2

– Сынок, а сынок, тебя к телефону. – Сзади неслышно подошла и тронула меня за локоть Анна Васильевна.

– Меня? К телефону? – удивился я.

– Ну да. У нас же есть телефон. Я тебе говорила.

– Кто же может быть?

– Уж чего не знаю, сынок, того не знаю. Просили тебя позвать. Трубка на столике у меня в комнате лежит. Как войдешь, сразу столик и стоит-то…

Я торопливо прошел через двор к дому. Уже совсем стало темно. Похолодало. Ветра не было. Еще слегка розовое небо над лесом затягивалось тучами. Наверно, опять будет дождь…

Во дворе, на столбе, что стоял возле стола, горела тусклая лампочка, освещая все вокруг колеблющимся неверным светом. Гости Анны Васильевны продолжали пиршество. Некоторые уже осоловели и вяло ковырялись в тарелках. Двое – Главный и заместитель по хозяйственной части Наум Захарович – плясали под фонарем гопака. Плясали они грузно, равнодушно, будто их кто-то заставлял.

– Эй! – крикнули от стола. – Квартирант! Иди выпей!

В доме было темно, но я не стал включать свет. Я открыл дверь комнаты Анны Васильевны и сразу увидел лежащую на столе черную трубку. Почему-то мне стало не по себе.

Я поднял трубку. Она глухо гудела, словно я приник ухом к длинной, уходящей в землю трубе, которая вбирала в себя все шорохи, все звуки огромной глубины.

– Алло, – сказал я. – Слушаю…

Трубка молчала.

– Я слушаю, – повторил я.

Трубка продолжала молчать. Но я чувствовал, что на другом конце провода кто-то был, кто-то дышал…

– Слушаю…

Я был почти уверен, что слышу чье-то дыхание. Частое, взволнованное.

– Я знаю, кто вы, – сказал я. – Вы Нина… Вы мне всегда звонили и молчали… Что же вы молчите? Ведь я догадался.

Я не знаю, откуда у меня взялась уверенность, что звонила блондинка Нина.

– Ну так что? Мне положить трубку?

– Да… это я… – донесся издалека тихий голос, почти шепот. – Я всегда звонила вам… Когда у меня было тяжело на душе…

– Что случилось? Откуда вы говорите?

– Я звоню из телефонной будки на станции… Мы ждем электричку… У нас идет дождь… Вокруг пусто… По стеклу ползут капли и светятся… Они как жуки… У вас идет дождь?

– Нет.

– Значит, скоро будет… Я тут одна… Наши сидят в буфете и пьют пиво…

– У вас тяжело на душе и поэтому вы позвонили?

– Я вам кое-что должна сказать… Мы больше никогда не увидимся…

– Но почему же?

– Да… Не спорьте…

– Я буду здесь целый месяц. Возможно, когда-нибудь на речке…

– Нет, нет… Я больше никогда не приеду на это место. И звонить вам больше не буду. Все это глупо. Просто когда мне становилось особенно тошно, я хотела слышать ваш голос…

– Вы можете звонить…

– Нет. Нельзя же до бесконечности играть в эту детскую игру… Да и муж обещал бросить пить. Так-то он, когда трезвый, хороший человек. Водка на него сильно действует. Я остаюсь словно одна… не к кому прислониться… А тут еще воспоминание… Ведь мы знакомы…

– Я узнал вас… Вы не пришли тогда на свидание…

– Да. Вот как бывает в жизни… Сколько я проклинала себя… Потом. Я часто шла следом, когда вы гуляли с семьей, сидела на одной с вами скамейке, когда вы отдыхали… Я следила за вами. Я ездила туда, где вы соревновались… Только не задирайте нос. Это потому, что я всегда одна… Муж пьяный… и я одна… Наверно, приди я тогда к вам на свидание, Рис был бы сейчас нашим сыном… До свидания… Вернее, прощайте.

– Подождите…

– Вам что-то хочет сказать Володя.

