– Коля! – кричала она. – Перестань сейчас же! Ты не можешь представить, с кем связался! Это же наш чемпион! Погнешь ему ребра – отвечать придется!

Как ни странно, слово «чемпион» остановило Колю. Он поднялся, тяжело дыша.

– Какой еще такой чемпион? – спросил браконьер недоверчиво.

– Чемпион города по классической борьбе, – блондинка подбежала к нам. – У них скоро соревнования в Махачкале, а ты можешь его изувечить.

Я был поражен такой осведомленностью блондинки. Никто, кроме начальства и моих самых близких друзей, не знал, что я еду на соревнования в Махачкалу.

Трико на коленях и локти у меня были зелеными от раздавленной во время борьбы травы… Я послюнявил палец и стал оттирать травяные пятна.

– Это надо замыть, – сказала блондинка Нина. – Снимите, пожалуйста, одежду, я быстро. И извините, ради бога, моего мужа. Он, когда разъярится, сам себя не помнит. Коля, иди искупайся, как тебе не стыдно! Сколько раз тебе говорила – держи свои нервы в кулаке. Человеку настроение испортил, посуду всю побил. Эх ты, недотепа глупый…

– Да… – пробормотал Коля, постепенно успокаиваясь от слов жены. – Он щуку выбросил… Вот такая щука была… (Человек-гора до отказа развел руки).

– Коля, да он правильно сделал, что выбросил эту дурацкую щуку, – блондинка разговаривала с мужем, как с маленьким. – Я же тебя просила – не глуши больше рыбу. Это нехорошо с этической стороны и опасно, кроме того, для жизни. А если ты попадешься охране, тогда хлопот не оберешься… Начнут спрашивать, где тол брал…

– Я честно купил, – пробормотал Коля. – Я его за баранью ногу выменял.

– Ну, допустим, за баранью ногу. А тот человек где тол взял?

– Он его из старого снаряда вытопил. Тоже жизнью рисковал, между прочим…

– Эх, дурачки вы, дурачки… Из-за щуки рискуют чем… Ведь судак же есть…

– Он замороженный.

– Мяса вон сколько. Иди, Коля, обмойся, а то перед людьми неудобно. Да и шашлыки пора делать. Мы все голодные.

Блондинка Нина нежно, как малыша, погладила Человека-гору по плечу, выбрала из волос на голове и на груди водоросли и подтолкнула к реке:

– Иди, иди, глупенький…

Посмотрев на меня волком, Коля пошел обмываться.

– Вы уж на него не обижайтесь, – сказала Нина, беря меня под руку и заглядывая в лицо. – Он вообще-то добрый, только вспыльчивый очень. И не любит, когда его не боятся. Вы, наверно, его не испугались, Анатолий Петрович?

– Откуда вы знаете, как меня зовут? – удивился я.

Блондинка улыбнулась, поправила волосы. Теперь они были у нее собраны в узел на затылке.

– Я же ваша болельщица. И как каждая нормальная болельщица, знаю о вас все. Даже как зовут вашу жену и даже то, что она любит облегающие костюмы.

– Моя жена в самом деле любит облегающие костюмы, – пробормотал я растерянно.

– Вот видите. Но вы ей скажите, что ей такие костюмы не идут. У нее не совсем правильная фигура.

– Разве? – удивился я. До сих пор мне нравилась фигура моей жены.

– Видите ли… у нее… – Блондинка собиралась развивать эту тему дальше, но я поспешил увести разговор в сторону.

– А почему вы болеете именно за меня?

Нина кокетливо поправила волосы.

– Видите ли, это не совсем скромный вопрос, – блондинка опять поправила прическу. Видно, она считала, что у нее красивые волосы. Теперь я посмотрел на свою собеседницу более внимательно. Волосы, во всяком случае, она поправляла не без оснований; они в самом деле были красивыми – длинными и пушистыми. Слегка веснушчатое лицо так и светилось свежестью после купания.

