Глава 47

Ураган экономической свободы

После первых же слов Зямы Адриан напрочь забыл о своих недавних страхах и даже открыл от изумления рот. Holy shit!

Зона бережно хранила память о своих начальниках. Самый первый с момента основания зоны вошел в историю, как удивительная во всех отношениях личность, считавшая борьбу за исправление заключенных делом всей своей жизни. Для него режим был смыслом существования, и представить себе, что при нем бригадиры — да и вообще кто угодно — смогут раскуривать папироски у вещевого склада, было просто немыслимо. Даже он сам — в любую погоду, — размахивая полами шинели, проходил под специально выстроенный навес, смахивал перчаткой невидимые соринки со скамьи, присаживался и только после этого доставал из внутреннего кармана портсигар. Если в момент его появления под навесом находились заключенные или кто-то из караульных, они вскакивали, пряча в рукавах дымящиеся папиросы, замирали, а потом, подчиняясь ленивому кивку, исчезали, наперегонки хороня окурки в большой красной бочке с песком. Входить под навес, когда там находился начальник, не осмеливался никто. Любые нарушения режима при нем карались нещадно, и кандей не пустовал ни одного дня. Кроме того, у начальника был сверхъестественный нюх на симулянтов, а выявляемых мастырщиков он гноил так, что чуть только не извел на корню.

Но всему на свете приходит конец. Старый начальник заболел и уехал на материк, вместо него прислали нового. Этот любил пожить в свое удовольствие, половину времени проводил вне зоны, мелькая перед глазами районного и областного руководства, гарнизон обложил данью, заставляя бить из боевого оружия оленей и птицу, а трофеи в любую погоду переправлял в виде подарков и подношений на Большую, как он любил выражаться, Землю, тратя на это драгоценное горючее. Именно при нем произошло упомянутое выше разделение бараков по национальному признаку, а режим ослаб до минимально допустимых пределов. Отразилось это и на рационе, потому что начавшееся в районе головы гниение не могло не распространиться на весь организм. Критики начальник не терпел, носителям ее мстил изощренно и жестоко, внутреннее доносительство довел до совершенства. Время от времени, ощущая назревающее недовольство, собирал в клубе весь персонал зоны, включая не занятых в карауле солдат, и доводил подчиненных до полного изнеможения одним и тем же, отпечатанным еще при царе Горохе, докладом про ужасы культа личности и необходимость утверждения ленинских принципов под руководством ленинской же партии. Тем самым под общий развал подводилась неубиенная идеологическая платформа.

Зона запомнила, как менялось отношение к новому руководству. Сперва его появление было встречено всеми — прежде всего заключенными — с энтузиазмом и чуть ли не ликованием. Общее смягчение обстановки в стране, исчезновение былинных сроков не могли не повлиять на настроения даже в местах лишения свободы. И хотя носителями этих стыдливо вольнолюбивых настроений были постоянно поступающие бытовики и шпана, а воровская аристократия, никогда и никому не доверявшая, желала плевать с водокачки на любые политические катаклизмы, как-то само собой вызрело и укоренилось мнение, что жить стало лучше, жить стало веселее. Именно поэтому к новому начальнику народ первоначально повернулся. Года три, а может, и больше, регулярно провозглашаемая им анафема мрачным временам просачивалась за стены клуба и питала население зоны смутными надеждами на послабление режима и нравов. А потом как-то сразу все сообразили, что, по большому счету, ничего не изменилось, не изменяется и не изменится никогда. Да и деятельность руководителя по упрочению своего личного благосостояния на фоне общего распада раздражала безмерно.

