Благодарности

Всем спасибо.

Издательству «Вагриус» и тем, кто прочел «Большую пайку», — спасибо. Я вас всех очень люблю.

Мою жену Ольгу, первую и самую взыскательную читательницу, — люблю. Родным и друзьям, переживающим нашу вынужденную эмиграцию дома, в России, — благодарность и низкий поклон.

Держитесь, ребята!

Великолепной ученой женщине Ире Шикановой, рассказавшей мне потрясающую историю о колчаковых деньгах и снабдившей необходимым для работы историческим материалом, — огромное спасибо.

Отдельно хочу сказать об ушедшем от нас замечательном русском писателе Юрии Давыдове. Мы были знакомы, встречались, много выпивали, и именно он принес мне папку с документами Вятлага. Если бы не Юрий Владимирович, «Варягов» бы не было.

И еще несколько слов про Виталия Бабенко. Он прочитал первый вариант рукописи и совершенно неожиданно для меня произнес: «плутовской роман». Я начал вспоминать известные мне плутовские романы. «История Жиль Блаза из Сантальяны». «Двенадцать стульев». «Прогулки с Владимиром Путиным». Ничего не понял, но на всякий случай переписал финал. Плутовского романа все равно не получилось.

Виталик! За то, что получилось, — спасибо.

Юлий Дубов

Короткое предисловие

Я человек ленивый и нисколько не стыжусь в этом признаваться, поскольку всегда считал, что любая целенаправленная деятельность привносит в жизнь ненужную суету, а потому бесполезна. Сказано же в Евангелии от Матфея:

Но чем старше я становился, тем отчетливее понимал, что целенаправленная деятельность не просто бесполезна, а еще и вредна.

Когда-то я написал книжку «Большая пайка», отнес ее в издательство и еще дал почитать родным и друзьям. Все немедленно начали советовать мне изменить название. Слово «пайка», дескать, взято из лексикона зоны, лагерные ассоциации всем осточертели, продвинутой молодежи слово «пайка» в первоначальном значении незнакомо, и ни на один иностранный язык оно не переводится.

А и черт бы с ним — с иностранным языком! Название я не изменил.

Это странное словосочетание позаимствовано мной из знаменитого закона, сформулированного в свое время Варламом Шаламовым и открытого эмпирически, в ходе наблюдений за окружавшей его действительностью. Закон этот изложен на предыдущей странице, и я очень рекомендую с ним еще раз ознакомиться. Он как раз и означает, что ежели кому-то вдруг втемяшилось превратить меньшее в большее, то есть совершить целенаправленное деяние, то следует ожидать неприятностей. Поскольку наблюдения за действительностью, окружавшей меня, убедительно подтверждали, что закон Шаламова продолжает работать, я испытал некоторое потрясение, послужившее исходным толчком для написания «Большой пайки».

При этом я прекрасно понимал, что у любого сколь угодно общего закона есть своя область применимости, за пределами которой он перестает быть справедливым.

Именно поэтому мне захотелось сделать еще один шаг и попытаться хотя бы приблизительно очертить область действия шаламовского закона. Некоторым образом, Территорию Закона.

Так появилась на свет предлагаемая вашему вниманию история про великую и обильную Кандымскую зону.

Она — эта зона — и есть самый главный персонаж. А вовсе не Адриан Тредиллиан Диц.

Юлий Дубов

Глава 1

Происхождение героя

Он считал себя стопроцентным американцем. И, безусловно, был им. Звали его Адриан (почти по-русски) Тредиллиан (с ударением на втором слоге) Диц (родовая фамилия почтенной семьи).

Дед его, Адольф Диц, появился в Штатах еще до Первой мировой, году эдак в девятьсот шестом или седьмом. И был дедушка Адольф в то далекое время сопливым и орущим свертком, вывезенным из морозной России, с берегов широкой русской реки Волги, из фамильных семейных угодий, на которых немцев расселила русская царица Екатерина Великая. А может, кто другой расселил. Но запомнилась именно Екатерина.

