– В саду только не копайте. Деревья засохнут. Сад-то тут ни при чем. Сад пожалейте.

– Странный вы человек, товарищ Рудаков. Вам о своей голове надо думать, а вы о яблонях печетесь.

– Так яблони, товарищ Кобчиков, только яблоками нас дарят, а человеческая голова разные фокусы выкидывает.

– Яблоня, товарищ Рудаков, растит яблоки бездумно, а человек думает. Так что ценнее?

– Все вы знаете, товарищ Кобчиков. Все у вас просто.

– Зато у вас, товарищ Рудаков, чересчур сложно. Очень сложно. Запутались вы совсем.

– Ваша простота, товарищ Кобчиков, от молодости. Со временем пройдет. Но у некоторых затягивается. Опасайтесь этого.

– А ваша сложность, товарищ Рудаков, от хитрости. Крестьянской хитрости. От нее много бед проистекает. Подумайте над моими словами, когда не будет клевать. И упростите свою жизнь.

– Подумайте и вы, товарищ Кобчиков. За выходные. И сделайте свой взгляд на людей чуть-чуть шире.

– Ну ладно. Мне некогда с вами язык чесать. Приятной вам рыбалки, товарищ Рудаков, и не забудьте убрать в сарай лопаты. Казенное имущество.

– Приятного выходного, товарищ Кобчиков. Пусть ничего не случится. Или вам хочется обратного?

Но младший лейтенант уже не слушал главного бухгалтера. Он поправил на голове фуражку, чтобы она сидела чуть набекрень и стал виден русый чуб – на соседском огороде работала молодая красивая баба, мимо которой ему предстояло пройти, – и ушел.

Семен Петрович закончил ремонт, убрал в сарай казенные лопаты, прошелся с тяжелым, каменным лицом по изувеченному саду, заглядывая в ямы, в которые уже, как колючая проволока, стала заползать малина, со злобой столкнул ногой в яму распитую копачами бутылку «Петровской десертной» и ушел в дом собираться на рыбалку.

Было темно, когда Семен Петрович добрался на автобусе до нужного села. На пристани – дощатом настиле на сваях – уже зажглась на столбе желтая лампочка под жестяным кругом, почти ничего не освещая.

Народу на пристани было немного: две старухи с корзинами, трое рыбаков в нейлоновых куртках и пьяный с пустым стаканом в руках.

Село уже заснуло. Оттуда к реке почти не доносилось никаких звуков: только слышалось тоскливое мычание еще почему-то не доенной коровы, изредка – завлекающий смех девчат да шорох садов, бормотание радио на столбе, возле правления колхоза…

Скамеек на пристани не было, и Рудаков сел на ящик из-под бутылок – они здесь громоздились темной кучей, очевидно, приготовленные для отправки по воде и забытые. Рядом, тоже на ящиках, сидели тетки с кошелками – по всей видимости, они направлялись на базар в городок ниже по течению, еще с петровских времен славившийся большими съездами крестьян. Тетки тихо говорили о ценах на кур, гусей, уток; наверно, везли продавать битую птицу. Рыбаки в нейлоновых иностранных куртках молча курили, глядя на реку, у их ног лежали удочки, пижонские сумки с иностранными наклейками – наверно, это были городские парни из Суходольска.

Пьяный что-то недовольно бормотал себе под нос. Иногда он вставал с ящика и, покачиваясь, вглядывался в даль, откуда текла река.

Когда-то в юности Семен Петрович любил реку. Позагорать, поплавать, поудить рыбу, просто побродить по зеленой береговой траве босиком… Потом за хозяйственными заботами, работой речка забылась, он перестал вспоминать о ней, отдыхал больше дома, в саду или ездил на массовки в лес. В лесу проще, спокойнее, не надо было раздеваться, лезть в воду… Выпил, закусил и лежи вверх животом, дремли…

Сейчас запах реки, ее движение опять волновали. Семен Петрович полез в карман за сигаретами, но туг же вздохнул и опустил руку: от него не должно пахнуть сигаретным дымом.

