Глорский взял девчушку под руку.

Оркестр заиграл мешанину из барабанного боя и воя саксофона. Глорский задергался в такт, но девчушка была неподвижна и неповоротлива.

– Я не умею быстрый танец, – призналась она.

– Зачем же вы тогда меня пригласили?

– Давайте танцевать по-нормальному.

Чтобы было удобнее разговаривать, она тянулась к нему на носках.

– Кто вам достал сюда билет?

– Сама.

– Это невозможно.

– Ну да. У нас на Дальнем Востоке похлеще схватки бывали. Я всегда девчонкам доставала. Я ведь маленькая, но сильная. В любую щелку пролезу.

– И вы здесь одна?

– Ну да. Мы только позавчера приехали, и я не успела еще ни с кем познакомиться.

– Гм… И вы не знаете, кто такие ТБ?

– Это какой-то препарат?

После танца он отвел свою новую знакомую к своему месту и заслонил ее спиной от танцующих. Но это, конечно, было бесполезной мерой. На лестнице уже стояли трое блатных и с ними № 3. Они шептались и рассматривали Глорского и Милу.

Уйти сейчас или ждать здесь до полуночи – все равно расплаты не избежать. Чем быстрее, тем лучше Борис поднялся в буфет, разыскал Окоемова и рассказал ему все.

– Ну что ж, – сказал математик. – Разомнемся для интересу.

А потом была драка в заснеженном переулке. И Мила принимала в ней участие. Она дралась булыжником. Их спасло только то, что блатные переоценили свои силы. Они думали, что Глорский с Милой уйдут одни, и вышли на перехват втроем.

Ходить на танцы теперь было небезопасно. Да и в центральные кинотеатры тоже. Блатные не относились к тем, кто легко забывает обиды. Глорский и Мила стали встречаться в маленьких заводских клубах на окраине города, сидели на лавочках в заваленных снегом скверах, отогревались на почте и в магазинах. Потом Мила стала приходить к нему домой. Окоемов дипломатично удалялся в институт – брать бесконечные интегралы, а Глорский читал Миле свои произведения. Милочка оказалась благодарной слушательницей. Она искренне смеялась там, где было смешно, и плакала в грустных местах «Как это можно сочинить такое, чтобы человека заставить переживать!» – искренне недоумевала она, и Глорскому это льстило.

На Восьмое марта…

– Только не говори – «любовница», мерзкое выражение.

– А как же?

– Возлюбленная.

– Возлюбленная… Какое старомодное слово. Его сейчас почти не употребляют.

– А мы будем употреблять?

– Да.

Они были одни во всем доме. Жильцы ушли в гости, Окоемов веселился со своими математичками в женском общежитии (веселье у них было свое, своеобразное, чисто математическое. «Пьем вино и закусываем интегралами», – как выразился Окоемов). Ушел даже дядя Петя. Официантки пригласили его в столовую на вечер. Он долго чистил свою капитанскую форму, потом полил голову одеколоном, надел фуражку и ушел, неразговорчивый и угрюмый. Несмотря на годы, он в капитанской форме все же был очень эффектен.

Глорский подошел к окну и открыл его. Ночь была ясная. Ветер гнал навстречу редкие облака, и по реке бродили лунные поляны. Милочка встала рядом совершенно обнаженная. У нее оказалось на редкость красивое тело, просто она не умела одеваться и казалась поэтому всегда худощавой.

– Правда, красиво?

– Очень.

– А нас никто не увидит?

– Нет. Этот сад заброшенный. Тебе не холодно?

– Немножко.

Он притянул ее к себе.

Ночь, ветер, раскачивающиеся верхушки тополей на фоне лунной реки, юная девочка, доверчиво прижавшаяся к нему.

– Ты не жалеешь? – опросил он.

– Это мой самый счастливый день. И твой?

– И мой.

Как быстро все проходит. Он еле вспомнил ее имя…

…Она не пришла на следующий день. И на второй. И на третий. На четвертый Глорский решился и поехал к ней домой. Она жила в большом доме, выходящем сразу на три улицы. Это было красивое здание, построенное еще до того, как стали увлекаться «современной простотой». Здесь были колонны, портики и другие «архитектурные излишества», а на лестнице свободно могли разъехаться два автомобиля.

Не давая себе передышки, чтобы не повернуть назад, Глорский единым духом взбежал на третий этаж и нажал кнопку звонка ее квартиры. За все время он еще ни разу не был у Милочки.

Долго не отвечали, потом дверь приоткрылась. Она была на цепочке. Показался закрытый седой буклей женский глаз.

– Вам кого?