С полминуты в трубку кто-то хрипло дышал, потом икнул, и голос пьяного человека сказал:

– Слышите… это я, Володька… архитектор… вы слушаете?

– Да.

– Я пьяный.

В трубке опять икнули.

– Я пьяный… Слышите… но я трезвый. Вы меня понимаете? Тело пьяное, а голова трезвая. Так бывает. Понимаете?

– Понимаю.

– Я вам хочу сказать… Я разорву свой проект того вонючего заводика… Приду завтра на работу… возьму у нашего главного чертежи… мол, на доработку… и разорву. Прямо на глазах… Пусть что хотят делают. Хоть выгоняют… Вы верите?

– Верю.

– Потом… Даже если меня выгонят, я все равно буду бороться… за эту речку до конца… Верите?

– Да.

– А почему?

– Так надо…

– Да. Вы правы. Так надо… Я вам скажу… Чего уж там… Вряд ли когда мы встретимся… Да и теперь все равно… Я люблю эту женщину… Любу… Жену Геннадия Васильевича. Она прекрасный, благородный человек… Такие редко встречаются… Она даже не догадывается… Ей просто некогда… Она ухаживает за ним… Когда он потерял сына… Вот… Вы слушаете?

– Да.

– Вот… Я ее здорово люблю… Да… Мысли немного путаются. Так вот… Она как одержимая за ним ухаживает. Хотя не любит… Я уверен, что не любит… Из чувства долга. Она считает своим долгом… Она устала. Вы слушаете?

– Да.

– Это только вам я говорю, потому что больше никогда вас не увижу. Вот… Вы слушаете?

– Да.

– Потому что вы никто. Для меня вы не существуете. Я словно сам с собой говорю… Словно с совестью… Сидите где-то далеко-далеко в темной комнате… У вас темно в комнате?

– Да.

– Вот видите… Я так и знал. Ну вот и все, что я вам хотел сказать… Извините, что отнял время… Здесь в будке крыша протекает…

В трубке послышались частые гудки. Я немного послушал их, затем осторожно положил трубку на рычаг.

С полчаса я просидел в темной комнате, ожидая почему-то, что телефон зазвонит снова, но он не звонил. Не знаю почему, но мне хотелось, чтобы снова раздался звонок и чтобы на той стороне было ожидающее молчание…

Пришла Анна Васильевна, привела с собой Риса.

– Поговорили? А чего ж вы сидите в потемках? Там дождь начинается. Мальцу спать пора…

Рис заснул сразу, едва коснулся щекой подушки. Я подошел к окну и открыл его. Начинался тихий дождь. Он шелестел в иголках росшей у окна сосны, шуршал по крыше. За сосной чуть погромче звучала утрамбованная дорога, а за дорогой глухо ворчал, вздыхал потревоженный дождем уже заснувший лес. Зябко потянуло свежей, только что зародившейся, еще пронизанной дневным теплом и пылью сыростью…

Где-то под дождем мчится сквозь ночь электричка, унося людей, каждого со своими думами, страхом, счастьем, ненавистью, любовью… Сгусток мысли, пронизывающий отдавшуюся дождю, равнодушную к нам природу…

Несет свои темные воды маленькая речка, шуршат, склонив темные метелки, камыши, лепечет невнятно на том островке ветла. Еще, наверно, не поднялась трава на месте, где только что стояла палатка, сидели мы с Рисом, Люба… Как там сейчас неуютно…

В сенях скрипнула половица… Я резко обернулся на посторонний звук, но все было тихо. Посапывал во сне Рис, сильнее, настойчивее шумел за окном дождь…

Опять скрипнула половица… Не так, как скрипят по ночам рассохшиеся старые доски, а резко и тяжело, словно кто-то переступил с ноги на ногу…

За дверью кто-то был.

Мне вдруг стало, не знаю отчего, страшно. Я не закрылся на крючок, не повернул в замке ключ… Кто же это может быть?.. Что ему нужно?

Я шагнул к двери и рывком распахнул ее.

