Зейдлиц! Где Зейдлиц со своими гусарами и драгунами?.. Фридрих прекрасно знал, что Зейдлиц отвел свои эскадроны в тыл, чтобы дать им хотя бы короткий роздых.
      Но какой мог быть отдых, если решалась судьба сражения, быть может, королевства, самого короля?!
      Втянув голову в плечи, Фридрих побелевшими от ярости глазами скользнул по своему окружению, ткнул эспантоном в сторону фон Шверина.
      - Где этот Schisser Зейдлиц? Скачи, найди! Атаковать! Атаковать немедленно, а не отдыхать!.. Он на поле боя или...
      Не будем повторять все, что сказал по этому поводу король, и тем более переводить сказанное им на русский:
      Фридрих II с легкостью сочинял стихи на французском языке, но с еще большей легкостью своим лексиконом на родном языке мог вогнать в краску пьяного драгуна.
      Фон Шверин вскочил на коня и карьером слетел с холма. Следом поскакал ординарец. Однако почти тут же им пришлось перейти на рысь. Несмотря на пыль и дым, затянувшие все урочище Фюрстенфельде, с высокого холма, где находился Фридрих, можно было различать свои ближайшие деташементы и даже иногда в просветах виднелись в отдалении зеленые мундиры русских, белые клубы дыма, взлетавшие над их батареями. Но как только Шверин спустился с холма, все смешалось и спуталось. Спешили куда-то повозки, пешие команды, на рысях пролетали посыльные и ординарцы, ковыляли, поддерживая друг друга, легкораненые. Казалось, даже вещи, заведомо неподвижные, как рощи, перелески и овраги, тоже сдвинулись со своих мест и ищут спасения от жестокой баталии, распростершейся на Неохватные глазом версты.
      Несколько десятков эскадронов - тысячи всадников и лошадей - не иголка в стоге сена, но найти их в пылу боя оказалось не легче, чем пресловутую иголку. Зейдлица на месте предполагаемого отдыха не оказалось. Артиллерийский секунд-лейтенант, наблюдавший за тем, как в походной мастерской у пушки меняют разбитое колесо, сказал, что русские вчинили жестокую контратаку и Зейдлиц на рысях повел свою конницу, чтобы атаку эту пресечь. Куда повел? Кажется, к левому флангу русских.
      А может, и в центр... Впрочем, насчет атаки русских в точности не известно. Может, Зейдлиц просто сменил позицию?..
      Граф дернул поводья и пришпорил коня. Он понимал, что настал критический момент, который должен решить исход сражения, быть может, всей войны... Во всяком случае, он мог решить его собственную судьбу. Что ждет его? Бесславная смерть в этой тыловой неразберихе от шальной пули? Или ему суждено повторить своего отца?
      Кому только не служил старый вояка?! Всем, кто хорошо платил. Голландским Генеральным Штатам, герцогу Мекленбургскому, шведу Карлу XII, русским и, наконец, прусскому королю, отцу нынешнего, и самому Фридриху II... Год назад в сражении под Прагой генералфельдмаршал Курт Кристоф граф фон Шверин схватил знамя и бросился вперед. Войска ринулись за ним, битва была выиграна, но старый фельдмаршал пал, пронзенный сразу семью пулями. И тогда Великий Фридрих сказал, что победа куплена слишком дорогой ценой жизнью Шверина... За такую эпитафию можно отдать две жизни.
      А он, Вильгельм Фридрих Карл фон Шверин, способен ли он на такой поступок? Граф ни секунды в том не сомневался. Но не мог же он, состоя при короле, хватать знамя и призывать самого Фридриха к победе... Вот теперь другое дело. Сама Фортуна распростерла над ним крылья удачи. Граф так отчетливо, прямо наяву, увидел себя с развевающимся знаменем, воодушевленные колонны, которые бегут за ним следом... И потом, Фридрих, Великий Фридрих, склонившись над его хладным телом, горестно произносит: "Старый фельдмаршал воскрес в своем сыне и снова погиб. Какая утрата!" Видение было настолько явственным, что Шверин почувствовал, как от жалости к себе у него защекотало в горле и стало холодно в животе...