– Но если нескромный…

– Вы обиделись? Ну хорошо, я могу ответить… Вы, по-моему; артистично работаете в партере. И потом, вы технично бросаете через левое плечо. Это ваш фирменный бросок. Однажды, кажется, это было в Минске…

– Простите, как вы очутились в Минске?

– Я поехала посмотреть Всесоюзные соревнования по борьбе.

– Вот как…

– Ну да. Что здесь такого? Ездят же болельщики на футбол в другие города. Вот и я поехала посмотреть на борьбу. Но, честно говоря, поехала из-за вас. На вас было тогда синее трико с белой эмблемой на груди. Так ведь?

– Возможно.

Я был польщен. Значит, я настолько известен среди любителей, что болельщики ездят смотреть на меня даже в другие города.

– Папа очень сильный, – подал голос Рис. – Я с ним стараюсь не связываться.

Блондинка погладила моего сына по голове.

– Да. Папа твой сильный. Я о нем все знаю. И о тебе тоже. Тебя зовут Борисом. А прозвище у тебя Рис-Барбарис Объелся Дохлых Крыс. Точно?

Рис кивнул:

– Точно. А откуда вы знаете?

– Через горсправку. После завтрака мы будем плавать с тобой на надувном матрасе. Ты когда-нибудь плавал на надувном матрасе?

– Нет.

– Это очень здорово. Не жарко даже в самую что ни на есть жарищу. Наплещешь на себя воды, ляжешь на спину, плывешь и глядишь в небо… А по небу – облака разной формы. То бараны, то замки, то роща какая-нибудь возникнет… Ты когда-нибудь смотрел в небо?

– Разумеется.

– Только долго.

– Долго нет. Гляну и дальше бегу. Чего интересного? Конечно, если самолет… другое дело. – Рис кончил обгладывать шею и запустил кости в погасший костер.

– Самолет – это, конечно, интересно… Хочешь, я тебя научу играть на небе?

– Играть на небе? Разве можно играть на небе? Сроду никогда не слышал. Как туда залезть?

– Давай научу.

– А конфеты у вас есть? – Рис по своей натуре был закоренелым материалистом и всегда пытался извлечь выгоду из любой ситуации.

– Конечно, есть, я страшная сластена.

– Я тоже.

– Ну тогда давай дружить, – блондинка Нина протянула моему сыну руку. Рис в знак согласия хлопнул по ней своей.

– Что ж, давай.

– А сейчас пошли умываться.

– Ладно, пошли.

Сын и блондинка взялись за руки и направились к реке. Я не узнавал Риса: сколько дома было крика и разговоров, когда наступало время умыться и почистить зубы.

Я подошел к парню с транзистором. Он сидел в прежней позе, поставив себе на колени приемник, и ловил какую-то умело ускользавшую, словно это было живое скользкое существо, джазовую мелодию.

– Давай послушаем последние известия, – предложил я. – Сейчас как раз время.

Парень – я сразу прозвал его Радиоманом – не услышал меня. Я тронул его за плечо.

– Что? – нервно встрепенулся Радиоман.

– Последние известия.

– Какие последние известия?

– Послушаем последние известия.

Взгляд у Радиомана стал осмысленным.

– А, это ты… хулиган… Нашел Колю?

– Да вроде бы встретились.

– Вломил он тебе?

– Обошлось.

– Жаль. Тебя следовало бы как следует отутюжить. Ишь чего натворил. Я бы обязательно тебя избил, если бы силы хва…

Радиоман умолк на полуслове, так как схватил наконец мелодию.

– Да брось ты ее, – попросил я. – Послушаем известия. Что там на Кипре?

– На каком Кипре?

– Как на каком? На острове.

– Что?

– Я говорю, давай послушаем, что там на острове Кипр делается.

– Что ты привязался со своим Кипром! – вскипел вдруг Радиоман. – А то сейчас позову Колю! – Радиоман хотел добавить еще что-то, очевидно крепкое, но тут вдруг чисто и сильно наконец-то зазвучала ритмичная мелодия, и парень как-то сразу обмяк, расслабился. Глаза его сделались невидящими, губы что-то зашептали, плечи стали подергиваться в такт мелодии.