В темном коридоре стояла Анна Васильевна. В первый момент я не узнал ее. Даже в темноте было видно, что у нее черное лицо, тело все напряглось. Мне показалось, что у нее дрожат руки.

– Что случилось? Почему вы здесь стоите? – Вопрос получился резким, почти грубым.

Анна Васильевна молчала. Она как-то сразу сникла, стала жалкой. Мне сделалось стыдно.

– Что случилось, Анна Васильевна? – спросил я мягко и дотронулся до ее плеча.

– Сынок-то ваш заснул? – спросила моя хозяйка глухо.

– Заснул… А что?

– Под дождик сон-то крепкий…

Я промолчал.

– Хороший у вас сыночек… Устал он сегодня…

– Вы плохо себя чувствуете?

– Я? Нет…

– Тогда идите спать.

– Сейчас…

Анна Васильевна сделала шаг, чтобы повернуться и уйти. Поворачивалась она медленно, страшно трудно, словно старый, заржавевший механизм.

Я опять дотронулся до плеча хозяйки.

– Все-таки что-то случилось?

Анна Васильевна застыла на месте, словно только и ждала моего прикосновения.

– Сынок… я сердцем чую… ты добрый человек… Помоги мне… Больше мне не к кому… Одна я на свете…

– Пожалуйста, Анна Васильевна, что от меня требуется, я готов…

– Тогда пойдем со мной, сынок…

Анна Васильевна пошла вперед, привычно двигаясь в темноте, я двинулся за ней на ощупь, словно слепой.

Мы вышли из длинного темного коридора на веранду. Она была слабо освещена настольной лампой под синим абажуром.

За столом перед бутылкой коньяка сидели Главный и заместитель по хозчасти. Василий Андреевич был красен, несмотря на синюю лампу, и держал перед лицом Наума Захаровича огромный, синий от лампы кулак.

– Вы у меня вот здесь! – говорил он. – Захочу – заказник из вас сделаю! Захочу – национальный парк. Захочу – парк отдыха и культуры!

Наше появление прошло незамеченным. Анна Васильевна, а за ней и я пересекли веранду, вошли в большую темную комнату, где, очевидно, спали прибывшие гости, стоял мощный храп и пахло водочным перегаром.

Анна Васильевна прошла в самый дальний угол, заскрежетал в замке ключ, и мы очутились в маленькой комнатке без окон. Я сразу почувствовал, что она маленькая, хотя было абсолютно темно.

Анна Васильевна щелкнула выключателем. Под потолком зажглась голая, без абажура, тусклая лампочка, свисавшая на белом шнуре. Я догадался, что это была комната хозяйки. Небольшой стол в углу, там какое-то шитье, зеркало, коробка, очевидно, с иголками и нитками. Узкая железная кровать с ржавыми, когда-то никелированными шарами, застеленная простым, но белым, чистым одеялом.

Две покрашенные светло-коричневой краской табуретки. Большой деревянный сундук. Больше в комнате ничего не было.

Анна Васильевна, легко взявшись за ручку, отодвинула сундук в сторону. Затем она наклонилась и вынула из пола доску. Это была обыкновенная сосновая крашеная доска, какими обычно в добротных сельских домах застилают полы. Затем она подняла вторую и третью доски, и в полу открылась черная дыра.

– Здесь у вас погреб? – спросил я.

Хозяйка ничего не ответила Она подобрала юбку, присела на край дыры, свесила внутрь ноги, нащупала что-то, наверно, лестницу, и стала медленно спускаться, словно погружаться в черную прорубь. Некоторое время я слышал, как скрипит под ней лестница, потом перестала скрипеть, наступила тишина, легкий прыжок, опять тишина, щелчок выключателя.

– Лезь сюда, сынок, – глухо донеслось из-под земли.

Я нагнулся над чуть посветлевшим квадратом. Довольно глубоко внизу возле лестницы стояла Анна Васильевна и смотрела на меня. Свет лился снизу, и мне показалось, что она смотрит на меня пустыми глазницами.

– Закрой дверь и выключи свет.

