Нина поднималась с трудом, часто останавливалась и, чтобы скрыть это, говорила:

– Посмотри, как красиво…

Рудаков останавливался и послушно смотрел вниз, хотя ничего не было видно, только темный лес, пронизанный светлой лентой реки, и огромная чаша неба, вся в голубых дырочках.

– Ты держись за меня.

– Вот еще! Что я, немощная старуха?

Вскоре тропинка перестала подниматься, пошла параллельно берегу, потом немного спустилась и вильнула в небольшую ложбинку, заросшую кустарником и густой зеленой травой. Ложбина была круглой, вдавливалась в гору, и ее невозможно было заметить ни с какой стороны, кроме как с реки, но и с реки ложбина не казалась тем, чем она была. С реки она походила на группу кустов, прилепившихся на неприступной скале.

Сюда никто не приходил. За все время их ни разу не побеспокоили. Если бы на хуторе были мальчишки, они обязательно бегали бы сюда, но мальчишек на хуторе не было. Раньше они, конечно, были, иначе откуда бы взялась тропинка, но потом, видно, выросли, новые не появились, а тропинка осталась. Тропинки живут дольше людей. Может быть, она осталась еще с тех пор, когда здесь рыли Пещеры?

Семен Петрович раздвинул кусты и пропустил Нину вперед. Они очутились на ровной площадке. Площадка была из мела, кое-где поросла мелкой травой и очень напоминала заброшенный дворик, сквозь каменные плиты которого пробивалась трава. Одной стороной площадка упиралась в гору, и там высилась огромная, до самого неба, голая отвесная стена. Две стороны были положе, густо заросли кустарником, высокой травой и мелкими деревьями, но, по мере того как они переходили в гору, растительность становилась мельче и жиже, пока на горе не исчезала вовсе, разве что оставалась низкая травка, издали похожая на пятна лишайника. Четвертая сторона, огороженная невысоким терновником, словно забором, выходила на реку; она почти отвесно падала к воде, но сбоку имела незаметный скос, по которому вниз сбегала еще более незаметная белая тропинка; по этой тропинке можно было за две минуты очутиться возле воды.

Семен Петрович достал из рюкзака и включил фонарик. Яркий луч обежал площадку, метнулся на склоны, задержался на траве под деревьями.

– Никого, – сказал Рудаков. – И не было…

– А вдруг были?

– Нет… Если бы были, разожгли костер. Не удержались бы. Турист без костра не турист.

Они очень боялись туристов. Но пока никто не пронюхал про их убежище.

– И родник цел, – прошептала Нина.

Они прислушались. Из кустов слева донеслись веселый лепет родника и его радостные прыжки по камням.

– Конечно. Куда он денется?

– Когда нас нет, он исчезает, – убежденно сказала Нина. – А когда мы приходим, он прибегает. Слышишь, как радуется? Ах, малыш глупый…

Нина торопливо ушла к роднику. Рудаков слышал, как она пила из ладоней. Когда она вернулась, он взял ее руки в свои. Ладони горели, словно обожженные огнем.

– Зачем ты… Я бы дал тебе кружку.

– Надо руками… Послушай, Сеня, мне кажется, что это ребенок… Наш ребенок…

Она уже не раз так говорила.

– Ты сама ребенок…

Ему не нравился ее голос, когда она говорила про ребенка.

Родник давал жизнь всей этой ложбинке. Остатки его стекали по отвесной скале в реку широкой мокрой полосой, но только в пасмурный день родник достигал реки; когда было солнце, он высыхал где-то посредине скалы. В жаркий день Нина жалела родник: «Бедненький, умер, не дотянулся до мамы». В хмурую же погоду она радовалась и хлопала в ладоши: «Ура! Они вместе!» Нина, наверно, поэтому любила пасмурные дни, хотя нельзя было загорать и купаться.

Семен Петрович взял вещи и пошел к скале. У основания скалы росли невысокие кусты терновника. Рудаков протиснулся сквозь них, положил рюкзак и сумку на землю и с трудом отодвинул в сторону прислоненный к скале широкий плоский камень. Открылся узкий черный ход.