На долю полковника Таранца достались уже совсем тяжелые времена. В первую очередь, эти времена повлияли на питание заключенных, потом постепенно стали срезаться рационы для гарнизона. Немедленно же обнищала каптерка — дошло до того, что вновь прибывающих стало просто не во что одевать и обувать. А дальше все посыпалось просто как карточный домик — потекли крыши в бараках, провалились настеленные все при том же царе Горохе полы. Наступила очередь двухъярусных нар, которые были частично демонтированы, чтобы хоть как-то заткнуть дыры над головой. Дольше всего держалась производственная часть, но и она стала капитулировать перед всеобщей разрухой — не менее трети станков навеки замолчали из-за нехватки запасных частей, а остальные больше ремонтировались, чем работали. Оборудование, как говорится, выработало свой ресурс. К тому же спросить за весь этот развал было совершенно не с кого, потому что на каждую отвалившуюся щепку была приготовлена заблаговременно написанная докладная, сигнализировавшая об очередном бедствии. Сводные справки по всей этой макулатуре регулярно направлялись руководством куда-то наверх, где и погибали в пыли и неразберихе вышестоящих канцелярий. Несколько раз сверху спускались невразумительные писульки, смысл которых состоял в том, что производственные планы надлежит выполнять, а заключенных следует содержать в условиях, определенных инструкциями. Если же этому препятствуют временно возникающие трудности, то решать их следует на местах — своими силами и хозспособом, — не обременяя высокое руководство всякими неумными требованиями.

Конечно же, полковник Таранец мог особо не утруждать себя и просто-напросто спустить эти писульки уровнем ниже, пообещав лично проверить, как произведено исполнение. И какое-то время он, набивший в прошлом руку на бюрократических технологиях, так и поступал — спускал, обещал проверить и проверял. Но при этом полковник Таранец, как и вышестоящее руководство, прекрасно понимал, что всего лишь умножил популяцию входящих и исходящих, ничего по существу не решив. Да еще и переопределил список крайних.

Крайние же, которыми неожиданно оказалось все зонное руководство, к этому подарку отнеслись без восторга. За плечами у каждого из них стояла какая-никакая, а биография, особых черных пятен в ней не наблюдалось, и отвечать за обвалившийся на головы зэкам барак, либо же за то, что заезжий чмырь из Москвы увидит на плацу голых заключенных, не хотелось никому. Именно поэтому идея спустить ответственность еще ниже немедленно овладела руководящими массами.

И руководство приняло судьбоносное решение. Руководство провозгласило, что отныне подданные наделяются кое-каким личным имуществом. И начиная с текущего момента состояние этого имущества раз и навсегда перестает интересовать руководство. В перечень имущества попали бушлаты и ватники, чуни и ботинки, трусы и майки. Миски, кружки и ложки. Нары и кусок крыши над головой или же, в зависимости от местонахождения конкретного имущества, пол под ногами. Хочешь удобно спать — разбери крышу и почини нары. Хочешь, чтобы не капало, — разбери нары и почини крышу. Либо почини и то и другое, только не приставай к начальству с идиотскими вопросами, где достать доски. Потому что начальство этого не знает и знать не в состоянии. Не умеешь или не можешь почему-либо починить — найди себе более приличное место для ночлега и махнись. Или договорись, чтобы тебе помогли более умелые товарищи. Только чтобы без уголовщины и нарушений режима.

Первую черту подвел полковник Таранец, сказав напутственно:

— Никакой, понимаете ли, частной собственности. Только личная. Вот так-то.

А точку поставил Кондрат, собравший перед отбоем в курилке старших по баракам и воровской актив. На встречу его принесли на руках, усадили в центре, и он заговорил.

После этого все и началось.

Стихия обмена захлестнула зону. Менялось все — кружки на ложки, валенки на ватники, пайки на чуни, шило на мыло. Табак и спирт — на места в бараках. Для расчистки жизненного пространства под протекающими крышами в ход шло все — ласковый уговор, триста грамм в помятой алюминиевой кружке, газетный кулечек дури… вплоть до прямого административного нажима, когда несговорчивый отправлялся в кандей и стучал там зубами на хлебе и воде вплоть до полного поумнения. За это охране полагалась доля. В освободившихся углах из разобранных нар сколачивали стены, перестилали полы, латали крышу. Полированные заготовки из производственной зоны выносились наружу товарными партиями и шли на изготовление мебели. Вошло в моду принесенное кем-то с воли словечко «евроремонт».

Опять же по наущению Кондрата к Таранцу была направлена представительная делегация — тогда, в начале, еще ходили к нему, а вызывать к себе стали позднее. Делегация ребром поставила вопрос о необходимости положить конец неконтролируемому расхищению социалистической собственности в производственной зоне и тут же с головой выдала начальнику трех гарнизонных чурок, непосредственно повинных в ночных выносах заготовок за малую мзду. Кивала Толян, служивший на воле народным заседателем, поднабравшийся в ходе судебных заседаний кое-каких юридических познаний и угодивший в зону за бытовуху, оглушил начальника диковинным словом «акционерка». Таранцу и его присным была выделена доля, и производство полностью перешло под контроль воров.