Словно загипнотизированный этим пустым черным взглядом, я послушно накинул на петлю двери крючок, выключил свет и подошел к люку.

– Осторожненько, не упади. Первая перекладинка шибко далеко…

Почему-то не решаясь спускаться под пол спиной к Анне Васильевне, я опустил вниз ноги, оперся на руки и, мысленно прикинув расстояние до пола погреба, прыгнул…

Я не ожидал, что пол здесь будет не земляным, а тоже из досок. Мой прыжок сотряс все помещение. Что-то сдвинулось со своего места, зазвенела посуда… Я приземлился не упруго, как рассчитывал, поэтому не удержался и упал на одно колено.

– Ты бы по лесенке, сынок… – Хозяйка поддержала меня за локоть.

– Ничего…

Я машинально отряхнул брюки и только потом обнаружил, что пол блестит чистотой, словно его только что вымыли стиральным порошком. Это меня удивило. В погребах не бывает таких полов.

Затем мой взгляд упал на противоположную стену. На чисто выбеленной стене висел в золоченой рамке портрет какого-то ученого. Портрет был старый, потрескавшийся, темный от времени. И ученый, на нем изображенный, был тоже старый-престарый, с седыми волосами и седой бородкой. Белое жабо облегало его шею, чуть провесившись на груди. Ученый сидел за столом, устало положив перед собой руки. Руки были выписаны особенно хорошо. С крупными синими венами, сильными пальцами, в желтых мозолях и узлах. Видно, это был какой-то средневековый ученый-практик, ученый-труженик. Глядел он пристально, чуть-чуть сощурившись, куда-то мимо зрителя, словно пытался рассмотреть что-то за его спиной.

Это было так неожиданно: прыгать вниз, в погреб, ожидая упасть на песок, почувствовать запах подгнивающей капусты и соленых огурцов, и вдруг приземлиться на крашеный стерильный пол и встретиться с взглядом человека, смотрящего на тебя со старинного портрета.

С трудом оторвавшись от портрета, я оглядел помещение.

Оно было до того удивительным, что в первое время я стоял неподвижно, боясь пошевелиться.

Это был не погреб, а очень просторная комната с высоким потолком, с которого свисала современная люстра, в дальнем углу стоял черный резной, старинной работы стол со старомодным стеклянным чернильным прибором, стопкой чистой бумаги и стопкой книг. Возле стола находилось тоже старинное кресло с высокой спинкой и подлокотниками. Дальше вдоль стены возвышались шкафы, битком набитые книгами. Многие из них тускло поблескивали золотыми корешками. На шкафах стояли чучела птиц и зверей: совы, зайца, бурундука, орла. Чучела были сделаны умелыми руками. Они стояли, скосив глаза вниз, словно разглядывая меня. Взгляд у них был неприязненным, почти враждебным.

«А-а, прибыл наконец, – как будто говорили они. – Ну мы теперь тебе покажем…»

Я поспешил перевести взгляд дальше и наткнулся на узкую железную, такую же, как у Анны Васильевны, кровать. Даже шары были похожими: ржавыми, с кое-где еще сохранившимся никелем. На кровати, накрывшись с головой одеялом (тоже как у Анны Васильевны), лежал человек. Он лежал неподвижно, наверно, спал…

Я сразу почувствовал всю нелепость своего грохочущего прыжка.

Возле кровати стоял небольшой столик, уставленный пузырьками, очевидно, с лекарствами. Графин, стакан, блокнот и шариковая ручка. Шариковая ручка лежала с выдвинутым стержнем – очевидно, человек писал перед тем, как заснуть.

– Ты, сынок, прости меня, старую, – продолжала между тем Анна Васильевна. – Но мне больше не к кому обратиться… Родственников у меня здесь нет, знакомых хороших тоже… Не любят меня здесь… считают ведьмой, что ли… Может, потому, что я с травами да с ягодой дело имею… А ты, похоже, добрый человек… Вот я и подумала, может, ты поможешь…

Говоря так, хозяйка медленно приближалась к кровати. Я со страхом следил за ней. Я чувствовал, что сейчас она сделает такое, после чего не сможешь вернуться назад в свою уютную, пахнущую хвоей и дождем комнату, лечь на чистую холодную простыню, расслабить уставшие за день мышцы и заснуть спокойно, без сновидений…

Сейчас надо будет принять какое-то решение…

«Остановитесь! Я уйду!» – хотел крикнуть я, но не успел.