– Милоч… Мила дома?

– Нет.

Дверь захлопнулась. Щелкнул автоматический замок. Может быть, она во вторую смену? Глорский уселся на лавочку в ее дворе и просидел там до двух часов ночи. Нет, она не во вторую смену. Значит, она была дома, когда он звонил… Борис тогда сильно обиделся. «Ну и пусть, раз так», – подумал он и стал со зла ходить на танцы и чуть было не завел дружбу с одной баскетболисткой, да скоро пришлось ехать на практику в пригородное село.

А потом был тот вечер… Ливень хлестал так, что звенели стекла в доме, где они, практиканты, стояли на квартире. И вдруг кто-то постучал. Глорский пошел открывать. Холодный ветер с дождем ворвался в сени, забрызгал лицо. Сначала Глорский ничего не видел, а потом, когда глаза привыкли к темноте, различил совсем рядом с собой маленькую фигурку девушки. Девушка была босая, одета в тоненькое пальтишко, по свисавшим прямо волосам текла вода. Туфли девушка держала в руках.

– Милочка? – шепотом спросил Борис.

Она бросилась к нему.

Потом он поил ее горячим молоком с медом на сеновале, где хозяйка постелила им постель.

– Понимаешь, я никак не могла, – торопливо рассказывала Милочка. – Они встречали меня у проходной, вели домой и закрывали дверь на ключ. Я с ними дралась… Они меня очень любят. Я им все рассказала…

– Зачем же ты?..

– У нас в семье такой закон – говорить только правду. И потом мы поклялись матери… памятью отца… если… если это случится… рассказать…

Той ночью Глорский узнал историю семьи Милочки. Это была обычная история довоенных семей. Он, она, четыре дочки. Не очень богатая, но и не очень бедная семья. Он – охотник в Приморском крае, она – библиотекарь. Потом война. Отца убили в первые же дни. Эти годы – самые страшные. Переехали в город. Мать работала круглые сутки: стирала для чужих, шила, ходила убирать квартиры. Потом подросли две старшие дочери, пошли работать на завод, стало легче. Дали от завода квартиру, не квартиру, а каморку, но все же крыша над головой и меньше платить. Все пятеро жили в одной комнате, четыре дочери спали вдоль стен на полу, мать – посредине на шкуре уссурийского тигра – все, что осталось от былого…

– Главная цель нашей матери, – говорила Милочка, дрожа и прижимаясь к Борису, – выдать нас хорошо замуж. Хоть сначала одну. У нас самая старшая – Дора. Ей уже тридцать два, а еще никто даже не предлагал… Мы все четверо некрасивые… Мама у нас красавица и отец красивый был, а мы вот ни в кого не уродились.

– Нет, что ты, ты очень симпатичная девочка.

– Это потому, что ты видел меня без одежды. Без одежды мы все очень красивые. Если бы ты посмотрел на нашу Ирочку, когда она купается… Как Афродита… Нет, правда, у нее такая фигурка… И характер золотой. Самое главное у жены – характер, ведь правда? А вы, мужчины, смотрите только на лицо да на одежду. Может быть, нас не берут замуж из-за одежды? Мы на танцы по очереди ходим, у нас вся одежда общая, хорошо хоть у всех размер одинаковый. Вечером маму обдираем как липку, – Милочка рассмеялась. – Сидит в одной рубашке и осеннем пальто и читает книжку. Она очень любит читать. Всю свою заводскую библиотеку перечитала. А сейчас еще старая мода вернулась: чтобы у невесты приданое было. А у нас одна шкура… Мама сказала: кто первый выйдет, тому и отдам…

– Заманчивое дело.

– Нет, правда, не смейся.

– А я и не смеюсь. Тебе завтра в первую?

– Да.

– Значит, скоро идти.

– Да. Еще можно часик. Немножко согреюсь.

– Как ты меня нашла?

– Очень просто… После смены пошла в ваш деканат, узнала твой адрес, доехала до конечной остановки и сюда.

– На попутной?

– Пешком. Попутной не встретилось.

– Пятнадцать километров…

– Ну что ж. Мы все очень выносливые.

– Твои не хотят, чтобы мы встречались?

– Да.

– Почему?

– Так…

– Они думают, что я не женюсь на тебе?

– Да…

– И ты так думаешь?

– Да.

– Почему?

– Потому что мы не пара.

– В каком смысле?

– Ты писатель…

– Я не писатель.

– Так будешь им. Ты очень талантливый.

– И вовсе не талантливый.

– Не спорь.

– Почему же ты не бросишь меня? Тебе ведь надо искать мужа.