Ни звука, ни огонька, ни движения, как будто все замерло на месте. Замерли эти миллионы тонн воды, гектары леса, километры воздуха…

К главному бухгалтеру подошел пьяный, держа под мышкой стакан.

– Вот в Нью-Йорке, – сказал он, – в это время все открыто. Бары разные, забегаловки, кафе-шантаны. Пей и опохмеляйся хоть до утра. А у нас, – пьяный махнул рукой. – Клавка-магазинщица закрыла в шесть и подалась на гулянку. Корова вон мычит, до сих пор не доенная, да и мужикам хоть помирай. В обед выпили, теперь что – опять до обеда жди? А вот в Нью-Йорке…

– Вы были в Нью-Йорке? – спросил Рудаков.

Пьяный оживился.

– Был. А как же. Ленд-лиз возил. Я и в Париже был. На Эйфелеву башню лазил. На первом этаже там выпивка дешевле, а на самом последнем – очень дорогая. Так я что делал? Брал фужер водки на первом и ехал на последний. Сижу там, на верхотуре, попиваю себе да вниз поплевываю. Красота. Все мне завидуют, думают, что миллионер. А Клавку бы там сразу уволили. Поддал бы хозяин коленом под зад – и все дела. Сколько хочешь тогда жалуйся в суд. У них там насчет этого запросто. Не желаешь работать – подыхай с голоду.

Послышался опять рев недоеной коровы. Клавку, пожалуй, и правда стоило бы уволить. Сколько Семен Петрович ни бывал здесь, повторялась одна и та же история: загулявшая Клавка, недоеная корова, пьяный со стаканом под мышкой с разговорами о Нью-Йорке и Париже.

– А ты, я вижу, будешь простой человек, – сказал пьяный. – Ты нигде не был. Ведь не был?

– Не был.

– Ты счастливый человек, – сказал пьяный. – Потому что тебе нечего вспоминать. А мне есть что вспоминать. Потому я мучаюсь. Ты не смотри, что я сейчас сторожем работаю. Я раньше разведчиком был. И в Берлине, и в Токио. Я самого Зорге знал. Ручкался с ним.

– Ладно, Пахомыч, будет брехать, – сказала ближайшая тетка с корзиной.

– Да как ты смеешь, невежественная женщина! – закричал пьяный, но в это время кто-то негромко сказал:

– Идет…

На темной полосе показались огоньки. Все встали, задвигались. Женщины потащили свои корзины к краю пристани, рыбаки начали гасить окурки, пьяный со стаканом под мышкой неверной походкой обогнал всех и стал первым.

Огоньки быстро приближались, и вскоре стали видны контуры небольшого судна. Теплоходик затормозил, дал задний ход и стал медленно приближаться к пристани. Яркая фара на рубке погасла. На берег соскочил молодой парень, несмотря на прохладный вечер, в одной тельняшке и джинсах, быстро привязал веревку к железной тумбе и сказал:

– Карета подана. Прошу, пожалуйста!

Все по одному потянулись к борту теплохода. Парень ловко помогал перенести вещи, поддерживал под локоть. Семен Петрович дал ему два рубля.

– Сдачи нет, – сказал парень.

– На том свете сочтемся.

– Напомните тогда, – согласился парень.

Народу оказалось мало: все те же тетки с корзинами, рыбаки и только на носу, в уголке жалась закутанная в демисезонное пальтишко девушка-подросток.

На палубе была сооружена самодельная будка-буфет, слегка смахивающая на собачью конуру. В будке стояла, ожидая клиентов, полная женщина в белом халате.

Пьяный первым вскарабкался на борт и сразу направился к буфету.

– Двести грамм, Мартьяновна, и пару килечек.

– Опять Клавка загуляла? – спросила Мартьяновна.

– Опять… так ее…

Буфетчица не спеша налила в стакан, протянутый пьяным, водки, отрезала кусок белого ситного хлеба, положила на него несколько килек из банки. Килька остро пахла пряностями и морем.