Русско-немецкая семья Дицев была велика и обильна. И был в ней порядок, чего нельзя сказать про окружавшую их державу Российскую. В державе порядка не было. Отсутствие порядка в державе привело к тому, что взбунтовавшееся в пятом году крестьянство все вокруг пожгло и пограбило. В том числе и немецких хуторян.

В результате среди многочисленных Дицев обнаружилось несогласие. Младший брат Иоганн возглавил тех, кто остался восстанавливать порушенное хозяйство, а старший — тоже, кстати говоря, Адольф, прадед Адриана, — забрал жену и младенца и подался за океан.

Здесь, пожалуй, надо упомянуть, что в семействе Дицев с незапамятных времен старшего сына всегда называли Адольфом. Так же назвали и отца Адриана Тредиллиана. Так же должны были назвать и самого Адриана Тредиллиана, родившегося в тысяча девятьсот семидесятом. Но папа Адольф, хоть и не воевавший, но знакомый по кино и книгам с художествами своего печально известного тезки, эту семейную традицию поломал.

Поэтому получился Адриан. А второе имя — Тредиллиан — досталось ему от матушки, тоже стопроцентной американки, в семье которой это странное и с трудом произносимое звукосочетание кочевало из поколения в поколение.

Традиции — штука великая. Сильная вещь. Их в семье Дицев было несколько.

Первым делом, в семье Дицев принято было, помимо английского, в совершенстве владеть языками первой исторической и второй обретенной родин. Поэтому ежевечерне, по часу, не менее, в семье разговаривали исключительно по-русски, а по воскресеньям — исключительно по-немецки. Кроме того, самый старый и давно уже скончавшийся от болезней прадед Адольф завещал и передал всем своим настоящим и будущим потомкам неистребимую любовь к свободе, гуманизму и всяческим правам человека.

Сам он начинал свою американскую жизнь с работы на ферме в Оклахоме. Но с сельским хозяйством у него не заладилось, он перебрался в город и устроился клерком в компанию «Юнайтед Принтерс», печатавшую бланки всяческих ценных бумаг. На службе продвинулся, стал в компании фигурой заметной и году эдак в двадцать третьем даже смог пристроить туда очередного Адольфа, деда Адриана. Того самого, которого он вывез из далекой России. Дед Адольф по службе тоже продвинулся и стал в «Юнайтед Принтерс» начальником архивной службы. Его сын, папа Адольф, в «Юнайтед Принтерс» уже не пошел, занялся бизнесом самостоятельно, раскрутил основанный дедом торговый дом и серьезно поднялся. Он же, руководствуясь воспоминаниями об активной жизненной позиции отца и деда и желая облагодетельствовать угнетенное человечество, и основал фонд защиты свободомыслия. Фонд этот существовал исключительно на средства торгового дома Дицев и числил в своих активах много славных дел. Как то: издание «Черной Книги», посвященной кровавым событиям в Венгрии в пятьдесят шестом, материальную поддержку отдельных кубинских эмигрантов, не ужившихся с Фиделем Кастро, разоблачение кровавых безобразий на Гаити. И так далее. Не бог весть что, но времени отнимало много.

Теперь папе Адольфу было уже довольно много лет. На покой он вовсе не собирался, но возраст давал знать о себе, и морока с необдуманно затеянным правозащитным движением была для него явно лишней. Поэтому он и решил передать руководство фондом сыну Адриану Тредиллиану, который имел гуманитарное образование и вполне соответствовал высокой цели.

Это ничего, если в дальнейшем я буду Адриана Тредиллиана называть просто Адрианом? Во-первых, мне так удобнее. Во-вторых, вы все равно понимаете, кого я имею в виду. А кроме того, ему уже без разницы.

Знаете, до чего додумался Адриан?

