ГЛАВА ПЕРВАЯ

По утрам меня будит, конечно, Воспиталька. Как всех детей.

Но вообще-то я люблю просыпаться пораньше, пока она еще спит. Я — жаворонок (кто не знает, в степной экосистеме есть такая птица). И подглядывать, как Воспиталька грузится. Иногда ее глючит, и тогда она сначала похожа на мальчишку. Роб говорит, это потому что Воспиталька еще его, для меня родители не стали инсталлировать новую, педагогические программы же очень дорогие. Адаптировали ту, что была, а она черт-те какого поколения, вот и выскакивают всякие глюки.

Роб — это мой брат. Ни у кого нет брата, а у меня есть. Только он уже очень-очень большой. И редко со мной разговаривает.

Но сегодня Воспиталька сразу загрузилась правильно. Единственное, что сначала по стене прокатились фиолетовые волны, но это ничего. Она красивая. У нее зеленые глаза, как у меня, и длинные светлые косички, какие будут у меня, когда я вырасту такая же большая. По моим расчетам, года через два. Правда, Роб говорил, что Воспиталька тоже вырастет и все равно останется старше. Жалко.

— Кто проснулся, тот встает! — закричала Воспиталька. Она всегда замечает, что я уже не сплю, как ни притворяйся.

— А потом — наоборот!!! — подхватила я, вскакивая в белых хлопьях постели.

Этот стих я сама придумала. Воспиталька говорит, что он ужас какой нелогичный.

Пока я заталкивала остатки постели в аннигилятор, включились остальные стены, медведи и ежики на них заиграли поднимальный марш, на потолке замигали разноцветные солнышки, а Гимнастиня начала показывать упражнения, сегодня совсем-совсем новые, хотя обычно, я давно заметила, она перепрограммируется заново каждые две недели. Воспиталька повторяла за ней, а я — за Воспиталькой, потому что так, как сама Гимнастиня, мне ни за что не сделать. Ну, может, потом, когда вырасту.

— А теперь — в душевую! — скомандовала Воспиталька.

В душе я сразу просекла, что кто-то уже запускал сегодня водный режим. Роб, конечно, кому же еще, — мы с мамой и с папой знаем, как это дорого. Я собиралась переключить на ионный, честно-честно, только меню, кажется, подвисло… А что, Робу можно, а мне нельзя?!

— Юста! — укоризненно сказала Воспиталька, на минутку проявившись на двери.

— Некоторым можно, а мне нельзя? — Я возмутилась, но Роба решила не выдавать. — И чего ты за мной подглядываешь?

— Ничего я не подглядываю, — обиделась она и пропала.

Я вздохнула и включила ионный душ. Хотя удовольствия с него ноль, сами знаете.

Когда вернулась в комнату, Воспиталька сказала, что мои родители сегодня очень торопились и заказали энергетические комплекты прямо в капсулу, чтобы поесть по пути на работу; а Робни отбыл с самого утра, кое-как перекусив на ходу, причем не взял связилки, заглушил маячок и даже не оставил якорных координат, чего делать никогда нельзя, она надеется, уж я-то понимаю.

Короче, мы опять завтракаем одни — ясно. Но Воспиталька всегда объясняет подробно и не без морали, у нее такие настройки.

Я быстренько оделась. В синенький комбик, почти такой же, как старый зеленый, который позавчера аннигилировали, так жалко, — а всякие там конусильки в горошек ненавижу!!! Причесалась, вскочила на скользилку и на седьмой скорости помчалась в столовую. Если успевать на каждом повороте дотрагиваться до стены, то сбудется любое желание, какое загадаешь. Только на седьмой не очень-то дотронешься… Далька из нашей группы социализации говорит, что у нее дома на скользилке восемь скоростей. Врет, наверное.

На завтрак была овсянка, сыр, яйцо вкрутую и апельсиновый сок. Почему-то считается, что детей надо кормить натуральными продуктами, а это несправедливо, вот! Мало того что они невкусные, их еще очень трудно есть. И долго. Воспиталька сидела напротив за виртуальным столом и тоже как бы ела, а на самом деле просто напоминала мне, как держать эти жуткие ложку и вилку, — программы же не едят. И взрослые так не едят, разве что в гостях или в ресторане. Ну и зачем, спрашивается?!.

— Ты долго еще? Допивай сок, Лекторина ждать не будет!

— Я больше не хочу.

— Юста!…

Нет, сок — он ничего. Но попробовала б она сама доесть эту кашу! А суп, который дают на обед, еще хуже. Он вообще никогда не кончается, сколько ложек ни набирай. Правда-правда! Когда я вырасту, то добьюсь через Глобальный парламент, чтобы первое для детей отменили. Как вопиющее нарушение прав человека.

Я запрокинула голову, перевернув стакан так, что его край уперся мне между бровями, и последние капли стекли в рот. Поставила обратно и уже прыгнула на скользилку, но тут Воспиталька напомнила про убрать со стола. Как будто я не знаю, что за Робом, не говоря уже о маме и папе, убирает встроенный аннигилятор. Ну да ладно, мне не тяжело. Только Лекторина и вправду не будет ждать.

Когда я примчалась в учебную комнату, Лекторина, конечно, уже загрузилась и как раз говорила, какие сегодня будут часы: астрофизика и генетика. Генетику я люблю, а астрофизику не очень, жалко, что она вначале. Далька рассказывала, будто у нее дома можно перепрограммировать Лекторину на какой угодно час, но это уж точно неправда. Лекторина для всех детей одна.

Я села за парту, включила персональчик и приготовилась учиться. Рядом с Лекториной, на соседней стене, расположилась Воспиталька. И навострилась смотреть, не вздумаю ли я потихоньку запустить рисовалку, бродилку или, скажем, «Атаку гаугразских смертовиков», — Лекторине же за всеми не уследить, у нее и опции такой нет.

Роб как-то сказал по секрету, что учебная и педагогическая программы легко входят в конфликт, надо только чуть-чуть сбить настройки, и Воспиталька зависнет. Но я ни разу не пробовала. Во-первых, так нельзя. А во-вторых, Воспиталька же объясняет мне, если что-то непонятно. Конечно, Лекторина в конце каждого часа отвечает на вопросы, но только нате, которые предусмотрены в ее оперативном банке. Моих там почему-то никогда нет, и она делает вид, что я ничего не спрашивала, даже обидно. Воспиталька тоже не все знает, но хотя бы старается.

А в «смертовиков» я и не играю совсем. Это Роб поставил. И оно само запустилось.

Страшное бородатое лицо, зачем-то перечеркнутое поперек носа темно-зеленой полосой. Из-за плеча выглядывает толстенное дуло какого-то древнего оружия. А сзади — жуткие, острые, рвущие монитор неровными зигзагами, словно зубы дракона…

Горы.

— А у меня кое-что есть, — шепнула Далька.

— Покажи.

Далька нагнулась над своим вместителем и почти набрала код, но тут к нам подбежали мальчишки. Много, целых трое. Звать нас к себе в игру. Знаем мы их игры!

С мальчишками вообще лучше не водиться. Они глупые. Вот попробуйте поговорить с ними о чем-нибудь серьезном! — они же ничегошеньки не знают. Вместо того чтоб учиться, только и думают, наверное, как бы грамотнее подвесить своего Воспитальку и целый час гонять стрелялки под носом у Лекторины. Все остальное мальчишкам неинтересно — ну, кроме еще гонок на скользилках и всякой тупой беготни с воплями. Мальчишки плохо социализируются, потому что у них естественная агрессия пересиливает творческое начало. Допустим, они не виноваты в своей физиологии, но нам, девочкам, от этого не легче.

Кстати, именно потому нам и приходится все-таки играть с ними. Иначе Наставница выставит всей группе низкий балл по коллективной социализации. Далька вздохнула и закодировала вместитель обратно.

— Мы с Пончем будем отряд, — как всегда, начал распоряжаться конопатый Винс. — Фаради будет смертовик, и Далька смертовик. А Юська — принцесса.

— Почему это Юська — принцесса? — обиделась Далька.

Я заметила, что Винсу очень не хочется объяснять. Щеки, уши и даже лоб у него вспыхнули так, что волосы и брови стали казаться совсем белыми. И конечно, поддержала ее:

— Да, почему я? Принцесса всю игру так и сидит в горах. Это неинтересно.

Винс часто-часто захлопал ресницами, тоже абсолютно белыми. Не ожидал.

— Тогда ты тоже смертовик, да, Юсь? — спросил с надеждой.

— Ты сдурел? Разве я похожа на смертовика?

Рядом с нами мгновенно — она никогда не подвисает — проявилась Наставница:

— Юста, что это за слово — «сдурел»? Извинись и больше так не говори. А ты, Винсант, по-моему, придумал не очень хорошую игру. В следующий раз, прежде чем звать друзей, пофантазируй получше, хорошо? А сейчас, — ее голос сделался звучным и разнесся на всю группу, — все ко мне! Играем в «Море волнуется»!

Кто не знает, это такая игра для развития творческих способностей. Если честно, я ее не очень люблю, потому как считаю, что они, способности, у меня и так есть, а кричать что-то хором довольно глупо. Кроме того, «море волнуется» — это, сказала бы моя Воспиталька, ужас как нелогично. Море не может волноваться, оно не человек и не личностная программа, а всего лишь экосистема, лишенная интеллекта. У дельфинов он, может быть, и есть — но не у всей же системы сразу.

— Море волнуется раз!

Иногда я говорю «мама волнуется», что больше похоже на правду. Только надо чуть-чуть понизить голос — и Наставница ничего не заметит, она же слышит сразу всех, орущих глупости во всю глотку. Группа социализации, между прочим, — малая модель Глобального социума. А социум тоже экосистема, и ему интеллект опять-таки не положен. Хотя все по отдельности мы умные. Ну, кроме мальчишек.

— Море волнуется два!

Я, конечно, не сама все это придумала. Про малую модель и про экосистему говорила Лекторина на часах социологии и физической географии. А я только чуточку досочинила. И никому-никому не рассказывала, даже Дальке.

Только Робу — но он, по-моему, все равно не слушал. Он вообще редко слушает, что я ему говорю. Он уже очень большой.

— Море волнуется три — фигура дракона замри! Фигура готова?

— Да!!!

— Хозяин дома?

— Да!!!

… После коллективной игры Наставница разрешает нам группироваться по интересам. Причем по обоюдным, так что конопатому Винсу я сделала ручкой. Показала бы язык, но за дразнилки Наставница снижает индивидуальный балл. А мне его сегодня и так уже снизили, и тоже из-за этого мальчишки. Ну кто, скажите, станет с ними водиться?!

Мы с Далькой устроились подальше, в самом углу, и она раскрыла вместитель. Засунула в него руку и шарила так долго, словно внутри была дыра в пятое измерение. Это чтобы мне стало совсем невтерпеж и я сама попросила ее поскорее показать, что там у нее.

Но я выдержала, промолчала. И Далька наконец достала:

— Вот!… Знаешь, что это такое?

Ну а я-то думала…

— Знаю. Книга. У нас дома есть, только мама не позволяет трогать, потому что они анти… ак-ти-вари…

— Антиквариат, — запросто выговорила Далька. — Сама ты книга, Юська. Это альбом. Аль-бом!

Я протянула руку, но Далька отодвинулась, пристроила у себя на коленях и сама раскрыла… ну конечно, книгу, и нечего выдумывать. Альбомы у нас тоже есть: там внутри мутная пленка, из-под которой просвечивают эти, каких… фотки. Ну, цифроснимки, но очень тусклые и на бумаге. А тут — просто книжка с картинками.

— В альбомах фотки, — объяснила я.

— Так вот же фотки! Только не людей, а достопримечательностей. Это туристический альбом.

Далька знает кучу непонятных слов. Но я сделала вид, будто тоже их знаю, — спрошу потом у Воспитальки, а лучше у Роба. И с сомнением покосилась на раскрытую страницу:

— Если это не книга, почему там написано?

— Там написаны всякие глупости. Чтобы закрыть место под фотками. Вот возьми сама и почитай!

Она рассталась наконец со своим сокровищем и передала его мне в руки. Бумага была толстая и гладкая на ощупь, и картинка на ней, еще тусклее, чем обычные фотки, отсвечивала на сгибе, и ее было трудно рассмотреть как следует. Под ней и вправду оставалось много места, заполненного буквами. Я повернула альбом вертикально, чтобы можно было прочесть:

— «Миллионы трудящихся ежегодно поправляют здоровье в санаториях и пансионатах этого прекрасного уголка нашей Родины. Горный воздух, морские купания и свежие фрукты надолго останутся в вашей памяти». Глупости, — согласилась я. — Ну и зачем он нужен?

— Ты не понимаешь, Юська, — важно сказала Далька. — Это не просто антиквариат. Это раритет.

— Чего? — Я забыла притвориться, будто все знаю, потому что как раз рассматривала картинку. На фотку она совсем не была похожа — во всяком случае, листья у деревьев точно подрисовывали. Из растений я узнала пальму, кипарис, магнолию и ленкоранскую акацию — экоботаника вообще мой любимый час. Среди зелени торчали несколько белых блоков. А за ними…

— Сюда смотри, — ткнула пальцем Далька.

Я пожала плечами:

— Ну, горы. Альпийская экосистема.