– Потому, что я люблю тебя. И у нас еще впереди целый год. Ты ведь не женишься раньше, чем кончишь институт?

– Нет.

– А мужа я себе найду.

– Ты уверена?

– Конечно.

– Какая самоуверенность.

– Да. Потому что я… я смелая и вообще… Я умею подчинять людей своей воле.

– Ты обладаешь гипнозом?

– Не знаю… Но я могу заставить человека сделать все, что захочу. Пошел же ты со мной танцевать тогда.

– Почему же ты не заставишь меня жениться на тебе?

– Не хочу.

– Почему?

– Потому что ты не хочешь.

– А если я захочу?

– Все равно. Я не хочу тебе мешать. Тебе нужна жена, которая пишет стихи или рисует картины. Вам и за кухонным столом будет интересно… А что я? Любовь? Она скоро пройдет. И ничего не останется, кроме раздражения, которое будет все расти и расти, пока не превратится в ненависть. С твоей стороны, конечно…

– Ты смотри, – удивился Глорский. – Как ты рассуждаешь. И это-то в девятнадцать лет. А что будет дальше? Возможно, не я, а ты станешь великим человеком. Философом, например.

– Хотела бы я посмотреть на твою жену. Может быть, встретимся когда-нибудь. Будем идти навстречу друг другу. Ты в дорогом пальто с меховым воротником, в шляпе, с тростью. Она расфуфыренная в пух и прах. На плечах лиса. Небось и не поздороваешься.

– Поздороваюсь.

– Нет.

– Почему же?

– Да просто не узнаешь.

– Этого не может быть.

– Ну… у тебя таких, как я, знаешь сколько будет…

– Таких не будет…

… Они встречались до самого отъезда Бориса на место назначения. В ту осень, когда он был на практике, Милочка приходила почти ежедневно. Борис выходил ей навстречу, и они встречались где-то на полпути возле стога соломы. В стоге Глорский соорудил великолепную квартиру с кухней, спальней, с электрическим освещением, – клал фонарик. Он приносил с собой молоко, еще теплых пирожков с мясом, которые ему жарила по заказу хозяйка, печеной картошки, сала, соленых огурцов. Хозяйка дала им два одеяла. Глорский готовил в «спальне», в довольно большой соломенной пещере в самой глубине стога, постель, затем по узкому ходу переползал в «кухню», расположенную у самой «прихожей», и раскладывал на широкой доске ужин, потом закрывал соломой в ход, чтобы не настудило, и выходил на дорогу. Та осень была дождливой. С утра обычно дул холодный ветер, гнал с далекого моря черные нездешние облака. К обеду облака сливались, светлели и образовывали мглу, которая сочилась на поля, деревню, луг. Все вокруг становилось серым, скучным, особенно дорога, превращенная колесами машин и телег в месиво из грязи, соломы, травы и обильно политая водой. Заняв в ширину метров десять, она уходила из-под окон последних хат, делала по лугу полупетлю и скрывалась в моросящей мгле При виде этой дороги хотелось сидеть в тепле, уюте, а не шагать неизвестно куда, через каждые пять минут сбрасывая с сапог полпуда грязи.

Глорский уходил сразу же, едва кончался его урок, чтобы добраться до стога засветло, но никогда не успевал и подходил к стогу уже в полной темноте. Затем с час ждал Милочку, прислушиваясь к далеким звукам. Но звуков никаких не было. Лишь ровно шуршал дождь в листьях неубранной кукурузы, да иногда прилетал с дальнего конца поля порыв ветра. Порыв шел всегда один, поверху, лишь едва трогая кукурузные метелки, и, скользнув по мокро отполированной поверхности стога, исчезал вдали, и снова монотонно шумел дождь. Зябко, мрак, и на многие километры ни души… В эти минуты Глорский больше всего боялся, что Милочка не придет и ему надо будет вот так еще ждать под дождем час, а потом ужинать одному в пахнущей пылью и мышами соломе, а потом почти бежать до деревни, зажав под мышкой скатанные одеяла.

Но Милочка всегда приходила. Еще издали он слышал ее легкие торопливые шаги, и, стараясь не чавкать сапогами, осторожно шел навстречу.

– Ой! – всегда пугалась она, когда из мрака перед ней возникала человеческая фигура.

– Жизнь или кошелек! – загробным голосом требовал Борис, надвинув на глаза фуражку и подняв воротник.

Она обнимала его и целовала в губы, спустив на локоть сумочку, где у нее были копейки на проезд, платочек, зеркальце и, конечно, бутылка пива.

– А я тебе пива принесла Хочешь?

– Очень. Боялась?

– Немножко.