Он где-то прочел, что в далекой России, которую великий президент Рейган назвал в свое время империей зла, ускоренными темпами развиваются демократические процессы и светлые силы свободы одерживают победу за победой над мрачным наследием прошлого. А где же должен быть истинный борец за права человека, как не на переднем крае этой самой борьбы?

Тут надо вот о чем сказать. Папа Адольф хоть и вполне искренне боролся за свободу, но предпочитал делать это на расстоянии. Чтобы издать «Черную Книгу», вовсе не обязательно лезть под советские танки на площадях Будапешта. Да и разоблачать безобразия диктатора Дювалье как-то сподручнее на приличном от его головорезов расстоянии. Поэтому первоначально идея Адриана его не обрадовала. А потом он поразмыслил и неожиданно согласился. Совсем не потому, что пересмотрел тактику защиты прав человека. А потому, что был у папы Адольфа в России некий неоформленный интерес, уже несколько лет не дававший ему спать спокойно. Интерес этот требовал, чтобы на месте оказался надежный человек, разузнал все, а при необходимости и предпринял соответствующие шаги. Под прикрытием фонда защиты свободомыслия очень даже может получиться.

Про интерес этот папа Адольф сыну решил до поры не говорить, но благословение на поездку дал.

Адриан выключил компьютер и стал собираться в дорогу.

Глава 2

Чем нехороша Караганда

Вам никогда не приходило в голову задуматься над тем, что же, на самом деле, помнят дети. Это очень непростой вопрос. Попробуйте-ка вернуть воспоминания, которые были у вас года эдак в два… три… четыре… Что можно помнить в три года? Мокрую постель, за что уже бывает смертельно стыдно. Узловатые корни сосен под ногами, противный писк комаров, врезающиеся веревки гамака, набитую шишку, теплые руки матери, запах ее подушки, когда просыпаешься после непонятного ночного кошмара. Но это не все. Есть что-то, о чем пытаешься спросить у взрослых, не научившись еще как следует выговаривать слова, а взрослые не понимают и отправляют тебя поиграть в мяч или же снисходительно ставят на место раскатившиеся по полянке кегли, запускают в правильном направлении желтый деревянный шар и, ласково проведя по голове, возвращаются к своим взрослым разговорам, к пиву или клубнике, поглощаемой с топленым молоком, от которого тошнит хуже, чем от пенок. И ты остаешься один, и вопрос повисает в воздухе, а потом уходит куда-то далеко и уже не возвращается обратно, и ты теряешь что-то тайное, невероятно ценное, что живет на свете только благодаря тебе и только до тех пор, пока ты это помнишь.

Взрослые тоже это теряют, потому что они заняты своими взрослыми делами, и копошащаяся у их ног детская жизнь воспринимается ими как их далекое будущее, а вовсе не как их прошлое.

Сейчас попытаюсь объяснить, что я имею в виду.

Есть один вопрос, который я в свое время пробовал задать родителям. Ответа я, понятное дело, практически не получил и забыл бы про вопрос, как забыл про многое другое, если бы в ту ночь мама не взяла меня к себе в постель, потому что мне привиделась во сне очередная мохнатая гадость на перепончатых лапах. Я не успел уснуть до того, как прибежала разбуженная шумом бабушка, но лежал тихо и слышал, как они переговариваются шепотом.

Вопрос был странный. Уже несколько дней я видел картинку — будто я стою на лестнице у заляпанного чем-то белым окна и мну в руке что-то зеленое, неприятно пахнущее и мягкое, прилипающее к пальцам. А рядом — я это чувствовал, но не видел — стоит какая-то тетя и говорит мне: «Это лепин, лепин, тебе нравится?»

— Что такое лепин? — спрашивал я у мамы за ужином, языком выталкивая изо рта противную манную кашу. — Что такое лепин?

— Глупость какая, — отвечала мне мама, возвращая кашу на место. — Ешь, как следует.