У Семена Петровича были в рюкзаке и водка и закуска, но он подошел к буфету: ему нравилась и неторопливая, ухоженная продавщица, и керосиновая лампа сбоку прилавка, вокруг которой вились мошки, и открытая банка с килькой, откуда пахло тропическими пряностями и знойным морем.

– Мне тоже сто пятьдесят и бутерброд с килькой.

Продавщица его помнила.

– Конфет возьмете? «Белочка». Только что получила.

– Возьму.

– Полкило?

– Да.

Буфетчица наклонилась к Рудакову и понизила голос:

– В прошлый раз вы интересовались жемчужной помадой.

– Да, она вам очень идет, Мартьяновна…

– У меня есть лишний тюбик.

– Вот здорово!

– Но очень дорого. Пришлось заплатить пятерку,

– Ничего, Мартьяновна. Выдюжим.

Пьяный между тем залпом выпил свой стакан и снова полез к буфетчице.

– Мартьяновна, еще двести на дорожку! Матрос, подожди! Я сейчас…

– Давай, дядя, быстрее, и так опаздываем.

Мартьяновна налила пьяному опять стакан, тот расплатился и заспешил к трапу, бережно прижимая полный стакан к груди.

– В Нью-Йорке бы домой принесли, а тут лазь по каким-то старым калошам, – проворчал он, перебираясь на берег.

Матрос подождал, пока Пахомыч утвердится на берегу, отвязал канат, прыгнул на палубу, и суденышко стало медленно отчаливать.

– Вам в стакан или в фужер?

– В фужер.

Рудаков всегда хорошо расплачивался с буфетчицей, и она явно симпатизировала ему.

– Колбаски возьмете? Свиная домашняя, очень вкусная.

– Можно кусочек.

Рудаков отнес все на маленький столик с розовым пластмассовым покрытием, что стоял возле буфета. Продавщица выдвинула фитиль в лампе, чтобы было видней. На освободившееся место к окошку встали молчаливые городские рыбаки в джинсах с иностранными ярлыками, задымили иностранными сигаретами.

Рудаков залпом, затаив дыхание, выпил водку, закусил килькой. Килька была свежей, баночного посола, такую в Петровск не завозили, и Семен Петрович с наслаждением съел все четыре штуки – для бутерброда было положено три, но Мартьяновна из симпатии добавила ему еще одну.

От курящих возле столика рыбаков тянулся ароматный дым. Мучительно хотелось курить. Семен Петрович снова достал пачку сигарет, подержал в руках и опять сунул в карман.

Потом он прошел на нос и сел рядом с девушкой-подростком. Девушка была совсем худенькой, зябко куталась в коричневое пальто, ее лицо почти закрывал низко надвинутый на лоб шерстяной красный платочек – в тон пальто. Она сидела, полуотвернувшись от палубы, и смотрела в воду. На ее ногах были стоптанные туфли.

Ноги она поджала под скамейку. Семен Петрович нащупал ее руку, взял в свою большую ладонь.

– Холодная, – сказал он. Девушка ничего не ответила.

– Ну, здравствуй…

– Здравствуй…

– Замерзла?

– Нет…

Он взял и вторую ее ладонь, поднес ко рту, стал дышать.

– Я вправду не замерзла.

Но голос у нее был холодный.

– Я боялся, что ты не приедешь.

– Ты же знаешь… брошу все…

В их сторону никто не смотрел.

– Плохой из тебя конспиратор, – сказала девушка. – Пил водку, а сам с меня глаз не спускал.

– Мало ли чего… Может быть, просто понравилась.

– В этом пальто я совсем маленькая… Ты долго ждал?

Он отпустил ее руки.

– Нет. Совсем немного.

– Мы опоздали на пятнадцать минут.

– Я знаю.

Она приблизила к нему лицо.

– От тебя пахнет водкой и селедкой.

– Тебе противно?

– Нет, ничего. Я бы тоже сейчас выпила водки и закусила килькой.

– Я сегодня целый день не курил.

Она погладила его по лицу.

