И всё же они с грустью покидали город, где осталась частица души. Впоследствии, подводя итоги одесскому периоду, С. Дубнов писал: "Было пережито много тяжелого, но немало светлого, хорошего... Одесский период был жарким полднем моей жизни. До заката еще далеко, но лучшие годы жизни были уже позади. Семейное гнездо переносилось на новое место, где оно уже не останется полным, ибо у птенцов подросли крылья, и им предстояло улететь в разные стороны ... А я покидал теплый юг, теплое море, друзей и соратников... Ища покоя для измученной души и тишины для научной работы, я менял место. Увы, не от меня зависело менять время. А предстоявшие годы жизни совпали с эпохою социальных бурь" ...
      (121)
      ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
      В ЛИТОВСКОМ ИЕРУСАЛИМЕ
      С балкона новой квартиры Дубновых открывался вид на крыши низких домишек и колокольни средневековых костелов. Зеленевшие на горизонте леса кольцом замыкали старинный город. Широкая улица круто спускалась к торговому центру, шумному и грязному, но другой ее конец упирался в пахучую зелень хвойного леса.
      Когда столяр прилаживал высокие полки к стенам кабинета, писателю мерещились долгие годы работы за письменным столом. Тем временем семейное гнездо пустело: старшая дочь уехала в столицу, в университет, младшая - в недалекий провинциальный город кончать гимназию. "Это был - вспоминает впоследствии автор "Книги Жизни" - первый случай разлуки в нашей семье, радостный для молодежи, грустный для старших. Чувствовалось, что ... единый организм рассыпается, рвется связь поколений" ...
      Грусть, проникающая относящиеся к этому времени страницы дневника, вызвана была не только отлетом птенцов из гнезда. Поступление дочери на Высшие Женские Курсы, куда еврейке трудно было попасть вследствие ограничений, считалось в семье большой удачей; больше всех радовался отец, для которого высшее образование было в юные годы недостижимым идеалом. Но к радости примешивалась тайная тревога. Ключ к ее пониманию дают слова о рвущейся связи поколений. Не физическое, а духовное разобщение с детьми, уходившими в какую-то свою, непонятную жизнь, удручало в ту пору писателя, мечтавшего об идейном единомыслии в пределах собственной семьи и о гармоническом содружестве между старшим и младшим поколением на арене еврейской общественности.
      Вся юность С. Дубнова прошла под знаком борьбы с (122) "отцами", носителями вековой традиции. Придя после полосы отрицания к национально-гуманитарному синтезу, он твердо верил, что новый строй идей окажется приемлемым для молодежи. "Мы были уверены - говорит он в воспоминаниях - что молодое поколение примет наш ... в муках рожденный синтез, как основу для дальнейшего развития своего миросозерцания". Объективизм летописца, привыкшего наблюдать смену идей в чередовании поколений, изменил писателю, когда он сам очутился в лагере "отцов". Будучи рационалистом в теории, он на деле всегда руководился чувством; и когда оказалось, что рожденная в кельях маскилов амальгама индивидуализма со спиритуалистическим национализмом не в состоянии дать ответ на запросы поколения, волею истории брошенного в гущу массовых движений, он испытал горькое разочарование.
      В Вильне, старом центре еврейской культуры, общественная дифференциация ощущалась острее, чем в Одессе. Писатель с интересом приглядывался к новым течениям и новым людям. Он охотно принял предложение нескольких представителей местной организации Бунда обсудить сообща ряд спорных идеологических вопросов. Беседа состоялась в квартире Дубновых в присутствии гостившего в Вильне Ахад-Гаама. Подробности этой первой встречи с деятелями революционного подполья так переданы в воспоминаниях: "В условленный вечер... в мой кабинет вошли поодиночке четыре или пять человек, назвавшихся конспиративными именами ( Среди представителей "Бунда" несомненно находились С. Гожанский-Лону и В. Айзенштат-Юдин).
