– Сын-то… как?

– Случайность. Глупость. В ту роковую пятницу они как решили… Чтобы их знакомый шофер инкассаторской машины к вокзалу подбросил, на электричку. С рюкзаками да байдаркой по трамваям трудно… Три пересадки надо делать… А с такси, сами знаете, как… Вот они и договорились с шофером. Тот уже освободился. По пути шофер говорит: «Слушай, Ген, я забегу, мне купить кое-что надо».

Остановились они возле гастронома. Геннадию Васильевичу тоже что-то надо было, вот они и пошли вдвоем, а сын в машине остался. Заходят они, значит, в этот гастроном. И вдруг какой-то знакомый «под градусом» узнает шофера и орет на весь магазин: «А, привет инкассатору! За выручкой приехал? Или за бутылкой? Чего ж вы это машину с деньжищами на улице бросили? Вот головы! Небось там миллиончик лежит! Ха-ха!»

А неподалеку один тип стоял, медяки пересчитывал в кармане. Он и усек этот разговор. Актером звали. Так, бросовая личность… Водка да девки на уме. Осветителем в театре работал. Мнил себя гением. Неизвестно только, на каком основании. Все в артисты рвался. Ну, иногда включали его в спектакль по какой-нибудь мелочи, слово там какое-нибудь скажет и уйдет. Есть такие роли. Но не в этом дело…

Как потом выяснилось, у Актера в этот вечер такая драматическая ситуация сложилась. Бабник он был, но одна девушка нравилась по-настоящему, однако в руки не давалась. Обхаживал он ее чуть ли не целый год, а ничего не получалось. И надо же такому случиться – именно в тот вечер, в пятницу, она позвонила ему по телефону и сказала: «Ты дома? Я сейчас приду к тебе. Мне надо посоветоваться». (Потом стало известно, что ей кто-то там сделал предложение, и она была в растерянности: партия выгодная, но уж больно старый…) Актер заметался после звонка. Дело в том, что в это время в его квартире (у него от театра была однокомнатная квартира) находилась компания таких же забулдыг, как и он. Кто спал, кто танцевал. В общем, как сказал бы мой брат, была полнейшая вакханалия. Актер очутился в критическом положении. Привести девушку в этот сброд нельзя, уйти с нею куда-нибудь, бросить квартиру – тоже рискованно: все настолько пьяны, что могут дом сжечь. Тогда он решил закрыться с ней на кухне… Я потому вам так подробно рассказываю… От каких иногда ничтожных деталей зависит наша жизнь… Итак, на кухню… Но где взять спиртное? (Без бутылки актер разговора с девушкой не представлял.). Все давно вылакано, у забулдыг за душой ни копейки. На столе валялись лишь полбатона да мятые помидоры. Сам Актер в расчете на близкую получку истратил все деньги. У него оставалось лишь три рубля сорок восемь копеек. В гастрономе же продавалась тогда только «Экстра». А она стоит четыре рубля двенадцать копеек. Обратите внимание на эти цифры. Убийство произошло лишь из-за шестидесяти четырех копеек.

Да, так вот Актер обшарил висевшие на вешалке пиджаки своих собутыльников, ничего там не нашел, и пошел в гастроном, рассчитывая встретить там кого-нибудь из знакомых и занять рубль.

Если бы удалось занять рубль, мечтал Актер, то останется еще на сто граммов сыра или даже на селедку. Он мотался по магазину целых полчаса, до приезда девушки оставалось совсем немного времени, а никто из знакомых не появлялся. Актер дошел даже до того, что встал у кассы и смотрел, не уронит ли кто монету… Это он сам рассказывал на суде… Девушка должна была приехать через пятнадцать минут… Актер был в отчаянии. Наконец он решил просто броситься через прилавок, схватить бутылку и рвануть со всех ног… Будь что будет… Не забывайте, что он пил с утра и почти уже ничего не соображал.

Возможно, он так бы и сделал, но тут-то и раздался тот самый возглас знакомого шофера. Из всего пьяного выкрика Актер понял лишь то, что машина с деньгами стоит возле магазина и что там никого нет. Конечно, машина закрыта… Это Актер сообразил сразу, поэтому, выходя из магазина, он прихватил с собой кирпич, который подкладывали к двери, чтобы она не хлопала.