      Это была волнующая картина, но воображение Шверина не стало на ней задерживаться. В конце концов, совсем не обязательно, чтобы его тут же семь раз убили, как отца. Почему должен погибнуть именно он, а не кто-либо другой? Разве так необходимо, чтобы герой сразу погибал?
      Перед глазами Шверина мелькали купы деревьев, растрепанные ветром кусты, полосы едкого порохового дыма, но внутренний взор его опережал спешный тротт коня и рисовал картины того, что может... вполне может случиться.
      Зачарованный своими видениями, граф все пришпоривал и пришпоривал коня, пока тот не перешел на тяжкий, усталый курцгалоп, и граф видел уже лишь то, что предстояло потом, а не то, что на самом деле было перед его глазами, и слишком поздно долетел до него предостерегающий крик ординарца...
      Из какой-то неприметной лощинки, из-за кустов внезапно, как дьяволы из преисподней, высыпали зеленые мундиры и направили на графа штыки. Конь взвился на дыбы и остановился, тяжко храпя и водя боками. Где-то вдалеке заглох топот ускакавшего ординарца, а штыки взяли всадника в кольцо и подступали все ближе, ближе...
      Граф поступил по всем правилам галантного века. Он приложил два пальца к виску и вынул шпагу. Перед тем как с поклоном протянуть ее противнику, ему оставалось только произнести подобающую случаю звонкую фразу, и Клио, сама муза Истории, уже прижала стило к нетленным своим таблицам, чтобы навеки запечатлеть сказанное графом фон Шверином в момент пленения. Однако златоустом он не был, особой находчивостью не блистал никогда, а теперь уж и вовсе в голову ошарашенного графа, как он ни тужился, ничего не приходило. Никакого изречения или там афоризма. Даже плохонького, даже чужого.
      Граф промедлил, и его превратно поняли.
      - Ах ты сука, еще пыркалкой тыкать, так твою... - сказал один из обладателей зеленых мундиров.
      Богиня Клио испуганно отшатнулась и, опечаленная, улетела прочь, так ничего и не записав, ибо произнесенный далее текст был совершенно не пригоден для печати.
      А графа за ногу стащили с лошади, дали ему по сусалам, благородная шпага, как лучина, хрупнула на мужицком колене. Затем графа обыскали. На беду его, он с детства боялся щекотки и совершенно не переносил чужих прикосновений. Как только грубые солдатские лапы взялись за него, он выгнулся дугой и, издавая дикие, ни с чем не сообразные вопли, начал с такой бешеной силой отбиваться, что солдаты враз смекнули: или это самый главный прусский шпион и где-то в загашнике у него спрятаны все военные тайны, или он битком набит дукатами, гульденами и разными там талерами. Чем именно, не суть важно, так как золото на всех языках звенит одинаково.
      Догадка удвоила солдатское усердие, оно усилило сопротивление пленника, и через две минуты все кончилось.
      Мундир был изорван в клочья, шляпа выпотрошена, ботфорты вспороты и разобраны на изначальные части, почти херувимова красота графа изрядно подпорчена, а сам он так помят, что еле стоял на ногах и дышал, как загнанная кляча. Левая рука его висела плетью, а правой он поддерживал рейтузы, так как во время свалки все пуговицы и застежки были вырваны с мясом. Ни военных тайн, ни дукатов не оказалось.
      Люди не прощают другим своих ошибок и заблуждений. Обозленные неудачей солдаты только собирались выместить свое разочарование на графовых боках, как прискакал подпоручик, их командир. Солдаты прянули от графа, но испытания его этим не закончились.
      - Что такое? Кто таков? - закричал подпоручик.
      - Пленного пымали, вашбродь. Шпион или кто его знает...
      - Почему в таком виде?
      - Драчлив оказался, вашбродь... Мы его маленько успокоили...
