Писатель решил, однако, не поддаваться унынию. Предстоял новый съезд "Союза", который должен был выработать план кампании в связи с выборами в Государственную Думу. К виленской делегации, собиравшейся в Петербург, присоединился приехавший из Одессы Ахад-Гаам; друзьям привелось встретиться Е новой политической обстановке. Съезд был бурный, взволнованный. Многие делегаты, потерявшие веру в возможность создания свободного парламента в атмосфере реакции, предлагали бойкотировать выборы. Особенно сильны были эти тенденции на левом крыле. С. Дубнов горячо ратовал за участие в выборах, доказывая, что оппозиционная Дума - гораздо более действительное средство борьбы с реакцией, чем самоустранение от парламентской работы.
      Когда был поставлен на очередь вопрос о блоках с различными политическими партиями, писатель настаивал на недопустимости переговоров с группами, стоящими вправо от конституционных демократов. Он был очень огорчен расхождением со старым соратником: Ахад-Гаам заявил со свойственной ему (136) прямолинейностью, что евреям нет дела до общеполитических программ, и что они должны считаться только с национальными интересами. Заявление это вытекало не из склонности к компромиссу, а из своеобразной атрофии чувства гражданственности: живя в добровольном духовном гетто, Ахад-Гаам чувствовал себя чужим в стране, в которой родился и провел большую часть жизни, в противоположность своему более эмоциональному собрату, живо ощущавшему связь с родиной.
      Съезд дал С. Дубнову большое удовлетворение: почти все его предложения, касавшиеся общеполитической и национальной платформы, принимались значительным большинством. - "Я работал усиленно - вспоминает он впоследствии - участвуя в заседаниях, как член президиума, с раннего утра до поздней ночи. Как утомляли тогда эти заседания, но сколько было в них душевного подъема и веры в светлое будущее!".
      Повсюду кипели политические страсти. Когда писатель явился в редакцию "Восхода", ему пришлось выдержать жестокий бой с редактором из-за "Уроков страшных дней". В споре участвовал и новый знакомый - Семен Ан-ский (Рапопорт), недавно вернувшийся из за границы. Писателей, несмотря на разногласия, многое сближало: оба они вышли из бунта "Гаскалы", оба формировали свое мировоззрение под влиянием передовой русской литературы. Ан-ский, своеобразно сочетавший русское народничество с еврейским, в одной из ближайших книжек "Восхода" взял под свою защиту еврейских революционеров, которых автор "Уроков" обвинял в отрыве от народа. С. Дубнов ответил статьей "О суверенитете национальной политики в жизни угнетенных наций". Он заявил, что отрицает не законность классовой борьбы, а господство классовой политики в народе, который является объектом преследования. Суть статьи сводилась к следующему: единая национальная политика должна стать суррогатом территориального единства для нации, которая, пребывая в диаспоре, находится под угрозой растворения среди окружающих территориальных наций. Если господствующие народы могут превратить национальную политику в орудие угнетения, то для меньшинств она является средством самозащиты.
      Весна прошла в горячке избирательной кампании. Предвыборные собрания протекали в бурной атмосфере; представители (137) левых партий, принужденных снова уйти в подполье, нередко пытались использовать легальную трибуну для агитации за бойкот Думы, и это часто приводило к вмешательству полиции. Соратники С. Дубнова настаивали на том, чтоб он выставил в Вильне свою кандидатуру, но он наотрез отказался. Когда выборы состоялись, он от души приветствовал избрание своего друга, энергичного сионистского деятеля Шмарии Левина.
      На созыв Государственной Думы писатель откликнулся взволнованной записью: "Две музыки в душе - тихая музыка цветущей природы и боевой марш новой России ... К полудню привозятся газеты, бросаешься на них и жадно глотаешь вести ... Явно оппозиционное настроение большинства Думы, готовность к борьбе за свободу . . .". Вспоминая в автобиографии об этой полосе жизни, он замечает: "Только люди моего поколения, которые четверть века в оковах рабства мечтали о конституции и Учредительном Собрании, могут понять это праздничное настроение весны 1906 г., когда истомленная душа жаждала веры в новую Россию и обновленное еврейство в ней".