Возле гастронома стояло несколько машин, но все это были «Жигули». Актер же, хоть и был пьян, сообразил, что до сих пор «Жигули» почему-то инкассаторами не использовались. Поэтому он сразу направился к «Москвичу»-пикапу. Там сидел мальчик. «Инкассаторская?» – хрипло спросил Актер. «А вам какое дело?» – ответил мальчик. Наверно, ему не надо было так отвечать. В этом ответе уже содержалось полупризнание.

Сначала, по словам Актера, он не хотел совершать преступления, а просто потребовал у сына Геннадия Васильевича рубль.

«Слышь, дай рубль!»

«Отстаньте от меня!»

«Дай, иначе хуже будет!»

«Нет у меня рубля!.. Отойдите, сейчас придут люди и вас заберут».

Это окончательно убедило Актера, что перед ним инкассаторская машина.

«Давай деньги, щенок!» Актер схватил мальчика за плечо. Тот нажал на сигнал. На звук никто из прохожих даже не обернулся. Двое разговаривают, кто-то случайно нажал на руль.

Мальчик стал отталкивать Актера. Во время борьбы Актер случайно заглянул внутрь машины и увидел на заднем сиденье два огромных зеленых рюкзака. Актер не готовился к ограблению, он вообще не был вором и не знал, как выглядят инкассаторские сумки. В его пьяной голове пронеслось, что это и есть набитые деньгами инкассаторские мешки.

Он поднял с асфальта кирпич, который принес с собой, и изо всей силы ударил мальчика в правый висок. Тот не успел даже вскрикнуть.

Актер лихорадочно открыл заднюю дверцу, схватил один из мешков, который был поближе, надел его на спину и зашагал к дому. У него хватило сообразительности не бежать. Да за ним никто и не гнался. Все произошло очень быстро, народу возле не было. Кроме того, мальчик упал от удара влево на руль, кровь стекала вниз, волосы у него были длинные – курчавые белокурые волосы, – закрыли рану, и со стороны казалось, что мальчишка набегался за день, устал и спит. Когда вернулись Геннадий Васильевич и шофер, мальчик был уже мертв. Он умер сразу…

– Убийцу быстро нашли?

– Нет… Я уже говорил, что никто не видел, как он ударил кирпичом и вытащил рюкзак. Ну, а так как он шел по улице не спеша, на него никто не обратил внимания. Мало ли людей ходят по улицам с рюкзаками? Актер не сомневался, что в рюкзаке деньги. Он незаметно пронес его на кухню, спрятал под стол, потом встретил девушку и провел с ней на кухне весь вечер. Взять из рюкзака деньги и сходить за водкой Актер не решился. Только утром, раскрыв рюкзак, он вместо денег обнаружил сковородку, крупу, другие принадлежности туристского быта. Между прочим, там оказалась и бутылка водки. Актер тут же ее выпил и заснул мертвецким сном. Его так и взяли пьяным… Геннадий Васильевич чуть с ума не сошел… Месяца три в больнице лежал. А потом внушил себе, что это неправда, что сын жив… Может, потому и выжил… А сейчас все выходные с женой здесь проводит. Днем еще ничего, рыбу ловит, книгу читает, а как вечер наступит, так и тянет его на пойму… особенно когда туман и выпьют немного. Кричит чего-то… Я слышал… Может быть, сына зовет… Вот после сына он и пошел в инкассаторы… До этого он учителем работал… Учителем литературы…

– Вчера он вышел из тьмы… Мы с Рисом сидели у костра. Мне тогда он показался чрезвычайно странным. Теперь я понимаю.

– Он вернулся… Весь дрожал… Хотел идти опять к вам, но мы не пустили. Он, наверно, пытался себя уверить, что ваш Рис – это его погибший сын, хоть и возраст разный. Он и бушлат поэтому подарил чтобы, когда вы придете еще, сходство больше было.