От палатки шел человек с интеллигентской бородкой. На нем была голубая рубашка, удобные брюки спортивного покроя в зеленую полоску, темные защитные очки в массивной оправе. В руках он держал белую нейлоновую веревку.

– Не желаете прогуляться в лес по дровишки? – спросил человек в очках.

– С удовольствием. Но мы уже собрались уходить.

– Куда вы пойдете в самую жару? В жару надо купаться. Вам на станцию?

– Нет. На кордон.

– Тем более. Это далеко. Я знаю. Туда километров семь, если не больше. Вам лучше переждать жару здесь. У нас палатка, тень от осины. Шашлыков нажарим. Потом я вас провожу до тропинки. Она приведет вас прямо на кордон.

Я заколебался.

– Хозяйка будет волноваться… Мы ведь не пришли ночевать.

– Теперь какая разница? Придете позже… Да и ночевка в лесу здесь не редкость. Она так и подумает: встретили знакомых, заночевали. Зато сын шашлыков отведает. Я слышал – вы заблудились. Он же голодный, как звереныш.

– Ладно. Уговорили.

Я крикнул Рису, что скоро вернусь (над берегом торчала его намыленная фыркающая физиономия), и мы зашагали к лесу.

Моего спутника звали Володей. Он работал архитектором в областном управлении. Фамилия Володи была Железнов.

– У вас пестрая компания, – заметил я, когда мы вышли на тропинку. – Инкассатор, архитектор, борец…

– Борца нет.

– Этот, как его, Коля…

– А-а, занимался когда-то классической борьбой. Сейчас он продавцом в мясном магазине.

– Парень с транзистором, по-моему, интересная личность. Своеобразная какая-то…

– Это мой брат.

– Извините. Я не знал.

– Ничего. Когда он с транзистором, действительно выглядит каким-то невменяемым. Но вообще-то цели у него благородные. Он студент лесотехнического института. Проходит на кордоне практику. Он и открыл это место. Правда, здесь хорошо?

– Очень. Я даже не представлял, что еще могут существовать совсем недалеко от города такие девственные уголки…

Солнце уже припекало по-настоящему. Тени слились с травой, с камышами, стали бледными, трепещущими, почти не заметными. На небе не было даже признака облаков. Оно выглядело синим льдом. В детстве у нас на лугу вымерз однажды небольшой пруд, и осталась только ледяная шапка. Мы спускались под эту шапку и смотрели через лед на небо. В солнечный день оно было точно таким, как сейчас. Архитектор снял очки, аккуратно протер их белоснежным носовым платком.

– Да, вы правы, – сказал он. – Компания довольно разношерстная, поэтому, наверное, и интересная. Мы познакомились в совхозе, где убирали картошку. Сначала нас было много, я имею в виду тех, кто приезжал сюда. Потом в результате естественного отбора остались лишь самые упорные. Ведь так и должно произойти в результате эволюции? Как вы считаете?

– Наверное, так…

– Да, остались лишь самые упорные, способные выжить в этой несуразной компании. И у каждого какой-нибудь свой «приветик».

– У вас тоже есть?

– Разумеется! Иначе я бы давно вымер, как мамонт.

– Какой же, если не секрет?

– Нет, не секрет. Я убежден, что человек – часть природы. Это моя идея «фикс».

– Какой же это «приветик?» – удивился я. – Это общеизвестно.

Архитектор усмехнулся.

– В том-то и дело, что каждый знает. Но сам он, этот «каждый», хочет он того или нет, систематически и планомерно вместе со всем человечеством ведет наступление на природу.

Архитектор постепенно стал возбуждаться. Веревка, которую он смотал и небрежно перебросил через плечо, соскользнула на землю и потянулась следом, извиваясь в ковыле, как тонкая хищная змейка.

– Лично я не веду наступление, – сказал я.

– Это вам только кажется.

Некоторое время мы шли молча. Неожиданно архитектор резко нагнулся.