Анна Васильевна осторожно потянула с лица спящего одеяло.

Под одеялом лежал мертвец. Я сразу понял, что это мертвец, хотя лицо у него было спокойным, как у спящего, и руки не были скрещены на груди, а лежали вдоль туловища.

Но смерть успела сделать свое дело. Лицо человека выдавало это… Оно было слишком спокойным для спящего. Слишком хрупким, словно маска из парафина…

– Кто это? – спросил я. Мой голос неожиданно громко прозвучал в этой подземной комнате.

– Муж… – почти прошептала Анна Васильевна.

– Муж? Разве у вас есть муж? – удивился я. Почему-то я даже и мысли не допускал, что у моей хозяйки может быть муж.

– Да, муж… Он умер… Недавно… Вы разговаривали по телефону…

– Отчего он умер? – спросил я, лишь бы что-либо спросить.

– Не знаю… В последнее время все на сердце жаловался… Я ему уколы от сердца делала… В войну врачихе помогала, вот и научилась… А может, и не от сердца… Время пришло… Старенький он уже…

– Почему же вы не вызвали врача? – удивился я и вдруг сам не знаю отчего понял, что этого вопроса задавать не следовало.

Но Анна Васильевна с готовностью ответила:

– Враг он, – сказала она грустно. – Чего уж теперь скрывать… Все одно… Враг он всем… был…

– Чей враг?

– Вообще… Незаконный…

Хозяйка присела – на кровать в ногах мертвеца, я продолжал стоять.

– Барин это… Молодой Барин, может, слыхали?

– Барин? Какой барин? – пробормотал я и вдруг вспомнил: – Ах, Барин… Тот самый… Но ведь его убили… Не то немцы, не то партизаны… Легенда это…

Анна Васильевна покачала головой:

– Какая уж легенда, если мужем он был мне, сынок, все это время… И умер своей смертью… Час назад… Может, укол не успела ему вовремя сделать… Шприц разбился… Чугунок с водой на шприц упал – он и разбился… Пока другой достала… он в лес ушел, к деревьям своим подался… Никак прожить без них не мог… А может, и не в шприце дело… Земля позвала…

– Ну, а с немцами было у него что-то? – не удержался я, чтобы не задать этот вопрос.

Наверно, это был сейчас нетактичный вопрос, но я столько наслышался о Барине…

– Длинная это история… – Анна Васильевна опять покачала головой. – Вам уж расскажу… Ему все равно теперь… А мне… Чует мое сердце, не заживусь долго… Что теперь мне одной на земле делать? К нему пойду… Да ты, сынок, садись… расскажу.

Анна Васильевна пододвинула мне табуретку, стоявшую возле столика. Я присел. Хозяйка призадумалась.

– Жизнь вроде большая прожита, – сказала она наконец, – а рассказывать и нечего… Тутошняя я… И родители здесь родились… Почитай, весь наш род на этой земле жил… Из всего рода я тут одна осталась. Кого куда судьба разметала… Да то другая история…

Царскую власть еще помню… Мне восьмой годок шел, когда революция произошла… Старого Барина тоже захватила… Это он лес наш насадил… Раньше тут одна степь голая была… А потом и речка откуда взялась, и звери из других мест понабежали. Ну да небось читал в газетах… Все правильно пишут…

У старого Барина семья была: жена да мальчонка, – молодой Барин, значит… Старый и мальчонку к лесу да зверью приучил тоже… Вместе сажали, вместе с ружьями на лошадях по лесу скакали – от лихих людей владения свои охраняли, значит.