– Погибнуть за шестьдесят четыре копейки. Как это страшно…

– Всякая смерть страшна, но бессмысленная и нелепая кажется особенно обидной. В этом есть какой-то парадокс. Если бы в рюкзаке действительно оказались деньги, тогда… ну тогда не так, что ли, было бы обидно… А то ведь сковородка да ячневая крупа. В городе прямо так и говорят: убил за шестьдесят четыре копейки. А если бы за десять тысяч? Что бы изменилось? Ровным счетом ничего. Человека нет и никогда не будет. Вот как вещи и деньги влияют на нас. Они настолько поработили нас, что даже свою жизнь мы оцениваем в рублях… Вот поворот на ваш кордон.

Архитектор остановился, протянул мне руку.

– Рад был познакомиться.

– Я тоже.

– Да, вот еще что. Чтобы вы не питали никаких иллюзий относительно моей личности. Открою вам свои отрицательные качества. Может, так случится, что мы никогда и не встретимся, и вы будете считать: дескать, вот довелось поговорить с умным, хорошим человеком, который все понимает, широко мыслит. Я действительно все понимаю и широко мыслю, но тем хуже… Я трус, демагог и болтун…

– Ну что вы…

– Да… Я вот рассказывал вам про кожевенный заводик. Ну, который отравил бы речку, лес… Так вот, заводик здесь скоро будет… Только завод по выработке химических красителей, чернил, туши и прочего… И знаете, кто автор проекта? Я. То есть инициатор строительства, конечно, не я, нам этот заводик спустили по разнарядке из министерства. Ну, а подкинули его мне. Работа нетрудная, я архитектор так себе, средней руки, вот главный и кинул его мне: дескать, справится. Я и справился. Решил его на этой речке соорудить, чтобы дешевле было. Вода дармовая, шоссейная дорога – подвозить материалы – рядом, поселок под рукой – значит, рабочая сила есть. Ни артезианских колодцев не рыть, ни дорогу не прокладывать, ни жилья не строить. Дешевенький заводик получился. Я его за три месяца сварганил. А что сделаешь? Не я, так кто-нибудь другой. Такова жизнь. Строительство начнется через год и будет продолжаться два года. Так что спешите насладиться, потом здесь будет вонючее болото. Ну, пока.

Архитектор повернулся и, не подав мне руки, ушел назад по тропинке.

– Пап, он что, злой волшебник? – спросил Рис задумчиво. Оказывается, он слышал весь разговор.

– Вроде этого.

– Может уничтожить и речку, и лед?

– Ну да.

– Движением волшебной палочки?

– Наподобие. Росчерком пера.

– Ну и ну, – Рис покачал головой. – Я думал, такое только в сказках бывает. А вон оно что. Какой оказался. Речку хочет уничтожить! Черт!

Свинцовая пуля ударила человека в лоб. Он вскочил, ощущая, как по лбу растекается кровь. Машинально закрыл рану ладонью…

Вторая пуля попала в затылок. Третья в шею…

Человек отнял руку от лба. Она была влажной и пахла растертой земляникой.

Человек сел. Дождь стал чаще и мельче. Он барабанил по листьям крапивы, по брустверу окопа, по консервной банке на дне (вот почему пахло ржавым железом). Намокшая осинка сникла, перестала трепетать. Хмурая ель, наоборот, повеселела, расправилась, распушилась.

Под этой елью, наверно, можно было переждать дождь, но человек не сделал попытки укрыться. Он сидел на дне окопа, подтянув колени к подбородку, и вода стекала по его слипшимся волосам на грудь, за шиворот… Косые струи секли морщинистое, старое, словно сделанное из промасленной оберточной бумаги лицо и не выдавливали из него ни капли краски, не меняли выражения: оно по-прежнему оставалось желтым и усталым.

Только один раз судорога зигзагом пересекла его щеки. Человек улыбнулся…

Вершины сосен слабо зашелестели. Порыв ветра, легкий, почти невесомый, прошел со стороны речки в глубь леса. В тишине было слышно, как он натыкался на более высокие деревья, обходил их стороной, ломал мелкие сухие сучья. Потом опять все стихло. Лишь слышался испуганный писк какой-то птахи, боявшейся идущей грозы, да доносилось глухое слабое ворчание, словно очень далеко порыкивал большой голодный зверь.