– Посмотрите, какой великолепный сук…

Мой собеседник поднял большой сук. Это был действительно красивый сук – сухой, со слегка облупившейся корой, под которой проступало гладкое смуглое тело, оно тихо светилось среди ковыля…

– Природа даже в смерти красива, – сказал архитектор. – Если, конечно, смерть естественная. Нет ничего страшнее неестественной смерти природы. Вы когда-нибудь видели отравленную реку? Течет среди зеленых берегов тяжелая темно-коричневая вода. И ни всплеска, ни кваканья, ни единого проявления жизни. Только шелестит пожухлый мертвый камыш да у берегов бьется желтая пена. А пена-то не такая, какая бывает у обыкновенной речки, а какая-то особая: пористая, устойчивая, какая получается у хозяек, когда они стирают синтетическим порошком. Скоро и эта речушка станет такой.

– Почему вы так предполагаете?

– Я не предполагаю, я знаю точно. Здесь будет построен небольшой кожевенный заводик по переработке местного сырья. Очистные сооружения, конечно, предусмотрены, но строить их будут лет двадцать. Артезианских колодцев тоже никто рыть не станет. Зачем иначе этот заводишко хотят строить на речушке? Ясно, что собираются черпать воду из реки, а в нее спускать отходы. Так что годика через три вместо этой цветущей долины вы увидите зловонную лужу.

– Но ведь здесь заповедник, – возразил я. – Кто же разрешит строить в заповеднике?

– Вы думаете, что те, кто проектирует, дураки, что ли? Они построят этот вонючий заводишко за пределами заповедника. Так что никто не придерется.

– Почему вы так пессимистически настроены? Ведь можно доказать. Написать куда-нибудь… Существуют ведь различные инстанции.

– Конечно же, испишут ворох бумаги, станут негодовать газеты, появятся статьи в научных журналах, протесты общественности… Пока все это будет продолжаться, строители быстренько отгрохают заводишко. У них план, лимиты, прогрессивка, фонды, им некогда читать газеты. Разрежут быстренько красненькую ленточку и начнут скоблить кожи. Попробуй тогда выкорчуй отсюда заводишко. Сто лет будешь корчевать, пока не надоест.

Архитектор замолчал. Молчал он долго и зло. Очевидно, сдерживал себя, чтобы не наговорить лишнего в адрес будущих строителей и скорняков кожевенного завода.

Мы подошли к опушке леса. Здесь сплошь росла сосна, только кое-где между желтых стволов мелькали тоненькие беленькие березки с маленькими, уже желтеющими листиками и совсем редкой кроной – очевидно, среди мрачных гигантов им жилось несладко. Деревья росли так плотно, что в лесу было сумрачно и сыро, хотя верхушки сосен совсем недалеко сияли и плавились от солнечного жара. Толстый наст из рыжих иголок заглушал шаги. Иголками было усыпано все: земля, пни, редкий тонкий, тянущийся вверх папоротник, словно ребенок-акселерат, маленькие ложбинки со светлой водой на дне – наверно, следы бывших окопов и траншей.

Пахло свежей и гниющей хвоей одновременно.

– Здесь еще утро, – указал архитектор и поежился. Его руки с закатанными выше локтей рукавами рубашки покрылись мурашками. – Давайте присядем. Как здесь хорошо. Отдохнем от этого пекла. Это бруствер окопа, как вы думаете? Ну да, вот каска. Откуда она взялась? Ведь ее давно должно было засыпать слоем земли.

Железнов взял в руки сплющенную с боков, проржавевшую каску.

– Чья же, интересно, наша или немецкая?

– Немецкая, – сказал я.

– Откуда вы знаете?

– В детстве насмотрелся.

– Уже прогнила насквозь… Как его убили?.. Теперь уже никто никогда не узнает…

– Разрешите? – Я взял из рук архитектора каску и осмотрел ее. – Убит из пулемета. Стреляли издалека. Очевидно, от речки, вдоль опушки. Да… Так оно и есть, здесь совсем молодые деревья. Раньше их, конечно, не было. Немец высунулся из этого окопа, тут его и накрыло очередью.

