратить?

Московский поезд мы явились встречать за час. Зная Кобзикова, я подозревал очередной стратегический ход с целью вытянуть деньги из ОГГ. И поэтому очень удивился, когда рядом с ветврачом увидел длинную худую деваху с утиным носом.

Председатель ОГГ был скромен и деловит.

– Ребята, такси, – сказал он.

Человек пять по крайней мере кинулись ловить такси. Ни в дороге, ни по приезде домой нам не удалось переброситься с Вацлавом даже парой слов.

– Потом, потом, – говорил он, подмигивая нам. – Молодая жена требует внимания.

Пока молодые устраивались на ночь в кабинете председателя, мы слонялись по дому и шикали на виновников малейшего шума. Но дом и так молчал, подавленный и сконфуженный донельзя. Подумать только – в старую хижину Егорыча приехала дочь министра!

Хозяин, воспользовавшись отсутствием жены, открыл в своей комнате буфет и угощал всех подряд.

Он срочно искал себе друзей из свиты министра. Но мы ходили гордые и недоступные.

Министр, но чего? Этот вопрос сильно волновал нас. А вдруг он окажется министром сельского хозяйства?

Наконец двум членам правления удалось выманить председателя ОГГ из спальни. В темном тесном коридоре, окруженный тяжело дышащими, взволнованными грибами, Вацлав дал интервью.

– Подробности завтра, – быстро сказал он. – Повозиться, конечно, пришлось. Видали, какая образина? Только ради вас. Какой министр? Тяжелого машиностроения одной автономной республики. Я ей представился как крупный руководящий товарищ. Иначе, сами понимаете…

– Но как, как тебе это удалось?

– Быстрота, натиск, эрудиция. Завтра расскажу все. Собирайте чемоданы, хлопцы, рассчитывайтесь с работы: на днях все выезжаем в столицу автономной республики. Закупим прямо вагон. Там я вас всех рассую по министерствам.

– Качать его! – шепотом сказал кто-то.

– Не надо, ребята! Костюм помнете!

– Качать! Качать!

Мы тискали и мяли председателя минут двадцать. Наконец ветврач вырвался и умчался в кабинет. Загремел крючок.

– Спокойной ночи! Готовьте чемоданы! – послышалось из-за двери.

– Гип-гип – ура! – сказали мы страстным шепотом.

В эту ночь огэгэговцы не спали.

Даешь республику! Даешь нам столицу!

Мне абсолютно никакого дела не было до столицы, но общий подъем увлек и меня. Забылся я только под утро.

Пробуждение мое было ужасным. Сначала мне показалось, что в наш дом ворвались несколько тигров, они рычали и метались по комнате в поисках жертвы. Я в ужасе вскочил и увидел, что мечется и рычит Кобзиков. Он был страшен. Всклокоченные волосы, разъяренное вспотевшее лицо. Из предметов туалета на председателе ОГГ мотались только трусы.

– Что случилось? – спросил я. – Пожар?

– Пожар!.. (Не для печати.) Мумия гадкая!.. (Не для печати.) Убью гадину! Разорву на части! – ревел белугой Кобзиков.

Я зачерпнул в кружку воды и подал председателю. Кобзиков жадно припал к ней. Слышно было, как стучали зубы о железо.

– Конец всему… конец, – сказал ветврач и всхлипнул. – Обманула, мумия, обвела вокруг пальца…

– Это ты меня обманул, пройдоха! – послышалось из сеней, и в комнату вошла дочь министра. – «Квартира», «машина», «триста рублей зарплаты». Схишник проклятый! Убить тебя мало! – Супруга председателя ОГГ всхлипнула. – Что с-с-о м-ной бу– у-д-е-е-т! – взвыла она дурным голосом. – М-а-а-м-а! Ми-лая м-м-а-м-а!

– Конец всему… конец, – повторял Вацлав, всхлипывая.

Они сидели на моей кровати и плакали.

Из дальнейшего я понял, что дочь министра была вовсе не дочь министра, а всего-навсего дочерью шофера. В прошлом году она окончила агрономическую школу, не захотела ехать по направлению и стала искать себе жениха. И вот он появился, щедрый, с автомобилем и положением.

– Рок, – сказал я ветврачу. – Это все рок твой чокнутый!

Кобзиков вскочил и посмотрел на будильник.

– Они скоро придут, – пробормотал он. – Они убьют меня!

Я догадался, что он имел в виду грибов-городовиков.

– Да, – вздохнул я. – Тебе придется не сладко.

– Гена, друг, выручи, никогда не забуду! Задержи их, пока я соберусь. Надо мотать удочки.

– Не пущу! – вдруг вскрикнула «дочь министра» и ухватила ветврача за волосатую ногу. – Ты мне пока законный муж!