      ... С большой предупредительностью я принял своих таинственных гостей. Их бледные интеллигентские лица, на которых лежала печать политического мученичества, расположили меня к ним. Тихо велась наша беседа. Ахад-Гаам почти не участвовал в ней; он только внимательно слушал, сидя на диване, и непрерывно курил. Он заранее считал всякое соглашение невозможным, да и бундисты, по-видимому, не возлагали на него никаких надежд. Я... к концу формулировал наши разногласия в двух основных пунктах: как историк, я не могу разделять учение исторического материализма, которое по моему мнению в особенности противоречит выводам еврейской истории; (123) как публицист я нахожу, что обостренная классовая борьба внутри еврейства несовместима с национальной в момент, когда наш народ как целое подвергается нападению и должен поэтому защищаться тоже как целое против общего врага. Было ясно, что нам не сойтись ... Мы расстались мирно, установив наши разногласия, пока еще теоретические".
      Через два дня после этой беседы произошли события, которые могли послужить комментарием к некоторым ее моментам. Гомель, один из центров еврейского рабочего движения, стал ареной погрома. Здесь, однако, обстановка была иная, чем в Кишиневе: погромщиков встретил вооруженный отпор отрядов рабочей самообороны. Люди, которых С. Дубнов упрекал в отрыве от народа, в трудную минуту оказались самыми мужественными борцами за народное дело.
      Вести из Гомеля разбередили в душе писателя незажившую рану. Запись в дневнике носит следы душевного смятения: "Нет покоя. Работа из рук валится. Хочется кричать от боли, раскрывать эту бездну зла - какая уж тут спокойная научная работа! Душа истерзана... В Вильне то же, что в Одессе. Не укрыться от общего горя..." В главах "Всеобщей истории евреев", писавшихся в эти дни, нашли отражение тогдашние переживания автора. Описывая погром в Александрии, историк видел перед собой картины Гомеля и Кишинева; образ слабоумного Калигулы в его воображении сливался с образом Николая второго. Этот параллелизм прошлого и настоящего характерен и для всех последующих трудов С. Дубнова, вплоть до десятитомной "Истории", где горячность публициста нередко нарушает спокойный ход исторического повествования.
      С большим подъемом писались в начале 1904 г. главы, посвященные героической борьбе иудейских патриотов с римским завоевателем. На очереди была сложная проблема христианства. Историк высказал убеждение, что выросшее из эссейства первоначальное христианство, явившееся протестом личности против строгой дисциплины национального коллектива, неизбежно должно было выйти за пределы национальной религии.
      В тишину виленского кабинета, где витали тени зелотов и римских военачальников, врывались отзвуки других боев: на Дальнем Востоке гремели орудия русско-японской войны. (124) Самодержавному режиму наносился удар за ударом, и историку чудилась в этом расплата за преступления. Гибель Плеве, одного из столпов реакции, от бомбы террориста, тоже была им воспринята, как акт исторической справедливости. На страницах дневника С. Дубнов ставил вопрос: не стоим ли мы теперь в преддверии перелома, как после севастопольской кампании, предшествовавшей эпохе великих реформ? Чутье подсказывало ему, что в воздухе пахнет не реформами, а революцией ...
      В эти тревожные дни особенно остро ощущал он потребность общения с людьми, близкими по духу. В Вильне не удалось создать литературный кружок, но в доме Дубновых бывало не мало посетителей из среды местной национально настроенной интеллигенции; захаживали изредка и старые маскилы - тип, сохранившийся в "литовском Иерусалиме". В уютной и светлой столовой за чайным столом велись оживленные беседы на злободневные темы. Самыми частыми гостями были сионистские деятели братья Гольдберги и Шмария Левин. Иногда при встречах возникали споры - С. Дубнов по-прежнему критически относился к крайностям политического сионизма, - но это не мешало дружескому общению, основанному на одинаковом подходе ко многим проблемам современности и на совместной общественной работе.
      Летом 1904 г. писатель провел несколько недель в своем лесном полесском уголке, а потом уехал в захолустный городок Могилевской губернии к дяде Беру Дубнову. В городке царило уныние и растерянность; страх перед мобилизацией усиливал эмиграционные настроения. Много передумал гость в идиллическом провинциальном домике с грядками цветов под окнами. "Думалось - пишет он в дневнике - о будущих работах, и остающиеся годы верстались по ним. Мне скоро минет 44 года ... Но впереди не видно личных радостей, осуществленных идеалов, сбывшихся надежд ... В общественной жизни может быть взойдет бледная заря, но мне не дождаться полного рассвета. И остается одно: окончить труд жизни, труд о прошлом для будущего, и... отойти в мире, как пахарь от нивы своей. И в этот августовский вечер, в заброшенном уголке земли мне слышится голос: довольно терзаться! Пора смотреть на жизнь спокойнее, под углом зрения вечности. Встань у своей борозды и возделывай ее, вложи (125) в работу весь жар души, ища в ней то, чего не дала тебе личная жизнь, а когда призовет Пославший тебя, иди и скажи: я готов, я свое дело сделал".