– Спасибо, милый. Я это почувствовала.

Они помолчали.

– Тебя отпустили? – вдруг тревожно спросила она. – Или ты сам…

– Отпустили.

– До конца?

– До конца.

– Как хорошо…

– Да… Жалко, нельзя поцеловать тебя…

– Можно. Никто не смотрит.

Рудаков покачал головой.

– Земля тесная. Вдруг кто знакомый. Потерплю.

Он отвернулся и стал смотреть вниз. Темная вода с тихим шипением струилась вдоль борта.

«Господи, как хорошо, что она у меня есть, – подумал Семен Петрович. – Как хорошо, что тогда я поехал с ними в санаторий. А то бы ничего не было, ничего… Как же я жил до этого?»

Рудаков после той ночи в санатории, когда они сидели с Ниной в ельнике, и шел снег, и она рисовала на снегу, и поцеловала его в губы, не мог ни работать, ни спать, и в следующее воскресенье поехал в санаторий, сказав жене, что решил попробовать заняться зимней рыбалкой. Он долго добирался автобусом, попутными машинами, шел пешком и заявился в санаторий вечером, к ужину. Он вошел в столовую прямо так, одетым, в пальто и валенках. Весь зал уставился на него. Стало так тихо, что было слышно, как кто-то, видно сидевший спиной и не видевший пришельца, усердно жевал. Нина тихо вскрикнула, у нее выпала из рук ложка. Потом она вся залилась краской, медленно встала и пошла навстречу Рудакову неверным шагом, словно спросонья.

– Приехал все-таки.

Она, не стесняясь, обвила его шею руками, приникла горячей щекой к его заиндевелому подбородку.

Она тут же сбегала в палату, переоделась, и они ушли в лес. Вернулись, когда уже потускневшая перед рассветом луна садилась за лес…

Весь остаток ночи Рудаков шел пешком до трассы, где ходили машины, но шоферы не решались взять неведомо откуда бредущего человека, и только когда встало красное, все залившее алым солнце, его подобрал самосвал. В самосвале он почти не слышал, что болтал разговорчивый шофер, а смотрел в упор, не щурясь, на уже начинающее теплеть солнце, и мрачно думал, перебирая свои неведомые до сих пор чувства. Он понял, что влюбился, хотя не знал, что такое любовь, и не верил в ее существование.

– Случилось что, папаша? – наконец догадался разговорчивый шофер.

– Случилось, – ответил Рудаков.

Шофер замолк, и всю дорогу сочувственно поглядывал на главного бухгалтера.

Семен Петрович стал ездить в санаторий каждую субботу, а когда Нину весной выписали, они встречались в лесных полосах за селом, где она жила. В село Рудаков не ходил, чтобы не было пересудов: Нина работала лаборанткой на элеваторе, и ее знал каждый.

Летом он придумал более спокойную вещь. В пятницу вечером Нина брала билет на теплоход, он садился на этот же теплоход из ближайшего к Петровску села, и они ехали до глухого хутора Пещеры. Там они вдвоем проводили остаток пятницы, субботу и почти все воскресенье…

Это оказалось очень удобным. До сих пор никто ни в Петровске, ни в Нинином селе не сказал про них ни слова. Дома тетке, с которой она жила, Нина говорила, что ездит в санаторий, где прежде лечилась, показаться врачам.

…Теплоход причалил к маленькой пристани. Сели женщина с тяжелым бидоном, из которого, несмотря на то, что он был закупорен и плотно завязан чистой белой марлей, пахло парным молоком; рыбак с огромной раколовкой, маленький, с короткими ножками, похожий на паука, затканного сетью; мальчишка с велосипедом и удочками.

К буфету никто не подошел. Мартьяновна щелкала на счетах, освещенная с одного бока красным светом керосиновой лампы; другая сторона скрывалась во мраке. Буфетчица была похожа на колдунью, занимающуюся своими колдовскими делами.

– Я тебе «Белочки» купил.

Семен Петрович залез в карман куртки, достал пригоршню конфет, вложил в руку Нины.