Мы быстро шли по тропинке, спотыкаясь о большие перебегавшие дорогу корни, похожие на вздутые коричневые жилы, обходя глубокие лужи, покрытые желтой хвоей и сухим дубовым листом. Изредка встречались высокие кусты ежевики с почти черными ягодами, и Рис торопливо, боясь отстать от меня, срывал самые крупные и самые спелые.

Второй порыв ветра, более сильный, но медленнее первого, прошумел поверху. Теперь пришли в движение не только верхушки деревьев, застонали, заскрипели небольшие стволы. Посыпались ветки, листья, шишки. Птаха вскрикнула и затихла, очевидно покорившись своей судьбе. Наступила тревожная тишина. Наверно, все зверье затаилось в норах, дуплах, берлогах. Рис перестал бегать за земляникой, подошел и взял меня за руку.

Вдруг рядом страшно рвануло, словно все пространство над нами раскололось пополам. Я даже машинально присел, настолько сильным был удар.

– Горит! Пап! Горит! – закричал Рис. Впереди, недалеко от нас, вздымался вверх столб дыма. Отчетливо слышалось гудение пламени и треск сгоравших ветвей.

Сын потянул меня за руку.

– Пап, бежим посмотрим!

Мы побежали по дорожке. Со стороны пожара, лавируя между стволами и непривычно торопливо маша крыльями, пролетела ворона.

– Белка, пап!

Я посмотрел вверх. Действительно, с сосны на сосну проскакала белка.

Наша тропинка вильнула немного вправо и уперлась в большую, почти идеально круглую поляну. В центре поляны рос огромный полузасохший дуб. Почти вся правая его сторона была сухой. Эта-то сторона и горела. Живая левая часть дуба еще сопротивлялась, чадя, треща и фыркая, правая же вся была охвачена огнем. Дуб гудел и стонал.

Мы остановились поодаль, наблюдая за лесным пожаром. Мне первый раз приходилось видеть, как горит пораженное молнией дерево. Рис же был совершенно потрясен.

– Ну и силища, черт возьми! – то и дело повторял он. – Надо же – поджечь такую громадину! А если бы в человека? Сгорел бы, как фантик!

От верхушки дуба отломился сук и, крутясь, как огненный круг, в который прыгают звери во время циркового представления, отлетел в сторону. Зеленая трава в том месте зашипела, над землей поднялось небольшое облачко пара, взвилось было, похожее на яркий шелковый платок, пламя с искрами, но тут же опало, сук вдруг подскочил, выпрыгнув из травы черной змеиной головой, и опять исчез в траве. Лишь небольшая струйка дыма выдавала его присутствие.

Постепенно огонь охватывал все дерево. Оно горело тремя полукольцами: верхним – наиболее слабым, средним и нижним – самыми мощными. Нижнее полукольцо почти уже сомкнуло свои концы: листья между ними пожухли, некоторые уже обуглились, другие раскалились и на фоне черного ствола были похожи на фигурные изделия из золота. Вверху же еще было много совсем зеленого, там жизнь отчаянно боролась со смертью. Листья испускали густой желтый дым, словно изо всех сил призывали на помощь. Однако огонь медленно, но неуклонно сокращал зеленые островки. Видно, ему было трудно превращать в пепел толстые, налитые соком ветви, сжигать источающие влагу листья. Надо было сначала все это умертвить, высушить, раскалить.

«На помощь… на помощь… погибаем…», – шипели и выдыхали листья и ветви.

И помощь пришла. Послышался мягкий и осторожный шорох. По сравнению с гулом и треском, исходящими от горевшего дерева, шорох был слишком слабым, почти неслышным, но уверенным и настойчивым.

Я обернулся. Дальняя сторона поляны, что простиралась за горевшим дубом, как бы затуманилась. Оттуда и исходил слабый шорох.

Рис тоже обернулся в ту сторону.

– Что там? – спросил мой сын. Его лицо выражало недоумение. Видно, Рис в любой момент ожидал от природы всяких гадостей. – Не стая ли кабанов?