— Сама ты…

Она запнулась, потому что на стене проявилась было Наставница, но, раз конфликтная ситуация не получила развития, тут же пропала, чтобы не разрушать нашу индивидуальную коммуникацию. И Далька зашептала мне в самое ухо:

— Это Гауграз!!!

И в доказательство захлопнула альбом, показав обложку: «ГАУГРАЗ. Памятные места и здравницы». Ну надо же!!!

— Что там у вас? — спросил Винс.

Я и не заметила, как он подошел. И как Далькин альбом успел моментально нырнуть во вместитель, тоже не заметила.

— Ничего, — каменно сказала Далька. — А ты что хотел?

— Ничего, — растерянно повторил за ней Винс. — Просто… Юсь, там за тобой мама прилетела.

— …не самый высокий балл. Но беспроблемных детей не бывает, госпожа Калан. На что советую вам обратить внимание в первую очередь: Юста с трудом выстраивает широкую сеть коммуникаций в группе, предпочитая образовывать обособленную диаду с Далией Седвер. Такой тип социального поведения считается вариантом нормы, но все же присмотритесь пристальнее, в дальнейшем это может негативно повлиять на интеграцию личности в Глобальный социум. Кроме того, я заметила в вашей дочери некоторые проявления тендерной нетерпимости. Не хочу показаться бестактной, госпожа Калан, однако причины этого скорее всего кроются в ваших взаимоотношениях с мужем…

Мама улыбнулась. С того места, где я стояла, притаившись за дверью, монитор отсвечивал, и мне совсем не было видно Наставницу. Казалось, что мама слушает, кивает и улыбается прямо в стену. А может, и не слушает вовсе, а просто улыбается и кивает, чтобы Наставнице не было обидно. Она ведь каждый раз жалуется маме на одно и то же — как я дружу с Далькой и не вожусь с мальчишками. Тоже мне проблемный ребенок!..

— …вот и все мои рекомендации. Сейчас я позову Юсту.

Тут мне, конечно, надо было быстренько вернуться в группу, чтоб Наставница могла меня оттуда позвать. Но мама стояла так близко, такая красивая, улыбающаяся, самая-самая лучшая — моя!.. — что я не выдержала и бросилась ей на шею.

— Юсик, — засмеялась мама где-то возле моего уха, — ты тяжелая. Слезь.

Я сползла вниз и обхватила ее обеими руками, уткнувшись лицом в живот. От мягкой шершавой конусили очень вкусно пахло. Мамой.

На секундочку глянула через плечо: Наставница все еще была на стене и, кажется, хотела сделать мне замечание и пригрозить снизить балл — но при маме уже не могла, у нее такие настройки. И только сказала:

— До свидания, Юста. Всего вам доброго, госпожа Калан.

— До свидания! — ответили мы с мамой.

…Капсула неслась по городскому тоннелю. За ее прозрачными стенками мелькали жилые блоки: некоторые серебристо-серые, некоторые белые или золотые, но большинство все-таки с виртуальными картинами разных экосистем, цифроснимками животных и людей или просто разноцветными узорами. Если загадать число и отсчитывать блоки, то по тому, какого он будет цвета, можно узнать судьбу. Но когда капсула летит на полной скорости, все время сбиваешься со счета.

Роб говорит, что картины на блоках было бы очень смешно посмотреть, стоя на месте: они же страшно растянуты в расчете на скорость капсул. Только на каком, спрашивается, месте? В тоннелях стоять негде, да и вообще нельзя, там же выкачан воздух, чтобы не было трения.

Я тесно— тесно прижалась к маме. Так хорошо… Мама сегодня забрала меня раньше всех в группе. Забрала сама, а не прислала, как обычно, запрограммированную капсулу с автономной Воспиталькой. Теплая мамина рука обнимала меня за плечо, и хотелось, чтобы так было всегда-всегда…

Но когда очень хорошо, почему-то хочется, чтобы стало еще лучше. Я подняла голову и попросила:

— Мам, а давай поднимемся на верхний уровень!

— Давай.

А в прошлый раз мама отказалась. Лишний перерасход энергии и времени, потом ведь все равно спускаться. Центр социализации расположен на четвертом уровне города, а блок, где мы живем, — на пятом, поэтому наша капсула запрограммирована на срединную сеть тоннелей. По верхнему мы катаемся только по выходным, и то если у мамы и папы совпадают планы, про Роба я уже молчу. Но по выходным наверху столько капсул, что неба за ними почти не видно.

Мама пробежалась пальцами по клавиатуре, вводя новую программу. Перед этим, конечно, убрала руку с моего плеча. Жалко.

Капсула чуть замедлила ход, выискивая ближайший сквозной шурф. Я зажмурилась. Не потому что боюсь, хотя от взлета вертикально вверх становится холодно внутри и перехватывает дыхание; страшнее только спуск вертикально вниз. Но я не боюсь, честно-честно! Просто очень здорово вот так зажмуриться — а потом, уже на самом верху, открыть глаза и…

Увидеть небо.

Огромное— преогромное, ярко-синее в белых узорах облаков… Небо!!!

— Ну как, Юська? — Мама запрокинула голову, и ее золотистые сверкающие волосы щекотали мое лицо, тоже задранное вверх так, что болела шея. — Нравится?!.

Облака чуть-чуть колебались от двойного преломления света через крышу капсулы и стеклопластиковый купол над городом. Но синева была настолько ослепительная, что я ну никак не могла поверить, что между нами есть хоть какая-то преграда.

Между мной — и небом.

Капсула разогналась и теперь летела с еще большей скоростью, чем разрешено на внутренних уровнях. А навстречу неслись облака. Интересно, на что они похожи, если посмотреть на них с места? Такое место наверняка должно где-то быть…

И вдруг мы мгновенно — я даже зажмуриться не успела — ухнули вниз.

Снова понеслись по тоннелю навстречу разноцветным и серебристым блокам. Но пересчитывать их почему-то уже было совсем неинтересно.

Зато мама снова обняла меня за плечи.

— Как твои дела, Юсик? Что вы сегодня делали в группе?

— Играли в «Море волнуется». А Далька, мам, ты представляешь, принесла альбом! Только не с фотками, а…

— «Море волнуется»? — переспросила мама.

…И я поняла, что дальше она не слушала. Взрослые вообще редко слушают, когда им что-то рассказываешь. Даже мама — а про остальных не стоит и говорить. Не понимаю только, зачем спрашивать, если ответ ну ни капельки не интересен?…

— У меня для тебя сюрприз, — шепнула она. — Для нас всех. Сказать сейчас или когда придут папа с Робом?

Я сразу же перестала обижаться:

— Конечно, сейчас!

Ясно же, что если дожидаться папу и Роба, да еще их обоих одновременно, то это будет недели через две, не раньше.

— Ну слушай. У нас на работе сегодня проводили ежегодную лото-выборку по экодосугу… то есть, Юська, как бы тебе объяснить, такое распределение методом генерации случайных чисел… В общем, мы едем на море!!!

Мне снилось море.

Как в учебном цифроклипе по экобиологии: планктон питается простейшими, сельдь — планктоном, кашалот — сельдью, касатка — кашалотом… Сама касатка, наверное, невкусная. Пищевая цепь извивается в прозрачной воде, а мне тоже хочется есть, потому что на ужин сегодня была самая противная вещь на свете — овощной холодец, скользкий и дрожащий. И я сказала маме с Воспиталькой, что наелась в группе по самую шею. Хотя, если по правде, там давали один йогурт с этими… моллюсками… то есть мюслями… может, взять да и поймать касатку за хвост?…

Я проснулась. До того голодная, что сама себе казалась пустой изнутри.

Было темно. Только чуть-чуть отсвечивали стены в ночном эконом-режиме. На ночь в доме отключаются все программы, и даже дверные створки приходится раздвигать руками. Не говоря уже о том, что не работают скользилки.

Зато Воспиталька спит и не подглядывает. И можно потихонечку взять на кухне настоящей взрослой еды.

Идти по коридору своими ногами долго. К тому же я сначала ошиблась поворотом и попала не на кухню, а в спортивную комнату, где с потолка свешиваются канаты, провисает из угла в угол пластиковая лестница-рукоход и полным-полно всяких тренажеров. Три раза в неделю мы занимаемся тут с Гимнастиней. А Роб торчит здесь по нескольку часов каждый день. Он у нас качается. Если по-нормальному, наращивает мышечную массу. Хотя он и так ужас какой большой.

В темноте спортивная комната казалась жуткой. Наверное, из-за рукохода, перекладинки которого чуть поблескивали, отражая мерцание стен. Будто огромная-преогромная улыбка чудовища.

Наконец я добралась до кухни. Контейнер с едой оказался закодирован, и чтобы его открыть, надо было запускать всю кухонную программу. Я уже решила, что так и останусь голодная до утра — до овсянки!!! — когда заметила наверху, на крышке контейнера, несколько незапечатанных комплектов. Придвинула табуретку, залезла, встала на цыпочки, дотянулась. Ура-а-а-а!!!

Взяла первый попавшийся, отлепила соломинку и сунула в рот. Вкуснотища!

Перекатывая на языке вкуснющую тающую массу, я пошла обратно. Пожалела, что не захватила еще один, про запас. Они же там, наверное, все разные!..

И тут услышала голос. Мамин. Приглушенный, из-за стены:

— …просто я была уверена, что если пишут «семейная пропозиция»…

— Удивляюсь тебе, — там же, за стеной, ответил ей папа. — Не в первый же раз. Пора бы запомнить, что любое предложение «для всей семьи» — это на троих. Рассчитывают на нормальных людей.

Я собиралась идти дальше: ни с того ни с сего сильно захотелось спать. Но тут мама снова заговорила, и я осталась на месте, потому что услышала свое имя:

— Я уже сказала Юсте.

Папа звучно зевнул — наверное, его тоже тянуло в сон:

— Ну и замечательно. Свозим Юську на море. Робни ведь у нас купался… подожди, в каком это году мы тогда выиграли?… Такой же где-то был, как она сейчас.

— Чуть постарше. Уже шесть исполнилось, я точно помню… Но, Эдвар, так нельзя.

— Почему это? — Он опять зевнул, еще громче.

— Мы не можем улететь и оставить Роба здесь одного…

— Глупости. Здоровый взрослый парень. Ему же на днях восемнадцать стукнет.

— …в его день рождения. Так нельзя, пойми!

— Расслабься, Андрэ. Наоборот: пацан первый раз в жизни отметит день рождения так, как сам считает нужным. Пригласит кого захочет, замутит вечеринку хоть до утра… может быть, уговорит наконец свою девушку — вдруг она из тех, кто на дух не переносит блок-свидалок?…

— У Роба нет девушки.

— Думаешь, он все тебе рассказывает?

Папа засмеялся. Подслушивать за дверью нехорошо! — подумалось мне почему-то голосом Воспитальки. Еда в комплекте закончилась, и я облизнула соломинку. Жалко, такая вкуснятина… хотя есть больше не хотелось. И спать тоже.

— Он ничего не рассказывает, — очень серьезно сказала мама. — Поэтому я и беспокоюсь. У него сейчас тяжелый период, Эдвар. В этом возрасте у многих бывает, особенно у мальчишек… Психический надлом, даже кризис. Робни все держит в себе, но это еще хуже. Я скачала индивидуальную консультацию Психолога. Главная рекомендация — уделять ребенку как можно больше внимания, ни в коем случае не оставлять один на один с его проблемами. Иначе могут быть любые… последствия.

— Перестань. Давай спать.

— У Роба очень ранимая психика. Вспомни, как болезненно он воспринял рождение Юсты…

— Я думаю! А как я воспринял, ты хоть помнишь?! Но ты ж у нас сумасшедшая, Андрэ, если на чем зациклишься, тебя не переубедить. Ну ладно, ладно… Хорошая получилась девчонка…

— Послушай, Эдвар, я тут подумала… только не обижайся. Может, я полечу сама с детьми?

— И выдашь Робни за своего мужа? Не смеши меня. Там с этим строго.

— Если б я не сказала Юське… Отдохнули бы втроем, как тогда. Ты, я и Роб. А она бы и не заметила, в этом возрасте дети легко…

Дальше я ничего не слышала. Бежала по коридору, и пружинистое скользильное покрытие на полу глушило звук отчаянного топота босых ног.

А слезы текли бесшумно.

— Какое оно?

Роб начал медленно подниматься с корточек, штанга на его плечах то и дело кренилась в сторону. Лицо Роба покраснело и перекосилось, как будто он только что съел что-то очень-очень невкусное. Колени задрожали, и в этот момент штанга легко подскочила вверх, подхваченная с двух сторон программными зажимами.

— Юська, уйди! — злобно выкрикнул он, выползая из-под тренажера. — Что какое?

— Море.

— Обыкновенное. Ты что, цифрофильмов не видела? В виртуалки не игралась?!

Слезы больно ущипнули глаза, но я твердо решила не обижаться, что бы Роб ни сказал. Если обижусь — то, что я задумала, не выйдет.

— Игралась. Но ты же летал туда по-настоящему! Расскажи, Роб…

— Отстань. Я тогда был маленький, ничего не помню.

— А вот и неправда! Не маленький. Тебе целых шесть лет было.

Он снова подлез под штангу, поудобнее пристраивая на плечах пластиковый гриф. Но вдруг передумал и вылез обратно. Сел прямо на пол, прислонившись спиной к основанию тренажера.

