Он мгновенно понял, что сейчас произойдет, но не успел ни пошевелиться, ни ужаснуться, а только смотрел остановившимся взглядом, медленно врастая в землю перед неотвратимостью приближающейся катастрофы. Испуганный пристяжной коренник рванулся вперед, колымага накренилась и, просев вниз, зависла на боку в неустойчивом положении. Однако и тут еще, наверное, все бы обошлось, если б почувствовавший задержку коренник, которого не сумел сдержать сидевший на нем кучер, не дернул снова. Колымага, словно нехотя, оторвалась от ворот, потом резко пошла влево и вниз и со страшным грохотом перевернулась, взорвав облако пыли.
      Еще били в воздухе передними ногами лошади и растерявшийся кучер судорожно выламывал кореннику удилами зубы, еще только наклонялся вперед, кидаясь от ворот к колымаге, Пров и распахнулась дверь, выбрасывая на крыльцо перепуганного насмерть Фрола, а верхняя дверца уже откинулась, словно крышка люка, и из нее выбралась разъяренная и всклокоченная Наталья. Князь остался у царя, и Наталья приехала одна. Сейчас вид ее был страшен. Отстранив рукой набежавшую дворню, она повернулась к соскользнувшему на землю кучеру. Ноздри ее раздувались, тонкое лицо было искажено гневом. Такой Свирь ее еще не видел.
      - На козла его! - сдавленным голосом выхрипела она. - Сотню плетей!
      Кучер повалился в ноги.
      - Матушка! - закричал он.
      - Немедленно! - приказала Наталья, обводя жестокими светлыми глазами сбившуюся в плотную кучку челядь.
      Это была совсем другая Наталья. Мерзкая, безобразная старуха косоротая и бородавчатая ведьма походя зацепила ее полой своего плаща, вывернула наизнанку прекрасное лицо, и из потаенных глубин проступил неведомый ранее отвратительный лик.
      Уловив желание Свиря, Малыш услужливо спроецировал картинку расправы. Кучера били на заднем дворе. На голой спине черными полосами выступала из-под сорванной кожи кровь, частыми каплями стекая на землю. Наталья лично руководила экзекуцией. Сейчас пока что с кучера на ходу сдирали рубаху.
      Хрупкая, ласковая, нежная как цветок. И глаза васильковыми озерами. И изящные пальчики, лежащие у него на плече...
      - Зачинайте! - услышал он ее голос.
      Потом, уже вечером, когда веселил вернувшегося князя, он снова увидел ее. Князь приехал хмельной, радостный, велел одарить нищих, а сейчас все время хохотал, мотая крупной бритой головой. И она сидела рядом, тихая, добрая, смеялась тонко, словно звенел серебряный колокольчик. Начисто при этом позабыв о кучере, который харкал кровью в подклете, пока приведенная Провом Акулина шептала над ним, мелко трясясь старушечьим телом.
      Свирь часто видел преждевременную смерть и свыкся с мыслью, что она неизбежна в их работе. В том далеком, теплом и ласковом мире, где мечи давно были перекованы на орала и копья на серпы и никто специально не учился воевать, смелые и храбрые все равно погибали до срока. И даже то, что на Земле овладели Временем, ничего не меняло в этом и ничего не могло предотвратить.
      Он привык, а точнее, притерпелся к смерти, находя погибших товарищей в сплющенных глайдерах и пробитых метеоритами ботах, на дне пропастей и в открытом космосе - или вообще не находя. Он научился владеть собой и, не морщась от мороза, обжигающего кожу, смотрел на синие изуродованные лица, запечатлевшие ее оскал. Смерть была постоянным спутником, неизбежным условием их работы, и все же она не стала для него обыденностью, а наоборот - видимо, благодаря повседневной борьбе с ней, - каждая случайная смерть воспринималась им как общепланетная, дорого оплаченная трагедия. И только здесь, сейчас он начинал понимать, что жизнь может значить и стоить несоизмеримо меньше самых невозможных его представлений об этом.
      Он лежал на лавке, глядя невидящими глазами на трепетный огонек, медленно пробирающийся по лучине, потирая плечо, которое походя все-таки достал в сенях Федор.