– Не похоже.

Гул нарастал. И вот из леса медленно вылезла и двинулась в нашу сторону белая зыбкая пелена. Она ползла неровно, пригибая ветви деревьев, втаптывая в землю траву, треща мелкими сучьями.

– Что это? А, пап? – вцепился в мою руку сын.

– Дождь… – сказал я неуверенно. Мне еще не приходилось видеть вот такую движущуюся стену дождя.

– Дождь? – не поверил Рис. – Если это дождь, то должен лить сверху, а не ходить по земле. Это не дождь…

Вдруг с противоположного конца поляны из леса вынырнула сильная упругая струя ветра, промчалась над нами и ударила в стену дождя. Надвигающаяся пелена на мгновение остановилась, нерешительно заколебалась; ее низ, отороченный белой пеной, затрепетал, забился по земле. Стена остановилась совсем недалеко от горевшего дуба. Было странно видеть рядом огонь и воду. Факел вздымался параллельно дождевой отвесной пелене и казался яркой солнечной брешью в серо-темной стене. До нас доносились сложные запахи: горевшего сухого дерева, едко дымящих сырых листьев, мокрой земли, обмытой дождем хвои, смоченной коры, прибитой к земле паутины.

Стена дождя проглотила порыв ветра и так же не торопясь двинулась дальше. До нас уже долетали мелкие брызги, словно от морского прибоя, сверху упало несколько крупных тяжелых капель. Теперь даже Рис не сомневался, что дождь не только может лить сверху, но и ходить по земле.

– Давай вон под ту ель! – Я побежал назад к еще сухому и пыльному лесу, откуда мы только что вышли. Как раз возле дорожки росла мохнатая приземистая ель. Под нею было сухо и чисто, словно землю кто-то подмел веником. На самом деле это рыжие иголки сбились в плотный наст, и теперь земля напоминала паркет. Пахло пыльной кладовкой, где хранится всякая рухлядь.

Рис посмотрел вверх.

– Ты думаешь, не промочит? – спросил он.

– Думаю, что нет.

– А я думаю, что да. Какие-то там ветви. У нас в садике веранда, и то в ливень промокает.

– Если бы эта ель промокала, – заметил я, – то под ней что-нибудь бы да росло.

Рис огляделся вокруг. Под елью в самом деле ничего не росло: ни кустика, ни травинки, ни гриба.

Только по самому краю, там, где ветви дерева почти касались земли, бугрилась густая зеленая трава вперемешку с молодыми побегами березы. Во время дождя вода, наверно, стекала по наклонным лапам ели, как по желобу, и обильно орошала землю. Мы сидели словно бы в закрытом со всех сторон шалаше. Только из щели, в которую мы пролезли, открывался вид на поляну, горевший дуб и вышедшую из леса стену дождя. Я посмотрел на дуб.

Теперь, проглотив так неожиданно вылетевший порыв ветра, дождь быстро шел по поляне. Вот первые струи коснулись зеленой части дуба; она тут же окуталась паром, потом пар смыло плотным потоком воды, и нам открылось удивительное зрелище: одна половина дуба стояла зеленая, мокрая, торжествующая, другая пылала ярким огнем. Огонь горел вовсю, не обращая внимания на брызги, лишь недовольно фыркая, словно сдувая с себя надоедавшие капли, как лошадь отфыркивается от слепней и мух. Но вот стена дождя разом обрушилась на огонь, и вскоре все было кончено. На месте яркого, казалось, неукротимого вечного пламени высились черные, как протянутые вверх в мольбе руки, обгорелые головешки.

Дождь пересек поляну и стал двигаться к ели, под которой прятались мы; он звонко стучал по утоптанной дорожке, по корням, выбившимся из-под земли хлебнуть воздуха, по траве. В том месте, где дорожка проходила через песчаную залысину и была покрыта толстым слоем пыли, взвились вверх мучные фонтанчики.

Добравшись до ели, дождь навалился на нее всей тяжестью. Заскрипели, застонали сучья, посыпались иголки, шишки. Вокруг нас хлынули потоки воды, но внутрь не просочилось ни капли. Один раз мне в детстве пришлось поднырнуть под водопад. Сейчас было точно такое же ощущение.