— Как это ты подсчитала?

Я присела перед ним на корточки и снова попросила:

— Расскажи!

Роб улыбнулся и покачал головой:

— Я правда не очень-то запомнил, Юс. Было здорово. Потом я все время просил родителей полететь еще, а они покупали мне всякие морские виртуалки. В результате я совсем запутался, что помню про настоящее море, а что — из тех игрушек. И обижался, маленький был… то есть не очень большой.

— Ты и сейчас хочешь полететь, да? — спросила я почти шепотом.

— Хочу… То есть… ну тебя, Юська. Ресурсы экодосуга в мире ограничены, ты же знаешь. Некоторым за всю жизнь так ни разу и не выпадает выигрыш. Если на море будут летать все кому не лень, от него скоро вообще ничего не останется. Случится экологическая катастрофа, понимаешь?

Тут я вспомнила про «миллионы трудящихся». Совсем некстати вспомнила, и нечего было отвлекаться на пустяки, но я же ужас какая любопытная. А Роб знает почти все на свете. И спросила:

— А что, на Гаугразе тоже есть море?

— На Гаугразе?!

Лицо Роба изменилось. Так резко и сильно, что я даже испугалась. Стало злым и как будто закрытым изнутри на замок.

— Кто это тебе сказал?

— Никто, — растерялась я. — В Далькиной книге было… то есть в альбоме… «морские купания надолго останутся в вашей памяти»… Вранье, да?

— Какое там море, — сквозь зубы бросил Роб. — Они же в нем свои самострелы моют.

— Кто, смертовики?

Роб не ответил. Вскочил на ноги — одним пружинистым прыжком. Отошел в сторону, упал навзничь на длинный наклонный тренажер, схватился за поручни и начал быстро-быстро отжиматься на руках. Я насчитала двенадцать раз. Потом тренажер вскинулся вертикально, освобождаясь от Роба. Наверное, медицинская программа засекла что-то не то с его сердцем или дыханием.

Он ругнулся, шагнул назад. И, конечно, споткнулся об меня.

— Ты еще здесь? Ну чего ты все время путаешься под ногами?!.

Я отступила. Не обижаться!.. Вот сейчас подожду, пока слезы затекут обратно в глаза, и скажу Робу, что я решила. Не лететь ни на какое море. Зачем оно мне нужно, если мама и папа не очень-то хотят меня брать? И потом, я же маленькая, все равно ничего не запомню. Лучше когда-нибудь еще… когда вырасту… когда сама выиграю в эту, как ее… лото-выборку…

Пусть летит Роб.

Прикрыла глаза. Сглотнула. И сказала — совсем другое:

— Слышишь, Роб… А ты правда болезненно воспринял мое… ну, когда я родилась?

— Чего?..

Он стоял и смотрел на меня сверху вниз, большущий, аж становилось боязно. И как я могла такое спросить? Роб теперь вообще никогда-никогда не станет разговаривать со мной…

И вдруг его губы дернулись. Растянулись, будто кто-то растаскивал уголки рта в разные стороны, в широкую-преширокую улыбку.

— Глупая ты, Юська… Да я такой гордый ходил. Ни у кого нет сестры, а у меня — есть. Всем рассказывал, как буду тебя защищать. Только ж на тебя не нападал никто…

Засмеялся.

И я засмеялась вместе с ним. А потом подпрыгнула, схватилась за перекладину рукохода, повисла на одной руке, подтянулась, перехватила другую перекладину и, ни разу не останавливаясь, прошла всю лестницу от начала до конца. И обратно.

— Класс! — восхитился Роб. — Слушай, Юс, это супер, что ты летишь с родителями на море. Ты не представляешь, как там здорово. Будешь посылать мне цифроснимки, хорошо? И письма.

Я серьезно кивнула:

— И ты мне тоже. Договорились?

Сначала мы долго-долго летели в непрозрачной капсуле. Высадились в каком-то блоке с морскими виртуальными картинами на стенах — Далька говорит, у нее дома тоже такие, так что ничего особенного. Потом по одному проходили медицинское обследование и санитарную обработку, а за ней — инструктаж: отдельно родители и отдельно я. Инструкционная программа — не то Лекторина, не то Наставница — целый час рассказывала, как нужно вести себя в экосистеме, и проверяла по виртуалке мои плавательные навыки. Затем нам вернули наши вещи. И пригласили в капсулу — на этот раз нормальную, с прозрачными стенками.

Папа говорил, что вот, уже можно разглядеть!.. уже хорошо видно!.. море!!! Мама смеялась и вскрикивала, как совсем маленькая девочка. А я…

Я зажмурилась. Крепко-крепко. И, как ни хотелось, не разжимала веки до тех пор, пока мы не вышли из капсулы. Под ногами было мягко, мягче, чем на скользильном покрытии. А воздух, вы представляете, он двигался (!!!) — и тут же бросил мне волосы прямо в лицо, защекотав щеки. От него вкусно-превкусно пахло. Морем.

…И я открыла глаза.

Море волновалось!

Рыбка лежала на круглом камне. Вокруг шевелились водоросли.

Я подкралась еще ближе. Ловить морских обитателей, конечно, нельзя — но это же не по-настоящему, она все равно успеет уплыть. А интересно. Опустила в воду ладонь, сложенную лодочкой — рыбка шевельнула хвостиком, но осталась на месте, — и резко опустила руку прямо на камень. Поскользнулась, забарахталась лицом в воду, взмутила со дна песок вперемешку с пузырьками воздуха, подняла маленькие волны.

Через минуту море опять стало гладким и прозрачным, словно стенка капсулы. Водоросли чуть колыхались, обнимая круглый камень. Только уже без рыбки.

— Юста! — крикнула с берега мама. — Вылезай, кому говорят!!!

Она звала меня то ли в пятый, то ли в шестой раз. Я поплескалась еще немножко и вылезла. Сразу стало холодно, хотя солнце светило ярко-ярко, поднявшись почти над самой головой.

— Завернись. — Мама набросила на меня большое полотенце. — Губы уже синие. Вот заболеешь, и нам придется тут же улетать.

— Думаешь, если нет Воспитальки, то не надо слушаться? — поддержал ее папа.

Ну уж он-то мог бы и помолчать. Сам пошел купаться намного раньше меня, а вышел из воды только что. С его волос еще скатывались капли, падая прямо на раскрытую книжку, страницы которой трепал ветер.

Мама перехватила мой взгляд:

— Эдвар, ну как можно? Это же кни-га!

— Расслабься, Андрэ… — Страница опять перелистнулась, и папа беззвучно ругнулся. — Нам же говорили в библиотеке на Базе, что это бульварное чтиво, культурной ценности не представляющее. — Он нашел наконец нужное место и заложил книжку пальцем. — Чертова бумага… Кстати, правда редкая чепуха.

— Что ж ты тогда читаешь?

Папа пожал плечами.

Я его понимала: если постоянно купаться, то синеют губы. А больше на море делать нечего. Мой персональчик и тот пришлось оставить в Базовом блоке, а родители уже были в курсе, что на экодосуг нельзя брать с собой никаких электронных устройств — чтобы не сбивать естественный баланс природных биополей. Даже цифроснимки для Роба я делала издалека, через прозрачную стенку Базы.

Кстати: я посмотрела на солнце. Оно стояло уже совсем высоко: еще чуть-чуть, и мы будем уходить, потому что в часы прямых солнечных лучей и, соответственно, максимальной радиации загорать нельзя. И мы с мамой и папой идем обедать. А после обеда может прийти письмо от Роба.

Я согрелась и сняла полотенце. Но тепло мне было всего несколько минут, а потом сразу же — жарко-прежарко. Точно, сейчас начнем собираться.

— Собираемся, — сказала мама, взглянув в небо.

Я вскочила:

— Только я еще разочек окунусь, хорошо, мам?

— Юська!..

Но я, конечно, уже бежала к морю. На полпути услышала за спиной возню и вскрики, обернулась через плечо. Засмеялась и припустила быстрее. Но папа все равно догнал меня и плюхнулся в воду на секунду раньше. С хохочущей и негодующей мамой на руках.

…Перед обедом я заскочила в Информационный центр, но письма от Роба еще не было. Ясно, они же всегда загружают почтовую программу позже, да и пишет он мне не каждый день… но ведь могло уже и прийти! Жалко.

А зато кормят здесь нормальной взрослой едой. Вкусной и удобной.

«Моя маленькая сестренка!

(на «маленькую» не обижаешься?)

Спасибо за твою поздравилку, очень смешная. День рождения я отпраздновал хорошо. Сначала мы с Понти и Кором (ты их не знаешь) зависали в одном клубе с хорошей виртуалкой и выпивкой (про выпивку родителям не рассказывай, договор?). Потом вернулся домой, выжал штангу десять по восемьдесят и больше бы выжал, но она почему-то заблокировалась (не иначе, из-за алкоголя в крови). Погонял новую игрушку, которую Кор подарил. (Приглашать пацанов домой не стал, а то потом такой свинюшник, что аннигилятор глючит). Заглянул в почту, а тут как раз твоя поздравилка. Спасибо, Юс (еще раз).

Смотрел новости. Ты знаешь, вчера на гаугразской границе двоих наших убили. Из отряда. И еще одного увели в горы, а через двенадцать часов его маячок перестал ловиться (может, просто маячок сломали)…

В общем, Юська, я теперь взрослый. Могу посещать блок-свидалки (было бы с кем). Могу загреметь на полный срок в исправилку (было бы за что). Могу даже баллотироваться в Глобальный парламент. А еще…»

Читать с бумаги ужас как неудобно. Но в Информационном центре только так и выдают письма — в распечатках. В принципе я уже привыкла. Единственное, когда ветер загибает листок, потом очень трудно найти нужное место.

«…поймешь, что настоящий мужчина…»

Нет, не здесь, выше. Я взялась пальцами левой руки за верхний край листка, а нижний попробовала прижать коленками. Папа советовал читать распечатки горизонтально, но это вообще получается какое-то извращение. Если б не ветер…

К тому же в письмах Роба то и дело попадаются секреты от родителей, а значит, я не могу допустить, чтобы текст прочел кто-нибудь кроме меня. Вот и ухожу с бумажкой к самой кромке моря, а тут ветер, кажется, дует еще сильнее…

«…Гауграз…»

Ну где же оно?!. «…в Глобальный парламент…» Ура, нашла!..

И в этот момент письмо, как живое, вырвалось у меня из рук.

Кажется, я вскрикнула — перед тем, как броситься в море с вытянутой вперед рукой, почти как тогда, когда ловила рыбку. Кажется, мама кричала что-то о загрязнении экосистемы и штрафных санкциях. А папа — это уже не кажется, а точно, — плыл впереди, сразу же обогнав меня, но тоже никак не доставая до бумажки, белевшей вдали, словно по воде распласталась усталая птица чайка. Так странно: волны ведь бежали нам навстречу, наплескиваясь на берег, — а письмо уносилось все дальше и дальше в море…

— Юська, вернись!!! — долетел отчаянный мамин голос.

Я уже не видела письма, как ни вытягивала шею над волнами. И повернула назад.

Папа вылез на берег минут через десять и сразу же зачем-то взял в руки свою истрепанную книжку. Потом сам себе удивился и сунул ее во вместитель.

— Утонуло, — кратко сказал он.

— Жаль. — Мама набросила на него полотенце. — Бумага может не распадаться на составляющие элементы десятки лет. Если на Базе узнают, как мы варварски относимся к природе… Что в нем хоть было, Юсик? Как там твой брат? Нам с папой он почему-то еще ни разу не написал.

Я смотрела на море — оно опять волновалось: раз, два, три… Над белыми верхушками волн то там, то здесь зависала птица чайка.

Буркнула, не оборачиваясь:

— Я же не успела дочитать.

…Когда мы пришли в Базовый блок, я тут же побежала в Центр попросить, чтобы мне сделали новую распечатку. Но оказалось, что востребованные письма они тут же удаляют.

Потом мы поужинали, погуляли перед сном по побережью, а когда вернулись в блок, родители почему-то предложили мне поиграть в виртуалку, хотя обычно мама сразу отправляет меня спать. А спать и вправду уже хотелось, глаза сами собой закрывались, и, поиграв самую чуточку, я выключила персональчик и легла. И слышала, как мама с папой о чем-то разговаривают в своей спальне, и спорят, и никак не согласятся друг с другом… но слов было не разобрать, а вставать и специально подслушивать я, конечно же, не стала.

А утром мама сказала, что мы улетаем. Прямо сейчас, не дожидаясь завтрака.

— Лекторина ждать не будет, — сказала Воспиталька.

— А меня и не надо ждать. Я не пойду.

Повисла на одной руке на перекладине лестницы. Попробовала перехватить другой рукой, но соскользнула и спрыгнула на пол.

— Юста. — Голос Воспитальки звучал так, будто она все понимала. — Нельзя же так.

Я пожала плечами. Все можно. Если Робу, то и мне тоже.

— Он вернется, — выговорила она совсем тихо.

Они все это твердили, каждый день, каждую минуту. Мама — сквозь слезы. Папа — с какой-то ненастоящей усмешкой и совсем уж ненастоящей угрозой в голосе. Психологиня, которую скачали за большие деньги специально для меня, чтобы смягчить последствия стресса, аккуратно нанизала на ниточку аргументы, привела статистические данные и даже подсчитала вместе со мной объективную вероятность: девяносто шесть и семь десятых процента — вернется. Вернется-вернется! — заявила Далька с таким видом, словно именно ей это и решать… Они не понимают. Никто.