      В деревенском затишье С. Дубнов бодро принялся за работу, созвучную тогдашним переживаниям: предстояло закончить пересмотр очерка об эмансипации евреев, урезанного придирчивой цензурой 80-х годов. Он решил дополнить этот очерк и издать в форме брошюры. Работа быстро подвигалась вперед. Одна из майских записей в дневнике гласит: "История, природа, политика. После упорной двухнедельной работы вчера кончил "Эмансипацию", получившую совсем другой вид, чем в 1889 году. Сразу бросается в глаза, как опыт и размышления расширили кругозор автора за 17 лет. Работа мысли и пера в тишине... дивного уголка, ... под отдаленные звуки ... политики, ежедневно приносимые газетами - всё это составляло сложную гамму ... Утром речи ... в парижском Национальном Собрании или Коммуне 1789-91 годов; вечером речи... в русской Думе, а в промежутках ласковый шепот сосны, пруда, поля". Брошюра вскоре вышла в свет и разошлась в большом количестве экземпляров (Эмансипация евреев во время великой французской революции 1789-1791 г. - Издательство "Правда". 74 стр. 1906.), (138) а ее автор принялся за переработку "Писем" и других публицистических статей, печатавшихся в периодических изданиях в течение десяти лет. Наступила пора - думалось ему - систематизировать разбросанный материал и издать отдельной книгой. Чтение новых трудов по национальному вопросу подтверждало правильность идей, легших в основу "Писем". "Радует меня - пишет он в дневнике - что мои воззрения на нацию, как на духовную или культурную коллективность, совпадают с преобладающим новейшим направлением в науке. Даже мой автономизм во многом сходен с персональной автономией Шпрингера (Реннера), с трудом которого я теперь только познакомился. Самостоятельный процесс мысли привел меня ко многому, что теперь принято, но также ко многому, что пока еще не признано и для меня вытекает из всей эволюции еврейской истории".
      Вести о погроме в Белостоке и о разгоне Думы были оглушительным ударом. "9-го июля - говорится в дневнике - в мою келью ворвалась потрясающая весть о роспуске Думы. Перо выпало из рук. В каких муках родилось это чадо - и каково потерять его в момент, когда в нем была единственная наша опора... Надо снова начинать Сизифову работу...".
      Писателя не покидала мысль о переселении в столицу. Как научная, так и общественная работа настоятельно этого требовала. Хотелось верить, что в обстановке послереволюционного периода легче будет осуществить мечту юности, чем в былые годы. Окончательным толчком к перемене местожительства послужило предложение читать лекции в Вольной Высшей школе, руководимой профессором Лесгафтом. Историк, давно мечтавший о постоянном общении с молодежью, немедленно дал согласие.
      В сентябре, в день рождения С. Дубнова, пришло известие, что факультет социальных наук официально утвердил его в качестве лектора. Запись в дневнике отражает сомнения, возникшие накануне отъезда: "По силам ли, о Боже, труд подъемлю? Не вправе ли я, после 25-и летнего служения, уйти заграницу ... и там посвятить остаток жизни любимой исторической работе...? А другой голос говорит: оставайся, уезжай в русскую столицу и бери на себя максимум работы, кипи, гори, пока не сгоришь. И я иду".
      (139) В середине сентября 1906 г. Семен и Ида Дубновы покинули Вильну. В этом городе, где настигли их политические бури, им не удалось пустить глубоких корней, но в душе писателя надолго сохранилось воспоминание об извилистых средневековых переулках, о пустынных зеленых берегах Вилии. От прощального банкета он отказался: не до банкетов было в смутное, тревожное время. Навстречу эпохе "второго Петербурга" он шел с усталыми нервами, но с готовностью вложить все силы мысли и сердца в научную и общественную работу.
      (140)
      ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
      СНОВА В ПЕТЕРБУРГЕ
      Квартира Дубновых на тихой боковой улице была сумрачная, неуютная, с окнами, выходившими на глухую грязноватую стену. Это был тот район старинных домов, узких переулков, мутноватых каналов под горбатыми мостиками, с которыми были связаны для писателя воспоминания молодости. Многое переменилось за двадцать с лишком лет: умер редактор Ландау; недавно прекратил существование и журнал, которому С. Дубнов отдал столько сил, столько жара мысли и чувства; старый коллега Фруг ютился где-то на далекой окраине, и стихи его, посвященные современности, говорили и содержанием своим, и тягучими, медленными ритмами о безнадежности и резигнации. Меньше всего изменился за эти годы сам С. Дубнов: под седеющей гривой волос глаза горели молодым блеском, с прежней горячностью отдавался он литературной и общественной работе, восторгался красотой природы, повторял любимые стихи. Но усложнившаяся действительность всё чаще рождала горькое недоумение.