      Вспоминая эти дни, автор "Книги Жизни" добавляет: "не думалось мне, когда я давал этот обет, что я уже стою на пороге великих переворотов, которые наполнят вторую половину моего земного странствия большими тревогами, чем прежде, и что мне придется сильно бороться за право спокойной работы "у своей борозды" ...
      Когда в конце августа писатель вернулся в Вильну, друзья на вокзале сообщили ему только что полученное известие: министром внутренних дел был назначен либеральный князь Святополк-Мирский. Это назначение объясняли готовностью правительства пойти под влиянием поражений на уступки. С. Дубнов прилагал все усилия к тому, чтобы выполнить обет, данный в летний вечер в белорусском захолустье: всю осень и часть зимы провел он в напряженной работе над окончанием 2-го тома "Истории", посвященного средневековью. В дни, когда подвыпившие мобилизованные парни в местечках черты оседлости били стекла и пускали пух из еврейских перин, он описывал погромы, организованные крестоносцами. "История повторяется - писал он в дневнике. ...Безумное время... Что же дальше? Найти забвение в историческом созерцании теперь нельзя: звуки прошлого и настоящего сливаются в один страшный аккорд. Тревоги дня, газеты, беседы, вечерние гости, приезжие посетители - всё это переносит из ада прошлого в ад современности".
      С каждым днем напряжение росло, множились признаки надвигающихся перемен. Грубый окрик царя, вызванный намеками на конституцию в резолюциях либеральных земцев, отрезвляюще подействовал даже на умеренных монархистов. Престиж власти явно падал. В конце 1904 г. С. Дубнов писал: "Реформу при помощи общества грубо оттолкнули и таким образом предоставили решение вопроса революции". Действительность подтвердила эти слова: революция стояла у порога.
      (126)
      ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
      РЕВОЛЮЦИОННЫЙ ГОД
      Начало революционного года застало писателя в гуще средних веков. Он заканчивал второй том "Истории", когда пришла весть о расстреле многотысячного шествия рабочих, несших петицию царю. Ружья, направленные на мирных манифестантов, расстреляли престиж самодержавия. Ток высокого напряжения пронизал страну от края до края; годами копившееся недовольство вышло наружу. Растерявшееся правительство объявило о намерении созвать совещательный парламент и разрешило обращаться к верховной власти с коллективными петициями. На деле это разрешение означало введение свободы собраний, которой так давно добивались оппозиционные элементы.
      Высоко поднялась волна революционного движения в городах и местечках черты оседлости. Многолетняя подпольная работа пала там на благодарную почву: двойной гнет будил в еврейских массах обостренное чувство протеста. В то время, как в народных низах началась мобилизация сил для революционного штурма твердынь самодержавия, на интеллигентских верхах готовился мирный штурм петиционный; во всех крупных центрах происходили совещания общественных деятелей, обсуждавших требования, которые должны быть предъявлены правительству. В еврейской среде ослабление власти, недавно организовавшей погромы, приветствовалось и с точки зрения национальной; перспектива борьбы за равноправие способствовала общественному подъему. С. Дубнов переживал всеобщее воодушевление как гражданин и как еврей: наступило - верилось ему - время для осуществления юношеских порывов к свободе и для борьбы за принципы национального полноправия, формулированные в зрелые годы в публицистических статьях. Принципы эти, однако, многим в (127) его среде казались спорными; на верхах еврейского общества не было единогласия ни относительно объема специфически еврейских требований, ни относительно методов борьбы за них. Петиция, составленная в Петербурге, в кругах, близких к влиятельному еврейскому филантропу барону Гинцбургу, показалась писателю-плебею неудовлетворительной. - "Мне не понравился - пишет он - тон петиции, где вместо требования права и справедливости доказывалось, что евреи полезны для государства, а преследование их вредно. Я долго разъяснял ..., что мы теперь должны явиться к правительству, как обвинители, а не как обвиняемые". Более подходящим показался С. Дубнову проект, выработанный группой молодой демократической интеллигенции, и он предложил принять этот проект за основу, дополнив его параграфами, формулирующими национальные требования.