Что от их убежденности, веры и оптимизма не зависит ни-че-го.

То письмо Роб, как оказалось, отправил уже из Распределительного пункта. Потому мы и опоздали. Никак не могли успеть: он просчитал все заранее. Значит, не надеялся, что я не выдам его, не покажу родителям письма… Но это уже не важно.

— Вернется, — повторила Воспиталька. — Только первый отпуск дают через два месяца. Если ты так и не будешь ходить на часы, то станешь глупая и необразованная, как… как дикая гаугразка.

Я засмеялась — звонко и, наверное, страшно. Подпрыгнула, повисла на рукоходе и начала раскачиваться: туда-сюда, туда-сюда, туда-сю…

И расплакалась. Первый раз за все время.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Прозрачная струя ударила о кувшин, разбилась сверкающими брызгами — некоторые из них долетели до лица Мильям, и она зажмурилась. Через мгновение пальцы свело от холода: вода в источнике Тайи и зимой, и летом одинаково студеная, словно вечный снег на вершине Ала-Вана. Водой из источника Тайи не поят овец и коз и не поливают виноград, в ней не варят еду и не купают детей. Ею даже не утоляют жажду все, кому хочется. Вода из источника Тайи — только для женщин в родах и мужчин на войне.

К источнику Тайи всегда ходит по воду Адигюль. Она — старшая. Первая дочь в семье, улыбка Могучего.

Кувшин постепенно тяжелел, рука Мильям задрожала, и девочка подхватила его под дно другой рукой, отпустив ветку розового тамариска; зашаталась на скользком камне. Не упасть, не уронить!!!.. Разбитый кувшин — смерть. Скорая, неотвратимая смерть кого-то в семье.

…Перевела дыхание, опустилась на корточки, прислонилась спиной к древесному стволу. Вдали дорогим ожерельем опоясывала небо цепочка гор. Кур-Байга, неприступная красавица с отвесными отрогами. Круглая и продолговатая, будто птичье яйцо, вершина Седу. Отец гор, самый высокий и гордый Ала-Ван. Тройной зубец Кири-Гава. Пологий, кажущийся таким легким для подъема, но коварный Изыр-Буз, поросший лесом…

Гладкий бок кувшина леденил кожу сквозь платье и шаровары; Мильям покрепче стиснула его мокрую изогнутую ручку. Немного отдохнуть — и домой, потихоньку, пригибаясь за виноградными лозами. Никто не должен видеть, что воду принесла она. Вторая дочь в семье, насмешка Могучего.

Мильям догадывалась, конечно, что все дело в Арвазе из соседнего селения, щуплом парнишке почти без усов, который давно уже тенью ходит за Адигюль, и она, кажется, совсем не против. Наверное, договорились встретиться — им ведь приходится таиться ото всех, потому что Арваз еще не посвящен оружием, его нельзя считать мужчиной, могущим привести в дом жену, — а тут еще эта вода… И все равно: услышав просьбу старшей сестры, Мильям только и смогла чуть слышно прошептать с восторгом и недоверием:

— Я?!.

Вода из источника Тайи тяжелее любой другой воды. Мильям знала об этом — но не думала, что настолько. Переломилась вбок, будто тростинка; кувшин вдавливался в плечо тяжестью гранитной глыбы с отрога Кур-Байги. Узкая тропка вдоль горного склона… еще один поворот — и начнутся виноградники, а там рукой подать до селения. Уже недолго… И чтобы никто не заметил… не заметил…

Округлые крыши жилищ селения уже виднелись невдалеке, когда Мильям все-таки присела отдохнуть. Справа и слева тянулись лозы, прямо перед глазами выглядывали из-под листьев зеленые бисеринки виноградин, казавшиеся особенно маленькими на толстых разветвленных черенках будущей кисти.

Через полтора месяца ягоды нальются соком, станут медово-золотистыми и продолговатыми, как глаза коз. Если, конечно, не засуха и не град — виноград Могучего, извечный враг земного винограда. Через полтора месяца старший брат Избек, третий сын в семье, вернется домой, посвященный оружием, чтобы жениться, зачать первенца и снова уйти на войну. Если, конечно, не отправится на пир Могучего в первом же бою. Через полтора месяца самый младший брат, имени которого еще никто не знает, научится улыбаться в ответ на материнскую песню. Если, конечно…

Надо идти.

Мильям поднялась на ноги, скрытая за стеной винограда почти по плечи. Пригибаясь, добралась до конца полосы и осторожно выглянула из-за густого переплетения листьев и нежных зеленых усиков: свободна ли дорога в селение? Донышко кувшина с водой из источника Тайи — его нельзя поднимать высоко — оставило длинную борозду в пыли между лозами.

Вокруг их жилища, второго по счету с северного края селения, колыхалась толпа. Пестрая и неспокойная, женская. До Мильям донеслось облачко неразборчивых, возбужденных, визгливых голосов. Откинулся входной полог, выпуская кого-то наружу, и женщины сначала отступили, а затем снова нахлынули на подворок, как волны горной речки Терзы набегают на пороги…

Началось.

— А я точно говорю. Живот-то высокий был, из такого только девки родятся…

— Не приведи! Третья дочь в семье — проклятие Могучего.

— Да велико имя Его…

— …да неведомы замыслы. И Азмет-ван не успел к сроку…

— Должен прискакать. Не увидеть первым сына, не дать ему имени — прогневить Могучего.

— Если Азмет-ван сам еще не ушел пировать к Нему — сколько уж времени ни весточки…

— Девка будет, помяните слово мое!… Если вообще разродится.

Старая Захраб-ани всегда не любила мать. Да она никого не любила, кроме своих семи сыновей, один за другим ушедших на пир Могучего, — до того, как успели обзавестись потомством. И особенно ненавидела старика-мужа, который, чтобы не прервался род, пять лет назад взял себе молодую жену, так и не родившую ему даже девочки…

Мильям опасливо подступилась к толпе, прижимая к груди кувшин. Входить сейчас в жилище ей, второй дочери в семье, было нельзя. Но как же вода?.. Вода из источника Тайи… для матери…

— Давай сюда. Быстро!

Неизвестно откуда возникшая Адигюль не взяла — вырвала кувшин из ее рук. Несколько капель пролилось на истоптанную пыльную землю. Толпа расступилась, пропуская к жилищу тонкую фигурку сестры, чуть изогнувшуюся под тяжестью на плече. Кажется, никто и не заметил… Хотя старуха Захраб, конечно, видела. Она всегда примечала все, зоркая, как кривоклювая скопа.

Кто-то дернул Мильям за платье — сначала с одной, потом с другой стороны. Младшие братья, близнецы Асалан и Нузмет, прижались к ней, словно испуганные птенцы. Говорили, что мать очень тяжело рожала их, но Мильям тогда была совсем маленькая и ничего не помнила. Еще говорили, что из двух сыновей, одновременно вышедших из материнского чрева, одного Могучий обязательно забирает на свой пир при посвящении оружием. Наивысшее счастье для воина… но она все равно очень старалась не думать кого.

— А ну идите отсюда! Нечего вам тут делать, — прикрикнул на них старший брат Хас, пятый сын в семье, самый красивый, вспыльчивый и злой. Хаса Мильям боялась. И, конечно, даже не подумала спросить, что делает здесь он сам и что скажет потом мастер по оружию.

Она увела близнецов к ручью Азру, где в жару любили плескаться все ребятишки селения. Сейчас вода в ручье была еще совсем студеной, и Нузмет, бросившийся было купаться, тут же пулей выскочил обратно, не успели упасть поднятые им тучи брызг. Более осмотрительный Асалан остался на берегу и дразнился, приставив кушам растопыренные ладони. Малыши беспечны, они легко забывают тревогу и страх.

Подобрав под себя колени, Мильям села на гранитный камень у самой воды. Солнце, подарив тепло и свет селениям, садам и виноградникам, возвращалось в небо нестерпимыми для глаз отблесками с рябого зеркала Азру. Прищурилась, опустила ресницы.

Там, в жилище, сейчас полумрак, рассеиваемый только маленьким огоньком светильника, — солнцу нельзя видеть тайну рождения человека. В жилище пусто: кроме матери, находиться там разрешено лишь повивальной бабке Ийтаб-ани и двум ее помощницам.

И еще Адиполь. Первой дочери в семье, обученной говорить с Матерью Могучего, заступницей всех земных матерей. А кроме того, с силами, куда древнее и всесильнее и Могучего, и Его Матери. Силами, питающими источник Тайи и сотни других чудодейственных родников, камней, деревьев и трав. Темными и светлыми, ласковыми и страшными, простыми и коварными. Силами, на которых тысячу веков стоит великий Гау-Граз.

Адигюль. Тайному знанию ее учила бабушка, Дарима-ани, тоже первая дочь своих родителей. Улыбка Могучего. Мать — ее вторая дочь, и она уже сейчас побаивается Адигюль.

Адигюль может взять да и ослушаться матери или старших братьев, а иногда даже отца! Она может сама избрать себе жениха и, надо сказать, уже поглядывает по сторонам: вспомнить только щуплого Арваза, да и не его одного. За трапезой она получает свою миску сразу же вслед за Айдабеком, первым сыном в семье; впрочем, Айдабек уже больше года не возвращался с войны, и неизвестно, жив ли он до сих пор.

Ее платья — из самого тонкого узорчатого полотна, накидка окрашена соком марены, а чеканку на серебряном поясе можно рассматривать часами — когда Адигюль позволяет. Платья Мильям тоже красивые, потому что достались ей от сестры, но по этой же причине залатанные, штопанные, а накидка изношена настолько, что, глядя сквозь ткань, можно пересчитать виноградные кисти на лозе… Старшая дочь. И для семьи было бы лучше, если б она осталась, единственной.

Это сыновей должно быть много. Они ведь каждый день гибнут на границе.

…Когда на закате Мильям с младшими братьями вернулась к жилищу, толпа на подворке заметно поредела. Но — была. И это означало, что еще не кончилось.

— Не разродится, — уверенно высказалась Захраб.

— …да неведомы замыслы, — прошелестел голос какой-то другой женщины.

В наступающих сумерках Мильям ловила на себе взгляд за взглядом — жалостливые, горькие… обвиняющие?.. Казалось, что все смотрят на нее, на нее одну! — и, может быть, догадываются. В самом деле, не могли же они тогда не видеть…

Это она виновата. Она посмела омочить пальцы в воде источника Тайи. Прогневить силы, которые… это же еще хуже, чем если б разбился кувшин, и о чем она думала раньше?! Мильям взглянула на свои руки: темные, худые, все в цыпках. Насмешка Могучего… И мать, конечно, уйдет к Нему. Давить небесный виноград для пира убитых воинов, как назначено всем женщинам, умершим в родах. И солнце никогда не увидит ее ребенка.

Внезапно толпа вспенилась, закрутилась, как воды Терзы между подводными скалами. Весть пронеслась над головами, словно лесной пожар на склоне Изыр-Буза, когда огонь трещит по верхушками деревьев, не спускаясь вниз…

Отпустив подол платья сестры, рванулись вперед Нузмет и Асалан. Выступил из-за чьих-то спин Хас, неизвестно откуда возник и старший брат Сурген, четвертый сын в семье, который выше любого мужчины в селении, хоть еще и не посвящен оружием… Мильям осталась на месте. Больше всего на свете ей хотелось стать невидимкой, как это умеют делать серые ящерки, живущие в придорожных камнях.

И ей это удалось. Отец — большой, грозный, с пыльным ветром и запахом войны в крыльях косматой бурки — прошел через расступившуюся толпу, мимолетно коснувшись каждого из сыновей, но не заметив, ни на мгновение не поискав взглядом ее, Мильям.

Впрочем, если б она тоже выскочила ему навстречу, если бы загородила дорогу — ничего бы не изменилось.

Отец вошел в жилище.

Все, кто находился на подворке, разом стихли, даже старая Захраб. Сквозь тишину из темной, закрытой для всех глубины жилища донесся тихий, натужный стон. И еще один… и еще…

Мильям больно закусила губу. О Матерь Могучего, помоги!… Ты ведь и сама тоже…

Но Она не услышит. С Ней может говорить только первая дочь в семье. Чем она сейчас занимается там, в жилище, эта вертихвостка и задавака Адигюль?!!…

И тут раздался новый звук.

Тот самый.

И все выдохнули одним общим дыханием, и заговорили, загалдели, запричитали, и никто никого не слушал, и от этого общего бабского гула хотелось бежать, зажав уши, — если бы не главное, чего никто еще не знал и что крепчайшими путами удерживало всех на подворке.

Мильям встала, пробралась между чьими-то спинами почти к самому пологу жилища. Братья были уже здесь, и Хас со злобной силой ткнул ее локтем в бок. Мильям ничего не почувствовала.

Полог взметнулся в сторону и вверх. Отец шагнул вперед, и все умолкли.

— Могучий подарил мне восьмого сына. Имя ему — Абсалар.

