— М-да, — только и сказал Петр Иванович, выслушав по телефону горестную историю. — И что ты намерен делать?

Юра хотел было сказать, что намерен потребовать от Тищенко немедленно образумить своего зарвавшегося родственника, но его остановила почудившаяся вдруг холодноватая нотка в голосе собеседника, и он ограничился просьбой о немедленной встрече. Сегодня же вечером. Там, где всегда.

— Сегодня не могу, — с сожалением ответил Петр Иванович. — Никак. Давай до завтра. Заезжай ко мне в префектуру, — он пошелестел бумагами, — в двенадцать ровно.

Но не получился у них разговор. Юра провел в кабинете Тищенко не меньше часа, а беседа заняла никак не больше десяти минут. Постоянно звонили телефоны, на которые Тищенко набрасывался, как ястреб, и ежеминутно влетали растрепанные чиновники, заваливавшие хозяина кабинета пачками входящих и исходящих. А один как пришел, так, повинуясь жесту хозяина, и остался, рассевшись в кресле напротив Юры. Конечно же, говорить при нем о деле можно было только туманными намеками. И единственное, о чем Юра успел попросить, так это о звонке в местную налоговую полицию с просьбой принять и помочь.

— Слава, — сказал Тищенко в трубку, — к тебе человечек от меня подойдет. — И подмигнул Юре. — У него просьба будет. Помоги.

А когда Юра уже уходил, проводил его словами:

— Если не будет решаться вопрос, звони в любое время.

В приемной Юра задержался около секретарши Зины. В те далекие счастливые дни, когда оформление квартиры шло полным ходом, через Зину проходили все документы, и Юра, в знак благодарности, пригласил Зину в ресторан, откуда, не тратя времени, уволок в койку. С Зиной все было легко и просто, потому что имелся муж. Сперва они встречались еженедельно, раза по два, потом отношения стали затухать, но на нет еще не сошли.

— Какая у него программа сегодня? — спросил Юра, проникая пальцами к укрытому косынкой плечу.

Зина подняла к Юре подведенные глаза, чуть мурлыкнула, свидетельствуя, что принимает ласку и готова к продолжению, и ответила тихо:

— До шести здесь будет. Потом уедет. У Кобры день рождения.

Коброй она называла любовницу Тищенко, которая ежедневно закатывала ей по телефону грандиозные скандалы, требуя, чтобы Зина добывала ей приглашения на фуршеты и презентации, записывала в косметические салоны и обеспечивала транспортом.

Юра решил выловить Тищенко на выходе, чтобы поговорить предметно. А до того побеседовать в налоговой.

Начальник районной налоговой полиции выслушал Юру и коротко спросил:

— Что надо? Конкретно?

— Уголовное дело, — так же коротко ответил Юра. — Как можно быстрее.

Начальник кивнул, нажал кнопку на селекторе и приказал:

— Сергеев? Сейчас к тебе от меня зайдут. Запросишь документы. И чтоб нагрузить — по самые помидоры. Понял меня? Под личный контроль беру.

Юра сговорился со следователем Сергеевым, соединил его со своим юристом, посмотрел на часы и полетел обратно в префектуру поджидать Тищенко.

Появившийся ровно в шесть Тищенко уткнулся грудью в Юру прямо у дверей префектуры. На лице его нарисовались раздражение и еще какое-то непонятное чувство, которые тут же спрятались в начальственных складках.

— Знаю уже, — проворчал он, выставляя вперед ладони. — Уже доложили. Все сделают. Так что все в порядке.

— Да ничего не в порядке, — взвыл Юра. Юрист фирмы уже сообщил ему по мобильному телефону о появлении судебного пристава, который предъявил исполнительный лист и отбыл в банк арестовывать счета. — У меня счета арестовывают. Завтра будут описывать имущество. И квартиру опечатывать. Где в порядке?

Тищенко заметно раздражился.

— Что ты хочешь, чтобы я сделал? Приставу дал указание? Он меня пошлет. Надо с судом работать.