– Нинок, ну где ты там?

– Иду, иду…

Рудаков посветил в ход.

– Тоже никто не был? – спросила девушка, подбегая.

– Нет… Плиту не трогали.

– А изнутри?

– Чтобы попасть сюда изнутри, надо сначала войти в Черное море.

– Ты думаешь, они тянутся до моря?

– Вполне может быть.

Семен Петрович первым влез в ход и посветил Нине. Они очутились в небольшой уютной пещере. Пол пещеры застилали высохшая трава и листья; в углу из камня, на который были набросаны мелкие ветки и сухое сено, было сооружено широкое ложе. Ложе аккуратно застилало старенькое одеяло, наполовину прикрывавшее подушки в розовых наволочках. Возле этой кровати лежал тоже старенький коврик и две пары тапочек: мужские и женские.

Пещера была обжита. В противоположном углу стояли грубо сколоченные стол и две табуретки, над ними полка с посудой, портативная газовая плитка. Стена этой своеобразной кухни на высоту человеческого роста была выкрашена голубой масляной краской.

Над столом даже висела картина: на вставленном в рамку полотне был изображен пляж на берегу речки с высоты птичьего полета. Безбрежные, уходящие за горизонт просторы: луга, перелески, извивающаяся река и лишь два человека лежат на пляже – мужчина и женщина. От огромной скалы к ним тянется тень. Еще немного, и эта тень уничтожит солнечную полоску пляжа, накроет мужчину и женщину и уйдет дальше в светлые просторы делать свое черное дело. За скалой, словно дожидаясь сигнала, прятались сумерки. По картине можно было определить время – где-то около семи вечера.

Эту картину нарисовала Нина с натуры, со скалы. Рудаков лежал на пляже, а она рисовала, взобравшись на самую вершину.

Картина не нравилась Рудакову. Была в ней какая-то безнадежность. Было жалко эти светлые просторы, которые скоро исчезнут, накрытые тенью от скалы и прячущимися за спиной скалы сумерками. Хотелось, чтобы эти двое на пляже убежали подальше от реки, от подкрадывающейся к ним черноты. Но они лежали, доверчиво сдвинув друг к другу головы, видно, увлеченные разговором, и не видели опасности. Впрочем, куда бежать? Вскоре вся долина покроется мраком. Эти двое, наверно, понимали, что бежать поздно, бессмысленно, зачем тратить драгоценные минуты в панической суете бега, лучше насладиться оставшимся на их долю солнцем. И они лежали, доверчиво сблизив тела, в их позах не было страха, но и не чувствовалось полного счастья. Казалось, мужчина и женщина постоянно помнили, что черная тень всего лишь в нескольких метрах от них, и они спешили. Спешили закончить разговор, спешили вобрать кожей как можно больше солнца, спешили насмотреться друг на друга – точка, откуда зритель смотрел на мужчину и женщину, находилась очень высоко над землей, и нельзя было рассмотреть лежащих во всех подробностях, но все же очевидно было, что мужчина слегка приподнялся и пристально смотрит на женщину.

– Тебе нравится? – спрашивала часто Нина, смотря на картину, когда они сидели за столом.

– Хорошо передан простор, – уклончиво отвечал Семен Петрович. – Но лучше, если бы было утро.

Нина качала головой.

– Утром все пропадет. В картине не станет смысла.

– А сейчас… Сейчас она какая-то очень грустная, – говорил главный бухгалтер. – Я вообще не люблю вечер.

– Я специально сделала вечер. Вечер всегда полон мудрости и смысла.

– Зато утро – надежда.

– Бессмысленная надежда.

– Все равно надежда. Надежда и не должна иметь никакого смысла. Просто надежда, и все. Утром, если пораньше встанешь, всегда кажется, что тебя ждет что-то хорошее.

– А потом оказывается, что ничего хорошего нет.

– Ну и что? Зато прожил день с верой. А вечер – это конец. Конец всему: и делам и надежде…

Нина не соглашалась.