Прижимая к себе край бурки, он пересек подворок и вышел на дорогу — туда, где ждал, мотая спутанной гривой, взмыленный конь, только что преодолевший кратчайший, а значит, самый трудный путь по горным тропам от границы к селению. Отец вспрыгнул в седло, и конь тронулся с места послушно и легко, и застучали копыта, и все быстрее, быстрее понесся всадник вдоль виноградников…

На его груди заливался истошным воплем новый защитник Гау-Граза.

— Смотри.

Ахсаб сложила вместе ладони и накрыла маленьким жилищем пеструю волосатую гусеницу. Гусенице не понравилось, и она попыталась выползти из-под маленьких пальцев с обкусанными ногтями, но Ахсаб не пустила, плотнее прижав руки к земле. И зашептала, забормотала что-то: как ни старалась Мильям, ей не удалось разобрать ни единого слова.

Лицо Ахсаб стало странным — как если бы она спала с открытыми глазами и смотрела очень интересный, но никому больше не видимый сон. Четыре черные косички — тоненькие, не то что у Мильям, — размеренно покачивались из стороны в сторону.

Вдруг она тихонько вскрикнула и убрала руки.

На земле, беспомощно трепеща крыльями, сидела большая красивая бабочка. Мильям восхищенно выдохнула. Ахсаб отряхнула с ладоней чуть-чуть пыльцы:

— Вот.

— А она умеет летать?

— Не знаю. Научится, наверное.

Мильям протянула бабочке указательный палец. Та щекотнула ее усиками и доверчиво перебралась на него, некрепко уцепившись дрожащими ножками. Мильям поднялась с корточек, вытянула руку вперед: бабочка вцепилась в палец крепче. С ее желтых крыльев испуганно смотрели голубые и красные глаза с черными каемками.

— Посади на дерево, — посоветовала Ахсаб. — Она тебя боится.

Бабочка очень не хотела покидать палец Мильям, но в конце концов ее удалось стряхнуть на толстую ветку яблони, усыпанную новорожденными зелеными плодами. Там она сложила крылья, отчаянно стараясь казаться неприметной. Вокруг удивленно порхали мелкие и неказистые яблоневые плодожорки.

Мильям сглотнула. Спрашивать было нельзя, она знала, — но хотелось настолько остро, до дрожи и холода в груди, что вырвалось само собой:

— Как… ты это делаешь?

Ахсаб искоса глянула на нее прищуренными глазами. Так, будто была на две головы выше ростом:

— Тебе-то зачем?

Если б в ее голосе было хоть чуть-чуть меньше гордости и презрения, Мильям бы стерпела. Есть зима и лето, горы и виноградники, овцы и козы, мужчины и женщины, первые и вторые дочери в семьях. Так устроен мир, и глупец тот, кто захочет, чтобы виноград вызревал зимой, а женщины уходили на войну. Но эти уничижительные искорки в глазах Ахсаб… сокрушительное, словно лавина с вершины Ала-Вана, превосходство в ее словах…

Мильям ничего не ответила. Молча, сжав зубы и тоже сузив глаза так, что весь мир превратился в одну расплывчатую щель, кинулась вперед и вцепилась обеими руками в тонкие, как голые осенние лозы, скользкие от масла косички.

…Разошлись, тяжело сопя и осипшими голосами выкрикивая друг другу оскорбления, уже бесполезные, обкатанные, будто камешки со дна ручья Азру. Жидкие волосы Ахсаб черными перьями торчали во все стороны, под глазом наплывал синяк, платье было разодрано от ворота и почти до пупа, а накидка втоптана в пыль. Мильям удовлетворенно перевела дыхание. Правда, ее косы и одежда тоже пострадали, а щека, судя по всему, расцарапана до крови. Но это ничего, заживет… жалко только накидки, ветхая ткань которой трепетала на ветру лентами-лепестками…

И тут раздался смех. Издевательский, звонкий, двойной.

Смеялись Нузмет и Асалан. Смеялись самозабвенно, раскачиваясь и держась за животы, и каждый казался отражением другого в гладкой воде высокогорного озера Гюль-Баз. На мгновение умолкли, потом переглянулись и расхохотались с новой силой. Действительно, что может быть смешнее, чем подравшиеся неизвестно из-за чего старшие девчонки?

Тыльной стороной ладони Мильям вытерла саднящую щеку, посмотрела. Правда в кровь. Отыскала взглядом глаза Ахсаб и с восторгом заметила в них тень испуга. Самое время налететь снова, безжалостно, как скальный сапсан нападает на бурую крысу…

Но близнецы явно пришли не просто так. Во всяком случае, уходить они, похоже, не собирались.

— Чего вам? — зло бросила Мильям.

— Мать зовет тебя, — не без насмешки сообщил Асалан.

— Сурген уходит на посвящение оружием, — добавил Нузмет.

— Сурген? — удивленно переспросила она.

Высоченный Сурген — его всегда можно попросить достать мяч. застрявший в ветвях яблони. К нему так здорово забраться на плечи, когда в селение приходят актеры и толпа окружает их плотным кольцом. Веселый и добрый, не то что Хас… Но Сурген еще не вошел в возраст! Мать всегда напоминает об этом подружкам Адигюль, так и норовящим повиснуть на его широкой груди…

— Ну да. Чтоб отцу два раза не ездить, — по-взрослому пояснил Асалан.

Мильям кивнула. Да, конечно… Мужчина возвращается домой с войны в трех случаях: чтобы зачать сына, чтобы дать сыну имя и чтобы взять сына с собой. Путь от границы не близок и труден, и обычно какие-нибудь две вещи мужчины совмещают… А Сурген и без того вырос и возмужал гораздо раньше срока.

Подтянула шаровары, оправила платье: придется подлатать на плече, а вот что делать с накидкой?… Впрочем, не важно. Вряд ли кто-то заметит ее — не только накидку, но и саму Мильям, — на многолюдном празднестве, где соберутся гости со всех окрестных селений. Всего лишь вторую дочь Азмет-вана, уводящего на посвящение оружием своего четвертого сына.

Ахсаб уже сообразила, что продолжения драки не будет. Подняла с земли и вытряхнула накидку, затем предусмотрительно отступила на несколько шагов назад и закричала:

— А еще я умею превращать камешки в цветы! И разговаривать с птицами! И очищать источники! И вызывать духа лунной травы! И лечить кашель! И…

Но Мильям твердо решила ничего не слышать.

— …а что говорить? Отсиживаются в своих стеклянных укреплениях, жабье отродье. И прямо оттуда расстреливают все наши атаки.

— Глобалы всегда были трусами. В мое время за одну смердящую шкуру приходилось положить трех-четырех воинов, не меньше.

— Ты будешь мне рассказывать, Асур! Да в тот день, когда я выехал, двенадцать наших… И ни единого глобала мы не достали. Ни единого, понимаешь?! Они же не высовываются, змеиный выплод, а стекло ихнее ни автомат не берет, ни базука…

— А из гранатомета?

— Не знаю. Теперь на всей границе остался только один, на заставе Зограб-вана. Приграничные, рыбья слизь, задрали цены, как юбку у шлюхи.

— А если попробовать…

Одноногий Асур-ван, мастер по оружию, обучал военному делу мальчиков четырех окрестных селений. И, как показалось Мильям, его единственного в собравшейся на празднество толпе — большей частью женщины, старики и юноши, еще не вошедшие в возраст, — отец считал равным себе. Потому, едва произнеся первый тост за сына, постарался неприметно отойти от накрытых циновок, пестрыми зигзагами протянувшихся вдоль плетеной изгороди.

Монотонно бренчали струны, отзываясь на редкие ритмичные удары бубна. Посреди подворка, слегка касаясь друг друга спинами, танцевали четыре девушки с прозрачными покрывалами на вытянутых руках. В воздухе, почти заглушая музыку, стоял обычный многоголосый гомон. А в широкой тени платана негромко беседовали двое мужчин, которые кое-что знали о войне.

Мильям не собиралась подслушивать — просто ее оттерли от циновки, и хорошо, что с большим куском сырной лепешки в руках. Ни Асур-ван, ни отец не замечали съежившуюся в комочек девчонку — хоть иногда и скользили равнодушными взглядами над ее головой. И она украдкой рассматривала отца: профиль хищной птицы, треугольник жгуче-черного глаза, резкая белая прядь в усах… За те три дня, что он провел дома, Мильям услышала от него лишь одно слово, обращенное именно к ней, и слово это было «вон».

— А тротил? И сразу же ударить по всем направлениям. Проверенный способ, Азмет. Глобалы легко впадают в панику.

— Не проходит. Эту тактику они давно раскусили.

— Значит, надо видоизменить. Но суть-то остается та же, ты ведь не станешь говорить, что они больше не боятся смерти…

Отец расхохотался — так страшно, что Мильям мгновенно отвела взгляд. И чуть-чуть отодвинулась в сторону: теперь в просвет между чьими-то колышущимися спинами ей был хорошо виден Сурген.

Он держался очень прямо и потому даже сидя был на полторы головы выше всех вокруг — даже если не считать вороной папахи, гордо взмывшей над его сведенными к переносице бровями. Такой серьезный и, такой красивый: алый башлык переливается золотой нитью, серебряные трубочки газырей сверкают на черном сукне бешмета. На поясе настолько тонкая и причудливая чеканка, что Адигюль, которая уже успела придвинуться чуть ли не на место отца — по левую руку от брата, — спрятала под накидкой свой, топорный и тусклый. А как изукрашены прикрепленные к поясу ножны кинжала, пистолет с длинным дулом и отделанная серебром пороховница!… Мать, сидевшая справа от Сургена с маленьким Абсаларом на руках, не сводила восхищенных глаз со своего взрослого, нарядного, готового к войне четвертого сына.

Вот только Сургену недолго ходить в этой богатой одежде — на границе, рассказывала когда-то Ахсаб, все воины сразу переодеваются в купленный у приграничных пятнистый и уродливый… как его… камуфляж.

Впрочем, Мильям и сама это знала. Именно в камуфляже, грязном и заскорузлом от крови, прошлым летом привезли домой старшего брата Харсуна, второго сына в семье. Вон сидит у крайней циновки его вдова, успевшая стать матерью двоих сыновей. Пройдет еще год, и ее, возможно, кто-нибудь снова возьмет в жены. Может быть, даже Сурген, уже посвященный оружием… может.

— …слишком молод. И, скажу честно, он не был у меня самым способным учеником, Азмет. Я бы на твоем месте подождал, пока парень войдет в возраст.

— Ты не представляешь, что сейчас творится на границе, Асур. Я не могу так часто отлучаться, я — командир. И у меня каждый ствол на счету.

— Но…

— Сурген — мой сын. Он не может не стать хорошим воином.

Слова отца разнеслись по всему подворку, отчетливо прозвучав в тишине. В тишине?… Мильям поднялась и привстала на цыпочки. Действительно: музыканты прекратили игру, юные танцовщицы сложили покрывала и присели в рядок у циновки, а многоголосая толпа, прошелестев напоследок тихим шепотом, словно угасающий ветер в винограднике, умолкла, приготовившись слушать.

И Мильям, восторженно затаив дыхание, приготовилась тоже.

Он долго устраивался посреди подворка, кряхтя, что-то бормоча себе под нос и покрикивая на мальчика, который так и этак укладывал для господина мохнатую кошму. Потом старик битый час настраивал струны, низко склоняясь к ним глуховатым ухом. Но все давно к этому привыкли. И готовы были ждать сколько угодно, когда он начнет говорить.

Сам Каралар-ван. Сказитель, чья слава разнеслась по всему Гау-Гразу.

— …И снова пришли чужие воины, и лилась кровь, и горели селения, и плакали женщины. А правители широких равнин вновь и вновь клялись своими ложными богами, будто хотят мира и любви. Мира, в каком живут владыки с рабами, любви, какой ван предается со шлюхой. Так повелось от века, люди широких равнин всегда мнили себя господами. Их лживые речи и кровавые клинки от века были направлены в одну цель — свободу великого Гау-Граза.

И был день, подобный ночи, и была буря, подобная огню, и взметнулась земля, и наши древние горы сошли с мест и шагнули навстречу чужакам. Восемь дней и восемь ночей земля спорила с небом, раскаленные камни и мутные потоки без жалости настигали пришельцев, а тайная долина Варну подножия отца гор Ала-Вана, за тройною спиной неприступного Кири-Гава, хранила детей Гау-Граза.

И был девятый день, и сказал Могучий устами славного Тизрит-вана: это наша земля. В силах вольного народа сделать так, чтобы нога чужеземца вовек не осквернила границы Гау-Граза. Наши древние горы помогут нам нести стражу, а наши женщины родят нам больше сыновей, чем возьмет война. И ответили славные ваны: да будет так! И стеною встали вдоль границы, и сыновья, вошедшие в возраст, встали с ними, готовые принять посвящение оружием.

И была битва…

Предание о славном Тизрит-ване, вечной войне и священной свободе Гау-Граза всегда произносилось в день проводов юноши на посвящение оружием. Мильям слышала его во второй раз. Когда уходил старший брат Айдабек, она еще не родилась, проводов Харсуна не помнила — была совсем маленькой… Но прошло всего девять месяцев с тех пор, как на войну отправился третий сын в семье, Избек, — тогда же, должно быть, был зачат восьмой, Абсалар. Для которого Каралар-ван тоже когда-нибудь произнесет это предание…

Мильям не сомневалась, что Каралар-ван также вечен, как его легенды.