      "Скотина! - думал о нем Свирь. - Мразь какая! И это - просто так, для острастки. Хорошо, что Бакай ни за что не придет к Федору сам. Жутко представить, что со мной будет, если они встретятся. И ведь всего один день осталось протянуть! Когда они сбегут после бунта, дышать станет намного легче. Знал бы князь, кому доверяет! Страшное, однако, будет дело..."
      - Начнем диалог, - сказал он Малышу. - У нас остались на завтра слепой с поводырем.
      - Фиксируются в "Сапожке", - сказал Малыш, - в двенадцать десять по единому. Потом у Никитских. С тринадцати ноль семи до пятнадцати двадцати.
      - А потом?
      - Прослеживаются только на следующий день.
      - Где?
      - Во время бунта, у Кремля. В Коломенское они не идут.
      - Сколько они всего?
      - Три дня. Стрельцы их не трогают.
      - Дай все точки.
      Свирь напряженно слушал названия церквей и площадей, которые перечислял Малыш, пытаясь уловить логику действий и понять мотивы поступков новой пары.
      "И эти какие-то... - думал он. - Начинают с кабака. Зато потом в кабаки ни ногой... Хотя потом, может, и не до кабаков... И возле церквей они почти все время, а молятся внутри очень редко, пренебрегают, можно сказать... Впрочем, тут не поймешь. Бунт. Все необычно... Главное, конечно, Сивый. Трудно думать не о нем. Но этих сейчас тоже надо проработать. На всякий случай. Хотя бы только завтрашний день..."
      Он снова просмотрел запись, где в вонючей грязи "Сапожка", забившись в полумрак, торопливо хлебали похлебку двое незаметных нищих. Камеры никак не могли взять их в фас. Наконец один повернулся, и Свирь сказал: "Стоп!"
      Повернулся слепой, и Свирь долго изучал его лицо, несколько раз прокручивая запись, пытаясь понять, слеп ли он на самом деле.
      "Только бы дотянуться, - сказал он себе. - И больше - ничего. Больше мне ничего не надо. И никому из наших больше ничего не надо. Взглянуть одним глазом - и умереть.
      Целый мир, - думал он. - То, что стоит за ними, это огромный мир, такой же как наш. И потерять его легче, чем найти. Боже! Сделай так, чтоб нам не пришлось жалеть, что мы взялись за это дело, а не оставили его на потом. Ведь в будущем наверняка научатся гасить флюктуации. И смогут тогда посылать целые группы. Им будет намного легче, чем нам. Впрочем, будущему всегда легче. Только решать возникающие проблемы должно все-таки настоящее. Иначе это будущее никогда не наступит. Раз уж что-то случилось, от этого не уйти. Но хоть бы кто понимал, как страшно бывает иногда..."
      Он поправил сползший с плеча кафтан и тяжело вздохнул. Спать ему не хотелось, и, убрав картинку, Свирь поймал себя на желании посмотреть, что сейчас делает Наталья.
      "Яко нощь мне есть разжение блуда невоздержанна", - саркастично подумал он.
      Свирь знал, что те, кто потом будет просматривать ментограммы, поймут его, но, усмехнувшись, стер желание и вызвал снова Малыша. Малыш, кроме как в угрожающих ситуациях, никогда не включался сам. Так повелось еще с самой первой заброски. Это создавало иллюзию одиночества, что было иногда совершенно необходимо. Но сейчас Свирь очень хотел поговорить. Он прекрасно понимал, что железный шар, лежащий на дне болота за сотню километров от Москвы, не заменит ему человека, но все же не удержался и спросил:
      - Ну что, Малыш, найдем мы Летучих?
      - Должны найти, - сказал Малыш уверенно, и Свирь даже поразился, насколько грамотно психологи запрограммировали Малыша на подобные случаи. То, что он сам был психологом, помогало ему благодарно оценить добротность их работы. Малыш всегда отвечал так, как было надо ему, Свирю, и теперь, привычно пристроив ребра на жестком войлоке, которыми была обита лавка, и собираясь заснуть, Свирь еще раз мысленно повторил услышанное, не заботясь о том, банально это или нет.