      Увидев подпоручика, граф приободрился. Офицер, даже если он противник, все равно офицер и подлежит тому же кодексу чести. Граф попробовал щелкнуть каблуками, но босые пятки в жидкой грязи издали какойто плямкающий звук, вроде поцелуйного. Тогда граф вытянулся во фрунт и вскинул руку к виску. В то же мгновение, лишенные единственной укрепы, рейтузы его пали вниз, и граф предстал перед подпоручиком во всем естестве, какое принято показывать только в бане. Солдаты грохнули жеребячьим гоготом, подпоручик закусил губу, а несчастный граф, побагровев от такого неслыханного позора, нагнулся и неловко, одной рукой, начал натягивать злополучную часть туалета.
      - Wer bist du eigentlich? - боясь расхохотаться, подпоручик прокричал это сквозь стиснутые зубы. Единственной пока пользой от тянувшейся спрохвала [Неспешно, полегоньку.] войны было то, что русские офицеры понаторели среди пруссаков в немецком и при надобности могли довольно бойко болтать. - Кто таков, я спрашиваю?
      - Флигель-адъютант его королевского величества, - не поднимая головы, ответил Шверин.
      - Адъютант Фридриха? Врешь!
      Граф оскорбленно выпрямился и со всей надменностью, какая возможна в положении человека, который держит в кулаке падающие рейтузы, отчеканил:
      - Граф фон Шверин никогда не лжет!
      Подпоручик присмотрелся к остаткам его мундира.
      - Нет, в самом деле? Вот черт... - Такую добычу следовало немедленно доставить по начальству. Но в таком виде?.. - Ах вы р-ракальи! - с напускной яростью закричал подпоручик на солдат. - Вы как смели господина графа?! Вот я вам!.. Я вас!.. Подать господину графу коня!
      Коня немедленно подвели, но только уже без седла - распотрошенное, как и ботфорты, оно валялось неподалеку. Тайн и дукатов в нем тоже не оказалось. Подпоручик все понял и только погрозил солдатам кулаком.
      - Садитесь, господин граф, - сказал он, но тут же увидел невыполнимость своего предложения: одна рука графа висела плетью, другой он судорожно вцепился в злополучные рейтузы. - А ну, подвяжите ему штаны!
      Быстро!
      Это было еще одно унижение: в ту пору штанами называли короткое мужское исподнее, и получалось, что граф по полю боя будто бы разгуливал в подштанниках...
      К счастью, граф не знал по-русски и неблаговидного выпада подпоручика не понял.
      Солдат гол как сокол, ни обоза у него, ни припаса, но на то он и солдат, чтобы в любой момент соответствовать и из любого затруднения выходить. И тут неизвестно откуда немедленно нашелся тонкий, но прочный сыромятный ремешок, графовы рейтузы были закреплены на надлежащем уровне, сам граф поднят и охляпом посажен на хребтину его мосластого коня.
      Граф Шверин был красавцем. Когда, отстав на корпус, он скакал за своим обожаемым монархом, немало женских глаз провожало его восхищенным взглядом, немало вздохов летело ему вслед. Увидели бы теперь вздыхательницы предмет своих мечтаний! Избиты-й, извалянный в грязи оборванец - вот во что предательница Фортуна в несколько минут превратила своего недавнего баловня. Радуйтесь улыбающемуся лику богини, ликуйте ее поцелую, но горе, если богиня повернется к вам седалищем... Повесив голову, граф Шверин думал, что теперь только такое безрадостное зрелище и предстоит ему, но на этом его злоключения закончились.
      Ввиду приближающейся ночи полководцы развели свои войска в противоположные стороны, после почти двенадцатичасового кровопролития русские и прусские солдаты перестали наконец убивать друг друга. Оба полководца были в некоторой оторопи и убеждении, что сражение ими проиграно. Однако вскоре у обоих появились сомнения, а потом и уверенность, что сражение выиграно, так как противник не помышлял о преследовании и сам понес слишком большие потери, чтобы назавтра возобновить баталию. Поэтому Фридрих объявил по войскам о решительной победе, а Вилим Фермер отправил императрице Елисавете реляцию о сокрушительной победе русского оружия, в ведомости же о трофеях среди пленных первым назвал королевского флигельадъютанта.