Для охраны вновь обретенной собственности и изменившихся до полной неузнаваемости барачных апартаментов была нужна сторожевая служба. И служба появилась. Возникло народное ополчение, круглосуточно несущее вахту. Первоначально была идея заставить вохру передать ополченцам часть арсенала, но потом Кондрат перетер с Таранцом и предложил другое. Ополченцев вооружили пиками и заточками, тут же обнаружившимися в необходимом количестве, а к каждому дозору приставили двух гарнизонных с табельным оружием, наблюдавших за тем, чтобы холодное оружие использовалось исключительно для самообороны в случае несанкционированного проникновения на охраняемые объекты.

Гарнизонным тоже отстегивали.

Потом пришла очередь каптерки и кухни. Столовка была немедленно разгорожена, выделилась коммерческая часть, которая снабжалась провизией отдельно, для чего лучшие силы гарнизона отправлялись на заготовку провианта, благо навыки, приобретенные во времена предыдущего начальника, утрачены до конца не были. Кондрат столовался в приватизированной лично им половине седьмого барака, куда ему трижды в день носили протертую кашку на воде — ничего более изношенный организм не принимал.

Надо заметить, что разные бараки принимали участие в этой вакханалии с разной, естественно, скоростью. Шестой — московский — вписался в картину мгновенно. Второй и четвертый — из местных — не отреагировали практически никак и остались на обочине исторического процесса. Мусульманский первый барак как был, так и остался неразгороженным, но затеял бурную склоку с третьим — грузино-армянским — за места в коммерческой части столовой и право находиться там сколь угодно долго. Склока эта сперва ни у кого особого беспокойства не вызывала, но, возбудив всякие страсти, довольно быстро привела к первым в истории Кандымской зоны кровопролитным событиям.

Дело в том, что новые экономические веяния не могли не затронуть так называемый гостевой барак, который по причинам, изложенным выше, перманентно пустовал. Вдруг, неведомо откуда и каким именно образом, гостевой барак обрел свое народонаселение численностью шесть человек женского пола. По четвергам в бараке был санитарный день и клиенты не допускались, а во все остальные дни туда шел поток интересующихся. Командовать культурным обслуживанием был назначен уже знакомый нам по предыдущей главе диктор Жанна, который в силу нестандартной ориентации никак не мог пользоваться услугами на халяву. Девочки, младшей из которых было двадцать, а старшей — сорок четыре, получали треть от выручки, остальное шло в общак.

С появлением сферы сексуальных услуг тлеющий конфликт между первым и третьим бараками довольно быстро выплеснулся наружу. Представители враждующих сторон были основными клиентами гостевого барака. Невозможность немедленно — слюшай, в чем дело, э! — уединиться с Веркой, потому что сейчас с ней этот вонючий пес Талгат, приводила к серьезному обострению национально-религиозных противоречий вплоть до угрозы поножовщины. Слава богу, что казарма находилась в пяти шагах, и Жанна срочно вызывал подмогу. Но в один прекрасный день группа обитателей третьего барака обнаружила, что две девочки — Верка и еще одна — отсутствуют, потому как еще ночью за дополнительное вознаграждение были вызваны в первый барак в связи с днем рождения бакинца Гафура и до сих пор не вернулись.

Гости переглянулись, сдержанно попрощались и с достоинством удалились.

Той же ночью зону разбудил невероятный гам. Захлебывались от лая овчарки караула, бегали взад-вперед, топая сапогами, часовые, что-то трещало и ухало, а фоном для всего этого служил мерно вздымающийся и спадающий, будто морская волна, ропот тысячной толпы заключенных. Кто-то, не то свинья, не то неведомый тундровый зверь, жутко и не переставая визжал, и визг этот временами взмывал в ультразвуковую область, а потом переходил в хрип и рычание.