Рис недоверчиво поглядывал вверх. Он сомневался, что ель выдержит такой напор.

Стена воды ушла дальше, треща сучьями, сопровождаемая пугливым писком птиц. Дождь сделался тише, ровнее. Он бесконечно барабанил по хвое. Небо вокруг было сплошь серым, хмурым, словно в лето прорвался сентябрь.

– Ну теперь до ночи не пройдет, – уныло сказал Рис. – Так и придется здесь сидеть. А потом тащиться по мокрому лесу.

– Ничего страшного, – я постарался подбодрить сына. – Разуемся и пойдем босиком. Надо, сынок, привыкать к трудностям. Вдруг ты станешь… допустим… геологом. Геологам знаешь как достается! Будь здоров! И в грязь, и в снег, и в жару, и в холод.

– Я не буду геологом, – сказал Рис.

– Боишься?

– Нет… Просто не буду, и все.

– А кем же ты хочешь стать?

– Никем.

– То есть?

– Никем, и все.

– Гм… А кто же тебя в таком случае кормить станет? Я, например, категорически отказываюсь. Я не хочу, чтобы мой сын рос тунеядцем. Кто не работает, тот не ест. Слышал?

– Слышал… Но есть такие, что не работают, а едят.

– Есть, конечно. Но очень мало.

– Вот я и буду этим малым. А кормить меня Бабушка с Дедушкой станут.

– Ты уверен?

– Уверен. Бабушка уже сказала.

– Но ведь бездельничать скучно.

– Ничего. Как-нибудь перебьюсь. Я люблю бездельничать.

– Хорошо, допустим… Но ведь Бабушка с Дедушкой не могут кормить тебя вечно.

– Когда они умрут?..

– Хотя бы.

– Они оставят мне наследство.

– Наследство? – Я был очень удивлен. – Какое там у них наследство…

Рис хитро прищурился.

– Только, чур, никому. Это я тебе сейчас по дружбе говорю. Поклянись.

– Клянусь.

Рис самодовольно привалился спиной к стволу ели. По всему было видно, что он готовился сразить меня наповал.

– У Бабушки с Дедушкой, – начал он торжественно, – на книжке три тысячи восемьсот рублей. Когда они умрут, книжка будет моя. Бабушка мне сама читала такую бумагу с печатью. Понял? А у тебя сколько?

– У меня тоже прилично, – пробормотал я.

– У тебя ничего нет, – с торжеством сказал Рис. – Бабушка говорит, что ты гол как сокол. Вы все с Мамой проедаете и проодеваете. И знаешь, почему?

– Почему?

– Потому что вы не умеете жить.

– Это тебе Бабушка сказала?

– Я и сам знаю. Вы набиваете холодильник продуктами, а потом все выбрасываете. У Мамы знаешь сколько нарядов?

– Сколько?

– Восемнадцать!

– Откуда ты взял?

– Сам считал. А женщине в ее возрасте хватит трех. Понял? Ты за этим должен следить, а ты не следишь. Потом, зачем вы меня балуете? Зачем вы машин мне столько понакупили?

– Но ты же сам просишь…

– Мало ли чего ребенок не попросит. Ребенка надо держать в ежовых рукавицах. Я своего сына буду в ежовых рукавицах держать. Он у меня пикнуть не посмеет, по ниточке ходить станет (все это были любимые Бабушкины выражения). Никаких шоколадов, пирожных и игрушек!

Я был удивлен такой жестокостью Риса по отношению к своему будущему сыну.

– Но ведь ты сам…

– Это мне такие родители достались. Не строгие. Размазни…

– Что?

– Я сказал… размаз… разбазаривающие деньги. А мы с сыном будем жить экономно. Нам этих трех тысяч восьмисот на всю жизнь хватит.

– На всю жизнь не хватит.

– Кроме того, мне Бабушка три золотых кольца отдаст, а моей жене золотые серьги и янтарные бусы. Кроме того, у нее чайник есть из чистого серебра.