– Пусти, дура! – прошипел председатель ОГГ.

– Не пущу! Поигрался, а теперь не нужна? Не пущу!

– Ладно… ладно… поедем… вместе… потом раз беремся…

Пока они собирались, я сдерживал натиск нетерпеливых огэгэговцев. Они явились с чемоданами и узлами, едва рассвело. Все были готовы в дорогу.

– Молодые… пусть поспят, – уговаривал я грибов.

Наконец Вацлав позвал меня в комнату.

– Ну, прощай! – сказал он и ткнулся в мою щеку колючим подбородком. – Назначаю тебя председателем. Дарю бормашину и все прочее… Не падай духом… Мы еще себя покажем… Мы еще создадим общество в мировом масштабе!

– Я тебе покажу общество! – сказала «дочь министра».

– Ну, ну… потише!.. Люди за дверью!

– Куда же вы сейчас? – спросил я.

– Сам не знаю… Надо нам с женой сначала выяснить отношения… Ну, Гена… не падай духом… Держись меня – не пропадешь! Придет время – я тебя найду…

И он исчез навсегда.

О дальнейшем мне просто не хочется писать. Был, конечно, ужасный скандал. Огэгэговцы ругались, проклинали, умоляли, но что я мог сделать?

Мы остались одни в огромном пустом доме. Я, Тина и Егор Егорыч. Стояла непривычная, удручающая тишина. Особенно жутко было ночью. Старый дом, привыкший к людям, охал, стонал, жаловался на все голоса. Скрип двери раздавался пушечным выстрелом. Новые постояльцы как-то не приживались. Они ночевали день-два, но потом исчезали, подавленные стонущей тишиной. А может, на их психику действовал парадокс: почему вокруг нет ни одной свободной квартиры, а наш дом стоит пустой? Тут что-то не так, думал умудренный опытом жилец и спешил покинуть загадочное место.

Мы старательно избегали друг друга. Едва заслышав шаги Тины или Егорыча, я прятался в какую-нибудь пустую комнату. Они делали то же самое.

Эта жизнь смертельно мне надоела. Надо было куда-нибудь уезжать. Но что-то держало меня в этом негостеприимном городе. Вот уже много ночей я не слышу зова. Почему?

Однажды на улице я встретил Лилю. Она шла под руку с отцом. Величественный седой Дед Мороз и розовощекая Снегурочка. Она была красива в зимнем уборе…

– Извините, – сказал я с вдруг сильно за бившимся сердцем. – Лиля, можно тебя на минуточку?

Снегурочка гордо кивнула. Мы отошли в сторону.

– Лиля, прости меня, – сказал я, разглядывая пушистую пуговицу на ее пальто.

Снегурочка молчала.

– Я больше никогда не буду тебя обманывать. Давай удерем от всех куда-нибудь. Хочешь на Север? Там постоянно откапывают мамонтов. Представляешь, увидеть мамонта!

Из-за шпиля здания совнархоза просочился луч солнца, но сквозь туман пробиться не смог и повис в воздухе обломком сабли. Лицо Снегурочки было холодным. Она смотрела сквозь меня.

– Лиля… неужели из-за такой мелочи?

Настроение у меня было гнусное. Земля уходила из-под ног, и Лиля была сейчас единственной соломинкой, за которую я мог ухватиться. Так по крайней мере мне казалось в эту минуту.

Какой-то мальчишка подошел и, сунув палец в рот, уставился на меня.

– Единственное, что я не прощаю людям, – это ложь, – сказала Лиля. – Ложь – подлость.

Мальчишка вынул палец изо рта и ушел. Ему стало скучно.

– Лиля! Речь идет о нашей судьбе. Пойдем куда-нибудь, я тебе все расскажу… Это очень недолго, честное слово. Я не летчик и не фотограф. В этом году я окончил сельскохозяйственный вуз…

– Вот как?!

– Глупая, смешная история получилась…

– Хорошо… Прощаю тебя в первый и последний раз, – медленно сказала она. – Но я должна обо всем рассказать папе…

И в это время рядом послышался язвительный голос:

– Дорогой товарищ, а вы почему не на занятиях?

Я обернулся. Очкастый, лопоухий учитель математики Сергей Сергеевич Каталог стоял передо мной и держал под мышкой ядовито-желтую папку.

Я сделал вид, что эти слова относятся не ко мне.

– Должен сказать вам, дорогой товарищ, прямо при вашей жене, или кем там она вам приходится, вы несерьезно относитесь к такому важному предмету, как арифметика. Если вы не изменитесь, я вынужден буду ставить вопрос перед директором об оставлении вас на второй год в пятом классе.