— Вот я про это и хотел поговорить. Еще утром.

— Да не говорить надо! А конкретно работать с судом! Что ты здесь болтаешься под дверью?

— Так у меня к вам как раз и просьба, Петр Иванович. Поговорите с судьей. Или с председателем суда. Или с кем угодно. Пусть арест снимут. Хотя бы с квартиры. Не на улице же мне ночевать?

— Ой! — сказал Тищенко. — Бездомный нашелся. А то ты не найдешь где переночевать! Зинку, что ли, драть негде? Ладно. Я завтра переговорю с председателем. Решим вопрос. А сейчас — извини. Меня в мэрии ждут.

Видать, к утру следующего дня Тищенко осознал, что обошелся с Юрой не совсем по-людски. Потому что он нашел его по мобильному и сказал:

— Давай так. У меня поговорить не получится. Приезжай в “Прощание славянки”. Прямо сейчас. Позавтракаем вместе. И расскажешь все путем, а не на одной ноге.

Очень странный получился разговор за завтраком в “Прощании славянки”. Хотя и обнадеживающий. В очередной раз Юра убедился, что Тищенко — человек нестандартный. От приведения в чувство своего родственника отказался наотрез. Не тот человек. Прямо скажем, редкой пакостности фигура. Ему пошли навстречу, сделали квартиру, а он такую подлянку подбросил. Бессмысленно с ним говорить, пойми ты, дурья башка. Раз он почуял, что пахнет деньгами, то не отвяжется. Надо его замочить в суде. Да ты не дергайся, не в том смысле — замочить, а в смысле — выиграть дело. Но надо аккуратно. Если просто позвонить и приказать, то это будет неправильно. Потому что с телефонным правом мы боремся. И если он пронюхает, что я вмешался, то такое начнется, что запросто можно костей не собрать. Поэтому я со всеми поговорю. И в департаменте юстиции. И с председателем. Чтобы эту суку, как надо, умыли, но по всем нормам закона и с соблюдением всех процедур. А если не получится…

— Что? Может не получиться? — жалобно спросил Юра, уже начавший было выбираться из темной бездны безнадежности.

Да нет же! Конечно, все получится. Но если вдруг — вдруг! — что-то не получится, то это все ерунда. Потому что есть еще городской суд, а там со всеми зампредами отношения такие, что лучше некуда. Поэтому не дрейфь. Все будет нормально.

— А исполнительный лист можно отозвать?

— Не знаю, — искренне озадачился Тищенко. — Пойми, здесь нужна ювелирная работа. Ты что хочешь, чтобы суд взял да и вот так, ни с того, ни с сего, отменил свое решение? А он спросит — почему да отчего. И где мы тогда с тобой будем? Ну ты-то где был, там и будешь, а вот со мной и с судьей, который такое решение вынесет, не очень как-то понятно. Ты давай, знаешь что… Скажи своему юристу, пусть не затягивает. Пусть гонит дело на всех парах. А я подмажу где надо. Сейчас надо не исполнительный лист отзывать, а поскорее дело выигрывать. Понял меня?

— Может, мне с судьей встретиться?

— Ни под каким видом, — решительно отмел Тищенко. — Категорически вредно. Как ты с ним будешь встречаться? В кабинете? Там все пишется. В ресторане? Во! Только свидетелей нам не хватало. Я спокойно переговорю с председателем, тот вызовет судью, даст установку. И все. Согласен?

— А если, — осторожно озвучил Юра опасения своего юриста, — старик уже зарядил судью? Говорят, у него адвокат — редкий пройдоха. Тогда что?

Тищенко нахмурил брови.

— Ты мне что хочешь сказать? Что у нас судьи — продажные? Так вот. Выброси это из головы. Судьи у нас — наши. Вот так вот.

Потом, когда вся эта история уже подлетала к трагическому финалу, Юра вспомнил эти слова Тищенко и осознал в полной мере их непреходящую правоту. Но это было потом.