      Битвой при Цорндорфе летняя кампания 1758 года закончилась, и русская армия отошла на кантонир-квартиры в Восточную Пруссию. Назначенный губернатором генерал-поручик барон Корф расположился в Кенигсбергском замке и зажил на широкую ногу, поражая пруссаков роскошью и обилием балов и приемов. Сюда же, в Кенигсберг, привезли пленных познатнее, а среди них графа Шверина, который к тому времени залечил синяки и восстановил душевное равновесие. Для прилику к нему назначили двух приставов Александра Зиновьева и его двоюродного брата Григория Орлова. В назначении Зиновьева и Орлова не было ничего удивительного - в летнюю кампанию оба явили отменные образцы храбрости и воинской доблести. Особенно проявил свою богатырскую стать Григорий Орлов, который во время Цорндорфского сражения был трижды ранен, но поля боя не покинул. В сущности, они были не приставами, а как бы компаньонами пленного графа. Молодые люди быстро сдружились, совместно заняли квартиру поблизости от замка и, как принято говорить, со всем пылом молодости ринулись в вихрь удовольствий, а попросту - в разгул.
      От этого вихря над угрюмым Кенигсбергом дым стоял коромыслом, а пруссаки ходили с вытянутыми от удивления лицами. Главным заводилой, самым рьяным выдумщиком всяких затей был двадцатичетырехлетний красавец и богатырь Орлов, который ни воевать, ни веселиться в полсилы не умел.
      Вихрь остановило лишь самоличное пожелание императрицы увидеть пленного Фридрихова адъютанта. Его отправили в Санкт-Петербург, ко двору, и, конечно, в качестве приставов сопровождали его Григорий Орлов и Александр Зиновьев. В столице приятели поселились врозь, и пути их вскоре разошлись, чтобы никогда уже не пересечься вновь.
      Но прежде Шверин, а вместе с ним Орлов и Зиновьев были приняты императрицей. На русских поручиков Елисавета не обратила внимания, граф же был обласкан и обнадежен, что русские сердца отходчивы и благорасположены, а потому пребывание в плену у петербургского общества не будет ему в тягость. Затем вся троица была представлена Малому двору, то есть наследнику, великому князю Петру Федоровичу, и его супруге Екатерине Алексеевне. Карл Петер Ульрих, герцог Голштейн-Готторпский, перекрещенный в Петра Федоровича, боготворил Фридриха, и встреча с его адъютантом была для него даром небес. Пленный граф был встречен распростертыми объятиями, вскоре стал ближайшим другом и конфидентом наследника, любимым спутником и собутыльником. Зиновьев и Орлов заинтересовали наследника еще меньше, чем императрицу, зато на великую княгиню Екатерину Алексеевну воинские доблести, богатырская стать и красота Орлова произвели впечатление глубокое.
      Григорий Орлов обладал счастливым даром привлекать всеобщие симпатии, здесь же эта симпатия была усилена тем, что великая княгиня переживала в ту пору период как бы некоей заброшенности и сугубого одиночества, не имея в ком искать ни сочувствия своим бедам, ни опоры для противостояния им.
      Так, кроме всех профессиональных и доброхотных шпионов, Фридрих II, по воле императрицы, заимел еще одного, который получал все сведения из первоисточника - от наследника престола и его придворных.
      Широко распространено убеждение, будто шпион непременно опасен и вреден той стороне, за которой он соглядатайствует. Однако это справедливо лишь в том случае, когда шпион умен. Шпион-дурак более опасен своей стране, так как, и находясь в самом средоточии тайн противника, не умеет ничего узнать, узнав, не в состоянии понять узнанное, правильно истолковать, и потому донесения его приносят не пользу, а вред, сбивают с толку. Именно такими и были донесения фон Шверина.