Оказалось, что не пожар, но от этого легче не стало. Посреди ночи, без всяких видимых причин, рухнул первый барак со всем своим мусульманским населением. Как у карточного домика, сложились стены, подмяв нары со спящими людьми, а сверху легла крыша. Гибель первого барака началась с его северного конца, как раз оттуда и доносился ультразвуковой визг. Потом волна обвала медленно и неумолимо покатилась с севера на юг, укладывая все новые и новые метры стен и крыши. Из-под обломков лезли десятки человеческих фигур. Синие лучи прожекторов слепили глаза и выдергивали из темноты черно-белые кинокадры стихийного бедствия.

Толпы заключенных забили все подходы к развалинам первого барака, от которых их отделяли спешно выставленные заслоны. Внутреннее кольцо оцепления постепенно заполнялось выползающими из-под завала людьми. У северной части барака распоряжался лично полковник Таранец. Он сколотил из нескольких десятков спасшихся зэков бригаду, вооруженную ломами и петлями из катанки, и, судя по всему, собирался растащить обрушившиеся конструкции, чтобы вызволить воющих под развалинами людей.

Вблизи барака крики и стоны были невыносимо пронзительны. Стропила, уже ухваченные проволочными петлями, держались примерно в метре от земли. Бригада спасателей сгрудилась в компактную кучку, полуголые зэки взялись за металлические концы и обратили к Таранцу черные от грязи и пота физиономии. Полковник как-то судорожно отвернулся от барака, тайком и суетливо перекрестился и махнул рукой.

— Стой! — завопил кто-то из собравшейся толпы. — Стой!

Но было поздно. Сдвинутая с места крыша, по-видимому, еще опиравшаяся на обломки стен и нар, грузно села на землю. Визг и стоны прекратились, как по команде. Наступила тишина, которую нарушил только грохот окончательного обвала южной оконечности первого барака.

— Шандец, — подвел итог виновник столь печально закончившегося торжества Гафур, успевший выскочить до начала спасательных работ. — Братская могила.

Установить, сколько народу погибло непосредственно под развалинами, так и не удалось, и вот почему. В зоне началось повальное исчезновение людей, в основном из третьего барака. Был человек, на минутку отошел по своим делам, а обратно уже не вернулся. Будто растворился в воздухе. Думать о том, что какой-нибудь криминальный талант наладил безотказную технологию побега, было просто смешно — не то место Кандым, чтобы из него бегали. Поэтому единственная осмысленная версия пропажи людей состояла в том, что уцелевшие после обвала мусульмане во всех своих бедах винят третий барак. На расследование были брошены лучшие гарнизонные силы, но совершенно безрезультатно. Все оставшиеся в живых тридцать семь мусульман постоянно находились на развалинах, печально перетаскивали с места на место гнилые доски и пытались соорудить из них укрывающие от непогоды шалаши-времянки. А в это самое время люди продолжали пропадать.

Только после того, как по наущению Кондрата эти самые тридцать семь были присоединены к так называемой «Бригаде Софрона», о которой чуть ниже, а обломки первого барака начали использовать в хозяйственных целях, тайна частично разрешилась. На том месте, где когда-то стоял первый барак, нашли одиннадцать чуть прикопанных трупов с аккуратно отрезанными головами — как раз столько, сколько пропало из третьего барака. А неподалеку — опять же под развалинами — обнаружили землянку, в которой, судя по оставленным следам, постоянно проживало человек шесть, не меньше. Они-то, судя по всему, и вели партизанскую войну против третьего барака, пользуясь статусом без вести пропавших. Куда потом делись эти шестеро и кто они такие были, это большой вопрос.

Теперь о «Бригаде Софрона».

Совершенно понятно, что половина седьмого барака, занимаемая ныне Кондратом, ранее служила приютом доброй полусотне заключенных. В других бараках наблюдалась похожая картина. В одночасье избавленные от личной собственности зэки чесали поутру затылки и дружно направлялись в котельную — единственное теплое и пригодное для проживания место. Там, на растрескавшемся от времени бетонном полу, под ржавыми трубами, с которых капала вода, зрели семена классовой ненависти. Нужен был только вождь, и вождь нашелся.