– Не конец, а венец. Итог. Информация к размышлению. Да, согласна, это не так приятно, как надежда, но мы ведь и не должны стремиться все время к приятному. Тогда мы просто выродимся. Утро говорит: «Все впереди», вечер отвечает: «Впереди больше ничего нет. Подумай о том, что было». Утро – это радостный крик, вечер – это мудрое молчание. Мне утро напоминает ребенка, эгоистичного, глупого, капризного, самовлюбленного, который кричит: «Дай каши! Хочу шоколада! Пойдем в кино!» А вечер похож на старика. «Возьмите у меня все, оставьте меня в покое, дайте посидеть, подумать».

Семен Петрович обычно не спорил дальше. Ему не нравилась не только сама картина, но и разговор о ней. Не нравилась ему еще и одна деталь в картине, которая почему-то раздражала его, хотя, может быть, художница и не думала делать это специально.

Была большая разница в позах мужчины и женщины. Женщина лежала на песке спокойно, покорно, она вся отдалась солнцу, покою, разговору с любимым человеком, ее не очень беспокоила приближающаяся тень, а если и беспокоила, то она сумела подавить в себе это беспокойство, глубоко загнать его внутрь себя; она старалась отвлечь от тени и внимание мужчины, замкнуть его внимание на себе, увлечь разговором.

Мужчина, хотя и придвинулся к женщине и приподнялся, глядя ей в глаза, но поза его была напряженной, тревожной. Создавалось такое впечатление, что мужчина слушает женщину, а все его внимание направлено на подкрадывающуюся тень. В любой момент человек может не выдержать и убежать на залитый солнцем луг, бросив женщину одну на берегу реки.

Вот какое впечатление было у Рудакова о картине, и поэтому он не любил и даже боялся картину.

Семен Петрович положил фонарик на кухонную полку, направив его луч в потолок. В пещере наступил приятный полумрак. И вообще она мало напоминала пещеру. Прямо жилая комната. Пахло сеном, сухими цветами, дымком, кухней. Главный бухгалтер как-то взял два дня без содержания посередине недели, выписал на заводе вязанку досок, приехал сюда, сколотил мебель, соорудил кровать, покрасил стену, натаскал травы и веток… Нина ахнула, когда вошла, потом долго обнимала Семена Петровича и плакала:

– Это наш дом… Наконец-то у нас есть свой дом… Я так мечтала…

Здесь им была не страшна любая непогода. Они забирались под одеяло на мягкую, источавшую медовый запах кровать; молчали, разговаривали, слушали музыку, льющуюся из поставленного в ногах транзисторного приемника. Впрочем, дожди бывали редко, лето стояло на редкость сухое и жаркое, и они почти все время проводили на реке, приходили сюда только ночевать.

Рудаков разложил на полке и столе принесенные продукты: хлеб, овощи, банки консервов, колбасу, сало, яйца, сырую курицу. «Ужас! – всегда удивлялась Нина. – Здесь же на целый санаторий!» – она всегда еду соизмеряла с порциями в своем санатории. Поставил бутылки с водкой, пивом, ситро, кефиром – Нина любила кефир, санаторная привычка.

Опустошив рюкзак, главный бухгалтер бросил его в угол, подошел к отверстию в дальнем конце «комнаты». Это был вход в Дивные пещеры. Рудаков потрогал решетку, прислушался. Из глубин Пещер веяло вечным молчанием, тянуло сыростью и холодом, даже не сыростью и холодом, а каким-то специфическим воздухом, в котором было и спокойствие, и мудрость, и смерть, и насмешка над человеком – жалким комочком из мяса, костей и крови, все суетящимся, кривляющимся перед лицом Вечности. Нина боялась этого хода, и Рудаков принес несколько железных прутьев, цемента и забрал отверстие решеткой, будто тюремной. Но все равно ход как-то странно волновал Нину. Ей казалось, что кто-то стоит там и делает ей знаки, словно просит впустить или манит с собой.

– Там Старик, – говорила она серьезно. – Он хочет меня увидеть.

– Он слишком стар для тебя, – шутил Рудаков.

Но Нина пропускала его шутку мимо ушей.