Но я не унимался. Я пытался рассказать маме про замазанное краской окно, про темную лестницу, про тетю и про странный запах, я помнил все это и хотел услышать ответ, но получал лишь ложку с комковатой белой массой, которая скапливалась у меня во рту и от которой меня в конце концов стошнило, после чего я был отправлен спать. Вот тогда-то мне и приснилось мохнатое на лапах.

— Ты ему чаю на ночь дала? — строго спросила бабушка. — С сахаром? Или так и отправила?

— Ты ведь знаешь, — ответила мама, поправляя сползшее с моего плеча одеяло. — После шести часов мы ему пить не даем. Чего ж спрашиваешь?

Бабушка молча постояла рядом, и я видел сквозь ресницы, как она перебирает темными потрескавшимися от копания в земле пальцами перед ночной рубашки.

— Хоть бы поговорила с ним о чем, — сказала она наконец. — Или ты думаешь, что самое главное — это покормить? О чем он тебя спрашивал, пока ты ему ложку пихала?

— Господи! — Мама перестала меня укутывать и залезла под одеяло. — Иди спать наконец! Очередное словечко придумал. Спрашивал, что такое лепин. Откуда я знаю!

Я вдруг перестал видеть бабушку. Наверное, она села к нам с мамой на кровать, потому что кровать нагнулась и заскрипела.

— Как ты сказала? — спросила бабушка странным и не своим голосом. — Как? Лепин?

— Лепин, лепин, — ответила мама, просовывая левую руку под подушку и подтягивая меня к себе. — А что?

— А ты не помнишь?

Наверное, мама вспомнила, потому что перестала меня обнимать и поднялась на локте.

— Тетя Надя?

— Да, — сказала бабушка. — Тетя Надя. Она же тебе первую коробку пластилина подарила. И учила лепить, тогда, в Караганде… Помнишь, как ты его называла лепином? Зачем ты ребенку про это рассказываешь? Хочешь, чтобы вся улица знала?

Потом они долго говорили шепотом, мама вроде бы оправдывалась в чем-то, я устал слушать и заснул, а проснулся, когда мамы рядом уже не было. Солнце вовсю горело на дощатой стене, пробив себе путь сквозь кружевные занавески. Историю про неизвестную мне тетю Надю, обучавшую когда-то маму обращаться с пластилином, я благополучно забыл и только через несколько лет вспомнил при случайных обстоятельствах.

Наша большая и дружная семья всегда собиралась по праздникам. На Первое мая, на Седьмое ноября, само собой — на Новый год. Происходило это всегда у нас, в большой комнате, под круглым зеркалом в деревянной позолоченной раме, которое отец вывез из капитулировавшей Германии вместе с набором ножей и вилок и никогда на моей памяти не работавшим пылесосом известной фирмы «Мерседес». Я сидел за столом вместе со взрослыми, с нетерпением ожидая, когда отец кивнет в мою сторону и мне можно будет развести несколько капель вина с загадочным названием «Прикумское» в стакане с водой. Отец же, выждав минуту, доставал из буфета бутылку с синей этикеткой и темной жидкостью, придирчиво изучал этикетку, смотрел жидкость на свет, потом ставил бутылку на стол и торжественно провозглашал:

— Коньяк азебирджанский. Четыре звездочки.

Все с пониманием замирали, хотя коньяк, кроме отца и его брата дяди Бори, никто не пил. Мамины кузены предпочитали водку. За столом произносились тосты, рассказывались, с осторожной оглядкой в мою сторону, анекдоты, ближе к концу вечера начинались разговоры о политике. Обычно их заводил дядя Леша, двоюродный брат мамы.

Теперь мне было бы чрезвычайно интересно восстановить хронологическую последовательность этих разговоров. Я думаю, что самые первые мои воспоминания о них относятся примерно к пятьдесят первому — пятьдесят второму годам. Позже разговоры стали более громкими, я впервые услышал фамилию Маленкова. А еще через год-два дядя Леша, белый от водки и ярости, кричал отцу:

— За что мать моя, Надежда Тимофеевна, безвинно погибла? За что? Сколько еще косточек по Караганде разбросано?