      "Должны найти", - сказал он себе.
      И снова были кабаки, и приказы, и бесконечное кружение по городу с Бакаем и Осокой, которые, оказывается, хорошо знали друг друга, и Морис Пети, неизвестно как очутившийся в "Разгуляе", кричал, чтоб принесли тройного с махом. Это точно был "Разгуляй", но потом они все вдруг оказались в светлых коридорах Центра, и Свирь мучительно догадывался, что Бакай и Осока - Летучие, но Пети ничего не говорил об этом, а сам он не спрашивал, безуспешно пытаясь понять из разговора, так это или не так. А потом Бакай схватил его за руку, и Свирь вырвался, ударил и, свалив на пол, стал бить его ногами, как бил давешний мужик на Рождественке свою жену, с ужасом понимая, что это конец, что он сорвался, сорвался, сорвался...
      Проснувшись, он долго лежал, чувствуя счастливую слабость и безмерную благодарность неизвестно к кому за то, что это был только сон. Такие ошеломительные сны оглушали его, вызывали страх, заставляли бояться самого себя. По своим индексам он хорошо подходил для обеспечения Дальнего Поиска, а до идеального сантера в Службе Времени ему было далеко. Он знал это, и также хорошо это знали в Центре. Но им нужен был психолог, причем узкий специалист, и они выбрали его.
      Может быть, они были правы. Но только ему всегда становилось жутко, когда снились такие сны. Сорвись он - и поправить что-либо будет уже невозможно. А опасность срыва сохранялась, как бы ни страховал его Малыш. В конце концов его учили - презирая опасность, лезть на рожон и нырять в ничто. А сидеть и ждать он не умел. А здесь надо было сидеть и ждать. И это оказалось невыносимым.
      Он ненавидел вынужденные паузы между появлением очередных бродяг. Ему было намного легче, когда приходилось одновременно работать с двумя или даже с тремя неизвестными, максимально уплотняя свое время, подчиняя себя привычному жесткому темпу, чем болтаться вот так, как сейчас. Или, например, сразу после Медного бунта, когда ни один странник не забредет в излучающую ужас Москву, а все будут только бежать прочь.
      Сперва он очень хотел пойти посмотреть бунт, но потом рассудил, что во время пожара лучше сидеть дома и спасаться вместе с остальной челядью, чтобы с нею же благополучно и спокойно перебраться под крыло и крышу Шехонских - когда молодой князь Иван, примчавшись на пожар, застанет их, оглушенных и растерянных, ошалело взирающих на гигантский костер. Но все это будет только завтра, а сегодня предстояло такое, что Свирь до этого завтра мог и не добраться.
      Нахохлившись, он сидел у Земского приказа, прямо посередине немыслимого хаоса торговой площади, и внимательно разглядывал не замечающих его людей. В пестром мельтешащем месиве кипели страсти, сливались в одно большое лоскутное одеяло опашни и кафтаны, топтали друг друга сапоги и лапти и водили свой замысловатый хоровод подозрительные мужики с синюшными лицами. Здесь пили пиво, били в бубен, спорили и ссорились, торговали, и плясали, и, крича, бежали вместе со всеми за облезлым медведем на цепи. Но покрывая крик и смех, висело в воздухе быстро созревающее недовольство, и не прорвавшееся еще озлобление ходило сегодня, как и многие предыдущие дни, по рядам.
      Надвигался кризис. Так же работали кожевники, ткали хамовники, лепили горшечники и били по наковальням кузнецы. Но обогнавшие время медные деньги свалили устоявшиеся цены, и начисто выкашивал целые слободы вышедший из-под контроля маховик инфляции. Чтобы не оскудела казна, подати продолжали собирать серебром, и ропот, прежде таившийся в подворотнях, выплеснулся, несмотря на засилье шишей, на улицы и, набирая силу, гремел теперь на площадях и перекрестках, врываясь в церкви, раскачивая приказы, оседая на кружечных дворах. Завтра набухший нарыв должен был болезненно лопнуть, залив кровью поля под Коломенским и мрачные подземелья Николо-Угрешского монастыря. Только в сегодняшней толпе этого пока еще никто не знал.