– Все равно это ерунда. И на три года не хватит.

– А приданое?

– Какое приданое? – Рис удивлял меня все больше. Я и не подозревал, что он думает о таких вещах.

– Как это какое? Моей жены. Я женюсь на богатой. Это ты взял Маму бедную. Когда ты на ней женился, что за нее получил? А?

– Разве дело в этом?

– Ты получил от нее перину, две подушки и одеяло. Вот?

– Ну и что?

– Ничего. А у моей жены приданое знаешь какое?

– У тебя есть разве жена?

– Есть… – Рис прикусил язык. – То есть, в смысле наоборот…

– Выкладывай уж, если проговорился.

Рис покосился на меня.

– Ладно уж… Как другу… Только поклянись, что никому. Только Бабушка знает…

– Клянусь.

Рис дотянулся до валявшейся шишки и стал ковырять ею землю.

– Я женюсь на Мартышке. В нашем садике есть такая. Как школу закончу, так и женюсь. Мы уже договорились. Она знаешь какая богатая… У нее отец зубной врач. Золотые зубы делает… Он и ей, когда она вырастет, золотые зубы вставит. И мне, если женюсь на Мартышке. Только сначала свои выбить надо… Он и выбивать умеет… Бесплатно выбьет и вставит…

– Ну и какое приданое твой врач дает за Мартышкой?

Рис ехидно посмотрел на меня.

– Да уж не как за нашей Мамой. Немного побольше.

– Сколько же?

– Два килограмма золота, машину и четыре чемодана разной одежды! Вот сколько! И еще квартиру обещал купить. Мартышка сама в садике хвасталась. А игрушек у нее сколько – не счесть! Куклы заграничные. Пищат и разговаривают, не по-нашему только.

– Здорово!

– Еще бы. Ты бы женился на такой?

– А кто бы не женился?

– Да… – Рис раздулся от важности. – Думаешь, так легко было ее у Крысы отбить? Сначала Крыса на ней хотел жениться, да только я его поколотил, и он отстал от Мартышки. Теперь она моя невеста. Бабушка говорит, чтобы я с ней все время дружил.

– Значит, Бабушка в курсе твоих сердечных дел?

– Конечно. Я Бабушке все рассказываю.

– Выходит, Бабушка тебя учит, чтобы ты не работал, а жил на ее наследство и приданое своей жены.

Рис посмотрел на меня подозрительно.

– Ты ее будешь ругать?

– Нет. Не буду.

– Поклянись.

– Клянусь.

Рис успокоился.

– Не… Она так не говорит. Она просто не хочет, чтобы я был кем-нибудь простым. Она хочет, чтобы я побольше учился. Она говорит: «Пока я жива, чтобы ты три института кончил. Учись, а мы с Мартышкой тебя будем кормить».

– Какие же это – три института?

– Разные, где на иностранцев учат. Чтобы по-иностранному разговаривать. Я хочу сто языков выучить. Вот житуха будет! Катай себе по разным странам да болтай по-иностранному. Разве плохо? Бабушка говорит, чтобы я ей шубу из выдры в Америке купил. Я обязательно куплю. А тебе костюм тренировочный нейлоновый в Японии. Они сильные костюмы делают, а то у тебя совсем старый. А Маме сандалеты на «коровьем копыте» привезу, она никак на «коровьем копыте» не достанет. Дедушке камеры достану, у него всегда камеры лопаются. Я что хочешь могу тогда достать. Бабушка говорит, что быть переводчиком выгоднее всего. А то ты бедный, Мама бедная, Дедушка простой шофер, калымить он не умеет. Одна только Бабушка еще ничего себе… среднебогатая. Вообще, мне не повезло – родители достались обыкновенные.

– Как это – обыкновенные?

– Только, чур, не драться, – спохватился Рис.

– Вот еще… За правду ведь не бьют.

– Конечно…

– Так что смело можешь говорить, чем тебе не нравятся родители.