Мне сейчас трудно вспомнить, с чего это дядя Леша всегда привязывался к отцу и почему именно отец должен был отвечать за разбросанные по Караганде косточки. Но слово «Караганда» вдруг оживило старую детскую картинку, я вспомнил мамину подушку, странное слово «лепин» и бабушкины слова про тетю Надю, подарившую маме коробку пластилина.

Мне страшно захотелось узнать, в чем тут дело.

Но семья наша воспитана была в лучших традициях того времени и хорошо умела хранить семейные тайны. Только когда я уже вырос, мне с огромным трудом удалось узнать, что у бабушки была сестра Надя, очень красивая, и ухаживал за ней замнаркома какой-то промышленности Рифштейн. Хотя к моменту появления Рифштейна на горизонте Надя уже была замужем и даже родила троих сыновей. Так как бабушка вместе с дедом, которого я так никогда и не видел, строила на Урале какую-то электростанцию, мама моя тоже жила у бабушкиной сестры. Их всех вместе и взяли, после того как Рифштейн был окончательно изобличен в заговоре против Советской власти и былом сотрудничестве с японскими оккупантами на Дальнем Востоке. Муж Надежды Тимофеевны немедленно заявил, что знать ее не знает и знать не хочет. И детей тоже. Его это не спасло, потому что через какое-то время и до него дошла очередь. А вот Надежду Тимофеевну спасло, и вместо лагеря — как жена врага народа — она угодила на поселение в Караганду. Вместе с сыновьями и моей мамой, так как разбираться, кто чей ребенок, в те годы было некогда. Бабушка сперва ничего про это не знала, потом, не получая известий из Москвы, всерьез встревожилась, выяснила окольными путями, что к чему, и подключила деда.

Короче говоря, бабушке дали свидание с сестрой и разрешили забрать дочь. За компанию отдали и дядю Славу, младшенького, потому что у него в легких нашли туберкулезные очаги и отягощать им одну из двух имеющихся в Караганде больниц никакого смысла не было. А к началу войны вернули и двух других сыновей: бабушкина сестра умерла, и вопрос был исчерпан.

История обычная, известная, у нас через такое каждая третья семья прошла, так что вспоминать особо нечего. Если не считать, конечно, того, что пластилин покупали не мне, а маме, и покупала его тетя Надя, которую я в глаза не видел, даже на фотографиях, и именно маму мою, а вовсе не меня, эта самая тетя Надя учила лепить в далекой Караганде, куда коробка пластилина была вывезена каким-то чудом, и маме, а не мне, тетя Надя говорила — это лепин, лепин, тебе нравится?

Но мама моя, к тому моменту, когда я узнал эту историю, про слово «лепин» забыла напрочь и только пожимала плечами. А я про него помню и сейчас.

Помните, был такой кумачовый трюизм: «Дети — наше будущее»? А я вам скажу, что дети — это наше прошлое.

Если не будете как дети, то не узрите Царствия Небесного. А если не помните прошлого, то не поймете настоящего, да и с будущим будут проблемы. В один распрекрасный день почувствуете приставленный к горлу нож, увидите опущенные в уголках голубые глаза с веселым прищуром под густыми бровями и в последнее отпущенное вам мгновение будете лихорадочно соображать — что же это такое жуткое вас стукнуло?

Отсутствие исторической памяти, братцы-варяги, отсутствие исторической памяти.

Глава 3

Последнее напутствие

— Хэллоу, сынок, — сказал Адольф Диц, закуривая длинную ароматную сигару и разливая виски по двум широким стаканам, заполненным доверху кубиками льда.

— Хэллоу, дэдди, — ответил ему вошедший сквозь задрапированную бархатными портьерами дверь Адриан, пригубил виски и сморщился. — Как ты можешь это пить, дэдди? Это же ужасно! Виски надо разбавлять содовой. Где у нас содовая?