В районный суд он, конечно же, не пошел, полностью доверившись словам Тищенко о наличии с председателем суда полного и всеобъемлющего взаимопонимания. Тем более что лишний раз встречаться со сволочным дедом ему вовсе не хотелось. Юре уже доложили, что дед проявляет к его арестованной квартире повышенный интерес и по два раза в день возникает на этаже, проверяя наличие и сохранность сургучных печатей. А через юриста ему стало известно, что дед настырно требовал у пристава переписать еще и все находящееся в квартире имущество, но здесь, по-видимому, сработали связи Тищенко, потому что добиться от судьи нужного решения старику не удалось.

Заверениям Тищенко Юра доверился полностью, хотя его юрист озабоченно мотал головой и все заметнее нервничал по мере приближения решающего дня. Беспокоили его два момента. Во-первых, категорический приказ Юры гнать дело вперед, без всяких затяжек и проволочек. Налоговая полиция, денно и нощно трудящаяся над пополнением бюджета, явно не успевала обезоружить деда, хотя все изобличающие его материалы были предоставлены заблаговременно. И еще юриста тревожила личность нанятого стариком адвоката. Чем меньше времени оставалось до суда, тем чаще юрист появлялся у Юры в кабинете и тем чаще звучала фамилия Ильи Моисеевича Шварца.

Юре, из всех светил знавшему только Плевако, Резника да Падву, эта фамилия ничего не говорила, но его юрист, пришедший в фирму из милиции, располагал кое-какой информацией, и перспектива столкнуться со Шварцем в суде его вовсе не радовала. Двигая перед собой чашку с остывшим чаем, он рассказывал Юре эпизоды из боевого прошлого Ильи Моисеевича, и видно было, что восхищение перед пронырливостью адвоката мешается у него с растущим опасением за исход дела.

В начале своей карьеры Илья Моисеевич служил простым опером где-то за Уралом, куда заботливые родители вывезли его, не дожидаясь полной раскрутки дела врачей. Как он пролез в милицию — никто не знает, но это произошло, и даже по службе ему удалось немножко продвинуться. Желая преуспеть еще больше, Илья Моисеевич куда-то заочно поступил, получил хороший диплом, пораскинул мозгами и подался из милиции прямиком в юридическую консультацию. Первое же дело, которое ему довелось вести, сделало его фигурой, очень известной в определенных кругах. У них в городке умер человек, оставив вдовой молодую жену, прописанную с ним на одной жилплощади. Поскольку перед смертью он долго и тяжело болел, то последние два месяца с ними проживала и его дочка от первого брака. Сразу же после кончины мужа и отца возник естественный вопрос о правах на жилплощадь. Понятно, что молодой вдове на дух не нужна была дочь покойного мужа, да еще и близкая ей по возрасту. Поэтому в суде она стояла на том, что никаких отношений с ныне покойным отцом истица не поддерживала, в доме никогда не бывала, и ей надлежит в иске отказать. Соседи по дому вдову поддерживали и, один за другим, нахально врали, что эту самозванку в глаза никогда не видели. Уже через пятнадцать минут стало ясно, что решение у судьи заготовлено, и осталось дождаться только, когда соврет последний подготовленный вдовой свидетель. И вот тогда Илья Моисеевич, выступавший на стороне истицы и никак не желавший проиграть свое первое дело, проделал первый хитрый трюк. Он согнулся впополам, покраснел, вспотел и заголосил умирающим голосом, что с ним, похоже, произошло страшное пищевое отравление и что он категорически умоляет перенести заседание на другой день. Выслушав отказ явно заинтересованной в исходе дела судьи, Илья Моисеевич начал громко стонать и очень противно пукать, доведя за какие-нибудь пять минут атмосферу в зале до критической и добившись-таки нужного решения. Полученные же им два дня отсрочки он использовал очень эффективно, упросив районного участкового, своего бывшего кореша, проверить в подъезде вдовы соблюдение паспортного режима. Соседи, которым участковый объяснял, что пришел специально для того, чтобы упрятать за решетку каждого, кто когда-либо проживал в данном подъезде без прописки, радостно давали показания на несчастную истицу, охотно припоминая, как, когда и при каких обстоятельствах она появилась у них в подъезде, сколько месяцев провела в отцовской квартире и так далее. Потом Илья Моисеевич закатил участковому грандиозный банкет, в обмен на что получил копии показаний, и явился на следующее заседание суда уже во всеоружии. После того, как первый свидетель, на голубом глазу, заявил, что истицу видит впервые, Илья Моисеевич выложил на стол соответствующий протокол и потребовал возбудить против данного свидетеля уголовное дело по факту лжесвидетельства со взятием под стражу прямо в зале суда. Этого ему, конечно, добиться не удалось, но все прочие свидетели со стороны вдовы, узнав про такой поворот событий, немедленно испарились, и дело было выиграно.