Софрон сидел по убойной статье, но его все равно держали за сявку. На воле он был кандидатом наук по марксистско-ленинской части, имел приличную квартирку, машину, семью и так далее. А еще была у Софрона дачка в дальнем Подмосковье, которая его и сгубила. По зиме, когда обезлюдевший дачный кооператив заносило снегом до крыш, в летние домики повадилась всякая шпана. Шпана вскрывала дачи и уносила двери, оконные рамы и другие полезные вещи, не брезговала тряпьем, а частенько задерживалась в приглянувшемся домике на пару дней, развлекаясь всякими доступными способами. Непременным элементом развлечений обычно было навалить перед окончательным уходом кучу на обеденный стол.

К Софрону заходили трижды. В очередной раз выгребая с террасы по весне уже начавшее оттаивать дерьмо, он до краев переполнился жаждой мести. Поэтому осенью, прежде чем запереть на зиму вновь отремонтированный дом, Софрон оставил в холодильнике початую бутылку водки.

Весной он поехал на садовый участок уже не сам по себе, а под конвоем. На веранде, под голубым абажуром, аккуратно лежали три разлагающихся покойника, а на столе имела место пустая бутылка. Рядом с традиционной кучей, которую гости все же успели наложить.

Эта печальная история и определила отношение к Софрону на зоне. Это каким же надо быть придурком! Ну, приехал ты весной. Ну, насрали тебе на столе. Так возьми и вынеси аккуратненько. Небось не развалишься. А ежели тебе такое дело западло и ты решил оставить людям заряженную ханку, то подумай башкой своей дурацкой. Вот приедешь ты весной, а у тебя в доме вместо обычного говна лежит жмурик и пахнет. Тебе его выносить легче будет?

Поэтому с Софроном за его место под солнцем даже не пытались торговаться. Вышибли пинком из барака — и все дела.

Заселившись в котельную, наслушавшись горестных рассказов изгоев и трезво оценив обстановку, Софрон обрел второе дыхание. Он вдруг понял, что полученное им когда-то марксистско-ленинское образование вовсе не так уж и бесполезно, как стало казаться последнее время. Человек, который возглавит стихийное недовольство масс, вполне может рассчитывать на то, что пришедшие к власти воры будут с ним считаться. Надо только твердо придерживаться диалектических принципов в общении с классовым врагом — при необходимости уступать в тактических мелочах, но при этом не отклоняться от единственно верной стратегической линии. Ведь и основоположник учения допустил в свое время нэп, ни на секунду не забывая о борьбе за дело мировой революции.

Наиважнейший вопрос — надо ли сначала поставить в известность Кондрата или сразу же громко заявить о вновь возникшей политической силе — Софрон, не обладавший практическим опытом революционного движения, решил путем подбрасывания монетки. Монетка упала орлом вверх, и через три дня чумазая толпа в вонючих обносках осадила коттедж Таранца, требуя жратвы, жилья и справедливости.

Выставленный против толпы взвод охраны сперва помахал прикладами автоматов, пытаясь осадить самых неистовых, а потом, уступив численному превосходству, укрылся в коттедже, выставив стволы в окна. По громкой связи Таранец пригрозил огнем на поражение. Пообещав вскорости вернуться, повстанцы Софрона отошли и затеяли возле котельной многочасовой митинг с истошными воплями и непременным разрыванием на груди ветхих рубищ.

Ближе к ночи Софрона вызвали в седьмой барак.

Вот таким образом к уже сформировавшемуся альянсу между формальным и неформальным руководством зоны добавился восставший пролетариат. Софрону доверили возглавить крикливое движение за социальную справедливость и удерживать его в рамках дозволенного. Нельзя сказать, чтобы это было так уж легко. Софрону приходилось постоянно быть хоть на шаг впереди непримиримых, перекрывая самые сумасшедшие идеи еще более сумасшедшими и строча ультиматум за ультиматумом, манифест за манифестом. Незначительные подачки, которыми Таранец и Кондрат реагировали на очередную писанину, неизменно трактовались как эпохальная победа нищих и обездоленных, что, собственно, и позволяло Софрону удерживать влияние над населением котельной. В нем пробудился подлинный талант народного трибуна. Любое свое выступление Софрон начинал с откровенного призыва к немедленному черному переделу, звал всех к топору и требовал к ответу тех, кто затеял наблюдаемое кругом безобразие и развалил зону. А заканчивал неизменно внушительным перечнем уступок, на которые уже пошли классовые враги и на которые они непременно еще пойдут, если не сдаваться и действовать со всей пролетарской непримиримостью.