– Он мудр. Он все знает. Он хочет научить меня не бояться смерти. Я очень боюсь и не знаю, как себя держать… Чтобы достойно… Смерть – это ведь очень интимно, а тут будут стоять, смотреть, ахать, сочувствовать. А потом какая-то старуха начнет снимать одежду, лапать твое тело… Потом надо лежать среди запаха водки и жареного мяса, слушать дурацкие пьяные разговоры…

– Слушать-то не придется, – опять мрачно пошутил Семен Петрович.

– Все равно противно… Потом потащат на это мерзкое старое кладбище, где лежат старики и старухи еще с семнадцатого века. Представляешь, лежать среди стариков семнадцатого века!

– Старина сейчас в моде.

– Как ты пошло шутишь.

– Извини. Но что поделаешь? Крематория у нас нет. Впрочем, ты еще будешь жить сто лет и, возможно, дождешься крематория, а вот мне придется лежать рядом с какой-нибудь графиней. Аристократическое знакомство.

– Я, знаешь, как хотела бы умирать? Одна. Совсем одна.

– Не дадут.

– В том-то и дело… Но я бы хотела. И чтобы потом никто не прикасался… Ведь на кладбище все равно побеспокоят. Начнут что-нибудь строить. Хорошо, если не найдут и соорудят над тобой пивной ларек, а если зацепят экскаватором? Отвезут ведь с землей на свалку.

– Вполне может быть, – согласился главный бухгалтер.

– Вот… Поэтому я и хочу лежать в таком месте, чтобы меня не тронули века.

– Такого места нет.

– Есть.

– Где же оно?

– Пещеры.

– Да. В Пещерах можно лежать хоть сколько… Это точно… Только ведь скучно. То ли дело на кладбище. То корова пройдет, то парочка целоваться начнет.

– Я скуки не боюсь… Идти день или два, пока хватит сил, а потом лечь на камни… Надо только точно определить, когда… Чтобы долго не идти…

– Тебе еще рано думать о смерти. Пусть Старик научит меня. Только я его сам научу.

– Ты должен жить до ста лет.

– Зачем?

– Чтобы хоть кто-то помнил обо мне. Это так страшно, когда человек ушел из жизни, а его никто не помнит. Никто, никто. Получается так, что вроде бы он и не жил, никогда не рождался. У меня никого нет, кроме тебя. Будешь жить ты – буду жить я. Так что в моих интересах, чтобы ты дожил до ста лет. Видишь, какая я эгоистка?

– Что ты сегодня все время говоришь о смерти? Ты молодая, ты переживешь меня. А может быть, мы умрем вместе. Так даже будет лучше.

– Нет, ты не умрешь. Ты дуб, могучий дуб. За это я тебя и полюбила. Стою на танцах, хворая, малокровная, еле на ногах держусь, и вдруг появляется дуб. Здоровенный, краснощекий дубище. Могучий, уверенный в себе дуб.

– Я так трусил тогда…

– Не заметила. По-моему, ты вел себя даже нахально. Ну я и влюбилась сразу в тебя. Я еще никогда не встречала таких здоровяков-боровиков. Ну, может быть, не совсем влюбилась. Это уж потом… Я тогда подумала: дотронусь до этого дуба, прижмусь к нему, и часть его силы ко мне перейдет. Я так загадала… Я в детстве немного ворожила… Меня бабушка научила. Только у меня ничего не получалось. Даже наоборот. Что загадывала – все наоборот выходило. Пророчила себе большую судьбу, мечтала стать великой художницей, а стала лаборанткой на элеваторе. Колдовала себе здоровье, а наколдовала болезнь. Но с тобой вроде бы получилось. Я ведь тебя присушила?

– Присушила…

– И силы немного от тебя взяла?

– Взяла.

– И еще я, знаешь, насчет чего колдовала?

– Насчет чего?

– Насчет ребенка… Сразу же… Как только мы танцевали первый танец… Я смотрела на тебя и колдовала, колдовала, колдовала… Мне так хотелось, чтобы после меня остался сын, похожий на тебя: здоровый, крепкий, уверенный, чтобы он не боялся ничего, ни одной болезни. Знаешь, сколько всего болезней?