Он закончил, напоследок несколько раз перебрав струны. Мальчик уже держал наготове глиняную пиалу кумыса — сказитель никогда не пил вина. Восхищенная тишина постепенно наполнялась звуками: поначалу негромкие, они стремительно набирали силу, будто селевой поток из урочища на склоне Кур-Байги.

И вдруг разом оборвались. Потому что отец, славный воин Азмет-ван — это о нем, о нем тоже только что говорил сказитель! — просто обвел толпу повелительным взглядом.

Он уже сидел на своем месте у циновки, по левую руку от Сургена. Пришло время последнего обряда, совершаемого перед тем, как оба воина отправятся в дорогу.

С еле слышным мягким звуком откинулся полог жилища. В проеме показалась Адигюль. Она успела переодеться в темно-лиловое платье без пояса, закуталась в длинную, шитую золотом накидку. На вытянутых руках — отдыхающими змейками поблескивали от локтей до запястий бесчисленные браслеты — первая дочь в семье несла серебряную чашу с золотым ободом, в который были вкраплены четыре пурпурных сверкающих камня.

Адигюль остановилась перед отцом и братом, опустилась на колени и протянула мужчинам чашу. Отец наклонился и, не касаясь чаши руками, сделал один длинный глоток. Затем отпил Сурген.

Воды из источника Тайи.

И еще по баклаге с этой водой каждый из них возьмет с собой на войну. А ведь вода — та самая… которую набирала она, Мильям. Тихонько улыбнулась, закрывшись краем накидки.

…Небо над селением стало совсем черным. На круглой, как яйцо, вершине Седу лежала луна, похожая на сырную лепешку. Затем два круга разъединились, пропустив между собой тоненькую полоску ночи.

Давно ушел Каралар-ван — он нигде не задерживался надолго, дорожа славой редкого и желанного гостя. Покинули подворок музыканты и танцовщицы, разошлись гости из соседних селений, да и местные потихоньку разбредались по своим жилищам; время от времени кто-то спотыкался о циновку, опрокидывая, а то и разбивая в черепки пустую миску или кувшин. В воздухе стоял вечерний стрекот сверчков и кузнечиков.

Но некоторые остались: темные, а потому большей частью неузнаваемые фигуры в лунном полумраке. Мильям заметила, как невысокий щуплый юноша — Арваз? — подошел со спины к Адигюль и обнял ее за плечи. Сестра предостерегающе подняла палец: молчи!.. слушай… сейчас!..

Навострила уши, вытянула вперед черепашью шею старая Захраб-ани.

Всплакнул ребенок, наверное, Абсалар, — и тут же умолк с хлебной соской, а может, и с материнской грудью во рту.

Мильям прислушивалась настолько пристально, что ночь казалась ей наполненной целой лавиной шумов, звонов, шепотов, шелестов… Нет, еще неслышно. Но уже скоро… как только они въедут на перевал Кену на вершине Изыр-Буза… так всегда бывает, и нельзя пропустить…

Вот.

Звук раздался так отчетливо, словно это здесь, сразу за плетеной изгородью, простучали копыта двух коней, унося Сургена и отца на древнюю вечную войну Гау-Граза.

— А мне не очень понравилось, — сказала Ахсаб. — Я не люблю про битву. Я люблю про Тизрит-вана и прекрасную Галибу. И про волшебницу Мейну.

— Я тоже люблю про Мейну, — вздохнула Мильям. — Но это же только на свадьбах…

Солнце уже припекало, будто в самом разгаре лета, и девочки перебрались в тень. На ярко-синем небе нестерпимо сверкала снежная вершина Ала-Вана, а остальные горы уже сдались, сбросили белые накидки. Мильям подумала и последовала их примеру — а что, жарко же! Да и кто увидит здесь их с Ахсаб?… Все заняты повседневной работой теплого времени года. Ей самой сегодня надо еще сбить масло, испечь лепешки, обобрать зеленых гусениц с виноградных листьев…

— А у вас скоро и будет свадьба, — сообщила Ахсаб.

— У нас?

Жалко, что вырвалось: мгновением позже Мильям сообразила, что Ахсаб имеет в виду Избека — до его возвращения остался месяц с небольшим. Но еще неизвестно, из какого селения он возьмет себе жену, а ведь основные празднества проходят в невестином доме.

И потом… но отец ничего не говорил об Избеке. А сказал бы.

— Ваша Адигюль выходит замуж. Ты не знала? А моя мать уже готовит жениховы дары.

— Твоя мать?!

Ахсаб снисходительно рассмеялась:

— У них давным-давно договорено. Еще до того, как мой брат Мухатбек ушел на посвящение оружием. Он вот-вот вернется и сразу пошлет дары. — Она мечтательно вздохнула. — Ты б видела, Мильям, какие там покрывала…

— А…

— Ты про Арваза? Да ну его, просто твоя сестра решила повеселиться перед свадьбой. Адигюль обещалась Мухатбеку. На проводах она подала ему воду из источника Тайи, вместо меня, представляешь?! А это значит — на жизнь и на смерть.

— На смерть… — неслышно повторила Мильям.

Последние слова Ахсаб почему-то поразили ее гораздо больше, чем новость о скором замужестве Адигюль. О воинах не говорят — смерть. Умирают женщины, старики, маленькие дети… и еще трусливые глобалы — они, как известно, зубами цепляются за свои смердящие шкуры. Воины Гау-Граза уходят к Могучему, который ждет их на пиру и рад каждому гостю. Но почему же так больно — когда уходят?!.

Она почти не помнила Харсуна, чье тело привезли в селение прошлым летом. Совсем не знала Айдабека — впрочем, его еще никто не видел убитым. Но Сурген…

Лучше не думать.

— Это только так говорится — на смерть, — пояснила Ахсаб. — Ну, заклинание. А Мухатбек точно вернется. Твоя сестра его держит, понимаешь?

Ее лицо вдруг стало загадочным — почти как вчера утром, когда они подрались из-за бабочки. Мильям сама пришла мириться: Ахсаб же не виновата, что родилась первой дочерью в семье. Само собой, она гордится своим тайным знанием. Так устроен мир, и устроен он справедливо… Справедливо!..

Это она, Мильям, словно неточная линия в чеканке, портит правильность и гармонию мира. Ну почему ей так хочется знать то, чего не позволено от рождения? Почему она все время думает об извечных, предопределенных вещах так, будто их возможно изменить?! И даже будто она… могла бы…

— Как держит?

Прикусила язык. Но Ахсаб сегодня не была настроена задаваться, свято храня древние тайны. Наоборот, ей самой не терпелось поделиться, похвастаться, рассказать:

— За шнурок. Из его и своих волос, с нитью из черной овцы и, кажется, еще с какой-то травой… я знаю, только забыла. Главное, конечно, чтобы он пролежал ночь в новолуние под Сокольим камнем и чтобы обязательно дождь, ну и заклинание… А потом разрезают напополам. И он точно вернется… тот, у кого половинка.

— Правда? А если глобалы его…

Ахсаб пожала плечами:

— Можно, конечно, еще попросить Матерь Могучего, чтоб оберегала… но за шнурок вернее.

Мильям прикусила губу. Над вершиной Ала-Вана мохнатая туча, похожая на овечью шкуру, закрыла солнце, и оно выпустило между завитками небесной шерсти сноп ярких горячих стрел.

Значит, любой воин может остаться в живых, не уйти на пир Могучего, не пропасть без вести, не вернуться домой трупом в заскорузлом камуфляже. Если только этого захочет девушка, которая…

Первая дочь в семье.

— Ты чего?

Мильям вздрогнула:

— Я пойду, Ахсаб. Поздно уже. Лепешки… и гусениц надо обобрать с винограда…

Она старалась идти медленно — пока Ахсаб могла ее видеть. Потом прибавила шагу, сорвалась, побежала, все быстрее, быстрее… Сурген. Его точно убьют в первом же бою, он же такой высокий и широкоплечий, в него так удобно стрелять. А вертихвостка Адигюль тем временем держит за половинку шнурка какого-то Мухатбека, о котором, наверное, и думать забыла, тискаясь на виноградниках с недоростком Арвазом… И ничего нельзя поделать. Так устроен мир. Справедливо…

Тяжело переводя дыхание, остановилась под яблоней. Той самой, где вчера они с Ахсаб… В траве что-то желтело, и Мильям опустилась на корточки.

Внизу под яблоневой веткой лежала мертвая бабочка. Черные муравьи уже облепили ее со всех сторон, деловито отгрызая ножки и крылья.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

— Привет.

— Ничего себе!

В дверном проеме стоял Винс. Шагнул вперед, и створки сомкнулись за его спиной. Вот это явление!

— Я… в общем… — выдавил кривую улыбочку. — У меня дело, Юсь.

Видок у него был еще более дурацкий, чем обычно: волосы будто прошли ионное отбеливание, а физиономия ярко-малиновая, как фрутолинный десерт, даже конопушек не видно. И того же цвета тощая шея, торчащая из широкого ворота белого комба. Ну, это все я еще стерпела, но при взгляде на уши, просвечивающие рубином, не выдержала — молча захихикала прямо ему в лицо.

— …к твоему брату.

— Его нет. — Я отчаянно боролась с настоящим, в полный голос, хохотом. — Слушай, а связить перед тем, как приходишь, тебя не учили? Или связилка глючит?

— Нет… то есть я…

— Чтобы застать Роба дома, надо связить как минимум недели две подряд. — Понемногу я справилась с собой и теперь читала мораль с очень даже умным видом. — И то если повезет. Так что…

Дверь за Винсовой спиной приоткрыла деликатную щель: я разглядела в шлюзе кусочек его капсулы, безумно дорогой и стильной во всем, кроме владельца. Воспринимать намек он и не думал. Разве что втянул шею в плечи и стал ниже меня не на полголовы, как всегда, а на все три четверти. И еще помялся на худющих ногах — может быть, приспичило в туалет.

— Я хотел сначала поговорить с тобой, Юсь. Я ведь твоего брата… ну, почти не знаю.

Мог бы сказать правду — «боюсь». Я бы поняла. Роба все боятся.

И какое у Винса может быть к нему дело? Становилось интересно, однако давать слабину, выказывая любопытство, я не собиралась.

— Воспитанные люди все равно связят. Откуда ты знал, что я дома? Я как раз собиралась улетать, между прочим.

— У меня же твой маячок.

— А-а.

Фатальные ошибки молодости. Давным-давно, на празднике Открытого социума — ну, когда шестилеток с помпой выпускают из группы социализации интегрироваться во взрослую жизнь, — кто-то придумал этот маразм, распространившийся среди нас со скоростью хорошего вируса в сети. Обмениваться ДНК-маячками. Дружба навек и так далее — и куда только Наставница смотрела, не говоря уже о родителях?!

Для начала мы, конечно, обменялись с Далькой, что в принципе неплохо, в жизни пригодилось. А потом выскочило шило в одном месте: все ж меняются дальше, а я?! Вот тут-то и подрулил этот конопатый чудик… А теперь расплачивайся всю жизнь. В которой он то и дело возникает, и, как правило, в самое неподходящее время.

Между прочим, по закону код маячка имеют право знать, кроме близких родственников, только розыскные программы органов Глобальной безопасности. А у военных еще командир отряда; я мысленно примерила на Винса камуфляжный комб и опять повеселела.

— Ладно, проходи. Вон та скользилка для гостей.

Он кивнул и поднял ногу так неуклюже, словно никогда в жизни не вставал на скользилку. Чудо в белых перьях.

— Почему ты такой красный? — спросила я, когда мы домчались до моей комнаты.

Винс ответил не сразу. По правде говоря, на данный момент он и особенно красным-то не был: веснушки отчетливо проступили на позеленевших щеках. Еще пару поворотов, и точно не выдержал бы моего темпа, бедненький. А я знаете как натренировалась в детстве на скользилках?… Ого-го!

— Сгорел, — наконец выдавил он. — На море. Я всегда сгораю, даже при непрямых лучах, через все светофильтры. Кожа такая.

— На море слетал? — отозвалась я очень равнодушно. — Мы с предками тоже когда-то были. Скукотища там.

Он уже пришел в себя после наших гонок, опять покраснел и горячо со мной не согласился:

— Что ты, Юста! Море никогда не надоедает. Знаешь, я каждый год месяца за три начинаю дни считать… глупо, конечно. Но море…

— Каждый год?!. Ты…

И моему болтливому языку тут же как следует досталось — от обеих челюстей. Тоже мне новость. Всем известно: у некоторых социальных категорий неограниченный доступ к экодосугу, хотя считается, будто лото-выборка в равной степени охватывает… ну и далее по тексту. А то, что мама Винса — крутая шишка в Экологическом ведомстве, Далька еще когда пыталась мне внушить…

Ну и по фиг, где он там отдыхает.

Я отступила в глубь комнаты и с размаху повалилась на кровать. Надо сказать, кровать у меня с недавних пор — супер. Когда заходишь в комнату, ее почти не видно, но как только активизируешь дизайнерскую программу… в общем, сексодром что надо, на вид вдвое шире и длиннее, чем на самом деле. Но главная фишка не в этом. От контакта запускаются все четыре стены: раньше там обитали Воспиталька и разные медведи-ежики, а теперь я закачала новейшую версию «Камасутры». Короче, впечатляет.

Винс уж точно впечатлился. Зря мне казалось, что это раньше он был красный.