– Спасибо.

Она положила конфеты на колени.

– И еще кое-что.

– Что?

Голос ее стал по-детски любопытным.

– Вот.

Рудаков протянул ей помаду.

– Боже мой! Жемчужная!

– Ага.

– Неужели польская?

– Не знаю.

– Польская. Девчонки полопаются от зависти.

– Это не для девчонок, а для тебя.

– Само собой, но немного и для девчонок. Не будь жадным.

– Ладно уж, – великодушно согласился Семен Петрович.

Нина спрятала конфеты в карман, а помаду оставила в руке.

Теплоход отвалил от маленькой пристани – три доски, две сваи, железная труба, – и прожектор снова беспокойно заметался по обеим берегам.

«Зачем он так светит? – подумал Рудаков о капитане. – Нервничает или просто так? А может быть, он служил во флоте, допустим, на пограничном катере и осталась привычка быть всегда настороже?»

Теперь они шли совсем близко к берегу. Тянулся заболоченный луг. Оттуда порывами набегал ветер. То промозглый, тревожный, какой-то безнадежный, пахнущий болотом, туманом, скользкими холодными тварями – это когда проплывали низкую часть луга; и теплый, ласковый, добрый, приносящий запахи земляники, сухого сена, трепет перепелиных крыльев, когда напротив оказывался сухой луг, – это был запах жизни, счастья, острой жалости, что так не может продолжаться вечно.

И когда проплывали мимо этих разных участков луга, Нина то сгорбливалась, то распрямлялась, совсем как тонкий стебелек в зависимости от того, дует ли холодный ветер или светит теплое солнце.

– Дай я тебя укрою, ты замерзла, – сказал Семен Петрович.

– Не надо, я не замерзла.

Но он снял с себя куртку и насильно укутал ее. Куртка была модная, нейлоновая, с шерстяной подкладкой, очень теплая, он купил ее специально для этих поездок.

Навстречу проплыла баржа, хрипло прогудела простуженным басом в знак приветствия. Капитан теплохода в ответ дал три неожиданно звонких молодых гудка, озорно побил по барже лучами. Баржа была с песком; из рубки высунулся человек в форменной фуражке, «начальник баржи», помахал рукой; издали не было видно, но Рудаков догадался, что он улыбается. Капитан еще просигналил три раза. Баржа прошла рядом, обдав их запахом мазута, сырого песка и сохнущей рыбы – наверно, матросы занимались рыбалкой.

Большая волна ударила в борт теплохода, он качнулся один раз, другой, мотор сделал перебой, потом все выправилось. Капитан теплохода повернул прожектор назад и проводил баржу лучом света до тех пор, пока можно было. «Начальник баржи» улыбался и махал рукой.

– В Игнатовке… пиво… свежее… бочечное… – донеслось с баржи. – Ждет…

– В Селезневку колбасу копченую завезли! – крикнул в ответ капитан.

Опять хриплый гудок и три звонких. Вскоре баржа исчезла за поворотом.

– Петя умер, – сказала Нина. Семен Петрович резко повернулся к ней.

– Когда?

– На той неделе… В среду…

– Ты… была?

– Нет.

Они замолчали. Петя был тем гармонистом, который пытался выяснить с Рудаковым отношения во время первого приезда в санаторий. Он как-то еще раз хотел затеять драку с Семеном Петровичем. Главный бухгалтер, притопывая от мороза, ждал на улице Нину, которая убежала в палату одеться потеплее, как вдруг из корпуса выскочил гармонист. Он был без пальто, без шапки, в пижаме и больничных тапочках, волосы всклокочены.

– Уходи отсюда! Уходи! Кобель! – закричал он срывающимся мальчишеским голосом. – Уходи и больше никогда не появляйся, подонок пошлый! Зашибу!

Петя кинулся на Рудакова, выставив вперед кулаки, норовя ударить в лицо. Семен Петрович повернулся правым плечом, выдвинул его и слегка шевельнул. Он не собирался бить этого нервного, хилого парня, но гармонист, наткнувшись на плечо, вдруг отскочил, как резиновый мячик, ноги его сплелись, и он упал на спину.