      Теснящиеся возле приказа посадские и пришлые из ближайших деревень совсем было отдавили ему ноги, когда наконец в Воскресенских воротах появился Сивый. Сначала Свирь видел его только через Малыша, но спустя несколько минут глаза остановились на знакомой фигуре, и надо было, наверное, вскочить, засуетиться и, бездарно размахивая руками, побежать навстречу, а он продолжал сидеть, словно боялся расплескать прекрасное ощущение налитого уверенной силой тела.
      Он чувствовал, что сегодня у него все получится. Сивый приближался, умело разрезая негустую вдоль рва толпу. И когда тихий голос внутри отчетливо сказал: "Пошел!" - Свирь, побледнев от волнения, стиснул зубы и мгновенным скупым рывком сорвавшейся с курка боевой пружины решительно бросился вперед.
      И не успел сделать даже двух шагов. Небо над зубчатой стеной вдруг дернулось вверх, земля бросилась в лицо, и Свирь со всего маху больно треснулся зубами о вытоптанный тысячами ног грунт. Он тут же вскочил, еще не понимая, что произошло, машинально обернулся, и выхваченное им из десятка одинаковых лиц оскалившееся, беззубое, беззвучно смеющееся мурло какого-то сумасшедшего нищего сказало ему все. Даже раньше, чем он услышал голос Малыша:
      - Подножка. Это была просто подножка, Свирь. Беги!
      Тогда он еще попытался догнать Сивого, кинулся за ним, пробежал с десяток метров и, налетев на кого-то, остановился: Сивый за это время уже дошел до Спасского крестца. Задержать его на пути к Константиновским воротам Свирь не успевал.
      Это был крах! Третье, и последнее поражение. Несправедливая пуля за два шага до победы. Через полчаса все будет кончено - Сивый исчезнет. И если это все-таки Летучие, то Свирь их упустил. Он их упустил. Это было чудовищно! Даже помыслить об этом казалось кощунством. Правда, он еще может замкнуть петлю и начать все с начала. Если, конечно, впишется в поворот и останется цел.
      На какую-то секунду все вокруг помутнело, подернулось серой пеленой отчаяния, но Малыш поддержал, не дал надломиться.
      - Беги в Угол! - распорядился он. - Надо посмотреть, чем это кончится. Еще не вечер. Держись!
      Стараясь не упустить ничего из того, что делалось на Васильевской площади у ворот, задыхаясь от волнения и горечи, Свирь торопливо шагал, почти бежал по Варварке, а перед глазами все кружилось, дробилось на мелкие кусочки, волнисто искажалось предательской влагой, и даже картинка с Сивым, спроецированная в мозг, выглядела туманно и расплывчато.
      Он едва успел добраться до церкви, как в толпе у ворот началось брожение, а затем все пошло разворачиваться согласно записи, и через пять минут в тупик влетел взмыленный Сивый, за которым метрах в ста, крича "Держи вора!", неслись стрельцы.
      Все было кончено. Обогнув церковь, Сивый с нечеловеческой силой рванул дверь, сорвав хлипкий замок. Дверь пропела, скрипя петлями, и так же, как вчера, захлопнулась, навсегда отсекая Сивого, выбрасывая его в иное бытие.
      И ничего не изменилось вокруг, словно ничего не произошло. Все так же было тепло и солнечно, и так же лучисто сияли подвешенные к далекому небу маковки и купола, и ветер нес по верхушкам деревьев вороний грай, и кузнечики перезванивались в не тронутой лопатой траве, а Свирь лежал, впившись в жесткую, окаменевшую землю, и обреченно смотрел, как на его глазах с тихим стоном умирает надежда.
      Вломившиеся в церковь стрельцы уже вышли, нахлобучивая на ходу шапки, и теперь разочарованно пылили обратно, и настали его время и его очередь, а он продолжал лежать, безуспешно пытаясь стряхнуть похожую на наркоз апатию, так не вовремя придавившую к земле его тело.