      Весной в Вильне состоялось многолюдное совещание представителей легальной еврейской общественности. Делегаты, съехавшиеся с разных концов России и представлявшие разнообразные оттенки политической мысли, сходились в одном: необходимо создать организацию, ставящую себе целью борьбу за права еврейского населения. Инициативу взяла на себя группа столичных адвокатов, которая недавно блестяще провела защиту героев гомельской самообороны. Признанным лидером этой группы был М. Винавер, выдающийся петербургский юрист, один из основателей конституционно-демократической партии. С. Дубнов много лет подряд переписывался с ним по делам Историко-этнографической комиссии; встреча на виленском совещании положила начало многолетней совместной работе. Расходясь подчас с Винавером в области национальной политики, писатель неизменно ценил его ум, дар слова, организационные способности. Ясностью и дисциплинированностью мысли - свойствами, которые С. Дубнову, как натуре эмоциональной, всегда импонировали - Винавер отчасти напоминал Ахад-Гаама; но в то время, как аргументы творца духовного сионизма носили умозрительный, отвлеченный характер, у петербургского партийного лидера мысль неуклонно вела к действию. В последующие годы С. Дубнова и Винавера связывала, несмотря на разницу взглядов и душевного склада, большая, содержательная дружба.
      (128) Много точек соприкосновения было у писателя и с представителями левого крыла совещания - убежденным демократом Леонтием Брамсоном, впоследствии лидером группы трудовиков в Государственной Думе, и примыкавшим к социалистам-революционерам киевским адвокатом Марком Ратнером. Когда доклад С. Дубнова о национальной программе новой организации стал предметом оживленных прений, молодой киевский деятель оказался самым горячим сторонником этой программы. Сущность доклада сводилась к тому, что необходимо добиваться не только гражданского и политического полноправия, но и автономии общин, признания еврейского языка и национальной школы. Докладчик выражал надежду, что созданная совещанием организация сможет со временем, расширив свой состав, превратиться в орган, осуществляющий постулаты национально-культурной автономии.
      С резкой критикой доклада выступили недавние одесские противники автора "Писем". Они отвергали самый термин "национальные права", ссылаясь на то, что такого требования не выставлял ни один из борцов за эмансипацию на западе. Надежда докладчика, что сионисты окажут ему поддержку, не оправдалась: идея культурно-национальной автономии в диаспоре не вызвала энтузиазма в сионистской среде. Тем не менее они единодушно голосовали за предложенную С. Дубновым резолюцию, требующую "осуществления в полной мере гражданских, политических и национальных прав еврейского народа в России". Голосовала за нее, впрочем, и группа Винавера, оспаривавшая некоторые тезисы доклада; непримиримая оппозиция оказалась немногочисленной.
      Новая организация нуждалась в названии. С. Дубнов поддержал радикальное крыло, предложившее назвать ее "Лигой борьбы за равноправие евреев", но некоторых делегатов испугало слово "борьба". "Ученый еврей" при виленском губернаторе в ужасе завопил: "Да ведь это будет второе издание Бунда!" После долгих прений решено было назвать новую организацию "Союзом для достижения полноправия еврейского народа в России". Это тяжеловесное название дало повод иронически именовать членов "Союза" "достиженцами".
      С. Дубнов избран был в исполнительное бюро. "Я охотно (129) принял - пишет он в воспоминаниях - избрание в организацию, в основу которой была положена идея национальной борьбы за эмансипацию. Впервые увидел я свои идеи воплощенными в программу политического союза и надеялся, что при успехе освободительного движения они войдут в жизнь".