      Университетская деятельность, к которой он приступил с большим воодушевлением, оказалась непродолжительной. Вольная Высшая Школа, руководимая профессором Лесгафтом, блестящим ученым и мужественным общественником-демократом, была самым передовым петербургским университетом, сумевшим привлечь целый ряд талантливых и радикально настроенных профессоров; среди слушателей преобладала молодежь, примыкавшая к революционному движению. Новый лектор, считаясь с повышенным интересом этой молодежи к социальным проблемам, решил читать курс новейшей истории евреев, начиная с французской революции. Совет факультета, однако, рекомендовал ему (141) держаться хронологического порядка и начать программу с библейского периода. Готовясь к лекциям, С. Дубнов просиживал долгие часы в Азиатском музее при Академии Наук, читая с увлечением монографии о недавно открытом кодексе Гамураби, перечитывая труды выдающихся немецких исследователей Библии. Вступительная лекция собрала большую аудиторию. Лектор отметил инициативу Вольной Высшей Школы - первого русского университета, создавшего кафедру еврейской истории на факультете социальных наук. Он развил свою социологическую концепцию еврейской истории и закончил словами о свободной исторической науке в свободной стране. Молодежь горячо приняла нового профессора, но когда он начал читать свой курс, выяснилось, что в студенческой среде очень мало людей, даже поверхностно знакомых с Библией: среди слушателей христиан их оказалось больше, чем среди евреев. Сбылось то, чего опасался историк: в напряженной послереволюционной атмосфере библейская критика и новейшие открытия в истории древнего востока интересовали только узкий круг специалистов. Лекции приобрели характер семинарских занятий; вскоре и эти занятия прекратились, так как по распоряжению властей Вольная Высшая Школа была закрыта: Департаменту Полиции стало известно, что в ее аудиториях происходят собрания нелегальных организаций.
      Вольная Школа была одним из многочисленных очагов общественного брожения. Огромный город жил напряженной, горячечной жизнью, как бы сосредоточив в своих пределах всю энергию косной, сонной, деревенско-уездной страны. Кипела политическая жизнь на собраниях тайных и явных, в аудиториях университетов, в легальных обществах, в бесчисленных кружках. Яростно сшибались не только современные якобинцы, настаивавшие на углублении революции, с "жирондистами" различных оттенков; ожесточенные споры возгорались вокруг проблем философии, религии, искусства. Никогда еще так учащенно не бился пульс литературной и театральной жизни столицы, никогда не было так явственно предчувствие надвигающегося катаклизма. С. Дубнов не мог не ощущать разлитого в атмосфере беспокойства. Он больше не тешил себя иллюзиями уединения в четырех стенах рабочего кабинета: было слишком ясно, что от жизни, клокотавшей вокруг, некуда уйти, да ему и не хотелось от нее (142) уходить. Но по временам, в минуты одиноких раздумий, возникал тревожный вопрос: не уходит ли жизнь от него?
      В петербургский период писатель вступил с большими надеждами. Физические недомогания - плод напряженной работы и тяжелой борьбы за существование - были позади. Осуществился, наконец, давнишний план переселения в столицу, правда, в несовершенной форме (разрешение на жительство в Петербурге было временное). Острота материальных забот ослабела - школьный учебник, ежегодно переиздававшийся, стал основой скромного бюджета семьи. Но для душевного равновесия всего этого было недостаточно.
      С. Дубнов не чувствовал симптомов надвигающейся старости; настроение резигнации было ему чуждо. Тем острее ощущал он разлад с современностью. В юные годы ему приходилось тратить много сил на преодоление внешних препятствий, но во внутренней жизни не было диссонансов: содержание эпохи - ее идеалистическое народолюбие, в среде молодых маскилов нередко перераставшее в еврейское народничество, ее трезвая рационалистическая философия, ее реалистические вкусы - всё было понятное, близкое, свое. За четверть века многое переменилось: с выступлением на арену новых сил усложнилась политическая обстановка; большую власть над умами приобрел марксизм, утверждавший примат бытия над сознанием; в то же время обозначилась на интеллигентских верхах тяга к мистике, к иррациональному; в литературе тревога предчувствий взорвала классические каноны. Ученику Конта и Милля было не по себе под ветрами новой эпохи. Интеллектуальное беспокойство усиливало червяком присосавшуюся к сердцу личную боль: новая запутанная, сложная жизнь была жизнью его детей...