      Наконец он встал, глубоко вздохнул и, с трудом разминая одеревеневшие от невыразимого напряжения мышцы, прихрамывая, пошел внутрь. Оглушенный пережитым, он думал о том, что сегодня же ночью, как только угомонится княжеская челядь, он заставит Малыша произвести все необходимые расчеты и отправится обратно, к началу пути, соленым потом, а может быть, и кровью смывая все недомыслие и всю самонадеянность, приведшие его сегодня в эту пустую, гулко ахающую церковь.
      Он осмотрел притвор и придел, слазил на колокольню и теперь продолжал бессмысленно кружить под высокими сводами, потерянно вслушиваясь в отдающееся где-то в вышине шарканье своих шагов. Собственно, он и сам уже толком не знал, что он продолжает здесь искать. Может быть, аппаратуру, позволившую Сивому раствориться в воздухе, а может быть, самого Сивого, спрятавшегося где-то в занавеси, отделяющей алтарь, - сказать трудно. Но, поймав себя на том, что он в третий или даже в четвертый раз осматривает уже проверенные им закоулки, Свирь понял, что пора уходить. И даже не потому, что в любую минуту сюда могли явиться хозяева. Этого он не боялся. Благодаря поставленным позавчера камерам Малыш теперь успел бы его предупредить. Дело было в другом. Искать здесь было больше нечего.
      - Ну, - спросил Свирь, - что скажешь?
      - Право, не знаю, - отозвался Малыш задумчиво. - А что, если посмотреть поближе вон на тот половичок - у сосудохранилища?
      Свирь растерянно огляделся. Почти у самой недавно выбеленной, но уже отсыревшей южной стены лежал смятый, небрежно отброшенный к этой стене половик. Ничего особенного в этом половике вроде не было. И прятаться под ним никто не мог.
      - Да, - согласился Малыш. - Но посмотри: кругом порядок, а он скомкан. Была бы свалка...
      - Скомкан? - переспросил Свирь, тремя быстрыми шагами пересекая пространство до стены. - И что?
      Нагнувшись, он рассматривал половик, не решаясь до него дотронуться. Обычный матерчатый половик. Когда-то разноцветный, а теперь грязный, обнаживший на деревянном полу слой просеявшегося песка. На деревянном полу...
      Ему вдруг показалось, что он - увидел. И, боясь поверить себе, даже не додумав свою шальную мысль, Свирь протянул руку, оттолкнул половик в сторону - и понял, что не ошибся. Прямо под его левой, зависшей в воздухе рукой неплотно пригнанные доски образовывали щель.
      Одно то, что здесь был дощатый пол, с самого начала должно было его насторожить. Теперь же, когда догадка переросла в уверенность, он резко вскочил на ноги и заметался по алтарю, тщетно пытаясь найти что-нибудь, чем можно эти доски поддеть. К несчастью, все было заперто, а хрупкие иконы из киота или массивный крест с престола для этого не годились.
      - Справа валяется гвоздь, - подсказал Малыш. - Ты его видел, но не заметил.
      Четырехвершковый гвоздь! Ржавая искореженная подачка судьбы. Это было как раз то, что надо! Орудуя им, Свирь подцепил сдвинувшуюся доску, потянул наверх. Внезапно вместе с ней поднялись еще три - и из открывшегося люка в лицо ударило сыростью и темнотой.
      Здесь был подземный ход. Ход, о котором ни Свирь, ни многомудрый Малыш не сумели догадаться. Скорее всего, он был вырыт недавно. Но размышлять о том, кто и зачем его построил, не было времени. Прикинув расстояние до угадывающегося в темноте дна, Свирь быстро сел на край, задержал дыхание и спрыгнул вниз. Несколько секунд он стоял, пока отходили отбитые пятки и глаза привыкали к темноте. А когда стал видеть, пошел, низко пригибаясь, чтобы не задеть за грязный свод, прикидывая, в какую же кузню на берегу этот ход выведет.
      Он почему-то не чувствовал потока встречного воздуха, но, впрочем, потока могло и не быть, если отверстие на том конце также закрывалось крышкой. Вот только что он скажет, когда вылезет? Ведь наверняка у пользующихся этим ходом есть какой-то пароль - а он его не знает.