Адольф Диц с неудовольствием посмотрел на сына и кивнул в сторону вделанного в стену бара. Адриан открыл отделанную красным деревом дверцу, достал бутылочку с содовой, покосился на отца, незаметно выплеснул половину своего стакана в камин и долил воды.

— За твое здоровье, дэдди, — сказал Адриан и пригубил.

— За твое здоровье, сынок, — ответил Адольф и выпил почти до дна. — Ну что, сынок? Будешь бороться за права человека и гражданина в большевистской России?

— Она уже не большевистская, папа, — обиделся Адриан. — Это уже совсем другая страна. Там теперь свобода. Там частная инициатива. Там есть парламент.

— Да, — сказал Адольф. — Я слышал. Только эта страна по-прежнему называется Советский Союз. Не забудь про это, сынок.

— А вот и нет, — возразил Адриан. — Там где-то и вправду есть Советский Союз. Но Россия — это не Советский Союз. Она уже давно объявила, что она независима от Советского Союза. У России есть своя Декларация независимости. Как у нас.

Адольф удивился.

— Я про это не слышал. А где же тогда Советский Союз?

— Не знаю, — признался Адриан. — Но он, кажется, есть. Во всяком случае, президент Советского Союза есть. Или был. Нет, есть! Его зовут Горбачев.

— О! — сказал Адольф. — Я слышал про этого парня. Увидишь его, пожми ему руку, сынок. У него есть драйв.

— У кого? — спросила мама Адриана Мэри, неожиданно появившись в комнате.

— У Горбачева, — хором ответили Адольф и Адриан.

— Поляк? — заинтересовалась Мэри. — Из Бруклина?

— Нет, — сказал Адриан. — Это президент Советского Союза.

— Это то самое место, куда ты едешь, сынок? — озаботилась Мэри. — Ты должен беречь себя, сынок. Мне говорили, что там очень много коварных и нехороших женщин. Они сотрудничают с КГБ, и их называют русским словом… — Она на секунду задумалась и неуверенно произнесла по-русски: — Можжьно…

— Где много женщин?

В комнате возникла невеста Адриана, журналистка по профессии, ослепительная рыжая красотка… (стоп! имя «Мэри» я уже использовал; как же ее зовут? ну! ну! ах да! был ведь фильм… «Остров сокровищ»… конечно же, Дженни). Дженни подпорхнула к Адольфу, отхлебнула виски из его стакана и затянулась его сигарой.

— Вы ошибаетесь, Мэри, — фамильярно обратилась она к Мэри. — В России женщины ничего не понимают в сексе. Мне кто-то рассказывал, что у них в стране секса нет.

Адриан покраснел.

— Этого не может быть, — возмутилась Мэри. — Не может быть, чтобы этого не было. И вообще, Дженни, как вы можете говорить о таких вещах при Адриане! Он еще ребенок!

Адриан покраснел еще гуще. Дженни дерзко расхохоталась.

— Пойдем погуляем, бэби, — предложила она Адриану. — Проведем вместе последний вечер. Прошвырнемся по Бродвею. Зайдем в бар. Или поужинаем в шикарном ресторане на Пятой авеню. Я угощаю.

Когда дверь за ними закрылась, Мэри повернулась к Адольфу.

— Я так боюсь за нашего мальчика. Мне кажется, эта девушка ему не пара. Она слишком бойкая. А он у нас такой чистый. Тут еще эта поездка…

— Не беспокойся, Мэри, — ответил Адольф и снова налил себе виски. — За ним присмотрят. Я рекомендовал ему найти там в России кого-нибудь из нашей семьи. Кто-нибудь должен был остаться.