– Нет.

– Двадцать пять тысяч. И всех я боялась. Потому что если есть одна болезнь, то боишься и остальных. Теперь, конечно, я не боюсь. И сына уже не хочу… Слишком поздно… Жаль только, что я не успела почувствовать, что это такое – быть матерью… Ну хоть любовницей побыла, и на том спасибо.

– На следующее лето мы поедем с тобой в Крым. В Крыму самый лучший в мире климат. Он любых больных излечивает. Я один раз был в Крыму. Полгода позвоночник болел – ни сесть, ни лечь, а там как рукой сняло… Мы купим себе домик в Крыму. Пусть даже не на берегу моря. Там везде автобусы ходят. Сел – и через час у моря. Я тебя в школу художественную устрою – наверняка там есть художественные школы. И ты начнешь учиться и станешь великой художницей. А я поступлю на работу в виноградный совхоз и каждый день буду приносить тебе виноград, пока не вырастет свой. У нас будет и огород, и дворик с виноградом… Там я тебе поставлю раскладушку – загорай, ешь виноград, рисуй… А по воскресеньям мы будем путешествовать. На теплоходе. И в Сочи съездим, и в Одессу. А когда появится сын, мы втроем везде станем ездить. И твоя болезнь пройдет.

Нина слушала не перебивая. Рудаков чувствовал в темноте, какое внимательное у нее лицо. О чем она думала? Может быть, мчалась на автобусе по жарким крымским дорогам к морю, бережно прижимая к себе ребенка? Или, сидя в садике под виноградными лозами, рисовала картину, которая потрясет всех? Или, стоя на палубе белого теплохода, вглядывалась в приближающуюся солнечную Одессу?

– Сеня, – послышался нерешительный голос. – Я давно хотела тебе сказать, да боялась… Но ведь когда-то надо…

– Что ты хотела сказать? Говори.

– Сеня, я ведь не верю, что твоя жена ушла.

Наступило молчание. Нина затаилась как мышь, даже не было слышно ее дыхания.

– Я же тебе рассказывал… Она как-то догадалась о наших отношениях… И ушла. Она была очень гордым человеком и любила меня. Она не хотела мешать мне.

– Я не верю, Сеня…

– Что ж, дело твое…

– Она не могла уйти из-за этого. Она бы боролась за тебя. Так сделала бы я и любая другая женщина. Ты хороший, Сеня. За тебя стоило бороться. Она скорее нашла бы меня и набила бы мне морду или поговорила по-бабьи, с глазу на глаз, или пожаловалась в местком.

– Она была гордая. Ты не представляешь, какая она была гордая. И она очень любила меня.

– А кровь на скобе? – выдохнула Нина. – Откуда взялась кровь на скобе?

– Выдумки. Бабья болтовня. – Рудаков повысил голос. – Какая-то баба слышала звон, да не знает, где он. Когда-то давно я чистил на скобе ноги, башмак был рваный, и я поранил палец. Вот откуда могла быть. Поняла? И группа совпала. Совпала. И башмак тот нашли.

– Почему же они тогда копают?

– Дураки, вот и копают. Делать им нечего. Хотят показать видимость работы.

Они опять замолчали.

– И все-таки я не верю, Сеня, – прошептала Нина. – И поэтому я никогда не войду в твой дом.

Семен Петрович нащупал руку Нины, сжал ее. Она не ответила на пожатие.