      С родителями жила теперь только старшая дочь - слушательница университета. Захлестнутая столичным водоворотом, она редко бывала дома. Бродя по тихой, пустой квартире, писатель иногда подходил к ее письменному столу: рядом с маленькой Библией, которую он подарил ей и которую оба они считали "талисманом", лежали только что вышедшие философские и литературные сборники, стихи современных поэтов. Эти книги были ему чужды; особенное недоумение вызывали стихи, казавшиеся (143) искусственными, изломанными; закрывая книгу, он возмущенно бормотал: декадентщина ... И вставали в памяти хорошие, уютные вечера под висячей керосиновой лампой, посвященные Лермонтову, Некрасову, Фету...
      Со вздохом вспоминала былые дни и жена писателя. Ей часто хотелось невозможного: снова услышать звонкие детские голоса и топот маленьких ног, воскресить трудные, утомительные, но до краев наполненные деятельностью дни... Дети давно выросли и были далеко. Сын в Одессе делал большие успехи в математике и, судя по слухам, принимал активное участие в студенческом движении. Писал он регулярно, но скупо, лаконически. Дочь Ольга оставила университет и уехала в Вильну к мужу, рабочему-самоучке, выходцу из крестьянской среды. Во время вечерних чаепитий в сумрачной столовой Дубновых царила теперь тишина, которая нарушалась только свистом самовара и шуршанием газет. Горько ощущавшие свое одиночество стареющие люди избегали речей о наболевшем...
      Писатель отдыхал душой, приводя в порядок свой архив: рукописи, лежавшие ровными рядами в папках с четкими надписями - это было прочное, неизменное, то, в чем был смысл существования. На портфеле, висевшем над столом, сделана была выразительная надпись: "Scripta manent" (написанное остается). Нелегко было покидать рабочий кабинет, где так привольно дышалось и хорошо думалось, для шумных и многословных заседаний, но С. Дубнов считал себя не в праве отказываться от них, тем более, что предстояли выборы во вторую Думу. Это была последняя общественная кампания, проводившаяся Союзом Полноправия. Недавно возникшая организация явно клонилась к упадку; первую брешь пробили сионисты, которые на съезде в Гельсингфорсе включили в свою программу идеи, формулированные Союзом, но решили проводить их только под своим партийным флагом. Это побудило группу Винавера обособиться и выступить с резким обличением "принципиальных эмигрантов". Из обширной национальной программы Союза эта организация позаимствовала только одно - общий принцип самоопределения. Одновременно консолидировалась "Еврейская демократическая группа", занимавшая более радикальную позицию в общеполитических вопросах. Дольше других "патриотами" Союза (144) оставались С. Дубнов и его единомышленники, образовавшие в конце концов объединение, назвавшее себя "Фолькспартей". Широкие, всенародные задачи, которые ставила себе эта новая организация, находились в противоречии с ее крайне ограниченными возможностями политического воздействия; поистине значительную роль сыграла она лишь в области еврейской культуры. Из кружка националистов-энтузиастов, убежденных в том, что центр тяжести еврейского вопроса находится в "голуте", вышли инициаторы обществ, предпринявших изучение еврейской истории, литературы, музыки, фольклора. Особенно велика была роль этих обществ в крупных центрах черты оседлости, где они стали настоящими очагами культурного ренессанса. Много лет спустя, в независимой Польше, Фолькспартей превратилась в массовую организацию.
      Программа новой группировки, составленная С. Дубновым, напечатана была в двух петербургских органах - "Рассвете" и "Фрайнде" - ежедневной газете на еврейском языке ( Рассвет, 1907, № 2; Фрайнд, № 35.).
      Эта статья - пишет он в "Книге жизни" - представляла сгущенный экстракт всего, продуманного за два года. Ясно очерчен был наш путь: мы должны продолжать борьбу за эмансипацию, в которую мы ринулись с гневом униженных и страстью мучеников, должны бороться, как единая еврейская нация, входящая в состав различных государств... В противном случае мы можем завоевать для себя свободную гражданскую жизнь, но не будем застрахованы от национальной смерти". В заключении писатель указал, что Фолькспартей стремится объединить все прогрессивные силы нации.