Но окончательно его добила рекламная вставка (без нее эротические программы не скачиваются, даже с пиратских серверов): «Генная контрацепция — оберег вашей любви. Гарантия — 99,9(9)%». На фоне танцующих сперматозоидов.

— Что это? — пролепетал он.

— Суровая правда жизни. — Я резко вскочила с кровати, и стены выкинули нейтральный стереоорнамент. — Ноль целых ноль один в периоде процента. Тайна моего рождения. Всегда полезно помнить.

Кадык на Винсовой шее судорожно дернулся. Пожалуй, с мальчика на сегодня хватит. Интересно, он когда-нибудь целовался?… Вряд ли.

— Ну, что там у тебя? В смысле, к Робу. Да ты не бойся, садись.

Надо было видеть, с какой обреченной физиономией он опустился на краешек кровати — больше в моей комнате сидеть не на чем, все продумано. А коснувшись задницей ворсистого покрытия, чуть не подпрыгнул, словно сел на животное ежика из лесной экосистемы. Хотя «Камасутру» я, разумеется, уже отключила.

Не знаю, почему я его все время мучаю. Прикольно, вот и все.

— Но ты клянешься, что никому?…

Я пожала плечами:

— Слушай, ты же сам ко мне пришел. Обратиться прямо к Робу тебе, видите ли, слабо…

— Не слабо. Просто…

— Да поняла, поняла. Не знаешь, как найти правильный подход. Но это твои проблемы, Винс! Я и так отменила важную встречу, а теперь ты сидишь тут и уже сорок минут пытаешься развести меня на какую-то идиотскую клятву. Или говори, или всего хорошего.

Насчет важной встречи я, конечно, загнула: договаривались с Далькой пойти в одно заведение, где, она говорит, новая потрясная виртуалка по взаимоотношению полов, — лично я не вижу, в чем кайф, там обычно тусуются одни задохлики вроде Винса. Так что пусть идет сама, я даже рада. Но это дурацкое «никому-никому»… как маленький, честное слово! И не скажешь, что вот-вот пятнадцать стукнет, даже на неделю раньше, чем мне.

— Юсь… — протянул совсем уж жалобно. — Просто это не моя… ну, не только моя тайна. Если ты кому-нибудь скажешь, то подведешь очень хороших людей… поклянись, Юста, я тебя очень прошу!…

Честное слово, он меня достал! Я возвела глаза к потолку — на верхнем мониторе все еще извивались в эконом-режиме бледные камасутровцы, жаль, что Винс не видел, — и, чувствуя себя полной дурой, сказала:

— Клянусь.

Он расплылся в блаженнейшей улыбке; казалось, что даже рубиновые уши улыбались, слегка шевелясь над белыми волосами.

— Ну вот видишь! Я всегда знал, что тебе можно доверять.

Как будто я уже успела не выдать его тайну под страшными пытками. Вздохнула:

— Поехали.

Винса, конечно, тут же переклинило; однако он героически преодолел зажим, несколько раз сглотнул, запасся впрок воздухом и заговорил:

— Это касается моей практики по первичной специализации… кафедра сравнительной истории и этнографии доглобальных народов, я ведь тебе рассказывал?

— Рассказывал. Самая бесперспективная из всех возможных. Ну и?…

— Нет, почему… Ты просто не знаешь Ингара, то есть доктора Валара, он мой руководитель… я вас познакомлю, честно! Собственно, это его проект. Ингар начал над ним работать еще тогда, когда мы с тобой в группу социализации ходили. Проблема в том, что начальство очень косо смотрит на исследования в этом направлении. Прямо не запрещают, конечно, но… ты понимаешь: «несвоевременно, нецелесообразно, риск во много раз превышает потенциальную научную ценность результатов» и все такое. Финансирование, само собой, ноль, плюс Ингару постоянно подбрасывают всякую левую нагрузку — например, практикантов вроде меня…

— Его проблемы. Хотя сочувствую.

— Да нет, я как раз… — Сбить Винса с потока умных мыслей легче легкого; никогда не упускаю случая. — Я даже… ну ладно. Так вот. На сегодня Ингар все-таки подготовил потрясающую теоретическую базу, ну и материальную кое-какую… Словом, он уже готов приступить к полевым исследованиям. Есть люди, которые добровольно согласились войти в состав экспедиции. — Тут он просиял, как новенький СД-ром. — Но…в общем, ради чего я и решил к тебе обратиться. То есть к твоему брату.

— Стоп-стоп-стоп. — Я замахала руками. — Так не пойдет. Какие исследования? Что за экспедиция? Конкретно.

Он замялся:

— Юста… Это не совсем легально, и…

— Я же поклялась.

Можете себе представить, как я ухохатывалась — в душе. На физиономии же ухитрялась сохранять совершенно трагическое, похоронное выражение. Если честно, я давно уже догадалась. История доглобальных народов, тоже мне. И этнография. И мой дорогой братец в придачу.

Негромкий голос Винса съехал до оглушительного шепота:

— Экспедиция на Гауграз.

Я выдержала паузу. А потом спокойно сказала:

— Ты дурак, Винс. И твой Ингар дурак.

За Ингара он заметно обиделся.

— Я же говорил: финансирование — ноль.

— Тогда забудь.

— Но я думал…

— И не думай. Меньше чем за три сотни Роб даже из виртуалки в баре не вылезет. А насчет всяких… любителей острых ощущений у него твердая такса: пять. Если еще не поднял, я в его дела не особенно въезжаю.

Вот теперь на Винса действительно было жалко смотреть. Малиновые щеки поблескивали капельками пота, волосы на висках слиплись, а белый комб аж прилип к телу, обрисовывая далеко не ту мужскую грудь, какую стоило бы обрисовывать. Взмокший, несчастный, он глядел на меня умоляющими глазами побитой собаки (есть такое животное в приграничной экосистеме). Но что поделать?… Я сказала ему чистую правду.

— Просто… Мы же все — теоретики, Юсь. Нас могут подстрелить еще на границе, и неизвестно, с какой стороны скорее. Экспедиции необходим проводник. Такой человек, как… Робни.

— Ищите деньги. Видишь ли, за светлые идеи он не работает. Кофе хочешь?

Вообще-то не понимаю, почему принято предлагать гостям такую гадость. Лично я спокойно обхожусь обычным энергиком, он по крайней мере вкусный, хоть и не разливается по красивым дымящимся чашечкам. Но Винс — именно тот случай, когда можно побыть светской дамой. Не составляя ему компании, разумеется.

Он поднялся, снова нерешительно переминаясь с ноги на ногу.

— Кофе… ну…, а у вас натуральный?

Надо же! Вот уж не думала, что он из тех чудиков, которые мало того что добровольно и с готовностью это пьют, но еще и различают по степени натуральности и даже по сортам. Но между прочим — я в свое время специально наблюдала, — так называемые ценители кофе в момент, когда горячая горечь попадает им в рот, все равно морщатся. Вот так-то.

— Натуральный, — заверила я. — Есть еще гаугразский чай, но не советую — вставляет не по-детски. И Роб злится, если берут без спросу.

Винс топтался на месте, изображая ярко-красным лбом напряженную мыслительную деятельность. «Пить или не пить — вот в чем вопрос»; я тихонько угорала со смеху. Честное слово, только ради возможности так потрясающе поприкалываться стоит иногда его терпеть.

— Спасибо, я, наверное, пойду, — наконец выдавил он. — Юсь, он все-таки твой брат. Поговори с ним, пожалуйста!

Я усмехнулась:

— Ладно, попробую сбить с полсотни. Кстати, имей в виду: по пять — это за каждого. Пусть твой руководитель подумает, на кого можно безболезненно сократить вашу экспедицию.

Самое смешное, что он не понял намека.

— Хорошо, я ему скажу, только… Знаешь что, Юсь? — Винсовы глаза заблестели. — А ты приходи к нам на кафедру! Раз уж я все равно тебе рассказал… И познакомишься с Ин… с доктором Валаром. Завтра в шесть тридцать встретимся на квадрате, договорились?

Винс уже встал на скользилку и сделал героическое лицо, готовясь к новым гонкам. И, надо сказать, у меня и в мыслях не было лишать его этого удовольствия. Так что еще неизвестно, что я имела в виду, утвердительно кивая. Может быть, «поехали».

…Он ушел, и сразу стало скучно. Связить Дальке было уже поздно, да не очень-то и хотелось. А других планов на сегодня я не разработала. Может, «смертовиков» погонять?… На днях вышла последняя обновленная версия, только вчера скачала. Однако особого желания я в себе опять-таки не обнаружила.

Вот в такие минуты и подползают пораженческие настроения на тему «мама была права». Имеется в виду та эпопея с первичной специализацией — когда предки на ушах стояли, доказывая, что нельзя терять год, что я безнадежно отстану от сверстников, выпаду из социума, морально разложусь и т.д… и т.п. Разумеется, существует же стандартная схема развития личности: группа социализации — начальная школа — колледж — первичная специализация — профессиональный колледж — университет… Шаг в сторону считать побегом и стрелять на поражение. Страшилка для правильных детишек вроде Винса.

А я хочу жить так, как сама считаю нужным. Без Наставниц и Лекторин; слава богу, мне уже не положена по возрасту Воспиталька. И тем более не подчиняться каким-то людям, всяким там «доктор-валарам». Говорите, так не бывает? Бывает, просто мало кто пробует. Вот Роб же смог! Ему никто не указывает, чем в какой момент заниматься.

И я смогла. Я — свободный человек, а не «личность, интегрированная в социум». Да!…

Включила персонал и попробовала засечь маячок Роба. Просто так. И тут же по монитору цветной пылью осыпались пиктограммы и символы, пришлось перегружать. Сама виновата: Роб еще до отряда умел блокироваться так, что не только ни фига не засечешь, но можно запросто угробить всю систему, а теперь и подавно. И правильно. Я сама ненавижу этот маячок, только ж от моего братца никак не добьешься нужной программы…

Сейчас он, конечно, попросту заседает в каком-нибудь баре. Где виртуалка по той же теме, что и стены в моей комнате, а в смежных помещениях за отдельную плату можно поиметь то же самое в реале. Но в реале, насколько я знаю, Роб здесь не заказывает. Считает, что приграничные бордели лучше.

И ничего, что его нет дома уже вторую неделю. Если бы он вышел, я бы знала. Он всегда говорит мне, когда выходит. Мне одной.

Вспомнила Винса с его экспедицией и вслух засмеялась. Знал бы он, сколько подъезжает к Робу таких вот «исследователей Гауграза»! Мало кто прямо признается, что хочет подзаработать на продаже оружия или контрабанде сырья и артефактов. Как правило, у всех его клиентов исключительно высокие благородные цели. Вплоть до установления мира со смертовиками… короче, обхохочешься.

Стоп.

Прислушалась. Нет, разумеется, шлюзовая система при входе у нас, как и везде, работает бесшумно. И я всегда в таких случаях сначала решаю, что показалось… чаще всего так оно и есть.

Одним прыжком вскочила на скользилку. Сразу, без разгона, врубила седьмую скорость и помчалась по коридору.

— Роб!!!.. Привет.

— Юська, уйди… Ну тебя на фиг, башка раскалывается…

Винса я увидела издалека — вообще-то на институтском квадрате толчется масса народу, но мало кто при этом подпрыгивает и машет руками над головой. Похоже, он не рассчитывал особенно, что я приду. Кстати, главным образом поэтому я и пришла.

Подскользил навстречу. По идее, полагалось со мной поздороваться, но в то же время он еле сдерживался, чтобы не спросить насчет Роба, а потому с ходу выпалил третье:

— Ингар тебя очень ждет!

Физиономия у него была уже не такая красная, как вчера. Зато нос начал шелушиться смешными белыми чешуйками.

Путь на кафедру — как там? — сравнительной истории и этнографии доглобальных народов сам по себе был весьма показателен. Сначала мы пробирались сквозь толпу студентов (заученные великовозрастные парни и дуры-девки в коротких конусильках), потом свернули в боковой коридор — народу стало поменьше, затем завернули за угол, где под дверью аудитории торчали три калеки; но и тут не остановились, а нырнули в какой-то аппендикс, в котором не смогли бы разминуться две скользилки. Эта кишка еще пару раз изогнулась и только тогда уперлась в дверь.

С одной створкой, представляете?! И к тому же ее пришлось открывать руками!

Впрочем, от помещений, расположенных на первом уровне города, можно и не такого ожидать. А Винсов институт вообще частично размещается в «здании», то есть в блоке, сохранившемся еще с доглобальных времен, когда в городе был один-единственный уровень и эти… «улицы» вместо тоннелей для капсул.

Сразу за дверью Винс радостно объявил:

— Она пришла!

Кафедра была маленькая и какая-то неприлично тесная: казалось, — в нее с огромным трудом втиснули два персонала, шкаф для дисков, атмосферой и аннигилятор. Я не сразу поняла почему, а когда поняла, то даже присвистнула: одна стена в этой комнатушке была без монитора! Белая слепая стена с нелепыми завитушками под самым потолком. Кстати, тоже белым, слепым и к тому же в трещинах.

Разглядывая помещение, я сначала совершенно не обратила внимания на… него. До тех самых пор, как он подошел ко мне совсем близко и сказал:

— Добрый день. Я доктор Ингар Валар. Можно просто Ингар — мы тут все на «ты».

Я подняла глаза.