      Не зная ни языка, ни людей, он видел опасности там, где их не было, и считал самыми коварными врагами людей, ни сном ни духом не виноватых. Так в своем апрельском письме Фридриху главными врагами Петра Шверин называет Шувалова, утратившего всякое влияние фаворита покойной Елисаветы, и генерала Мельгунова, который на самом деле был преданным сторонником Петра. Правда, большого вреда от донесений Шверина не было, так как благодаря другим шпионам и осведомителям Фридрих знал обо всем происходящем при русском дворе. Важна не шпионская деятельность Шверина, а то, что благодаря Шверину сопровождавший его Григорий Орлов был принят не только при Большом дворе императрицы, но и при Малом дворе наследника, что впоследствии повлекло за собой события, самой возможности которых не могла бы допустить и безудержно богатая фантазия.
      На этом история графа Шверина, личности, в общемто, совершенно ничтожной, заканчивается. Дальнейшая судьба его бесцветна, а конец жалок. Дослужившись до генерал-лейтенантского чина, он командовал прусскими войсками, действовавшими против поляков, неоднократно и постыдно был бит ими во всех стычках и сражениях, вследствии чего военный суд отстранил его от командования и подверг аресту.
      История Шверина рассказана здесь только потому, что не сыграй с ним Фортуна свою злую шутку, некоторые события, несомненно, пошли бы иным путем. То, что исторически должно было произойти, случиться, случилось бы, произошло так или иначе, но иными были бы сроки событий, иные люди осуществляли их, а стало быть, и результаты, последствия событий были бы несколько другими, чем сложились в действительности.
      Григорий Орлов закончил Санкт-Петербургский шляхетский корпус и выпущен был подпоручиком, но не в столичный гвардейский, а в линейный полк. Воинские доблести, личное обаяние Орлова рано или поздно помогли бы ему вернуться в Санкт-Петербург и выдвинуться, но произошло бы это в иное время, с иным кругом людей и обстоятельств столкнула бы Григория судьба, иным было бы его поведение и участие в событиях, и, стало быть, совсем иную роль сыграл бы он в истории, а быть может, не сыграл бы и никакой. Так что, как ни ничтожна личность самого графа Шверина, она сделала свое дело в ходе событий, а после этого по справедливости может быть забыта.
      3
      Увидеть Санкт-Петербург издали нельзя. Еще с моря, если нет ни дождя, ни тумана, над путаницей ериков, проток и оловянной зеленью тальника на островах иногда пронзительно сверкнет золотая игла колокольни, воткнутая в нависшее небо, неподалеку обозначится вторая - покороче и поосновательнее. Сверкнут и растают в мареве. И еще долго лоцман будет вести корабль, а в безветрие шлюпки тянуть его на буксире в глубину дельты. Проплывут по берегам плохо скрытые кустами пушки и развалины шведских батарей, редкие лачуги рыбаков, и только тогда откроется впереди частокол мачт в Адмиралтействе, распластается над самой водой Санкт-Петербургская крепость - начало, символ и твердыня стольного города Петра.
      Посуху и того хуже. Откуда ни подъезжай - из Швеции через Белоостров, из Риги через Нарву, из Варшавы через Лугу и Гатчину, из Москвы через Чудово и Тосно, - останутся на пологих изволоках сосняки, все реже будут попадаться поляны и песчаные выплески, дорогу вплотную обступят мокрые ельники, мочажины да ольшаники. И невелики ростом болотная черная ольха, редкие березки, трепетнолистое иудино дерево, осина, а и за ними ничего не видать, кроме полоски серого неба над головой. Ковыляет, ковыляет карета или возок по колдобинам узкой просеки, пока не упрется в шлагбаум заставы. За ним, - где избы, склады - "магазеи", где и вовсе ничего, - все те же лохмы сорного древостоя, а города не видать.
      Зато слышно Санкт-Петербург издалека. Поначалу кажется, будто где-то впереди слетелись тучи невиданных дятлов и что-то взапуски долбят и расклевывают. По мере продвижения громче становится перестук, распадается на множественные разнозвучия. Первыми на особицу выделяются тяжкие, ухающие удары, от которых подрагивает земля - многопудовые каменные бабы гонят бесчисленные сваи в болотину. Увесисто, с оттяжкой гупают кувалды, звенят обухи топоров, вколачивая в бревна скобы и костыли, и со всех сторон летит дробный сухой клекот каменотесных зубил. Город строится. Он строится, горит, разваливается и снова строится.