      Статья вызвала оживленную полемику. Орган Винавера упрекал основателей новой партии в том, что они идут на уступки сионистам. С. Дубнов ответил своим оппонентам на столбцах Фрайнда (Фрайнд, № 42-43). Впервые писал он по-еврейски и был радостно удивлен, когда оказалось, что язык этот не представляет для него трудностей. "Во время писания - говорится в дневнике - какая-то теплая струя прилила к сердцу: маме-лошен" (родной язык) ... Написав для той же газеты статью, посвященную проблеме эмиграции, (145) С. Дубнов окончательно пришел к убеждению, что язык детства, усовершенствованный в литературе последних лет, достаточно гибок, чтобы передавать разнообразные оттенки мысли.
      Распад Союза Полноправия, просуществовавшего всего два года, был ударом для писателя, который верил, что эта организация призвана осуществить многие из его заветных идей. Воскресла потребность собрать воедино и издать разбросанные по журнальным книжкам статьи, формулировавшие эти идеи. С. Дубнов вернулся к работе, начатой в деревне под Вильной - тщательной систематизации мыслей, явившихся итогом бурного десятилетия. К весне 1907 года работа была закончена; статьи составили солидный том. Во введении автор дал краткую характеристику недавно завершившейся дифференциации еврейских политических группировок. Своей собственной идеологии отвел он место между крайними течениями, предвидя, что ее будут штурмовать и справа, и слева.
      Среди разнообразных и подчас носивших случайный характер работ С. Дубнов не переставал мечтать о погружении в труд большого охвата. С мыслью о таком труде всё настойчивее сочеталось представление об уединенном уголке, в тишине которого голоса прошлого звучат внятнее, чем в сутолоке большого города. Судьба помогла писателю найти такой уголок в недалекой Финляндии, стране лесов и озер: это было запущенное именье, принадлежавшее состоятельным петербургским родственникам. Уже в первое лето, проведенное в Линке, новый житель почувствовал прелесть суровой и нежной северной природы; воскрес пантеистический экстаз, охватывавший душу в лесах Полесья. Запись в дневнике от августа 1907 г. гласит: "я сейчас молился в своеобразной синагоге. Рано утром вышел в лес, улыбавшийся солнцем сквозь слезы дождя или росы, и несколько минут... душа молилась в знакомых с детства словах, ... Святые мученики 1903-1906 годов! Я поминаю вас здесь, в глуши финляндского леса, в слезах напевая: Эль моле рахамим ..."
      Финляндский уголок стал для С. Дубнова на целый ряд лет местом напряженного, радостного, ничем не нарушаемого труда. Уже в мае начинались приготовления к отъезду. В передней (146) раздавался стук молотка: напевая свои любимые мелодии, писатель аккуратно укладывал рукописи и книги в большие сбитые из досок ящики и заколачивал их гвоздями. Когда ранние гости приезжали в усадьбу, медленная северная весна дышала им в лицо черемухой, и налитый птичьим гомоном день переливался в серебряные колдовские сумерки белой ночи. Потом наступали летние дни, напоенные терпким, тягучим зноем; хорошо работалось в зеленой тишине, чудесны были прогулки по тропинкам, скользким от сосновых игл, вьющихся между мхами и вересками. По вечерам за самоваром на уютной веранде большого барского дома велись задушевные беседы; гостеприимные хозяева - двоюродная сестра писателя Роза Эмануил и ее муж - часто вспоминали те далекие годы, когда в их доме появился впервые молодой застенчивый провинциал, мечтавший о литературной карьере . . .
      Летом 1907 года в усадебную тишину ворвались тревожные вести: царским указом распущена была 2-ая Дума и изменен избирательный закон. В часы одиноких прогулок писатель с тревогой размышлял о будущем. Мозг сверлила мысль: не разумнее ли в пору всё усиливающейся реакции уйти от сутолоки бесцельных заседаний, поселиться в каком-нибудь тихом уголке Финляндии и посвятить себя всецело большому труду? Много раз Семен и Ида Дубновы обсуждали этот план, но ни к какому решению не пришли. Когда по возвращении в город писатель возбудил ходатайство о продлении права жительства в столице, министерство ответило, что считает возможным выдать разрешение только на один год. Труженика, мечтавшего об оседлой жизни, угнетала эта неопределенность. Переселившись осенью 1907 г. в университетский район, он пишет в дневнике: "... Надо, наконец, осесть на одном месте, хотя бы на этом академическом острове Невы, и доживать там остаток дней в непрерывном труде... Если свыкнуться с политическим вулканом, можно на этой. . . тихой и чистой окраине Петербурга... предаться научной работе, а летом ежегодно исцелять усталую душу воздухом Финляндии".