      Весной и летом 1905 года через черту оседлости прошла полоса погромов, организованных черной сотней при помощи полиции, а кое-где и войска: правительство жестоко мстило евреям за массовое участие в революционном движении. Упорно держались слухи, что евреи не будут допущены к предстоящим выборам в первый русский парламент. Союз полноправия решил реагировать и на явную погромную деятельность властей, и на предполагаемые ограничения избирательных прав; С. Дубнов написал две декларации, резко протестующие против политики правительства. Он писал их с большим волнением, отодвинув в сторону очередную литературную работу. Лето, проведенное в подгородной дачке на берегу Вилии, не принесло успокоения: писатель остро ощущал несоответствие между своей работой и окружающей обстановкой. "Как жаждет тишины усталая душа! - пишет он 3-го июля. - Хотелось бы кое-как отдохнуть и затем довести до конца исторический труд ... Но писать историю в эпоху русской революции, среди баррикад и грома выстрелов - возможно ли это?"
      В деревенском затишье неожиданно родились первые наброски автобиографии. "Странно было - пишет автор "Книги Жизни" - это бегство в глубь прошлого от бурь современности, но я впоследствии пережил много таких моментов и убедился, что именно в дни революционных кризисов истрепанная бурею душа ищет уюта в воспоминаниях прошлого, спасается путем интеграции своих переживаний...".
      В августе появился царский манифест о совещательной Думе. С. Дубнов отнесся к нему скептически. "Вчерашний манифест едва ли кого успокоит, - пишет он. - Что это за конституция, которую объявляют при отсутствии предварительных гарантий свободы собраний и печати, при полном отсутствии даже элементарной законности, при военном положении и белом терроре ... И все-таки надо работать, агитировать..."
      В обстановке бурного года историка потянуло к работе над (130) периодом эмансипации на Западе; захотелось показать современникам, как в эпоху революции боролись за свои права их предки. С большим рвением принялся он осенью за прерванную работу над 3-им томом "Истории", торопясь дойти до конца 18-го века. Он гордился тем, что научился "стоя на вулкане современности, вникать в прошлое и изображать его". Но вскоре вулкан стал извергать горячую лаву: наступили октябрьские дни.
      Всеобщая забастовка изменила облик страны; трудовые будни уступили место фантастике. Старинная трехнациональная Вильна преобразилась в огне революции; ее извилистые переулки, ее острыми булыжниками мощеные площади с утра до вечера залиты были густыми толпами; во всех общественных зданиях шли непрерывные митинги. 16-го октября на широком проспекте возле врезавшейся в толпу губернаторской кареты грянул никого не ранивший выстрел; полиция и солдаты дали залп в безоружных людей. Когда раздались вопли раненых, когда на мостовую рухнули тела убитых, ропот возмущения пронесся по городу. В похоронах павших, состоявшихся на следующий день, приняло участие всё взрослое население Вильны. Впервые за всю свою жизнь С. Дубнов был вырван потоком событий из тишины кабинета и увлечен на шумную, кипящую народом улицу.
      В хмурый осенний полдень шагал он за катафалком в депутации от Союза Полноправия, держа в руках траурную ленту с революционной надписью. Город был в этот день во власти народа: чья-то невидимая рука убрала с постов полицию, увела в казармы войска; многотысячным шествием, медленно двигавшимся по вымершим узким уличкам, энергично командовал член местного комитета "Бунда", писатель Девенишский-Вайтер, прозванный "революционным полицмейстером" Вильны.
      На следующее утро в квартире Дубновых раздался резкий звонок. Друзья ринулись в кабинет с возгласом: "Конституция!" Объявлен был новый манифест, обещавший гражданские свободы и полноправный парламент. С. Дубнова опять потянуло на улицу. На перекрестке встретил он журналиста, с которым работал в начале 80-х годов в русско-еврейской печати; старые коллеги обнялись в приливе праздничного возбуждения. Ликование продолжалось, однако, недолго. Спустя несколько дней в открытые окна снова ворвались звуки выстрелов и стоны раненых: (131) блюстители порядка вернулись на свои места. А вскоре с разных концов страны стали приходить жуткие вести: тотчас после издания манифеста правительство вывело на улицу банды черносотенцев для кровавой расправы с передовой интеллигенцией и с евреями.