– Ну хорошо, – сказал он. – Я расскажу, как было дело. Мы красили крышу… Можешь спросить у соседей… Они подтвердят, что мы действительно красили крышу… Дело было рано утром… после дождика. Крыша была скользкой… Она заскользила и протянула мне руку… Я тоже протянул, но не успел… Она упала и ударилась боком о скобу… Пока я спустился, ее уже не было во дворе. Я подумал, что она пошла в больницу сделать укол или еще что, ждал, а она так и не пришла. Куда-то уехала… Я потом догадался, почему она уехала. Она подумала, что я не подал ей руки нарочно, желал ей смерти… Она уже тогда знала… о наших с тобой отношениях… И ушла… От обиды… Я уверен, она уехала в деревню. Есть у нее какие-то родственники. Когда-то она говорила, да я не придал значения. Видишь ли, у нее был комплекс. Она считала, что невольно загубила мою жизнь. Ей казалось, что я способен на большее, чем всю жизнь проработать бухгалтером в этом городишке. Но я, дескать, связался с домом, садом, с обыкновенной бабой, и это погубило меня. Как-то она мне сказала, что если бы можно было начать жить сначала, то она не вышла бы за меня замуж, чтобы я не остался в Петровске, а уехал в большой город и там выбился бы в люди. А она продала бы дом и ушла бы с геологами путешествовать. Жена нигде не была, и ей очень хотелось поездить по миру. Она любила смотреть «Клуб кинопутешествий». Когда она догадалась, что у меня появилась женщина, то замкнулась в себе и все время о чем-то думала. Наверно, она уже тогда задумала уехать. Ну а потом… когда ей показалось, что я специально не подал ей руки, она ушла сразу. Из гордости, из самолюбия. И чтобы помучить меня. Но я уверен, скоро все это разъяснится.

– Ты говорил все это… там?

– Нет. Я не хочу, чтобы ее нашли. Пусть и у нее и у меня начнется новая жизнь. Если уж так получилось. Но я, честно, протянул ей руку. Протянул, но не успел. Ты мне веришь?

– Верю. Давай спать.

Нина отвернулась к стене. Он долго прислушивался, надеясь услышать ее обычное сонное посапывание, но посапывания не было. Девушка не спала. И Рудаков тоже не спал. Ему не нравился тон, которым было произнесено слово «верю».

Они назвали эту бухточку бухтой Радости. Маленькая, закрытая с трех сторон скалами, всегда тихая – ветер почти никогда не дул со стороны реки, – она была вся усыпана мелким чистым песком и пронизана солнцем с самого раннего утра.

Бухта Радости была двенадцать шагов в длину и семь в ширину. К полудню она превращалась в раскаленную духовку, и Рудаков с Ниной, бросив здесь все вещи, переплывали на тот берег, на безбрежный, тянущийся на много километров пляж, где всегда гулял ветерок, прохладный от реки и близкого тенистого грибного леса, полного небольших круглых озер и родников.

Пока шли, Нина замерзла от утренней свежести, ее ноги в босоножках и капроновых носках промокли, но в бухточке уже было тепло, песок высох и нагрелся, и они сразу сняли с себя влажную обувь, одежду и остались в купальниках.

Солнце еще совсем низко висело над лугом и громадным пляжем… Тени от леса скользили по траве на лугу, темная пелена набегала на желтый пляж, пересекала его, стекала в воду и уносилась течением. До них не долетала ни одна, даже маленькая, тень, только иногда от игравших волн падали на песок, чередуясь, темные и светлые пятна. Они легли рядом на теплый песок и стали слушать.

Наверху шуршала под ветром трава. Подсыхала скала, шелушилась, тонкие ручейки мела стекали к основанию и застывали крошечными холмиками, образуя миниатюрную пустыню.

Далеко-далеко, так далеко, что звук казался естественным, издававшимся рекой, лугом, лесом, гудел теплоход. Наверно, капитан приветствовал свою возлюбленную, открывшую ларек чуть свет, чтобы угостить его пивом.

Потрескивал, нагреваясь, под ухом песок.

Молчало небо. Еще заспанное, хмурое, но уже начавшее постепенно голубеть, обещая длинный, жаркий, простроченный песнями кузнечиков день.

Ласково, притворясь безобидной, обтекала скалу вода.

Возились высоко наверху обрадованные, что кончилась длинная холодная ночь, обсохшие на солнце птахи.

– Ты все слышишь? – спросила Нина.

– Да, – ответил Рудаков.

– И песок?

– Да. И песок.

– И теплоход?

– И теплоход.

– А небо?

– Небо молчит.

– Неправда. Прислушайся. Только надо закрыть глаза.

Рудаков послушно закрыл глаза,

– Все равно молчит.