      Автор этих строк не предчувствовал в ту пору, что все его попытки спокойной, оседлой жизни будут разрушаться, одна за другой, жестокими бурями истории.
      (147)
      ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
      ЕДИНСТВО В МНОГООБРАЗИИ
      На долю писателя, мечтавшего о том, чтобы сосредоточиться над главным трудом, выпало в петербургский период крайнее разнообразие литературно-общественных функций. Совмещение этих функций, отвечавших внутренней потребности, требовало большого напряжения сил. Когда в конце 1907 г. возник проект издания еврейской энциклопедии на русском языке, С. Дубнов не сразу решился войти в редакционную коллегию; участие в крупном научном предприятии грозило нарушить рассчитанный на десятилетия план работы. Сознавая, однако, что новое культурное начинание заслуживает поддержки, он согласился редактировать отдел, посвященный европейскому периоду еврейской истории. Издатель этим не удовлетворился: он настаивал на том, чтобы писатель взял на себя редактирование издания в целом, и грозил, что отказ может погубить всё начинание. Почти ультимативная форма этого предложения смутила писателя; запись в дневнике в феврале 1908 г. отражает тяжелые душевные колебания. Автор ее никак не может решиться "продаться за высокое ежегодное жалование в 5.000 рублей", значительно превышавшее его обычный заработок, и отодвинуть в далекое будущее очередные большие труды. "Никогда... - пишет он я не шел на материально заманчивые предложения, предпочитая бедность с любимыми работами богатству с постылыми. Но энциклопедия не постылая работа, и без меня она, пожалуй, погибнет... Что же? Пожертвовать ей пять лет из немногочисленных оставшихся мне в жизни, когда и без того боишься умереть, не сделав своего большого дела?" В конце концов, после трехдневных размышлений в тишине тонущей в сугробах финляндской (148) усадьбы, писатель решил отвергнуть предложение, сулившее годы материальной обеспеченности.
      Организация нового научного предприятия оказалась делом крайне сложным. С. Дубнов, педантически строгий и к себе, и к другим, не умел мириться с поверхностным дилетантством, а серьезных научных сил среди сотрудников было мало. Нередко приходилось чуть ли не заново переделывать статьи и испещрять поправками корректурные гранки. Напряженная работа не оставляла места даже для краткой передышки. А тут зимой 1907-1908 г. возникло еще одно начинание, требовавшее поддержки: курсы еврейской науки, основанные группой петербургской интеллигенции с бароном Гинцбургом во главе. С. Дубнов очень увлекся идеей курсов; но организационное совещание, состоявшееся на квартире барона, произвело на него тягостное впечатление. "Дело - пишет он в дневнике втиснуто в футляр частного баронского предприятия, с заскорузлыми профессорами, среди которых и мне предложили кафедру истории". Инициаторы новой школы придумали для нее тяжеловесно-академическое название - "Курсы востоковедения", рассчитывая усыпить этим бдительность властей. Среди слушателей оказалось немало студентов высших учебных заведений; большинство составляли, однако, провинциалы-самоучки, питомцы иешив, обладавшие серьезной талмудической эрудицией, но крайне скудным запасом общих знаний. Это была та плебейская, идеалистическая, жаждавшая просвещения молодежь, с которой С. Дубнов без труда находил общий язык. Постановка дела на курсах его не удовлетворяла: псевдонаучность и дилетантство, с которыми нередко приходилось бороться при редактировании статей "Энциклопедии", и тут мешали поставить работу на должной высоте.
      Больше всего удручало в ту пору писателя, что материалы для предстоящих больших работ всё еще неподвижно покоились на дне объемистых ящиков его письменного стола. Не хватало времени и для публицистики: полемические статьи по поводу "Писем о старом и новом еврействе" - Клаузнера в журнале "Гашилоах" и X. Житловского в сборнике "Серп" - так и остались без ответа.