      Города складываются веками, иные тысячелетиями.
      Несчетные поколения сменяются в каком-нибудь селении, оно исподволь увеличивается, мало-помалу стареет и так же исподволь обновляется, растет вширь и ввысь, незаметно сливается с обликом страны, а потом становится самым ярким его выражением, порой даже название города становится названием государства. Здесь все было наоборот - внезапно и скоропалительно.
      Петра Романова приближенные и потомки назвали Великим. Иные из подданных потихоньку звали его антихристом. Мир знал великих завоевателей, но их завоевания рано или поздно шли прахом, созданные ими гигантские империи разваливались. Мир знал великих реформаторов, случалось, их учения покоряли не только свой, но и другие народы, однако эти реформы были религиозные. Завоевания Петра не столь уж значительны, к религии он был равнодушен и священнослужителей не трогал, если они ему не мешали. Право называться Великим дала ему любовь к родине. Любовь Петра к отечеству была непомерна и необузданна, как он сам, нетерпение неистовым, а энергия ужасающей. Он обрушил свою любовь на Россию, как ураган, вздыбил, переворотил все сверху донизу и погнал косную, лапотную, одной тюрей кормленную Русь в науку, культуру и если не к богатству, то к могуществу.
      Могущество России совсем не улыбалось соседям - в годины слабости и разрухи Руси они кромсали ее по живому, отхватывали не деревеньками, пустошами, а целыми краями, и ведь легко взять, отдавать куда как тяжко... И росла, крепла вокруг России негласная стена блокады: знатоков, умельцев, учителей в Россию не пускать - дикую, нищую страну легче грабить под видом торговли. Петр проломил эту стену, отвоевав новгородские земли, захваченные шведами в Смутные времена, поставил в устье Невы военный пост. Задул над Россией свежий балтийский ветер, разгоняя застоявшийся чад ладана и курных изб. Но что пост? Фукнул враг, и нет поста, и снова заткнуто бутылочное горло Финского залива.
      Вместо поста на Заячьем острове заложена Санкт-Петербургская крепость. Только ведь одна крепость - не крепость: нужны корабли, для них - верфи, склады, мастерские, жилье... Для крепости только город настоящая подпора.
      И начался город. Легко говорится... Это не на юру, не на косогоре где-нибудь. Как его начинать, если берега почти вровень с водой, ползут под ногами? Если на аршин выше - слава богу, на два - и вовсе благодать. Шаг в сторону - болотина, в другую - трясина. И все заросло такой древесной дрянью, что ни в стройку ее, ни в гать, ни в костер - кашу не сваришь. Дрянь эту надо вырубать, корчевать, воду отводить, дороги гатить, подсыпать, сваи забивать. А на месте - вода да грязь, не то что леса или камня, песка и того нет, возить надо бог весть откуда.
      Везли. Подсыпали, гатили, забивали. И строили, строили...
      Поначалу дома только деревянные. Их для красоты и солидности обшивали тесом и раскрашивали под каменную, кирпичную кладку. Красоты хватало ненадолго:
      дожди, болотная мга съедали краску, паршой осыпалась красота, обнажая бурую, с прозеленью гниющую древесину. Строили мазанки - сколачивали каркас, забивала его землей, глиной, тоже обшивали, тоже раскрашивали.
      Такие халабуды вовсе не держались - отекали сыростью, разваливались.
      Во все концы России полетели указы, поскакали воинские команды погнали на стройку военнопленных, ссыльных, недорослей, бродяг и всяких работных людей.
      Повсеместно воспрещено каменное строение, дабы освободить мастеров для Санкт-Петербурга. Не смели в город въехать возы, подплывать лодки и барки, если, кроме прочего груза, не везли камень. Камень для фундаментов, для кладки, для мостовых. С каждого воза полагались три камня, с каждой лодки - десять, а ежели лодка поболе, то и все тридцать.