Семен Петрович подошел к поверженному сопернику. Изо рта гармониста показалась кровь. При виде ненавистного врага Петя попытался вскочить, но не смог даже перевернуться на бок. Рудаков поднял его, помог дойти до палаты.

– Меньше нервов, – сказал Семен Петрович на прощание, – не мы их выбираем, а они нас.

– Кобель… бугай, – прошептал гармонист. – Грубое животное…

Больше Рудаков гармониста не видел, но Нина иногда рассказывала о санаторных делах, в том числе и о Пете. Вскоре, рассказывала она, гармониста выписали, но дела его были неважны. Жил он в том же селе, что и Нина. Иногда они встречались на улицах или на базаре. Однажды Петя пришел к Нине домой и весь вечер играл на аккордеоне. Играл он очень хорошо, возле окон останавливались любопытные.

– Свадьба, что ли? – спрашивали они.

– Да нет, просто женихаются.

– Ты не приходи больше, – сказала Нина.

Больше Петя не приходил, но иногда присылал короткие записки. Писал, что начал сам сочинять музыку, но получается ли что, он не знает…

Теплоход подошел к Игнатовке. Пристань Игнатовки была ярко освещена двумя лампочками на столбах и выглядела абсолютно пустынной. Недалеко от причала светилось окошко пивного ларька. Продавщица вышла наружу и стала наблюдать, как швартуется катер.

– Давай быстрее, а то закрываю, – закричала она матросу.

– Свежее? – спросил матрос.

– В обед завезла.

Матрос обернулся к пассажирам.

– Кто желает пивка – прошу, пожалуйста. Поторопитесь.

Первыми поднялись парни с иностранными наклейками, потом мужик с раколовкой. Поднялось даже несколько женщин.

– Я схожу, – сказал Семен Петрович.

– Сходи.

– Не напирай, пожалуйста, – говорил матрос, сдерживая столпившихся у борта пассажиров. – Сначала пропустим капитана. Такова традиция… А теперь прошу, пожалуйста.

Сухощавый капитан с военной выправкой, в кителе и форменной фуражке – видно, действительно служил на флоте – проворно сбежал на берег, спорым шагом направился к ларьку. Там его уже ждала кружка пива. Кружка была налита так полно, что пена стекала по ее бокам и падала на дощатый, влажный от пива прилавок. Капитан осушил кружку единым духом. Продавщица, смотря на него влюбленными глазами, налила другую. Капитан отошел с кружкой в тень ларька и принялся попивать неторопливо.

Пассажиры уважительно подождали, когда отойдет капитан, и столпились у ларька. Семен Петрович тоже взял две кружки. Пиво оказалось отличным: свежим, хмельным, горьким. Оно пахло золотым ячменным полем, где созревало под солнцем, и темными подвалами, где выдерживалось.

Мужичок-паучок, оставивший свою паутину на палубе, достал из-за пазухи четвертинку, плеснул из нее в кружку, сунул опять за пазуху.

– Так-то оно надежнее будет, – подмигнул он Семену Петровичу.

– Я не люблю мешать, – сказал главный бухгалтер. – Теряется естественный вкус.

– У водки тоже естественный вкус, – резонно заметил мужичок-паучок.

Капитан дал гудок. Пассажиры засобирались, стали совать пустые кружки в окошко.

– Ишь, понравилось, – ворчал матрос. – Так бы и до утра стояли. Заходите, прошу, пожалуйста.

Он отмотал веревку, мотор заработал, между бортом теплохода и пристанью образовалась щель.

Продавщица стояла на берегу и махала рукой. Капитан отсалютовал ей три раза.

Семену Петровичу захотелось еще выпить. Он подошел к буфету.

– Сто грамм и килечки.

Буфетчица, забытая на какое-то время всеми, обрадовалась, стала торопливо наливать.

– Ухажерка капитана, – сказала она, кивнув в сторону пристани. – Каждый раз его ждет, когда пиво свежее. Муж и двое детей. Вот что оно в мире делается.