Глава 4

Племя бичей

Происхождение якутских бичей исследовано недостаточно хорошо. Постараюсь заполнить этот пробел. Часто ряды бичей пополнялись за счет освободившихся заключенных, которых на Большой Земле уже никто не ждал или которым неохота было тащиться за семь верст киселя хлебать. В Якутске они чувствовали себя, во-первых, дома, а во-вторых, среди единомышленников. Другой мощный резерв состоял из завербовавшихся на Север, но по разным причинам не прижившихся в трудовых коллективах. Были и идейные бичи, принципиально не признававшие ничьих авторитетов и никакой дисциплины и считавшие бичевание единственно возможным для свободного человека способом существования. К ним относились с уважением.

Когда весной становилось тепло, посланцы армии бичей вываливали на улицу и шли вербоваться в тайгу. За каждым посланцем, уполномоченным вести переговоры, стояло человек десять или двадцать, которые на людях показаться не могли, что будет объяснено ниже. Бичи соглашались на любую работу, но при выполнении следующих обязательных условий: бригада должна состоять только из своих, бугор должен быть только своим, никаких подъемных — только экипировка и окончательный расчет по осени.

Вербовка шла не более недели. После этого бичи исчезали из города.

Появлялись они ближе к концу сентября, когда не за горами уже были первые заморозки, и получали честно заработанные деньги. Вот тут-то и начиналось.

В принципиальном плане загул бичей мало чем отличался от обычных картин, наблюдаемых в рабочих поселках в дни выдачи аванса или получки. Разница была только в масштабе.

Но именно она и была решающей. Сколько может пропить обычный работяга? Ну сто рублей, ну двести. Черт с ним — пусть триста! А если у меня на кармане шальные тысячи? Да не только у меня, но и у каждого кореша? Тогда как?

Но, шикуя в городских кабаках, швыряя налево и направо бешеные деньги, просаживая тысячи в «очко» и в «железку» и щедро одаривая сорокалетних куртизанок с челюстями из нержавеющей стали, дальновиднейшие из бичей ни на секунду не забывали о том, что все не вечно под луной и что впереди тяжелые времена. И бичи принимали меры предосторожности.

Я не застал эпоху знаменитых парчовых и бархатных портянок — мода на портянки закончилась задолго до моего рождения. А вот полупудовые бостоновые штаны застал.

Хозяйственный бич, появившись в Якутске с честно нажитым капиталом, первым делом навещал промтоварный магазин. Там приобретался отрез самого лучшего и дорогого материала — бостона, шевиота или еще чего-нибудь. Из этого отреза в городском Доме быта за ночь шились многослойные брюки в количестве одна штука. Брюки эти напоминали две сходящиеся вверху колонны Большого театра, перетянутые широким армейским ремнем с начищенной до блеска пряжкой. На деревянном тротуаре Якутска упакованный в бостоновые брюки бич не помещался, и ему приходилось спускаться на проезжую часть, каковую он занимал наполовину, гордо, но с трудом переставляя слоновьи ноги.

Заимев брюки, бич немедленно пускался во все тяжкие, пил сам и поил полгорода, пока не кончались деньги. Потом еще некоторое время пил на деньги корешей. Потом пил в долг. А потом наступали черные времена. Тогда привлекались скупщики, уже поджидавшие своего часа, с брюк, как с кочана капусты, срезался верхний, слегка потерявший первоначальную окраску слой и тут же продавался за наличные.

Загул получал новую подпитку.

Потом срезался второй слой.

Когда же оставалась только прикрытая последним фиговым слоем кочерыжка, дружная кучка бичей во главе с обладателем Последних Штанов шла устраиваться на работу в котельную. Здесь уже вопрос об авансе и качестве спецодежды ставился предельно жестко — с ссылками на КЗОТ и профсоюз. В конторе бичи переодевались во все новое, сдавали полученный аванс в общий котел, добавляли туда сумму, вырученную за Последние Штаны, забирали на все наличные в ближайшем магазине водку, тушенку, лук, чеснок и курево и шли в котельную, которой предстояло быть их общим домом на всю долгую полярную зиму.