– Может, вы скажете, какого цвета у него были глаза? – В голосе Железнова прозвучала ирония.

– Цвета глаз не знаю, но, судя по каске, детина был приличный. Вы, наверно, не верите тому, что я рассказываю. Все это довольно просто для тех, у кого было военное детство. Видите, как вы выразились, прогнившую насквозь дыру? Это когда-то было пулевым отверстием. Посмотрите, один край его сохранил контуры пули. Каска лежала вниз этим отверстием, поэтому и впечатление, что она прогнила. А вот рядом второе отверстие, оно забито землей, потому вы его и не заметили. Отверстия недалеко друг от друга. Значит, стреляли из пулемета.

– А может, из автомата?

– Вряд ли. Автомат применялся в ближнем бою. Обратите внимание, отверстие только на входе, на выходе его нет. Значит, били издалека. Пули уже находились на излете и застряли в голове. Теперь посмотрите, как расположена траншея. Поперек бывшей тут в то время опушки, бруствером к речке. Значит, наши были прижаты к болоту. Они удерживали железную дорогу, по которой вы сюда приехали…

– Может, это было наступление?

Я покачал головой.

– Вряд ли. Через болото трудно наступать, и его легче было бы обойти.

– Довольно логично. А откуда взялась каска?

– Наверно, ее вымыло дождями из бруствера, и она скатилась на дно.

– Вы прямо как Шерлок Холмс.

– Просто у нас в детстве была такая игра: по каскам узнавать, кто как погиб. За нашей деревней все поля были изрыты траншеями, противотанковыми рвами, окопами. Мы собирали там для нашего кузнеца всякий металл. Я и сейчас могу разобрать и собрать с закрытыми глазами немецкий автомат.

Архитектор отшвырнул каску. Он сидел, задумавшись, жуя травинку.

– Вот этот немец… – сказал Железнов. – Он здесь лежал, быть может, в такое же утро. Как вы утверждаете, на опушке, лицом к речке. За его спиной качались сосны, пахло хвоей, прыгали птицы. С реки тянул ветерок, квакали мирно лягушки… Немец лежал среди цветущей травы и выискивал себе цель… А от реки за ним следили другие глаза. Глаза нашего пулеметчика. И тоже ждали неосторожного движения. Чтобы убить… Один пришел, чтобы захватить этот лес, эту речку, другой – чтобы не отдать. Сколько веков существует человечество, столько идет борьба за лес, за речку, за поле… Люди никак не могут поделить землю.

Архитектор выплюнул травинку и стал опускать закатанные рукава рубашки: ему стало зябко. Я тоже чувствовал, как лесная свежесть постепенно начинает заползать под пиджак.

– Начнем собирать сучья? – предложил я.

– Пожалуй. Но сначала я закончу мысль… И вот через несколько лет не будет ни этой речки, ни островка, да и сам лес может исчезнуть. Я, может быть, выскажусь слишком высокопарно… Не кажется ли вам, что те, кто планирует здесь этот кожевенный заводик, те, кто его потом будет строить и эксплуатировать, поступают кощунственно по отношению к памяти тех ребят, что защищали это место?

– Вы слишком категоричны.

– Нисколько. Возьмите вертолет и облетите хотя бы наши края. Много ли осталось в наших краях лесов, речек, ковыльных степей, пойменных лугов? Луга запаханы, речки пересохли или пересыхают, на месте ковыльных степей расположились хаотично, как кому вздумается, деревни и поселки с улицами чудовищной длины и ширины. Овраги, где раньше били родники и рос хоть маленький, но густой и тенистый лесок, теперь тоже распаханы, раскорчеваны, исколупаны в поисках мела, песка, камня. И если, не приведи бог, что-то найдено в приличных количествах, то вся округа или засыпана цементной пылью, или испещрена карьерами с широченными дорогами, или покрыта копотью асфальтового заводишка…

– Довольно мрачная картина, – заметил я, когда архитектор замолчал.