В голосе буфетчицы была зависть.

Семен Петрович посмотрел на пристань. Продавщица, ладная, молодая, закрывала окошко широким щитом. Потом погасли фонари, и пристань слилась с лесом.

– Ты не пьяный?

– Ни на вот столечко.

– Больше не пей.

– Слушаюсь, товарищ начальник.

Теплоход шел теперь посередине реки. Берега отодвинулись, лесные звуки исчезли, и был слышен лишь шорох воды. Нина перегнулась через борт. Семен Петрович проследил за ее взглядом. Отблески от прожектора освещали плывущие по реке листья.

– Осень скоро, – сказала Нина.

– Да, пойдут дожди. Теплоход ходить перестанет. Я буду приезжать к тебе домой. Наплевать…

– Он прислал мне записку. – Нина разглядывала плывущие за бортом листья.

Семен Петрович молчал. Казалось, и сейчас этот хлипкий парнишка со сжатыми кулаками стоит между ними. Рудаков погладил девушку по плечу:

– Не горюй…

– Я не горюю… Когда все известно заранее, не так страшно.

– Не надо об этом.

– Ты знаешь, что было в записке?

– Откуда же мне знать?

– Два рисунка без слов.

– Рисунки? – удивился Рудаков.

– Ну да. Два рисунка. Нота и кисть. Очень неумелые рисунки.

– Что значит «нота и кисть»?

– Это символы музыки и живописи.

Рудаков не знал, что сказать. Нина молчала.

– Зачем он так… сделал? – наконец спросил главный бухгалтер.

– Он хотел сказать, чтобы я не унывала. На свете всегда останется живопись и музыка. Он знал, что я пойму. Мы и раньше говорили на эту тему. Тогда еще… до тебя. Я немного с ним дружила. Ну не дружила, а так… ходили, разговаривали. Он считал, что история ничего не хранит вечно. Исчезают государства, храмы, рушатся горы, высыхают и образуются новые моря. И ничего нет вечного. Только немножко остается от человека. Это рисунок и музыка.

– Вот как… – Семен Петрович никогда не думал об этом. – Значит, все исчезнет, и останутся только картины и музыка? – Он недоверчиво покачал головой. – А книги, допустим? Книги тоже долго сохраняются, скульптуры…

– Да. Это правильно. Но все-таки дольше всего – рисунок и музыка. Он так считал. Например, наскальные рисунки, он говорил, будут существовать вечно. А музыка… Она была и до человека. Шум моря, шорох песка, движение ветра. Ведь это тоже музыка.

– Это он потому так говорил, – сказал Семен Петрович, – что сам сочинял и потому, что ты рисуешь.

– Да, может быть, и поэтому тоже. Но, по-моему, он прав. И только ради этого стоит жить.

– А если не умеешь рисовать и сочинять музыку? – спросил Семен Петрович. Ему показалось, что он задал очень сложный вопрос, поставил Нину в тупик и пожалел, что ввязался.

– Ну и что? Тогда надо смотреть на картины, которые нарисовали другие, и слушать музыку других.

Семен Петрович хотел замолчать, но не удержался.

– А когда же работать?

– Работать надо днем, а вечером наслаждаться искусством, размышлять. Так делали еще древние.

– Вечером – хозяйство, сад, огород… да и посидеть, отдохнуть надо, – возразил главный бухгалтер.

– Значит, ты зря живешь.

– Зря? – удивился Рудаков.

– Зря…

Главный бухгалтер усмехнулся.

– Эх, милая девочка… Кроме музыки, в жизни еще кое-чего хватает. Жизнь – борьба за существование. Слышала? Борьба каждый день. Или он тебя, или ты его.

– Кто «он»?

– Кто-нибудь. Найдется.

– Значит, мы рождаемся для того лишь, чтобы делать друг другу больно?

– Выходит, так.

– Но это же вопреки здравому смыслу! Есть, спать, драться, размножаться – как животные…

– Мы и есть животные. Только обличье надели человечье. А некоторые так даже и надевать его не хотят.