      Петр строил, будто шел на приступ, а во время боя убитых не считают. Здесь не считали и после. Мёр работный люд без счета и сроков. От дурной воды, от худой еды, от мокряди и стужи, от непосильной работы и щедрых батогами - понуканий к усердию. Ну - и от всякой хвори. Не барской, которую немцы-лекари пользовали, вроде тифуса или ревматизмуса. Для простого люда без всяких лекарей хватало отечественных лихоманок трясовица да невея, подтыница да гноюха, ворогуха да маятница, - всех не перечесть. От всего этого впадал народ в отчаянность, ударялся в бега только куда убежишь, если кругом заставы, засады, воинские команды почище гончих псов... Рвали беглым ноздри, вразумляли кнутом и, коли выживали, гнали снова на работу. В иных державах города и крепости тоже на крови и костях росли, только растягивалось это на века, не так было наглядно.
      А тут и не понять, чего больше шло в землю - человечьих костей или просмоленных свай.
      При всем этом нельзя сказать, что Петр был просто жесток или кровожаден, не любил ближнего. Петр был великим государственным мужем, а великие мужи любят ближнего издали. Только такая любовь и позволяет великим подняться над мелкими устремлениями отдельных личностей, их частными горестями и страданиями во имя прекрасного будущего для всех для державы.
      Благо державы - настолько высокая цель, что в сравнении с нею благо или неблагополучие отдельных личностей не имеет никакого значения. А если, по мнению такого мужа, и сам народ еще не дорос до понимания своего истинного блага, его следует к благу тому вести, не ожидая, пока он дорастет и созреет. Даже силком. Даже поколачивая при том батогами для вящего вразумления.
      А когда нужно - и под конвоем... Непокорные перемрут, вырастут покорные, те поймут и оценят.
      Через десять годов, еще не став городом, стал СанктПетербург столицею. Спешил Петр Алексеевич, торопился: не поспеешь, не доделаешь сам поворотят наследнички вспять, снова потащут Россию в беспросветную азиатчину. Не поспел. На большую меру скроен был человечище, а не хватило и его - слишком много задумал, слишком многое начал. Потом приблудные, самозваные наследники не сумели доделать начатое им и за двести лет. Рухнул великан, и рука, которая, играючи, махала топором, кузнечной кувалдой, держала корабельный штурвал, ворочала пушки, не удержала грифеля. "Отдайте все..." - последней натугой сил нацарапала она и упустила грифель. Вместе с грифелем упал и державный венец. Уже не царский - императорский. На кого возлагать? Кто посмеет руку протянуть?
      Нашлись бы, посмели... Пока жив был Петр, из кожи лезли вон от усердия, от прищуренного взгляда государева обмирали смертным страхом, жене под одеялом нашептать боялись - судьба царевича Алексея, Кикина со товарищи всем памятна, - а про себя не один прикидывал, в венецейское зеркало заглядывая: чем, мол, я хуже?..
      Только что не судьба, не пофортунило, по-нонешнему...
      Эка невидаль - Романовы! Худородные выскочки...
      Мы-то древнее, знатнее - по прямой от самого Рюрика...
      Поначалу провозгласить Петра II, Алексеева пащенка, - единственный наследник! - царицу Евдокию возвернуть из монастыря, чтобы вроде как при нем состояла - какникак законная бабка. У старой бабы ума не боле, чем у малолетнего губошлепа, без нас не обойдутся, а там видно будет... Главное - исподволь разогнать стаю волков - преображенцев да сеыеновцев. Везде их покойник понатыкал - и в генералы, и в адмиралы, и в воеводы.
      В Сенате и то все время толкутся - наблюдают, прислушиваются. Поналезли из грязи в князи. Пора, давно пора их туда же...
      Но скоропалительные князья не хотели снова в грязь.