– Я буду встречать у трамвая.

– Ну, что ты… Ключ от квартиры у тебя?

– У меня, – смеялся Глорский.

Они шли к стогу соломы, Борис раскапывал вход и первым лез в «прихожую». Здесь они снимали обувь, верхнюю мокрую одежду. Заткнув дыру изнутри, переползали в «кухню». Глорский клал фонарик на пол. Свет бил в потолок и растекался по стенам, блестя в соломинках, делая «кухню» похожей на грот.

– Что у тебя на ужин?

– То, что заказывали, миледи.

– Пирожки?!

– Они самые.

– Ой, какие вкусные!

Глорскому нравилось, что Милочка всегда ела не стесняясь, заражая и его своим аппетитом. Ее мать экономила каждую копейку на одежду своим дочерям, и семья Милочки жила неважно. Идя на свидание, Борис, который получал стипендию, помощь от родителей и довольно хорошо зарабатывал рассказами и очерками, набирал много всякой всячины. Милочка радовалась, хлопала в ладоши, а потом серьезно, честно делила все пополам («Это – мне, это – нашим, это – мне, это – нашим»).

– А это вашим.

– Спасибо. Какой ты у меня умница. Тебе понравилось пиво? Я выбирала самое свежее. В трех магазинах была.

– Я же просил – не трать деньги. Или бери у меня.

– Вот еще…

Поужинав, они тушили фонарик и уходили в «спальню». Здесь было тепло, уютно, пахло соломенной трухой и мышами, которые осторожно шуршали совсем рядом, и даже не верилось, что в двух метрах отсюда холод, дождь, непогода, слякоть, безлюдье, а может быть, бродят волки…

Утром он ее провожал до трамвайной остановки. Дождь обычно кончался, дул ровный холодный ветер, грязь от холода была густой и не так липла к ногам. Чуть-чуть брезжил рассвет. Всю дорогу они шли молча, одинаково думая – о своей «квартире», о завтрашнем вечере, о том, что практика скоро кончается и вообще ведь остался всего неполный год…

А потом Глорский проделывал назад пятнадцать километров и, рассказывая ученикам биографии великих, иногда заговаривался, клевал носом и молчал минут пять к огромному удовольствию всего класса, который тотчас же начинал стрелять, щипать, дергаться и перебрасываться записочками.

– Пошли?

– Ага…

Кутищев свернул одеяло и стал запихивать его в рюкзак.

– Сегодня надо пораньше лечь. Устал чертовски. Если не дойдем до станицы – заночуем в лесу.

– Надо дойти. Я уже совсем одичал. Хоть на людей посмотреть.

– Тогда не копайся. Готов?

– Готов.

Они миновали поляну и углубились в лес. Солнце его уже подсушило. Пахло прошлогодним листом, горячим камнем и грибами. Тропинка была узкой, и они пошли след в след.

…Она не плакала. Наверно, дала слово или, как там у девчонок заведено, какую-нибудь клятву. Только кусала губы и отворачивалась, потому что дрожало лицо.

– Ну иди. Опоздаешь же.

– Дай поцелую еще.

– Не надо.

– Ну дай.

– Не надо.

Поезд дернулся и медленно пошел. Он все-таки поцеловал ее в губы. Они были сухими и горячими.

– Подожди, – сказала она. – Что-то скажу. Все равно уж теперь вряд ли когда увидимся… Ты помнишь, я уезжала в командировку?

– Да…

– Так вот, так вот! У нас мог быть…

Она отвернулась и побежала по перрону назад. Поезд уже набирал скорость. Она остановилась и помахала рукой:

– Будь большим! Счастья тебе!

– Игорь, подожди.

– Устал, что ли?

– Да нет. Выпить хочется…

– Вечером выпьем.

– Игорь, какие же мы в молодости болваны, а?

– Почему в молодости? Мы болваны всегда.

– Нет, в молодости особенно. Нахальные какие-то, бездушные, самовлюбленные, самоуверенные. Кажется, что впереди тебя ждет удивительная судьба, ломишься к ней напрямик, через клумбы и газоны. А потом – глядь, а уж в висках седина и впереди ничего нет, а что было лучшее, то позади, мимо чего равнодушно прошел. Ты помнишь, я тебе про девушку рассказывал? Я вспомнил, как ее звали. Ее Милочкой звали.

– Ну что ж, очень приятно, – пробормотал Кутищев.

– Такая девушка была… Думал, вокруг таких навалом. Еще лучше встречу. А вот не встретил…

– Жену же встретил. У тебя хорошая жена. Мне понравилась.

– Жена? Да, конечно.