Потом революция, значит, произошла… Решили землю барскую поделить, а дом барский сжечь… Дом-то не очень богатый был, да и на самого Барина зла у людей особого не было, поскольку считали, что он не в своем уме, тогда таких божьими людьми называли… Ну да в других местах бар жгли, вот и наши решили… А еще тут много с соседних сел чужих понабежало – у старого-то Барина большое подземелье с вином было… Бутыли там разные, может, по сто лет им, бочки… Ну, а мужики, известно, до выпивки больно охочи…

Мне тогда восьмой годок шел, я тоже со всеми побежала смотреть, как Барина жечь будут… Самого-то Барина не было… Не-то в Австрии, не то в Париже… За семенами, что ли, для леса поехал… Он по всем странам ездил, семена искал…

Барыня да Алексей – молодой Барин – только и оставались. Ну… дом мужики жечь не стали… Зачем жечь добро? По домам вещи растащили, а погреб взломали… Вина там было ужас сколько…

Во дворе пили-то они, мужики, возле погреба… Мальчонка-то, Барин молодой, за ружье схватился, так его связали вожжами… Ну, мужики перепились, а бабам жалко стало бар, развязали барчука, посадили на телегу с матерью – и на все четыре стороны…

Потом-то уж мне Алексей, молодой Барин, рассказывал – к отцу они все пробивались… и через Сибирь, и через Крым, и через Мурманск, и через Украину… Да, видать, не судьба… домой вернулись… Это уж… дай бог памяти… в двадцать четвертом было… Через семь лет, значит… Молодому Барину тогда уж восемнадцатый годок шел… Вернулись тощие они, больные, голодные… как собаки. Ну наши мужики на них зла не таили… Подвал им, значит, в доме их бывшем отдали, хороший подвал, светлый, сухой… В самом доме уж тогда клуб был… Барчонка сторожем в лесе поставили, егерем, по-нынешнему…

Тут, правда, ему дружок его бывший помог… Колька Каучуров… В детстве они дружили, хотя отец и не хотел, все гнал Кольку из своего дома… Да и понятно, что там крестьянскому пацану делать… Но они все равно голубей вместе гоняли, рыбачили, на лошадях скакали – известное дело, мальчишеское…

Колька-то – он года на два постарше Алексея был – тогда уже, в двадцать четвертом, в комсомольских вожаках ходил… Ну и помог бывшему товарищу… Можно сказать, спас его… время тогда такое было… Враг все-таки, барин…

Барыня, правда, умерла вскорости… В лесу ее похоронили… Еще и сейчас камень лежит в папоротнике…

Анна Васильевна задумалась. Голова ее поникла, руки неподвижно лежали на коленях.

– А потом что? – спросил я, испугавшись тишины, шедшей от покойника…

– Потом? Потом… – Старушка подняла голову. – Уж больно хорош молодой Барин был… Плечистый, кудрявый, сильный… Девки все на него заглядывались. Но он ни с кем… Задумчивый все ходил, мрачный такой. Оденет ружье на плечо и пошел… И не стрелял никогда, не кричал, а все равно боялись его… Может, оттого, что чем старше становился, тем больше на отца походил… Идет навстречу – вылитый старый Барин. Мужикам, которые посовестливее, даже неловко как-то было… Снесли Алексею назад, что осталось еще из взятого: посуду там, одежду… Вот по праздникам оденет он отцовскую одежку: костюм черный, рубашку белую, краги… и идет по поселку… Ну, Барин старый, да и только…

Но известное дело: сын за отца не ответчик…

Да и Алексей к тому времени старался работать, Кольке Каучурову помогал. Тот по ученой части пошел… Какие-то деревья необыкновенные выращивал. Дуб какой-то необыкновенный… Чтобы зеленый зимой и летом был… Людям, мол, для красоты, снегозадержание больше получается, а листья зимой на корм скоту… В общем, кругом польза… Колька сажал, значит, а молодой Барин помогал ему, охранял… С душой оба работали… Большую посадку заложили по-над речкой… Да, видно, не очень у них получалось… Дубки-то те облетали каждую осень…