      Однако далеко идти ему не пришлось. Метров через двадцать изумленный Свирь различил, что ход упирается в тупик. Такого он просто не ожидал. Это было ужасающе несправедливо. Неведомое снова обмануло его, выскользнуло из рук. Загадка, на которую он вроде бы уже нашел ответ, опять оказалась нерешенной. Что-то он, видимо, проглядел. Или чего-то не понял.
      Машинально Свирь сделал еще несколько шагов, вгляделся в душную темноту - и замер. Там, впереди, был не тупик. Теперь он ясно видел это. В том месте, где опускающийся вниз ход, судя по всему, переламывался, чтобы подняться наверх, произошел обвал. Скорее всего, это осела стена Китай-города. И ход, вырытый, как нора, без перекрытий и креплений, обвалился, похоронив в себе что-то теплое, только сейчас уловленное выращенными у Свиря перед погружением слабенькими инфракрасными рецепторами.
      Опустившись на корточки, Свирь протянул руку и нащупал присыпанную землей ткань.
      - Цо? - услышал он задыхающийся голос. - Кто ест ту?*
      - То я, - сказал Свирь, чувствуя обморочную слабость во всем теле. Естем ту**, - повторил он и сел на землю.
      Это был Сивый. Он никуда не исчезал. Он пытался убежать - и не смог. И теперь Свирь его догнал.
      - Не буйщем, - сказал Свирь, овладевая собой. - Я - друг. Цо щем стато? Як пан ма на щая?***
      - Бендже спелнено... - пробормотал Сивый, помедлив. - Напевно рано...****
      _______________
      * Что? Кто здесь? (польск.)
      ** Это я. Я тут (польск.).
      *** Не бойся. Я - друг. Что случилось? Как тебя зовут? (польск.)
      **** Будет исполнено... Обязательно утром... (польск.)
      Наверное, он уже бредил. Потом он замолчал, и в наступившей тишине Свирь услышал его свистящее дыхание. Сивый умирал. Засыпанный по шею, он лежал на спине, и лоб его, покрытый испариной, показался Свирю ледяным.
      - Эй! - позвал Свирь. И похлопал Сивого по щеке.
      - Пан! - вдруг отчетливо и громко сказал Сивый. - Пшекаж гетману Чарнецкему, же ротмистр Ярембски заостал верны пшишендзе*.
      _______________
      * Передай гетману Чарнецкому, что ротмистр Ярембский остался
      верен присяге (польск.).
      - Чарнецкему? - ошеломленно переспросил Свирь. - Кому? Гетману Чарнецкему?!
      Но Сивый молчал.
      - Конец, - сказал Малыш после паузы. - Это конец. Вылезай.
      Кое-как Свирь выбрался из ямы. Пошатываясь, он вышел на улицу, закрыл дрожащей рукой дверь, постоял, бессмысленно глядя на солнце. Застань его кто-нибудь в алтаре, он даже не смог бы убежать. Неверными, пьяными шагами он нащупывал дорогу, а в голове словно били в большой, низко гудящий колокол, и, чтобы прийти в себя и начать наконец воспринимать окружающее, надо было заново прочувствовать и переосмыслить все происшедшее с ним за этот час.
      Выжатый до предела, разбитый и опустошенный, он шел теперь в "Сапожок". Жизнь все-таки продолжалась. И продолжался бой. Бой, в котором каждый такой поединок ощутимо приближал его к самому последнему погружению. Впрочем, это была еще сравнительно недорогая плата за ту невероятно далекую и невыразимо дерзкую цель, ради которой он сражался здесь.
      В "Сапожок" он пришел рано, за полчаса до слепых. С полатей свисали босые ноги с черными подошвами, брезгливо считал обесценивающиеся медяки мордастый целовальник, тренькала у входа балалайка, и чудовищно ворочалось в спертом воздухе нескладное тело многоголосого кабацкого братства. Сморщившись от закупорившего дыхание запаха пота и прели, Свирь сделал несколько шагов и, вырвав в плотной толпе Митьку Третьяка, решил пристроиться неподалеку. Выложив алтын серебром за баклажку и обеспечив себе таким образом уважение и неприкосновенность, он притворился пьяным, не желая втягиваться ни в чьи разборы. Кабак гудел.