– У других детей отцы министры, космонавты, зубные врачи, а у меня спортсмен да… инженер какой-то, самый обыкновенный…

– Ах, вот оно что… Не всем же быть министрами и зубными врачами. А по-моему, ты должен быть доволен своими родителями. Мать у тебя инженер-технолог… Не каждая женщина…

– Сейчас почти все инженеры, – перебил меня Рис. – Подумаешь, технолог… Сто десять рублей…

– Отец твой мастер спорта.

– Подумаешь, мастер спорта… Сейчас… – Рис замолк. Он хотел сказать: «Сейчас все мастера спорта», но вовремя сдержался. Наверно, вспомнил про утреннюю зарядку в садике – не так-то легко стать мастером спорта.

– Может быть, со временем меня включат в сборную страны, пошлют на Олимпийские игры. Будешь смотреть меня по телику.

– Тебя никогда не пошлют, – убежденно сказал Рис.

Меня неприятно задела такая уверенность.

– Почему же ты так считаешь?

– Бабушка говорит – у тебя нет способностей. Ты ленивый. Мало тренируешься. Много отдыхаешь. Лежишь на спине и думаешь. А Бабушка говорит, что думать спортсменам вредно. Почему ты не пошел в писатели? Бабушка же тебе говорила – иди в писатели. Сиди себе да пиши что в голову придет да деньги получай.

– Твоя Бабушка чересчур умная, – не удержался я от критики в адрес Бабушки.

– Да, – сказал Рис уверенно. – Бабушка умная. Она все знает. Я ее всегда слушаться буду. Ты вот не слушался и потому такой бедный.

– Что за чушь! – возмутился я. – Какой я бедный? Ты что плетешь?

– Чур не драться. За правду не бьют.

– Я и не собирался. Тем более, какой я бедный? У нас есть все, что необходимо.

– Нет, не все, раз денег не хватает.

– Кто тебе вбивает это в голову? Нам вполне хватает денег.

– Ты просто не знаешь.

– Что? – Я был глубоко оскорблен как глава семьи. – Как это не знаю? Я все знаю.

– Ага, все… Только поклянись, что никому… Я тебе как другу.

– Ну… никому…

– Бабушка с каждой пенсии дает Маме по тридцать рублей.

– Гм… Тридцать рублей, – я удивился. – Это зачем же?

– На меня. Чтобы мне лучше жилось.

Вон оно что… Сын открывал отцу семейные тайны… А Мама, значит, молчок. Получает каждый месяц пособие и помалкивает. Выходит, я и в самом деле несостоятельный человек.

Рис покосился на меня. Наверно, по моему лицу было видно, что я сержусь.

– Ладно, – сказал Рис. – Жить можно. Хочешь, я тебе про Дедушку расскажу? Я вижу, ты совсем ничего не знаешь.

– Давай.

Дождь шел ровно, не ослабевая. Он шумел только наверху ели, по лапам же вода спускалась на землю совершенно бесшумно. Только у земли длинные белые нити дождя заигрывали с травой, раскачивали верхушки молодых побегов, шелестели опавшей желтой хвоей. Большая тяжелая капля шлепнулась возле меня на сухой утрамбованный наст и стала расползаться темным бесформенным пятном. Если дождь будет идти долго, наверно, еловая крыша все же не выдержит.

– Так что ты хотел рассказать насчет Дедушки?

– Дедушку скоро выгонят с работы…

– Что ты опять плетешь?

– Чесслово. Он мне сам рассказывал. У него уже есть один строгий выговор.

Я был поражен. Дедушка всю жизнь работал хорошо, на одном месте, имел целую кипу почетных грамот и через два года собирался на пенсию. Ни о каком уходе с работы Дедушки у нас в семье не было и речи.

– За что же его собираются выгнать? – спросил я, чувствуя некоторую неловкость. Как-то нелепо получается: сын больше в курсе семейных дел, нежели отец.

– У него начальник новый. Заставляет его работать «налево», кирпич, доски возить, а Дедушка не хочет. Он хочет после работы со мной играть.

– За это и выговор?

– Не… Дедушка один раз за мной в садик заехал и ребят наших покатал… А начальник как раз мимо ехал на легковушке и увидел… А потом он нас с Дедой засек, когда мы в воскресенье в лес ездили. И хочет выгнать с работы.