      Когда распространились слухи, что в Вильне тоже готовится резня, местные общественные организации решили оказать отпор черной сотне. Возникли вооруженные отряды самообороны. С. Дубнов написал воззвание, которое начиналось словами: "По городу распространяются слухи о готовящемся погроме против евреев. Мы, представители различных партий и союзов города Вильны, выражаем глубокое возмущение против тайных подстрекателей. Мы предупреждаем, что малейшая попытка к погрому встретит со стороны наших объединенных сил самый энергичный отпор". Воззвание это подписано было двенадцатью организациями, из которых только три были еврейские; в числе подписавших был Союз железнодорожных служащих и различные организации профессиональной интеллигенции. Выступление реакционных банд удалось предотвратить.
      Тяжело переживал писатель эти тревожные дни. Личные волнения (в разгромленной Одессе находились младшая дочь и сын, родные и друзья) тонули в общем горе. Запись в дневнике от 31-го октября гласит: "Сердце разрывается, нет сил переносить эти ужасы, о которых ежечасно читаешь, слышишь, говоришь... Хотелось писать, кричать, но руки опускаются перед грудой трупов. Стон и плач стоит над всем еврейством, отдельный голос не будет услышан. А все-таки попытаюсь: к другой работе я совершенно не способен. Забросил всё, только с утра до позднего вечера впитываю яд газетных известий". В середине ноября написаны были первые главы из цикла "Уроки страшных дней". Автор их впервые высказал свободно, без цензурного контроля то, что накопилось в душе за долгие годы. Он прочел одну из глав в многолюдном траурном собрании, состоявшемся 17-го ноября, спустя тридцать дней после гибели жертв погромной недели, и она прозвучала волнующим реквиемом.
      (132)
      ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
      УРОКИ СТРАШНЫХ ДНЕЙ
      Вскоре после траурного собрания писатель уехал в столицу для участия во втором съезде Союза Полноправия. "В Петербурге - пишет он - я попал в кипящий котел. Столица шумела сотнями собраний и конференций, тысячами делегатов со всех концов России, гулом прежнего революционного подполья, поднявшегося на поверхность общественной жизни ... Не раз холодный ноябрьский ветер ударял в разгоряченные лица людей, выходивших из раскаленной атмосферы собраний на мокрые улицы Петербурга". Нервность, сказывавшаяся в дебатах, объяснялась отчасти тем, что многие участники съезда были свидетелями недавних погромов. Переживания страшных дней способствовали росту национальных настроений. С большим воодушевлением принята была резолюция о созыве всероссийского еврейского Национального Собрания "для установления, согласно воле всего еврейского населения, форм и принципов его национального самоопределения и основ внутренней его организации". Идеолог культурно-национальной автономии считал принятие внесенной им резолюции настоящей победой: "... это было пишет он - второе, более конкретное признание моей теории автономизма после общего признания ее на первом съезде". Зато общеполитическая часть доклада, содержащая предложение признать платформой съезда программу конституционно-демократической партии, вызвала возражения со стороны представителей левого крыла. Оправдываясь в печати перед нападками, С. Дубнов утверждал, что платформу к.д. он выдвигал только как программу-минимум, имея в виду прежде всего отмежевание от правых элементов.
      Общеполитические взгляды писателя в эту пору окончательно определились. В сущности он остался в период зрелости (133) верен рационалистическому индивидуализму юных лет. Кризис, о котором говорили многие записи дневника, не затронул основ мировоззрения; переход от космополитизма к национализму совершился без болезненного надлома, ибо космополитизм маскила-самоучки был наносным явлением и питался не столько чувством, сколько влиянием популярных в передовых кругах социально-философских концепций. С. Дубнов сохранил многое из идейного багажа юности; отвернувшись от Бокля, он остался верен Миллю. Индивидуализм в его умеренной английской версии, чуждой крайностям штирнерианского анархизма, обернулся в области социально-политической классическим либерализмом со всеми присущими этому течению особенностями: критическим отношением к марксизму, подчеркиванием примата политических требований над экономическими, отталкиванием от радикального "якобинства". Свои воззрения С. Дубнов подкреплял ссылками на историю; это не требовало усилий, ибо история обычно учит людей тому, чего они от нее требуют. Писатель был твердо убежден, что "политическая революция должна предшествовать социально-экономической, ибо нужно раньше завоевать свободу, для того чтобы в свободном демократическом государстве вести борьбу за эмансипацию пролетариата. Сразу вести и политическую, и социальную революцию значит погубить обе вместе". Но и общеполитическую программу следовало, по его мнению, осуществлять путем постепенных реформ. "Я с тревогой думал - говорит он в воспоминаниях - о возможности провала революции 1905 г. при преждевременных республиканских требованиях, так как эволюционно русское общество доросло только до конституционной монархии".