      - ...И нужду терпели, и голод терпели, и всякую работу работали, и многие живота лишилися, а иные и побиты...
      - ...Нет, бьюся с ними, что с собаками! Пытался, слышь, с ними, шумел и добротою говорил - не слушают, висельники!..
      - ...А в городе мы, во Ржеве, были, сочти, два дни да две ночи, а едучи дорогою, разбойных никого, крест святой, опять тебе не видали...
      - ...А ныне воистину живу впроголодь - ни лошаденки, ни коровенки. В мерзости и убожестве погряз, а греха не ведаю...
      Уткнувшись горбом в стык сгнивших бревен и безвольно бросив одну руку на склянку, Свирь смотрел сквозь пьяно прикрытые веки на привычную, до боли знакомую картину кабацкого полумрака, в котором грязные, оборванные, заросшие сальными, свалявшимися волосами люди истерически хохотали, налив кровью пустые глаза на сморщенных лицах, или бессмысленно плакали, жалуясь на свою неслучившуюся жизнь, а потом, зверея, дрались, норовя исподтишка всунуть между ребер ножик, с животным ревом давя упавших, и, выключившись, валились на пол в густую, чавкающую под ногами грязь.
      Он смотрел - и не мог поверить, что в его жилах тоже течет кровь этих людей, впустую, тлеющими углями, прогорающих перед его глазами...
      В "Сапожке" всегда толклась незнакомая случайная публика - заезжие мужики, воровские женки с Рядов, забегавшие ненадолго слободские с Кислошников или с Поварской, скоморохи и вообще разная голь. Но начинать игру лучше всего было с Третьяком, которого он знал. А Третьяк был пьян.
      Маленький, с лихими усами, похожий на желтоглазого Бармалея, он стеклянно смотрел перед собой, громко икал, и пьяные слезы катились вдоль его хищного носа, солеными росинками застревая в короткой бороде.
      Позавчера Третьяк встретил за Тверскими воротами мужика из ямских. Зла мужик никому не делал, просто, подгуляв, шел домой. Но отдавать деньги за здорово живешь он не захотел - а рука у Третьяка в тот вечер оказалась горячая. Во искупление греха Третьяк поставил вчера у Николы, что на Песках, свечку и даже заказал панихиду, а сейчас, снова садясь на мель, сожалел о деньгах, так по-дурацки выброшенных на ветер.
      Почувствовав, что Третьяк пришел в себя, Свирь сунул баклажку за пазуху.
      - Эй, Третьяк! - позвал он, надвигаясь из тьмы. - Сыграем?
      Третьяк тяжело вгляделся.
      - А! - сказал он, узнавая, и пожевал мокрыми губами. - Горбун...
      Свирь видел, что Третьяк мучительно колеблется. Но деньги все равно кончались, а счастья не было. Свирь рассчитал точно. Сорвав шапку, Третьяк бросил ее на стол и решительно вытер руки о волосы.
      Теперь лишь оставалось, чтобы он завел толпу. Свирь держал волчок на нормальном режиме, подсаживая Третьяка только изредка. Толпа густела. К тому времени как слепой с поводырем, которых он ждал, вошли в кабак, играли все. Свирь выждал несколько минут.
      - Вот! - радостно выкрикнул он. - Вот божий человек!
      Он отодвинул очередного мужика, уже бросившего свою деньгу, и, ковыляя, двинулся к слепому.
      - От него мне удача будет!
      И снова, как это бывало каждый раз, на нечистом от скудной и плохой пищи лице почувствовавшего его слепого отразилось замешательство, а у мальчишки-поводыря проступил испуг.
      - Сыграем? - продолжал Свирь, сгоняя мух со стола и улыбаясь поводырю. - Ты - безденежно. Просто так. Для моей удачи. А поймаешь - я плачу. - Он уселся напротив поводыря. - Ну, клади руку! Вот так.
      - Дедуня! - воззвал поводырь растерянно.