      И только император отхрипел в последних мучениях, а сенат и синод собрались в покое поблизости, чтобы решать судьбу трона, а значит, и свою, ввалились Меншиков, Бутурлин и ватага преображенцев. Со свойственным ему нахальством светлейший князь Ижорский вынул шпагу, сдул с нее воображаемую пылинку, даже зачем-то протер обшлагом и предложил, говоря по-современному, избрать в императрицы супругу покойного Екатерину Алексеевну.
      Вот Бутурлин, лично он, Меншиков, и вся гвардия "за", а если кто из господ сенаторов против матушки-государыни, пускай скажет, очень интересно будет послушать...
      И им, и всем преображенцам и семеновцам, которые выстроились перед дворцом на площади, кто сомневается, пускай выглянет в окошечко...
      Бабу на императорский престол? Да еще какую бабу?!
      Мало, что немка, она же самого подлого звания - пасторова служанка, солдатская утеха... Царь до себя возвысил, и тут не удержалась - привыкла по рукам ходить, - блудила с Вилимом Монсом, - давно ли голову ему отрубили? Она и у Меншикова побывала, теперь будет куклой в его руках... Это что же такое получалось - Алексашка Меншиков вроде императора будет?
      А что скажешь? На пьяных, разбойных харях гвардейцев так и написано, что они по первому знаку начнут тыкать своими шпагами направо и налево. Ладно, не забудется тебе, Лександра Данилыч, нынешнее глумление и торжество, ступеньки круты, еще споткнешься... И господа сенаторы дружно проголосовали, то есть присягнули тоже не слишком трезвой матушке-государыне, которая слабеющие силы поддерживала венгерским.
      После этого недописанное Петром завещание на протяжении целого столетия будут дописывать и переписывать шпагами, штыками, а то и просто удавками, но это будет потом. Сейчас же стало очевидным, что порушить начатое Петром не удастся. Не потому, что все недавние соратники рвались продолжать его дело, горели желанием просветить Россию. Конечно, возвышенные слова о служении Отечеству, продолжении дела Петра Великого, об истории они произносили, но заботились не об истории, а о себе. Уцелеть они могли, лишь удержав власть, а удержать ее можно было, только уцепившись за дело Петрово, продолжая его. Они и продолжали. Бестолково, наобум и вразнобой, но продолжали.
      Шло продолжение и Санкт-Петербургу. По установленному плану и распорядку: дома "для подлых людей" - в один этаж, четыре окна, "для зажиточных" - ? четырнадцать окон, с мезонином, "для именитых" - в два этажа. Ну, а горела столица уже без плана и всякого распорядка, по погоде и удаче: то факелами в ночи вспыхивали одиночные постройки, то занимались целые порядки, а то ревело, полыхало лютое пламя из квартала в квартал, оставляя после себя груды мусора да закопченные трубы.
      Поджигателей, как бешеных псов, расстреливали на месте.
      Не помогало. Ширились пустыри, груды мусора зарастали буйной крапивой, лебедой, снова лез из земли недокорчеванный ивняк. Но стройка не утихала стучала, гремела, звякала на все лады. Здесь, подгоняемый кнутом и батогами, копошился в грязи, надрывался и безропотно подыхал подлый работный люд. Это был тот крайний предел тьмы, мучений и безнадежности, который попы называли кромешным и обещали грешникам в аду, но который был уделом бесправных и на земле.
      Долго сопротивлялись российские именитые люди Петру и его делу, но, в конце концов, поняли, что исхода не будет, городу стоять, столице расти. И начали оседать по-настоящему, строить не балаганы, палаты. Дворцов тоже набралось много. На Зимней Канавке - собственный Петра. Тот был мал и тесен: великий преобразователь больших хором не любил, высоких потолков не переносил вовсе. Здесь Елисавета потом поместила своих любимых лейб-кампанцев - чтобы были под рукой, поближе. Там, где ныне находится Инженерный замок, стоял деревянный двухэтажный Летний дворец. На Неве богатые каменные палаты построил себе петровский адмирал Апраксин. Умирая, завещал их Петру II, но тому жить в них не довелось - вскоре помер. Жила Анна, потом Брауншвейгская фамилия, а после переворота Елисавета.