      (149) Весною 1908 г. в столице появился Ахад-Гаам, приехавший проститься со старым другом накануне переезда в Лондон. Об этом свидании рассказывает запись в дневнике: "... Второй день излияний души, грустных бесед о распаде нашей маленькой литературной семьи, о личном и народном горе, обо всем, что волнует и мучит. . . Целая полоса жизни с 1891 г. завершается этой разлукой". Прощаясь на борту парохода, направлявшегося в Стокгольм, друзья не предчувствовали, что видятся в последний раз. Отныне в течение девятнадцати лет им суждено встречаться только мыслями - в литературе или в дружеской переписке.
      В летнем уединении мечта о самостоятельной творческой работе воскресла в душе писателя с новой силой. Он поселился в старинном двухэтажном доме, на самом краю поместья; "под моим балконом - рассказывает он в автобиографии стлалось пестрое поле клевера, за ним гладь озера, а с боков дом охватывался густыми рядами сосен, елей и берез. Памятны мне летние вечера, когда я с высоты балкона часами следил за медленным угасанием заката и чувствовал наступление белой ночи по внезапному замиранию шелеста листьев на верхушках деревьев и по таинственному свету над озером". Суммируя в этой идиллической обстановке опыт шумной и утомительной зимы, писатель пришел к убеждению, что участие в "Энциклопедии", даже в ограниченных пределах, несовместимо с работой над монументальным трудом. "Голова полна мыслями о ближайшем труде - пишет он в конце лета. Передо мной куча заметок и планов, и я чувствую, что могу и должен дать яркую картину новейшей эволюции еврейства". В кабинете, глядящем на озеро, он набросал план деятельности на ближайшие тринадцать лет.
      По возвращении в город он погрузился в работу. Обширное введение должно было дать картину жизни всемирного еврейства накануне 19-го века. Но нелегко было запереться в четырех стенах кабинета. Культурная жизнь в столице била ключом; политическая реакция не могла загнать в подполье разбуженную энергию страны; завоеванный революцией закон об организации собраний и союзов дал возможность группе еврейских журналистов различных направлений добиться легализации Еврейского (150) Литературного Общества. Во вступительной речи на многолюдном учредительном собрании этого общества, состоявшемся в октябре 1908 г., С. Дубнов призывал к усилению культурной работы, напоминая, что "в эпоху реакции литература призвана стоять на страже и подготовлять новый подъем общественности". Уже на этом собрании затронута была проблема языка, волновавшая умы после того, как на конференции в Черновицах "идиш" признан был национальным языком наряду с древнееврейским. Подробному обсуждению черновицких резолюций посвящен был ряд последующих собраний Общества. С. Дубнов защищал свою обычную концепцию равноправия трех языков. "Мне пришлось, вспоминает он впоследствии - защищать права русского языка в нашей литературе против идишистов и гебраистов, доказывая, что нельзя отнимать культурное орудие у огромных слоев еврейской интеллигенции, говорящей и читающей по-русски. Я допускал, что в смысле национальном еврейский и русский язык не равноценны, но они должны быть признаны равноправными, как культурное орудие".
      Петербургское Литературное Общество сыграло роль рассадника еврейской культуры: его отделения возникли в целом ряде городов черты оседлости, и в течение двух лет число их возросло до ста. На собраниях обсуждались не только литературные, но и общественно-политические проблемы, и только спустя 3 года власти почуяли крамолу: в 1911 г. Столыпин закрыл еврейские культурные организации наряду с польскими и украинскими. С. Дубнов на первых порах был активным участником многолюдных собеседований Литературного Общества, но вскоре внимание его отвлекла другая организация, еще более близкая по духу и целям.
      Осенью 1908 г. М. Винаверу удалось получить разрешение на преобразование скромной замкнутой Историко-этнографической Комиссии в Общество, обладающее широкими правами. С. Дубнову предложено было вступить в учредительный комитет: образование нового очага науки являлось запоздалым осуществлением того призыва, с которым молодой сотрудник "Восхода" обратился в свое время к широким кругам еврейской (151) интеллигенции. Несмотря на перегруженность работой, писатель не считал себя вправе уклониться от участия в деле, за которое горячо ратовал в молодые годы. Начался ряд совещаний на квартире у М. Винавера. Инициатор их заявил: "революция оторвала нас от исторических работ, которые мы вели в девяностых годах - теперь настала пора вернуться к ним".