– Заткнись! – прошипел я, но было поздно. На Лилином личике появилась брезгливая гримаса.

– Ты страшный человек! – в ужасе прошептала она.

Снегурочка стояла рядом со мной – маленькая, кругленькая, с розовым личиком, похожая на рассерженного воробья, и обличала меня. И я понял, что теперь спасенья нет. Что-то оборвалось во мне далеким криком…

Я побрел прочь, не оглядываясь.

Очнулся я возле школы. Ноги машинально привели меня сюда. Как раз звонил звонок. Не все ли равно, куда теперь идти? По крайней мере в школе люди…

Я поплелся в гардероб.

В классе было шумно. Все яростно спорили о какой-то нерешенной задаче.

– Наверно, Рыков решил, – сказал кто-то.

Грянул хохот.

– Рыков, сколько будет дважды два?

Я сел рядом с шофером Сенькиным.

– Содрать нет? – спросил тот, дыша на меня хлебом и луком. Спросил он так, для очистки совести.

– А что на сегодня задавали?

– Какие-то трехугольники. Попухли мы.

На парте лежала газета. Я стал читать ее, не понимая ни слова. В голове словно подвесили колокол. Бум… бум… бум…

– Дорогой товарищ! Зачем вы читаете газету на уроке математики? – проскрипел над ухом голос. Оказывается, уже начался урок. – Встаньте, когда с вами разговаривает учитель. Идите-ка к доске!

Я встал и, глядя в пол, чтобы не выдать ненависти, кипевшей во мне, пошел к доске.

– Дорогой товарищ, э-э-э, Рыков, – сказал Сергей Сергеевич с некоторой долей ехидства. – Что вы видите перед собой?

– Вас

– Я попрошу, дорогой товарищ, не острить на уроках математики. Остроты снижают восприимчивость коры больших полушарий. Повернитесь на девяносто два градуса. Ну, а теперь?

– Геометрическую фигуру.

– Что это за фигура?

Я уставился в пол и молчал.

– Треу… ник, треу… оль… ник, – прошелестело по классу. И только шофер Сенькин бухнул:

– Румб!

– Это равнобёдренный треугольник, – сказал я.

– Уберите точки над «е».

– Убрал.

– Что же теперь получается?

– Равнобедренный.

– Вы явно делаете успехи, Рыков. Так вот, дорогой товарищ, надо вычислить площадь этого треугольника.

Класс оживился, предчувствуя развлечение.

– За сколько времени?

– В вашем распоряжении вечность, Рыков, то бишь весь урок.

В классе засмеялись. Маша, толстая добродушная девушка, желая выручить меня, навалилась большими грудями на парту и зашептала:

– Сначала пятнадцать на тридцать пять, потом…

Я повернулся к доске, взял мел и за минуту высчитал площадь при помощи интегрального уравнения.

Лицо у Сергея Сергеевича сделалось длинным и глупым. В комнате воцарилась мертвая тишина. Маша сидела с открытым ртом. Только шофер Сенькин равнодушно жевал пирожок.

– Во второй строке снизу ошибка, – сказал он.

«Вот и все», – думал я, испытывая даже какое-то облегчение.

…Первый весенний ледок хрустел под ногами, и все вокруг казалось хрупким, стеклянным: воздух, звезды, деревья, снег… Стояла удивительная тишина, и мои шаги грохотали по спящим улицам.

Еще издали я увидел, что на нашей улице пожар.

Горел «Ноев ковчег».

Длинные языки пламени метались по крыше. Окна дома были ярко освещены, словно там шла вечеринка.

Стоял невообразимый гам. Соседи ловили метавшихся по двору кроликов. Какой-то чудак носил в фуражке песок и швырял его в огонь.

Егор Егорыч, босой, в тельняшке, носился по двору, отдавая распоряжения. Тина, как тигрица, то прыгала в пламя, то вновь возникала из него с какой-нибудь вещью. Ее рыжие волосы сбоку были подпалены.

– Отчего загорелся? – спросил я одного из зевак.

– Короткое замыкание где-то.

В груде чемоданов, узлов, стульев, посуды я не обнаружил своих вещей. На месте нашей комнаты уже бушевало белое пламя. Лезть в огонь было поздно.

Я повернулся и пошел по оттаявшей от пожара земле. Вокруг стояли лужи, с крыш соседних домов капало, как весной.

Вскоре шум стих, и я очутился на безлюдных улицах. Если идти напрямик, через огороды и сады, то через полчаса можно очутиться за городом. Небо над садами было еще светлым, две первые бледные звезды топтались на месте, справляя новоселье. Оттуда дул ровный, теплый ветер.

Ветер, приносящий зов.

1960 – 1965 гг. Воронеж