– Значит, ты еще слишком молод, – тихо засмеялась Нина. – Или огрубел душой. Небо разговаривает звуками детства. Вот голос мамы… Скрип калитки… Смех подружки… У меня была только одна подружка Тоня… Она потом уехала… А вот я плачу: у меня собака растерзала куклу… Такое горе… Мне тогда казалось, что сильнее горя на свете не бывает… А вот танцы в парке… Вальс… А меня так никто и не пригласил… Ты когда-нибудь в детстве лежал на спине и смотрел в небо?

– Да.

– Тогда там были звуки будущего… Какие-то необыкновенные голоса, чудесная музыка, шепот влюбленного в тебя человека. И еще что-то прекрасное, загадочное. А сейчас, наоборот, небо отдает те звуки, которые вобрало в себя в детстве. И оказывается, что тогда все было чудесно и необыкновенно, а сейчас… Сейчас… Дай мне водки.

– Тебе же нельзя, – растерянно сказал Рудаков. За все время их встреч Нина ни разу даже не пригубила спиртного.

– Сегодня можно. Сегодня все можно.

Главный бухгалтер полез в сумку, достал бутылку, стакан.

– Я из горлышка.

– Ну и ну…

Девушка хлебнула водки, закашлялась.

– Вот… а теперь дай сигарету.

– Ну уж это… ни в коем случае.

– Давай, давай. Кутить так кутить. Я приказываю.

Семен Петрович нехотя протянул ей сигарету, зажег, закурил сам.

– Только чуть-чуть.

– Ладно, ладно, не учи.

Нина курила, лежа на спине с закрытыми глазами.

– Как хорошо… А я и не знала…

– Это только вначале… Потом все значительно хуже.

– Ну вот. Мир перевернулся. Теперь ты меня воспитываешь. Рудаков, тебе нравится здесь? Как славно…

– Да. Мне очень нравится здесь.

– Тихо, тепло, одиноко.

– Да.

– Можно сколько хочешь крутить любовь с женщинами. Ты ведь будешь приводить сюда женщин, а, Рудаков?

– Зачем мне женщины? Ты одна у меня.

– А после меня? Чего молчишь? Знаю, будешь. Мне бы не хотелось…

– Я не буду сюда никого приводить, – сказал Семен Петрович.

Нина с шумом выпустила дым.

– Не верю, Рудаков. Вы, мужики, такие. Сегодня одна – завтра другая. Но я сейчас сделаю так, что ты больше ни с кем здесь не будешь крутить любовь. Дай-ка мне нож. Давай, давай, не бойся, я тебя убивать не стану.

Главный бухгалтер вытащил из сумки широкий острый резак и протянул его девушке. Нина встала и, не вынимая сигареты изо рта, подошла к скале.

– Принеси мне камней.

Рудаков послушно принес несколько легких меловых камней.

– Поставь друг на друга… Так. А теперь иди отсюда и не смотри. Можешь поспать.

Семен Петрович отошел к реке, лег на песок и незаметно для себя заснул. Ему снился удивительный сон. Будто он совсем маленький и мчит на велосипеде с никелированными ободами по цветущей, усеянной крохотными алыми маками земле. А отец, молодой, красивый, смотрит, улыбаясь, ему вслед и кричит:

– Объезжай маки! Не топчи цветы!

И он лавирует между маленькими алыми кострами, но их так много, что все-таки он их давит и давит, и вот уже синие шины велосипеда стали красными и сок маков брызжет в стороны, как кровь…

– Рудаков! Эй! Сеня!

Семен Петрович проснулся и немного полежал, удивляясь сну. Никогда ему не снился отец. Он умер еще до войны, и Семен Петрович не помнил ни его лица, ни голоса, ни фигуры, а тут вдруг так явственно, так четко, словно кто-то во сне прокрутил ему пленку. И про велосипед с никелированными ободами Рудаков не помнил. И про маки. Но сейчас он мог с уверенностью сказать: все это было – и молодой смеющийся отец, и легкий послушный велосипед, и маки…

– Рудаков! Проснись! Вот разоспался!