      Мысли эти неоднократно повторялись в цикле статей, печатавшихся в "Восходе" под общим названием "Уроки страшных дней". Вскоре после съезда появились две статьи из этого цикла - "Рабство в революции" и "Национальная или классовая политика"; автор дал в них волю чувствам, волновавшим его за последний год. Он утверждал, что "еврейские революционеры в рядах русских социалистических партий и даже в еврейской рабочей партии "Бунд" выступают исключительно с общими политическими или классовыми лозунгами, а не с национальными требованиями, как это делали поляки, финляндцы и другие угнетенные (134) национальности ". В результате - "еврейский революционный протест терялся в общерусском,... в нем не слышался гнев наиболее униженной и оскорбленной нации". Писатель объяснял это явление влиянием ассимилированной партийной интеллигенции. Он никак не мог примириться с тем, что Бунд отказался войти в состав "Союза Полноправия": еврейская партия, по его мнению, не имела права вести классовую политику в ущерб общенародной и тем "разбивать осажденный лагерь изнутри". В семейном кругу нередко велись горячие споры на эти темы;
      отголоски их слышатся в некоторых фрагментах "Уроков". В позднейшем издании автор устранил отдельные резкие выражения, рожденные полемической взволнованностью.
      Последняя глава цикла посвящена была теме "планомерной эмиграции". Еврейские погромы, по пятам следовавшие за революцией, снова усилили тягу за океан; это заставило С. Дубнова вернуться к давно волновавшей его проблеме. В декабре 1905 г. он пишет: "Мы стоим на вулкане, который уже поглотил десятки тысяч еврейских жертв, и кратер еще дымится . .. Люди охвачены великим смятением ... Наибольшая масса беженцев направляется по старому пути из российского Египта... в обетованную землю Америки... И теперь, когда Россия, готовясь стать страною свободы, не перестает быть страной погромов, наш вечный странник идет туда же, за океан... Есть еще страна, родная страна предков, озаренная лучами нашей далекой национальной юности. Туда рвутся тоскующие сердца ... но тоска еще не превратилась в напряженную волю ... Диаспора никогда не исчезнет, но ... создать в исторической колыбели еврейства хотя бы небольшой национально-духовный центр - задача великая".
      В дни, когда писались эти строки, революция клонилась к упадку. Последней яркой вспышкой осветило погружающуюся во мрак страну зарево трагического московского восстания. Писателю не работалось; отодвигая в сторону рукопись, он без устали шагал по кабинету, томимый тревогой. Нередко по вечерам заглядывал к Дубновым живший неподалеку И. Новаковский, юноша иешиботского типа, принадлежавший к группе "сеймовцев" (впоследствии активный большевик). Ни хозяину, ни гостю не хотелось говорить; вслушиваясь в вой ветра и потрескивание дров в печи, они отдавались во власть жутким предчувствиям.
      (135) Иногда, прерывая молчание, молодой талмудист заводил тихим, чуть надтреснутым голосом песню о старом вопросе, который ставится во все века и остается без ответа, и унылый напев лучше слов передавал горечь, переполнявшую сердца ...
      Накануне нового года писатель усилием воли заставил себя вернуться к работе. Последние главы 3-го тома "Истории" писались в лихорадочном темпе; автор торопился подойти к эпохе французской революции. Он отправил эти главы в редакцию "Восхода" с письмом к читателю. В письме говорилось, что продолжение труда откладывается на неопределенный срок: "трудно писать историю в такое время, когда нужно делать ее, когда текущая жизнь буйно врывается в кабинет летописца".
      Запись в дневнике от 31-го января гласит: "Еще месяц прошел... среди торжества палачей, заливающих Россию кровью после неудачного московского восстания. Непрерывно слышишь и читаешь об арестах, обысках, расстрелах..." и спустя несколько дней: "сил нет переносить эту вакханалию реакции. Ждешь обыска, ... заточения в тюрьме. Говорят о проскрипционных списках у местных властей, где есть и мое имя, и имена других общественных деятелей".