— Да черт с ним, со Шварцем, — в очередной раз успокаивал юриста Юра. — Я же тебе русским языком говорю — у нас все схвачено. И документы все на руках. Что ты трясешься?

Хотя под ложечкой и посасывало.

Юрист мрачнел на глазах и ежился в кресле.

— Знаете, сколько стоит такой адвокат, Юрий Тимофеевич? — спрашивал он. — Откуда у деда такие деньги? Что-то здесь не так.

И каждый раз после беседы с юристом Кислицын бросался звонить Тищенко. Сперва тот долго и успокоительно беседовал с Юрой по телефону, потом, видать, Юра со своими тревогами начал ему надоедать, потому что беседы становились все короче, а тон их — все резче. А под конец Юра совсем достал Тищенко, потому что при последнем разговоре Тищенко его просто послал, причем впервые за очень долгое время обратившись на “вы”.

И все— таки когда Юра узнал о проигрыше дела в суде первой инстанции, Тищенко был первым человеком, к которому он бросился за помощью. Потому что больше бежать было не к кому.

— Знаю уже, — встретил его Тищенко. — Ну ты и придурок! Ну просто! Ты кого в суд послал? Я сейчас с председателем говорил — он рвет и мечет.

— Юриста фирмы. Он у меня все дела ведет.

— Юриста? Онаниста! Он двух слов связать не может. Ему задают вопрос по существу — он не отвечает. Или несет ахинею. Ему документы показывают — он их в первый раз видит. Ты обалдел, что ли? Подготовленное дело — и так загубить! Почему из полиции бумаги не представили?

— Он мне говорил, что не успевают.

— Что?! — И Тищенко тут же связался с налоговой полицией. — Слава! — с места в карьер обрушился он. — Я к тебе человека присылал… Помнишь?… Где результат? Что?… Давно?… Это точно? Вот, — обратился он к Юре, потрясая в воздухе телефонной трубкой, — вчера утром все было готово. Что теперь скажешь?

Когда Тищенко отгрохотал и успокоился, Юра, не спуская с него виноватых и умоляющих глаз, спросил тихо:

— Что же теперь делать, Петр Иванович? Куда бежать?

Тищенко вышел из-за стола и сел рядом с Юрой.

— Понимаешь, друг, — с неожиданной теплотой и очень тихо сказал он, — по всем понятиям, мне бы с тобой, после таких дел, надо бы распрощаться. И никто бы мне слова плохого не сказал, и совесть была бы спокойна. Согласен со мной?

Юра кивнул. Необъяснимый прокол юриста с налоговой полицией поставил его в положение человека, который всех подвел и своими руками разрушил умело и профессионально подготовленную победу. Он, конечно же, мог продолжать напоминать Тищенко, что деда прислал он и что все беды начались именно из-за него, а не из-за кого-то другого, и что ни одного шага Юра, не посоветовавшись с Тищенко, не делал. Но это все было бы в пользу бедных. Тищенко провел титаническую работу, подключив и полицию, и руководство суда, и претензий к нему быть более не могло. А он все бездарно испортил сам, положившись на своих сотрудников. И рассчитывать на дальнейшую помощь от Тищенко уже не мог.