Все чаще в речах Софрона проскальзывали отринутые в свое время марксистско-ленинской наукой оппортунистические идейки социального мира, когда благосостояние угнетенных масс напрямую связывается с повышением благосостояния угнетателей, которое и позволит отстегивать порабощенным все возрастающую долю общественного богатства.

Такая ювелирная работа нуждалась в поощрении, и Софрону выделили приличную долю от деятельности гостевого барака, обговорив заранее, что часть идет на его личные нужды, а остальное — на удержание классовой борьбы в разумных пределах. Эта договоренность, понятное дело, никак не афишировалась, и разыгрываемый спектакль шел полным ходом и воспринимался вполне серьезно, хотя почти все почти все прекрасно понимали.

Таким образом, расстановка сил в Кандымской зоне выглядела следующим образом. Административная верхушка во главе с полковником Таранцом — раз. Крупный капитал, контролируемый Кондратом, — два. Распределенные по баракам территориально-национальные группировки — три. Не имеющий ни родины, ни национальности пролетариат, ведомый несгибаемым Софроном, — четыре.

И неведомая пока что пятая сила, которую представлял неожиданно появившийся на зоне Денис.

Глава 48

Перетягивание каната

— Прямо, значит, из самых Соединенных Штатов, — начальственно нахмурился полковник Таранец. — Ну что ж… Как говорится, чем обязаны? Какие, короче говоря, вопросы имеются?

Адриан ознакомил полковника с целью визита. В незапамятные времена груз, снятый с военного угольщика «Афакс», был завезен в Кандымскую зону и использовался для внутренних целей. Теперь потребность в этом грузе вроде бы отпала, он только понапрасну занимает место, и Адриан хотел бы освободить руководство зоны от этой обузы. Конечно же, он готов оплатить все транспортные расходы и дополнительно принимает на себя выплату вознаграждения тем, кто будет заниматься погрузочными работами. Если руководство не возражает.

Полковник надолго задумался.

— Что-то я не понял, — признался он наконец. — Это то есть как? Это же государственное имущество. Это как же я его отдам? Документ нужен. Указание должно поступить. А без указания никак невозможно.

Сидевший в углу Денис пошевелился.

— Есть указание, гражданин полковник, — вмешался он. — Есть согласование с Минюстом.

Он выудил из внутреннего кармана пухлый пакет и положил его перед полковником.

Полковник просмотрел бумаги и вроде расстроился. На лбу его образовались две глубокие продольные морщины.

— Не понимаешь, что ли? — спросил он Дениса. — Совсем, что ли? Что здесь, рай земной? Я и так уж два раза рапорт подавал по команде, оба раза отфутболили. Как что, так сразу Таранец. Туда Таранец, сюда Таранец, каждой бочке затычка. А как настоящее дело, так ты мне указание сразу на стол. Может, я тоже…

— Да ладно, — успокоил его Денис. — Понятно все. Путем все будет.

Полковник не успокаивался.

— Чего путем? Кто решает? Ты, что ль, решаешь? Не ты? Ну вот. Имей в виду. Тут зона все же. Мало ли что… Они там наверху не понимают кое-чего. Вот тебя прислали. А проку-то? Вот он, — полковник пренебрежительно кивнул в сторону Адриана, — так это… м-да… А ты? Ты-то должен порядок знать. Или как? Если что, я и напомнить могу. Если у тебя память такая короткая и ума своего не хватает.

Денис заиграл желваками на скулах.

— Чего вы все меня грузите? К Кондрату пришли — грузит. Намекает мне, как с ссученными разбирались. К тебе — опять та же история. Да если б не Москва, ты про эту историю хрен бы узнал. И этот, — теперь в сторону Адриана кивнул Денис, — хрен бы сюда добрался. И нечего крысятничать.

Полковник побагровел.

— Что! Крысятничать? Ты с кем говоришь? Да я тебя… И пусть потом кто хочет приезжает, раскопки здесь устраивает. Ты с Кондратом так же говорил? У него, небось, тише воды сидел. А здесь осмелел. Для себя, что ли, стараюсь? Оклад жалованья знаешь когда последний раз выдавали? Четыре месяца назад. За хрен знает какой год. Про вещевое довольствие я уж молчу. Не заикаюсь даже. А у меня коллектив. Работающий в трудных условиях полярного Севера.