– А я вот не такая! Что ты на это скажешь? А если есть я, значит, есть и другие. И, значит, ты не прав.

– Ты еще ребенок.

– И Петя так считал…

– И Петя был ребенком.

Нина обиженно повернулась к нему спиной, засунула руки в карманы наброшенной куртки. Он насильно повернул ее к себе, пощекотал подбородком шею.

– Не дуйся. Тут ничего не поделаешь. У каждого своя правда.

Нина вся обмякла от его прикосновения. Она вообще любила, когда он до нее дотрагивался.

– Повторяй за мной, – сказала она капризно. – Повторяй за мной: да здравствует живопись и музыка!

– Да здравствует живопись и музыка…

– Громче!

– Да здравствует живопись и музыка!

– Еще громче!

– Да здравствует живопись и музыка!

Все, кто сидел рядом, посмотрели на них. До Семена Петровича донесся шепот бабки с кошелкой:

– Поднабрался уже… Ну, мужики…

– У Пещер кто сходит? – спросил громко матрос, хотя прекрасно знал, что сходят Семен Петрович и девушка.

– Сходим! Сходим! – сказал Рудаков, поднимаясь.

Матрос крикнул что-то капитану. Теплоход сбросил обороты и стал разворачиваться влево.

Нина подошла к борту, а Семен Петрович задержался у буфетчицы.

– Посошок? – спросила она, улыбаясь. Видно, Семен Петрович ей здорово нравился.

– Нет. Хватит. Просто попрощаться. Спасибо вам, Мартьяновна. До следующей пятницы.

– Не стоит благодарности… Следующий раз угощу вас бутылочным пивком. Обещали областное.

– Здорово.

– И батончик колбаски копченой приготовлю. Хотите?

– Не откажусь.

По всей видимости, буфетчице очень хотелось завести знакомство с понравившимся ей мужчиной покороче.

– А вы не могли бы достать японский зонтик? Женский? – вдруг спросил Семен Петрович.

– Зонтик? – буфетчица задумалась. – Для дочки? – она кивнула в сторону Нины. – Или для жены? – женщина хитро прищурилась.

– Для дочки…

– Ну и молодежь, – вздохнула буфетчица. – Все им заграничное подавай. Ладно, попробую…

– Вот спасибо вам, Мартьяновна.

– Спасибо потом скажете.

– Деньги сейчас?

– Найду. В пятницу расплатитесь.

Она первой протянула Семену Петровичу руку. Он крепко пожал ее.

У хутора Пещеры пристани не было, но меловый берег обрывался отвесно в реку, и на специально вырубленную в скале площадку можно было бросить доску, если не шла сильная волна.

Волны не было, и Семен Петрович благополучно сошел с Ниной на берег.

Теплоход сразу ушел, и его огоньки затерялись среди звезд, только луч прожектора еще был виден – издали он походил на отблеск луны на реке; потом исчез и он.

Они остались совсем одни. Хутор чернел высоко на горе, там не светилось ни единого огонька, оттуда не доносилось ни звука. Шорох волн, разбивавшихся внизу о меловую скалу, тихая возня ветра в траве, далекий-далекий гул самолета – больше ничего не было слышно.

– Вот мы и одни наконец…

Нина наклонила голову Семена Петровича, потерлась нежной щекой о его колючую щеку, потом нашла губы своими губами.

– Я столько ждала… Целую неделю… Единственное, что есть… Ты такой горячий, даже через плащ…

– А ты вся дрожишь.

– Это от реки. Пойдем скорее в наш дом.

– Пойдем.

Главный бухгалтер поднял свой рюкзак, взял из рук Нины сумку.

Они пошли по тропинке вверх – Рудаков впереди, Нина сзади. В крутых местах он подавал ей руку. Тропинка была каменистой, щедро посыпана меловой пылью. Скоро их ноги по щиколотку испачкались мелом, и они стали похожи на средневековых вельмож в белых чулках.