— Понимать же надо, — произнес Тищенко, внимательно глядя на Юру, — с кем имеешь дело. У тебя такой козырь был на руках. Знаешь, с чего он свою речь на суде начал? Дед, я имею в виду.

— Он еще и говорил?

— А как же! Битых полчаса. Моя молодость, говорит, была погублена войной с немецко-фашистскими захватчиками. А старость, говорит, отравлена разорившей родную страну приватизацией. Вот тут-то бы бумаги из полиции и выложить на стол! Эх! Да что уж там…

И он махнул рукой.

— Дурака своего выгони, — приказал Тищенко после минуты раздумья. — Я тебе одну юридическую контору порекомендую. Договорчик подпишешь с ними, чтобы все было путем. Это люди, — он показал пальцем в потолок, — свои, короче, люди. Они с председателем городского суда договорятся. Да и я позвоню дополнительно.

Тищенко покопался в ящике стола и достал оттуда пухлый пакет.

— Они тебе три штуки объявят. Вот, возьми. Когда все закончится — разберемся.

Заметив же жест Кислицына, вытянул вперед не признающую возражений руководящую длань:

— Я же понимаю. Эту тварь я тебе устроил. Так что бери и помалкивай. И если что — сразу ко мне. Договорились?

И Юра снова почувствовал, как его переполняет чувство благодарности.

Разборку со своим юристом он провел уже после того, как нанял указанную Тищенко юридическую контору и собственными ушами услышал, как рекомендованный ему адвокат говорит с кем-то из горсуда по установленной в приемной вертушке. Убедившись, что разговор носит вполне товарищеский, а местами даже интимный характер, внес в кассу положенный гонорар и поехал к себе, кипя жаждой мести.

Гадюка— юрист отбивался, как лев, пытаясь свалить вину на кого угодно, но не желая признаваться в собственной халатности. Если верить ему, то решение суда было готово еще до того, как начались слушания сторон. И ни один из документов, которые он принес, требуя приобщить к делу, даже не был зачитан. И без прямого указания председателя суда такое беззаконие просто невозможно. И он предупреждал, что дед не так прост, и что Шварц в эту историю не с неба свалился, и что за дедом кто-то определенно стоит. А что касается налоговой полиции -то он просто не понимает, о чем речь. Он поехал в суд прямо оттуда, чуть даже не опоздал, и никаких бумаг, никакого постановления о возбуждении против деда уголовного дела и в помине не было. И ему об этом в коридоре сказал лично Сергеев, нервно огладываясь по сторонам. А еще Сергеев вроде бы дал понять, что ему велено было не слишком напрягаться.

Устав выслушивать сбивчивые объяснения юриста и уже приняв окончательное решение, Юра достал визитную карточку адвоката из новой конторы, набрал номер и включил громкую связь.

— У меня вопрос, — сказал он. — Очень короткий. Я вас просил немедленно связаться с налоговой полицией. Удалось? Вот вы мне скажите, документы по Пискунову у них были вчера готовы или нет?

— Были полностью готовы, — прошелестел из громкоговорителя адвокат. — Я знаю исходящий номер. Вам продиктовать?

— Нет, спасибо. Всего хорошего.

Нажав кнопку, Юра посмотрел на юриста ненавидящим взглядом и, стараясь не сорваться на крик, произнес тихо:

— Ты, гнида, сейчас напишешь заявление. По собственному. И чтобы я тебя больше не видел. И скажи спасибо, что я тебя не изуродовал тут же в кабинете. Пошел вон!

И потянулось время.

Несколько раз уволенный юрист звонил Юре с мрачными и зловещими предсказаниями, пытаясь передать очень важную информацию, но Юра отказывался с ним говорить. Потому что информация эта явно была высосана из пальца.