– Нужна картина еще мрачнее, чтобы человек по-настоящему испугался. Когда-то он боялся остаться один на один с природой. Теперь человек должен испугаться полного одиночества. Его должен охватить страх остаться без птиц, зверей, лесов и рек, страх остаться одному в окружении химчисток и синхрофазотронов. Может быть, он тогда возьмется за ум и будет выращивать леса и восстанавливать виды животных.

– Но в этом случае получается парадокс. Чтобы быстрее наступило прозрение, надо интенсивнее уничтожать природу. Вы призываете к этому?

– Глупо, конечно, проповедовать подобную мысль. Но объективно получается так. И тут ничего не поделаешь.

– Значит, надо сидеть и ждать?

– По маленькому счету – нет. То есть, конечно, надо бороться за каждую травинку, за каждого пескаря, но… Все-таки по большому счету – да…

– Сидеть и ждать?

– Я же сказал: в целом смысле, а не в каждом конкретном случае.

– Но ведь целое складывается из отдельных конкретностей.

Архитектор усмехнулся.

– Сейчас мы с вами затеем схоластический спор.

– Все-таки скажите яснее.

– Пожалуйста. Можно сражаться с этим кожевенным заводиком, употребить массу энергии, бумаги, чернил… Маловероятно, но все же возможно, вам удастся победить этот кожевенный заводик. Ну и что дальше? Через год-два на этом месте возникнет другой. Может быть, еще похуже. Кому-нибудь обязательно потребуется дармовая чистая водичка… Так что вы своей бурной деятельностью даже можете повредить природе.

– Значит, на ваш взгляд, все идет нормально?

– В объективном смысле. Только в объективном.

Сильно кружилась голова. Может быть, оттого, что ушел из дома не позавтракав, а может, и потому, что понервничал там, у реки… Человек сел под деревом отдохнуть. Рассвет застал его в пути, и он решил провести день в лесу, так как возвращаться на кордон ранним утром было опасно. Могли встретиться люди: шли рыбаки, грибники, выгоняли на выпас скотину, начинал дневной обход егерь…

Сначала человек устроился под большой мохнатой елью, закидав себя хвоей так, что его не было видно даже с самого короткого расстояния, и уже чуть было не заснул, но потом близкие голоса матери и дочки, искавших грибы, встревожили его, и человек перебрался подальше в чащу, нашел заросший крапивой окоп и залег там – уж в крапиву-то никто не полезет… Было тепло, жужжали пчелы, пахло земляникой, ржавым железом, крапива почему-то не жглась, и человек вскоре задремал…

Он проснулся от шороха. Сквозь кусты ежевики на него кто-то смотрел. Человек приподнялся на локте. Земля вокруг дрожала от испарений, как потревоженное желе. За кустами никого не было. Краснели начинающие поспевать ягоды. Трепетала в ознобе молоденькая осинка. Дальше темной неулыбчивой горой росла ель. И все-таки на него кто-то смотрел.

– Это ты, Каучуров? – шевельнул спекшимися губами человек.

Ни звука, ни движения, лишь билась, словно хотела сорваться с места и убежать, осинка.

– Что тебе еще от меня надо?

Человек устало всматривался в кусты ежевики.

– Почему же ты молчишь?

Низко, неторопливо жужжа, пролетел большой черный шмель.

– Ты пришел сказать мне спасибо? Мне наплевать на твое «спасибо»!

Ни звука, ни движения. Легкие белые облачка пушинками облепили кусок голубого неба, как пчелы вход в улей.

– Знаю… А что ж ты за себя не скажешь спасибо? А? Ты! Прах! Земля! Тина! А? – Человек вроде бы кричал, но его губы шевелились так медленно, что кружившая возле оса приняла их за засохший пыльный репейник, села и стала недоверчиво ощупывать своим хоботком…

Две большие желтые, как лицо человека, капли медленно выползли из уголков глаз, проползли до висков и застряли там в седых волосках. Оса, почувствовав влагу, переползла с губ на виски.