Семен Петрович поднялся на колени и невольно протер глаза от удивления. На скале перед ним красовался его портрет, а сбоку портрет Нины с развевающимися волосами. Портреты были в профиль.

– Похоже?

– Очень… – пробормотал Рудаков.

– Ну вот… Теперь ты не приведешь сюда никакую мадам. А если приведешь, она тебе истерику устроит… Можно, конечно, еще для верности написать внизу «Семен Петрович + Нина = любовь», но, по-моему, и так достаточно.

– Да, не стоит портить рисунок, – согласился главный бухгалтер. – Здорово получилось. У тебя настоящий талант.

– Улика… Ха-ха-ха! Теперь никуда не денешься. – Нина нервно рассмеялась. – Не будешь же ты соскабливать. Это глупо и жестоко… – Вдруг Нина побледнела и опустилась к подножию скалы, выронив нож.

Семен Петрович подбежал к ней, взял за руку.

– Нинок, что случилось?

Пульс был медленный, неровный.

– Ничего… так… голова закружилась.

– Говорил же… Тебе нельзя ни пить, ни курить…

– Пить и курить – здоровью вредить… – Девушка попыталась улыбнуться, но получилась лишь болезненная гримаса.

– Я тебя отнесу к воде… Там больше воздуха.

Рудаков взял девушку на руки – она была совсем легкая, прижалась к нему и закрыла глаза – и отнес ее к месту, где они лежали раньше.

Почти сразу же Нине стало лучше. Она улыбнулась:

– Очередной звонок… Что-то они стали часто звонить в последнее время.

– Уже было… так?

– Вчера на работе… Вот переполошились все. Одна даже предположила, что я беременная. Может, и вправду я беременная? А, Рудаков? Как ты считаешь?

– Больше я не дам тебе ни капли. И про сигареты забудь.

– Ух, какой строгий папочка… Сейчас отлежусь… Я живучая… Все бабы живучие как кошки. Слушай, Рудаков, когда будет последний звонок, не вздумай тащиться ко мне домой и выспрашивать, как, где да что. Понял? Ты лучше сюда приезжай и помяни здесь меня. Понял? Вот тут, на этом месте, под нашими портретами, а стакан выбрось в речку. Чтобы больше никто из него не пил. Обещаешь?

– Выкинь все это из головы

– Обещаешь?

– Вот привязалась… Ну, обещаю… Если тебе так хочется.

Нина откинула голову на песок.

– Это я так… между прочим. А сейчас давай купаться. Вода должна быть теплой.

– Подождем, пока еще прогреется.

– Ты один искупайся. Мне хочется посмотреть, как ты плаваешь. Ты похож на атомный ледокол, когда плаваешь. Вода выходит из берегов, рыбы ложатся на дно, а русалки вылазят из своих нор…

– Разве они живут в норах?

– Конечно. Ты не знал? Они живут в норах, как раки. И как увидят приличного мужика, так стараются его зацапать. Будь осторожен.

– Хоть бы одну выманить из норы.

Рудаков подошел к кромке воды, сделал несколько упражнений и вдруг, не оглянувшись, резко бросился в воду.

Он знал, что девушка смотрит на него.

Семен Петрович хорошо плавал. Вода была теплой, так всегда бывает после жаркого дня и холодной ночи, когда туман окутывает реку, словно пуховым одеялом.

Течение быстро понесло Рудакова. Нина встала и смотрела на него. Семен Петрович помахал ей рукой. Она сделала ответное движение.

Чуть дальше за скалой была заросшая камышом болотистая низинка. Потом опять начинался крутой берег, и вылезти можно было только здесь. Семен Петрович направился к низинке, прошел по вязкому илу, раздвинул камыши. В болотце цвели кувшинки и лилии, и он всегда набирал здесь Нине букет, но сейчас цветов не было: то ли кто сорвал, то ли было уже слишком поздно. Только одна лилия, уже отцветшая, пожелтевшая по краям, плавала посередине болотца. Не хотелось лезть из-за нее в вязкую, заросшую ряской жижу, но Рудаков все же слазил и сорвал лилию. Затем он обмылся в реке и присел на большую сухую кочку обсохнуть.