Даже спустя год Петр Иванович все еще вспоминал иногда эту историю, правда, все реже и реже. Но с неизменным удовольствием. На фондовый магазин его очень давно вывел шурин, имевший серьезные виды на это помещение и проигравший Кислицыну, который тогда здорово подсуетился. Просто в то время Тищенко еще не был в силе и особо помочь шурину не получилось. Да и заводиться из-за какой-то развалюхи тоже не хотелось. Но по мере того, как развалюха приобретала все более и более цивилизованный вид и вокруг нее начинал закручиваться серьезный бизнес, Петру Ивановичу становилось все обиднее. Ведь в руках держал, можно сказать, но не угадал перспективу, профукал и отдал чужому. Были первоначально кое-какие идейки, связанные с не совсем законным оформлением в собственность, но этот черт Кислицын, видать, относился к юридической стороне вопроса серьезно и выстраивал вокруг своего магазинчика одну баррикаду за другой.

Окончательно укрепил Петра Ивановича в намерении завладеть магазином канувший в неизвестность Халамайзер. Приглашенный Петром Ивановичем в наполовину принадлежащее Тищенко заведение “Прощание славянки”, Халамайзер крепко подвыпил и протрепался, что подумывает дать Кислицыну скидку в тридцать пять процентов. А когда Тищенко, ошарашенный небывалой цифрой, поднял в недоумении брови, Халамайзер пояснил:

— Лучшее место в городе. Мои ребята посчитали — через этот магазин оборот идет раз в десять выше, чем через любой другой. И место удачное, и отделано солидно. Кислицын в него вложил около трехсот штук, это точно. А если его продавать сейчас, то можно взять не меньше лимона. И за полтора года эти деньги точно отобьются. Потом можно просто чистые бабки стричь. Классный бизнес. Сам бы взял, да у меня другие планы.

Планы Халамайзера были Петру Ивановичу совершенно понятны, но зароненное им семя пригрелось, набухло и выбросило первые ядовитые ростки.

Возможно, конечно, что Петр Иванович и не стал бы изобретать такой коварный и, прямо скажем, пакостный план, но, во-первых, ему было жалко отдавать миллион, а во-вторых — была еще одна проблемка, которую тоже надо было как-то решать. И чем больше он размышлял, тем соблазнительнее казалось ему склеить обе задачи вместе и решить одним махом.

У Петра Ивановича была любовница, та самая, которую секретарша Зина с ненавистью называла Коброй. Что-то змеиное в ней и вправду было, и явственно проявлялось это в постели, так что Петр Иванович, отрываясь от бешено извивающегося под ним тела, был вынужден долго и тщательно маскировать мелкие следы укусов, чтобы не приходилось объясняться с законной супругой. Дошло даже до того, что пришлось завести дома пижаму, в которой он и спал, потея и страдая. Но главное змеиное качество состояло в том, что Ниночка, обнаруживая в поле зрения интересующий ее предмет, как бы раздувала капюшон и начинала медленно покачивать точеной головкой, от чего вся живность в округе немедленно исчезала и дорога к цели оказывалась расчищенной.

И в некоторый момент Ниночка заявила, что дальнейшее ее проживание в хрущевской пятиэтажке считает бесперспективным. И даже просто неприличным. И опасным. Потому что, когда у подъезда, на глазах у всевидящих старушек по три-четыре часа маячит служебный автомобиль вице-префекта округа, ни к чему хорошему это не может привести. И она знает, что нужно делать. Она должна получить нормальную квартиру, в новом доме, который как раз сейчас строится. Тем более что и ты, Петенька, туда въезжаешь. Видеться сможем каждый день. И ни у кого не будет вопросов. Сделаешь? И она начинала мокрую извилистую дорожку по покрытой укусами и синяками груди своего героя.

Глядя на исчезающую где-то внизу копну пепельно-русых волос, Петр Иванович понимал отчетливо, что долго уклоняться от решения поставленной задачи ему не удастся. И прежде чем его влажно и тепло охватывала любовная истома, вышибающая из головы остатки здравого смысла, он в очередной раз давал себе слово, что завтра же займется… о-о-ох!

Время шло, Ниночка становилась все более настойчивой, амплитуда покачиваний точеной головки угрожающе уменьшилась, зеленые русалочьи глаза сузились и уставились, не мигая, и вот тут-то и подоспела встреча с Халамайзером.