В котельной бичи немедленно раздевались до исподнего — у кого оно было, бережно сворачивали и складывали по углам ватники, комбинезоны и валенки и выбирали бугра. Обычно им оказывался владелец Последних Штанов. К Новому году вся спецодежда уже оказывалась выменянной на водку и курево. Вся — кроме одного-единственного комплекта, принадлежавшего бугру. Он не продавался никогда — даже в самые тяжелые времена, ибо это означало бы полную утрату связей с внешним миром и неизбежную голодную смерть. Бугор исправно появлялся в городе, получал за всех честно заработанное, выбивал кое-какие старые долги, закупал провиант, а по весне шел вербоваться в тайгу, представляя всю засевшую в котельной голозадую команду.

И все повторялось по новой.

В хрониках остались обрывочные сведения об отдельных представителях великого племени бичей, которые пытались разорвать этот порочный круг. Наиболее известен был некто Иван Иванович Диц, наполовину немец, избежавший каким-то образом общей судьбы своих поволжских соотечественников, вдоволь повоевавший в Крыму и под Одессой и вычищенный уже после войны по простой случайности — запоздавшая награда за бои под Севастополем, как водится, нашла героя, подняли, естественно, личное дело, с ужасом убедились, что проморгали в свое время матерого врага, и тут же заткнули его куда подальше.

Среди бичей — авантюристов и гуляк — Иван Иванович выделялся особой немецкой хозяйственностью, дотошностью и плохо скрываемым нежеланием все валить в общий котел и тут же немедленно пропивать. Выпить и погулять он, правда, любил, но при этом сильно напрягался и явно высчитывал постоянно, кто сколько заплатил и сколько при этом употребил. Так что особого удовольствия от общения с Иваном Ивановичем прочие бичи не испытывали, но держали его за своего, надеясь втайне, что жизнь и не таких обламывала.

Так или иначе, но в один распрекрасный день разнеслась молва, будто бы Ивана Ивановича видели в аэропорту. И по слухам, был у него с собой билет в один конец. куда-то на юга. Как водится, стали вспоминать тут же, не замечалось ли за Иваном Ивановичем чего-нибудь странного последнее время, не говорил ли он кому чего и так далее, а потом махнули рукой. Немец и есть немец, что с него взять. Тем более что не до него было — сезон подходил, и тайга ждала своих героев.

А когда первые бригады вернулись в город и уже были пошиты первые бостоновые штаны, Иван Иванович неожиданно объявился и покаялся прилюдно.

Оказалось, что Иван Иванович вынашивал мечту об эмиграции на Большую Землю уже много лет и, тщательно скрывая эти замыслы от собратьев, скопил в секрете от всех очень большие деньги. Таился он не зря, поскольку отлично понимал, что такого черного предательства ему не простят — мало того? что держал заначку от корешей, так еще и продал их великое братство, променяв его на… на черт знает что… Но, скопив нужную сумму и устав от конспирации, решил — пора. И махнул в Севастополь, где после войны так ни разу и не был.

Он-то думал, что прикупит под Севастополем домик, обзаведется хозяйством, оглядится, потом, возможно, вызовет к себе старую зазнобу, ежели она, конечно, еще не пристроена, и сложит по кирпичику ту жизнь, которая была когда-то у его фатера в Поволжье и о которой он смутно, но с тоской вспоминал. А Север останется просто воспоминанием, о котором он будет рассказывать соседям за бутылкой белого крымского вина.

Но главное — главное! — он никогда более не будет так глупо и бессмысленно разбрасывать деньги, потому что в них и есть кровью и потом заработанное будущее. Только они могут обеспечить ему нормальную и спокойную жизнь.

Поэтому, садясь в самолет, Иван Иванович уже ощущал себя не бичом по кличке Немец, а настоящим немцем из почтенного рода Дицев. И отряхивал с ног своих прах столицы бичей.