      Слепой молчал.
      - Характеристики, - потребовал Свирь.
      - Гуманоиды, - коротко сообщил Малыш. - Класс А, два-пять. Толерантны к фрустрациям, высокоактивны, адаптивны, эмоционально лабильны...
      Откуда Малыш высасывал такие сведения, всегда оставалось загадкой. Несколько беглых записей этой пары, казалось, не давали ничего существенного. Тем не менее Малыш уверенно продолжал:
      - Динамичны, автономны, высокий самоконтроль, фон настроения в основном позитивный, старик доминантен...
      Отсюда, конечно, следовало очень многое, но сейчас Свирю не это было важно. Ему требовалось знать: агрессивны эти двое или нет, устойчивы ли к стрессам, гибки ли в экстремальных ситуациях.
      - Не могу сказать, - отреагировал Малыш. И вдруг добавил неуверенно: - По-видимому, кора сильно задействована в вегетатике.
      Свирь вздрогнул. Кроме межполушарной асимметрии природа щедро одарила Летучих мощнейшими кортикально-подкорковыми связями. Однако следовало полагать, что Малыш сомневается в своем выводе - раз выдал его только в конце.
      - А не умышляешь ли ты зла какого против убогих, добрый человек? наконец вымолвил старик.
      - Господь с тобой, дедушка! - Свирь перекрестился и усердно замотал головой, словно слепой мог это увидеть. - Во имя Спасителя нашего и Пресвятыя Богородицы! Ко мне, как сыграю с божьим человеком, завсегда удача липнет. Я плачу, буде он выиграет. А он - нет. Ну, клади руку, парень! Не бойся!
      - Не бойся, не бойся! - зашумела толпа. - Он не кусается!
      Поводырь неуверенно положил руку на край стола, расправил ладонь. И тут же повисла, подпрыгивая, играя возле пальцев, неуловимая деревяшка.
      - Ладонь отрывать нельзя! - предупредил Свирь.
      Мальчишка медлил, примериваясь. Хоп! Свирь даже не зафиксировал короткого движения.
      - Поймал! - взвыли сзади.
      Поводырь разжал пальцы. Волчок лежал на ладони, маленький, неподвижный.
      Этого не могло быть!
      После Сивого, после всех подножек, ударов и оплеух...
      Свирь замер. Сердце остановилось, а потом ухнуло куда-то вниз и, судорожно взревев на форсаже, лихорадочными толчками погнало по жилам вскипающую кровь. И ноги стали ватными. И сумасшедшая радость испариной пробила тело, полоснула по глазам. Но Малыш уже тормозил подкорку, сбрасывая эмоции, и сухо и четко прозвучал внутри его голос:
      - Улыбка. Радуйся.
      Малыш вел партию, и Свирь сейчас, не размышляя, подчинялся ему. Заученная улыбка растянула рот, отработанно пошла за пазуху правая рука, и пересохшим горлом он весело закричал:
      - Ай да молодец! Востер, сатана! Ты смотри - схватил! Ну раз схватил - получи!
      И еще упруго билась в висках кровь, и нервная дрожь редкими импульсами подергивала спину над лопатками, но туман в глазах исчезал, таял, открывая зажатую между фалангами указательного и безымянного пальцев - чтобы не видели окружающие - копейку, которую он небрежно протягивал поводырю. Копейка тускло светилась. Поводырь смотрел на нее неуверенно.
      "Монету" вместе с "Фокусом" придумал лично Пети. Пети первым сообразил, что в систему подготовки Летучих будет входить тщательный контроль за своей моторикой. А это практически исключало возможность непроизвольных ответов. Вся трудность заключалась в том, чтобы определить латент спонтанной реакции Летучих. Но Пети сумел сделать и это, когда разобрались в аппаратуре "Целесты".
      Лицо поводыря наконец выразило удивление, но, прежде чем он протянул руку, Свирь сжал кулак. Сотни раз он отрабатывал этот тест, и теперь оказалось, что не зря. Охватившее его возбуждение было таким сильным, что, не будь его действия доведены до автоматизма, он обязательно сбился б где-нибудь.