— Коллектив, — иронично повторил Денис. — Работающий в трудных условиях полярного Севера. А у Кондрата свой коллектив. Сидящий в трудных условиях полярного Севера. Вот с ним и договаривайся. Пусть он тебя и принимает под крыло.

— Ага! — Полковник вылетел из кресла. — Вот и проболтался. Значит, с Кондратом тебе договариваться разрешили? А меня, значит, побоку? Вот так, значит?

— Товарищ полковник, разрешите обратиться. — В кабинет заглянул сержант в камуфляже. — К вам рвется заключенный Софронов. Какие будут распоряжения?

Полковник снова опустился в кресло и ехидно сказал Денису:

— Во! Теперь еще и этот придурок притащился. Погоди. Это пока что в бараках еще не пронюхали. Они там в Москве думают, что самые умные. Здесь бы посидели, поразгребали… Зови, зови, — это сержанту, — пусть заходит.

В дверях показалась фигура в драном ватнике с красным бантом на груди, в перемазанных битумом солдатских штанах и галошах на босу ногу. Фигура решительно прошла к столу начальника, устроилась на стуле, откашлялась и, достав из кармана мятый листок бумаги, сообщила с достоинством:

— Ультиматум. Разрешите зачитать.

— Валяй, — с удовольствием согласился полковник, задвигаясь в кресло. — Зачитывай. А мы послушаем.

— Антинародная и противозаконная политика коррумпированного руководства зоны, — звучным голосом произнес гость, — приведшая к невиданному в истории нарушению прав заключенных и фактической передаче властных полномочий кучке рецидивистов…

— Ты, Софронов, это пропусти, — приказал Таранец. — Я это от тебя уже полгода по три раза в день выслушиваю. Ты ближе к делу давай.

Софрон послушно замолчал, шаря глазами по бумажке, потом продолжил:

— Особенность текущего момента состоит в том, что сформировавшаяся при полном попустительстве режима немногочисленная группа эксплуататоров и приватизаторов окончательно обнаружила свою враждебную сущность и встала на преступный путь смычки с мировыми империалистическими и сионистскими кругами.

— Во! — Полковник выставил вперед большой палец. — Вот за что я его, собаку, уважаю. Что значит партийная косточка! Вишь, куда загнул? И про империализм. И про сионизм. Этого раньше вроде не было. Ты где ж тут у нас сионистов обнаружил, Софронов? А?

Софрон кивнул и продолжил чтение:

— Эти ненавистные компрадоры через своего агента, осужденного при советской власти врага народа Ивана Дица, установили связь с определенными силами в США и других странах НАТО, преследуя цель дальнейшего бесконтрольного обогащения. Для распродажи последних, еще сохранившихся ресурсов зоны ими, в нарушение всех законов и правил внутреннего распорядка, была организована преступная акция по доставке на наш режимный объект американского гражданина США господина Дица, — не отрываясь от бумаги, Софрон кивнул в сторону Адриана, — близкого родственника вышеупомянутого врага народа. Ни на минуту не сомневаясь, что присутствие здесь этого господина только ускорит процесс окончательного ограбления трудящихся масс, мы требуем. Первое. Восстановить ленинские нормы и принципы. Второе. Вернуться к социалистическим принципам распределения. Кто не работает — тот не ест. Третье. Решительно защитить права трудящихся. Четвертое. Гласно и открыто осветить цель приезда господина Дица и обеспечить участие масс в принятии ключевых решений. Уполномочен заявить, что при невыполнении этих требований в течение двадцати четырех часов будет создан военно-революционный комитет со всеми вытекающими последствиями.

Софрон положил ультиматум перед Таранцом, встал, просверлил взглядом Адриана и с достоинством удалился.

— Ну что, Денис? — с подковыркой поинтересовался полковник. — А это тебе как? С военно-революционным комитетом не хочешь поторговаться? Короче, так. Идите, братцы, ночевать. Утро вечера мудренее. Может, надумаете чего.

Но тут дверь кабинета снова открылась.

— Товарищ полковник, — обратился явно взволнованный сержант. — В бараках буза. Требуют выдать им американца для разговора. Какие приказания будут?