А через несколько дней пришло озарение.

Самое главное было — не подставиться. И вовсе не потому, что коммерсанта надо бояться, хотя и это не следует сбрасывать со счетов. Нельзя подставляться, ибо кто-то должен все время быть рядом с жертвой, умело и ненавязчиво вести ее к неизбежному краху, отсекая ненужные внешние связи и заменяя их прочными клейкими нитями невидимой паутины. А кто сможет сделать это лучше, чем человек, сам придумавший хитроумную интригу и ежечасно дергающий за ниточки? Надо сделать коммерсанта своим другом, надо чтобы он молился на тебя. Чтобы поверил. И тогда останется всего лишь протянуть руку, и в нее послушно упадет созревший плод.

Кандидатура деда Пискунова пришла просто и естественно. Старик, гордо именовавший себя “ветераном органов”, попался в свое время на примитивной взятке, был отмазан Тищенко от неизбежной кары, потом долго и тяжело болел и обязан был Петру Ивановичу по гроб жизни. За обещанную однокомнатную квартиру с обстановкой и десять штук в лапу готов был хоть к черту в зубы. А уж кинуть кого-то из ненавидимого всеми фибрами одряхлевшей партийной души коммерческого сословия — это и за бесплатно можно сделать с наслаждением. Поэтому и легенда о бывшем родстве с Тищенко была разработана лично стариком, а Тищенко впоследствии всего лишь одобрена, и был извлечен на белый свет маскарадный костюм огородного чучела, в котором дед рыхлил грядки на полученной за прошлые заслуги даче. Помидоры, впрочем, были настоящими. Их взращивало многочисленное дедовское семейство, проклинающее свихнувшегося на натуральном хозяйстве старика, но не осмеливающееся взбунтоваться в открытую, потому что нрав у “ветерана органов” с возрастом отнюдь не смягчился и огреть непокорного граблями он вполне еще мог.

Дальше все уже пошло по накатанной дорожке. Коммерсант с удовольствием и радостным трепетом сунул голову в петлю, подписав с дедом пачку договоров и оформив на свою обреченную отныне фирму облюбованную Ниночкой квартиру. И магазин, за которым когда-то тщетно охотился тищенковский шурин, уже не принадлежал коммерсанту, хотя сам он об этом еще не догадывался.

Но самое главное, о чем Тищенко вспоминал с подлинной гордостью, — было то, что и операция вся обошлась ему лично практически бесплатно. Даже отданные Кислицыну двадцать тысяч, так способствовавшие установлению доверия и завязыванию настоящей мужской дружбы, этот дурак ему вернул. А обещанную деду квартиру оплатил своими бабками. Вот как надо делать бизнес!

Были, конечно, расходы. Были. Недешево обошелся Шварц со своими выкрутасами. Тищенко взял его из-за репутации ни перед чем не останавливающегося пройдохи, но при этом человека слова. И чуть не промахнулся, потому что в какой-то момент Шварц прибежал к нему и стал блеять про сильную юридическую позицию противника, явно намекая при этом, что нужно увеличить гонорар.

Очень уж не любил Петр Иванович платить лишних денег. Пришлось напеть Кислицыну правильную песенку, убрать с глаз долой его юриста, и вправду слишком уж активничающего, и подставить дураку контору, в которую тот же Шварц открывал дверь левой ногой. И три подаренные Кислицыну тысячи были гениальной находкой. Тем более что частично они ушли на гонорар выученному Шварцем новому адвокату. То есть самому же Шварцу. Что, при окончательном расчете, было учтено.

Надо было видеть, с каким лицом этот идиот брал у Тищенко три тысячи! Чуть не со слезами на глазах!

А потом начался совершеннейший цирк. Очень смешно было смотреть на Кислицына, когда налоговая полиция прислала в городской суд отписочку, указав, что в возбуждении уголовного дела отказано, потому что данная ситуация целиком подпадает под недавно вышедший указ об амнистии. Когда он сидел в кабинете у Тищенко и слушал, как тот орет в трубку на начальника полиции. И когда Шварц рассказывал Тищенко о последней встрече Кислицына с адвокатом, уже после проигрыша дела в городском суде и вступления решения в законную силу. Как адвокат сокрушенно разводил руками и валил все на прежнего юриста, рассказывая заговорщическим шепотом про его сволочной характер и всяческие козни в отместку за увольнение. А клиент сидел перед ним весь белый и никак не мог поверить в поражение.

Нельзя, однако же, считать, что Тищенко обошелся с Кислицыным совсем не по-людски. Устроил же он его в одну из своих фирм замом по общим вопросам. Штука в месяц, да служебный автомобиль, да секретарша… Нормально.

Но ничего не знал Петр Иванович Тищенко про математическую теорию катастроф. И не догадывался поэтому, что своими руками подвел облагодетельствованного, потом втихомолку ограбленного и вновь облагодетельствованного Юру Кислицына к той самой точке бифуркации, за которой ничего предсказать уже невозможно. И осталось Юре только чуток повернуть голову.

Поступив на службу и превратившись в результате из капиталиста в пролетария, Кислицын первые дни чувствовал себя совершенно оглушенным. В ушах стоял непрекращающийся звон, а перед глазами бегали серо-черные полосы, как при просмотре видеокассеты с уже закончившейся записью. Он приходил в темную, пропитанную сыростью каморку, выделенную ему в качестве рабочего кабинета, тяжело опускался в кресло, с ненавистью смотрел на белобрысую стерву из бухгалтерии, которая сидела напротив, шуршала бумажками и почему-то считалась его секретаршей, обхватывал голову руками и затихал. Работы не было. Фирма занималась уборкой мусора по заключенным с префектурой договорам, через нее прогонялись нешуточные деньги, часть которых в конвертах и пакетах перекочевывала в карманы Тищенко. Ни к мусору, ни к конвертам Кислицына не подпускали. Высокая должность зама по общим вопросам предполагала распределение бензина между мусоровозами, проведение регулярных инструктажей по правилам дорожного движения и технике безопасности да контроль за выходом машин на линию. Но всего этого можно было и не делать, потому что на успешное решение изначально поставленных перед фирмой задач исполнение или неисполнение правил техники безопасности никак не влияло и повлиять не могло.

Ровно в шесть вечера белобрысая стерва неприязненно взглядывала на шефа, просидевшего весь день без видимых признаков деловой активности, запирала свои бумажки в сейф, мазала губы помадой, собирала пакеты и сумки с купленной в обеденное время едой и удалялась, попрощавшись сквозь зубы. Юра выжидал минут пять, выбирался из-за стола, запирал дверь кабинета, сдавал охране ключи и выходил на улицу. Там он ждал, пока найдут и разбудят его водителя. Тот появлялся с неизменно опухшим и помятым от сна лицом, заводил допотопную “Волгу”, трогался и начинал бесконечный монолог о росте цен, необходимости повысить зарплату и о том, что все начальники своим водителям доплачивают. Видно было, что в Юрины возможности он не верит и потому презирает его, но все равно бормочет свое в силу укоренившейся привычки жаловаться на жизнь и упорного желания урвать халяву.

Первую рюмку Юра опрокидывал, еще не успев поставить чайник. Водка кратковременно обжигала горло, проливалась внутрь, расходилась теплом. Он выжидал минуту, наливал еще. Потом открывал банку с консервами и начинал жадно есть. Запив консервы чаем, наливал стакан, включал телевизор и устраивался на диване, тупо глядя на экран и время от времени отхлебывая. Когда водка заканчивалась, Юрой овладевало чувство жалости к себе, тоски по удавшейся когда-то, а теперь вконец пропавшей жизни. Он вытирал рукавом рубашки набегающие на глаза слезы и что-то бормотал, завершая вечер бессвязными обрывками фраз, клятвами когда-нибудь подняться и вернуться к жизни и проклятиями в адрес погубившего его деда Пискунова и предателя юриста.