И поняла, что пропала.

…Нет, на самом деле я, разумеется, ничего такого сразу не поняла. Наоборот: мне даже показалось, что он старый… я ведь ожидала после Винсовых рассказов, что он окажется старым. И безнадежно скучным: скажите, станет нормальный человек заниматься этими самыми историей с этнографией? И вообще он стоял уже слишком близко и был выше меня на две с половиной головы — разве я могла нормально его разглядеть?…

От меня ждали ответа, и я сказала:

— Юста Калан.

Он пожал мне руку. Ладонь у него была большая, очень теплая и такая сухая, словно ее всю жизнь мыли только в ионном очистителе.

— Не может быть. Винс!

Тот не шагнул — прыгнул вперед, загородив меня собой. Теперь я видела лицо Ингара поверх торчащих ежиком белых Винсовых волос. Рассматривала. Начинала понимать, что он вовсе не старый. Что он…

— Так тот человек, о котором ты говорил, — Робни Калан?

По обеим сторонам белого ежика вспыхнули двумя рубинами и без того красные уши.

— Просто я подумал… да.

Брови — как узкие крылья птицы чайки из приморской экосистемы. Четкие, будто обрубленные линии под скулами. Лоб — в полтора раза выше, чем бывают человеческие лбы. Глаза…

— Вы знаете Роба… доктор Валар?

Его имя — не говоря уже о «ты» — почему-то не далось мне вслух; я разозлилась и несколько раз повторила про себя: Ингар, Ингар, Ингар… Глупо вообще-то. А глаза у него обыкновенные, серые, прищуренные и в красных прожилках: и чего он не носит линзы, как все люди? Сейчас расскажет, что ходил с моим братом в одну группу социализации. Вообще удивляюсь, откуда у Роба такая широкая популярность — с его-то родом занятий. Но факт остается фактом: до фига народу не только, в курсе, но и всеми силами пытаются примазаться к его сомнительной славе.

Все равно не поверю. Уж для этого-то он — Ингар, Ингар!.. — точно старый.

Но ничего такого он не сказал.

— Садись, Юста. И ты, Винс. Кофе будете?

Не отводя глаз, я опустилась на сиденье.

И кивнула.

Длинная зеленая конусиль неудобно путалась между ногами — зато здорово попадала в цвет моих глаз. А с волосами ничего приличного не сделаешь. И какого, спрашивается, было так коротко стричься?!

Конусиль — вот эту самую, не аннигилированную потому, что у нее не вышел часоминимальный срок употребления, — я последний раз надевала по случаю выпуска из колледжа. Тогда у меня еще были длинные волосы. И все говорили, что я красивая.

Когда Ингар посвязил, я спала. Я сплю до стольки, до скольки считаю нужным, и не понимаю идиотов, которые, сменив Воспитальку на психобудильник, добровольно его программируют и подскакивают в одно и то же время каждое утро. Нет, было уже не совсем утро, я знаю. Но я же свободный человек!.. Это в детстве, хочешь — не хочешь, приходилось быть жаворонком.

Короче, он увидел меня: слипшиеся ресницы и спутанные волосы, потная мятая уродина. Кажется, еще и ругнулась, не открывая глаз, думая, что это Далька. А потом забыла извиниться — лишь идиотски разинула рот, разглядев на связилке его лицо.

И как теперь?!.

Я влипла в зеркало и, сложив губы бантиком, аккуратно зачесала волосы направо. Потом налево. Потом назад. Включила режим кругового обзора, плюнула и разлохматила прическу пятерней.

До нашей встречи оставалось еще два с половиной часа. Что с ними делать, я не представляла.

— Тебе очень идет.

Кафе называлось «Перфоманс». Собственно, потому я и решила, что это безумно изысканное и дорогое заведение. А оказалось — студенческая забегаловка, расположенная уровнем выше института. Во всем помещении я не заметила ни одной конусили длиннее колен. Идиотка.

Но зато мы были с ним. Вдвоем. И к тому же пили не кофе, а нормальный энергик.

— Винс много о тебе рассказывал. — Ингар улыбнулся.

— Плохого?

Надо же было хоть что-то отвечать.

— А почему ты так решила? Давала повод?

Мне не хотелось говорить с ним о Винсе. Мне хотелось говорить с ним о чем угодно… В общем, я совсем запуталась. И выглядела, наверное, полной дурой. Стриженой дурой в зеленой конусили до пят.

Его глаза смеялись. Прищуренные глаза с неимоверными ресницами, крылатыми, как и брови; и как я вчера умудрилась не заметить таких ресниц?! Ему, наверное, лет тридцать пять: ужас как много, но для мужчины еще может быть. Он посвязил — сам! Мне!!! Он пригласил меня…

В кафешку для студентов. И теперь смеется надо мной.

Или просто смеется?…

— Не переживай, только хорошее. Винс, насколько я понял, очень неплохо к тебе относится. Кстати, не обидишься, если я кое-что спрошу?

Пожала плечами. Голыми, кстати; но из-за гусиной кожи они вряд ли выглядели очень сексуально. Кто ж знал, что атмосферой тут запущен в холодильном режиме… Большинство дурочек-студенточек, разбросанных за столиками и вокруг стойки, были в пестрых термокомбиках и, судя по всему, прекрасно себя чувствовали. Ненавижу!…

О чем он хочет спросить? Нравится ли мне Винс? Пусть — честно отвечу и закроем тему. И тогда…

— Почему ты не выбрала себе первичную специализацию?

Вот так.

Я одним вдохом высосала энергик и закусила трубочку. Сделала рассеянное и пофигистское выражение лица. Значит, сейчас состоится очередное педагогическое внушение на тему потерянного года, выпадения из социума и т.д… и т.п. Что ж, не в первый раз. Послушаем, от этого не толстеют.

А ты что думала? Что доктор Валар, серьезный взрослый человек, наверняка знакомый (как он тогда отреагировал на твою фамилию, помнишь?) с родителями и, по их мнению, способный претендовать на авторитет среди подростков переходного возраста… Что он посвязил тебе, идиотке, для чего-то другого?!

— Юста… Я же просил не обижаться. Не хочешь — не отвечай,

Оказалось, что трубочка из-под энергика лежит передо мной, перекушенная на десять аккуратных кусочков. Я незаметно — ну, надеюсь, — сгребла их под стол, на корм мобильному аннигилятору. Пусть не думает.

— Почему же, я вам отвечу, доктор Валар. Первичная специализация — важный шаг, во многом определяющий ту нишу, которую впоследствии займет личность в Глобальном социуме. Это очень важный выбор, и мне не хотелось бы его форсировать. Видите ли, доктор Валар, еще лет десять назад, посещая группу социализации, я считалась проблемным ребенком, и потому…

При желании я еще и не так могу. Если меня как следует разозлить.

— А я тогда был командиром отряда, — негромко сказал Ингар. — Куда распределили Робни Калана.

Умный спич застрял у меня между зубами. Вместе с ошметком пластика от трубочки.

Ничего себе!..

Он сидел напротив, чуть подавшись вперед и отставив в сторону недопитый энергик. Не старый, но и не молодой человек с утомленными серыми глазами без линз, зато в целом лесу дремучих ресниц. Узколицый, худощавый, в простом темно-синем комбе. Абсолютно штатский. Девяносто девять и девять в периоде.

— Это идиотизм, — заговорил он. — Причем преступный идиотизм… Направлять в отряд желторотых мальчишек, без нормальной психологической подготовки, даже без тестов на адекватность и психоболевой порог!.. На основании одного лишь добровольческого заявления. А ведь в восемнадцать лет мотивация может быть какой угодно: конфликт с родителями, ссора с девчонкой, пари с друзьями, высокоидейный патриотизм… Или просто: никто меня не любит, а я докажу… Ты ведь тоже собираешься в отряд, правда, Юста?

— Еще чего.

Надо же было что-то ответить. Но как он?!.

— Я тогда сразу понял, что его необходимо срочно комиссовать, — продолжал Ингар. — Твоего брата. Он был такой… нежный. Обидно звучит, да?.. Не бойся, ему я не говорил ничего подобного. Но про себя решил: как только… — Он придвинул энергик, допил длинным глотком и отбросил упаковку в сторону аннигилятора. — Это реально сделать лишь после первого боя, Юста. После атаки смертовиков, которую надо отбить. После.

Я смотрела на него во все глаза, до того широко распахнутые, что вообще неизвестно, каким чудом они держались на лице. Я понимала. Я помнила.

Как он тогда вернулся. Роб. Какое у него было лицо. Как он три недели безвылазно сидел в своей комнате — а я сидела в своей и плакала. Потом, конечно, прошло. Все проходит.

— Так это вы… — Я прикусила язык и, совершая над собой героическое усилие, поправилась: — Ты. Знаешь, Ингар, а он крыл тебя последними словами. За то, что ты его отправил домой.

— Догадываюсь.

И снова накатила неуправляемая злость. Догадывается он — правильный, цивильный; сравнительный историк, блин, доглобальных народов!.. Роб рассказывал. Мне одной, больше никому. Как ему катастрофически не повезло с командиром: это ж надо — напороться на сопливого пацана, нюню и труса. А никакой контузии не было! И тем более психошока… и вообще…

На этом месте Роб обычно срывался на бессвязную ругань. И так ни разу и не договорил — про ту атаку. Про свой единственный бой.

Ингар… Ингар. Мысленно его имя давалось уже легче, я почти была уверена, что и вслух произнесу его запросто, без паузы и дрожи в голосе. Но как он догадался… про меня?! Хотя с другой стороны, что он может сделать? Он ведь теперь даже не военный. А через три года, когда я стану совершеннолетней — черт возьми, еще целых три года! — по-любому забудет. Я ему никто. Мы, наверное, вообще больше не увидимся, нигде не пересечемся. Ведь таких денег, чтобы нанять Роба к себе в экспедицию, у него, как я понимаю, нет.

— Кстати, Ингар… Если ты сам был на Гаугразе. Зачем вам в таком случае проводник?

Он усмехнулся. Повел крылатыми бровями:

— Я не был на Гаугразе.

Я недоуменно вскинула голову. Заодно увидела, как студенточки из-за соседнего столика вовсю пялятся на Ингара. Который сидит и разговаривает — со мной; на секунду поймала невообразимый кайф. Ну и дура.

— Военные действия, Юста, ведутся не на Гаугразе, — отрезвляюще учительским тоном пояснил он. — А на границе. На практике это выглядит примерно так… хочешь еще энергика? — Не дожидаясь ответа, Ингар левой рукой пробежался по клавишам, программируя заказ.

Поймал мой взгляд и продолжил:

— Прозрачный бункер, что-то вроде Базы экодосуга, только из более стойкого стеклопластика, разумеется. И отряд, в обязанности которого входит отражать атаки смертовиков. Это нетрудно… ты знаешь, гораздо проще, чем в одноименной игре. Они нападают, ты нажимаешь на кнопки. Покидать бункер во время атаки строжайше запрещено уставом, и, если бы новобранцы уважали устав, у нас вообще не было бы потерь, одни победы. А между победами — пустота… Кто-то спивается, кто-то балуется наркотиками, кто-то уходит в глубокую психовиртуалку, кто-то лазает по приграничным борделям… Главное — ничего не помнить. Или убедить себя, что так и надо. Что это и есть героизм. Что на войне как на войне.

На столике возникли два пакета энергика, только мне почему-то совершенно его не хотелось. А Ингар взял, распечатал — и вдруг улыбнулся. Трубочка слегка оттягивала ему уголок рта.

— Так что ты права, Юста. Не стоит спешить с первичной специализацией. Мне в пятнадцать лет казалось, что Офицерский корпус — это когда в белых перчатках.

Я невольно взглянула на его руки — красивые, узкие, им бы действительно пошли белые перчатки, — и как раз в этот момент с его запястья отозвалась связилка. Ингар повернул руку так, что я не могла видеть монитор. Только отражение в глазах… внезапно просиявших… сощурившихся в две теплые пушистые щели…

Ничего не говорил. Только кивнул два раза подряд. И потом еще один раз.

— Вы уходите?

Идиотка!.. Прикусила губу, по-настоящему, до боли. Кто тянул тебя за язык, да какое вообще твое дело… идиотка!!!

— Да, минут через десять… Допивай энергик, я провожу тебя до капсулы. — С каждым словом его лицо словно остывало, теряя частицы улыбки. — Понимаешь, Юста, самое непостижимое то, что они продолжают атаковать. Сознавая, что это бессмысленно, — за столько столетий… Все равно продолжают. Я должен узнать почему. Ты готова?

— Что?

Кажется, я вздрогнула. И бретелька зеленой конусили, давно не внушавшая доверия, наконец-то сползла с плеча.

— Можем идти?

Я встала, поправляя бретельку и мимоходом отметив, что не прошло не только десяти, но и двух минут. Впрочем, наплевать. Каждый человек имеет право торопиться. Туда, куда считает нужным.

— Я поговорю с Робни, — внезапно сказал Ингар. — Сам. Нам давно пора поговорить. Я согласен с Винсом: твой брат — действительно тот человек, который нам нужен… Где ты припарковалась?

Студенческая забегаловка «Перфоманс» провожала нас многочисленными завистливыми глазами. Я как можно более гордо вскинула голову, почти доставая Ингару до плеча.

С Робом у него, допустим, ничего не выйдет. У Роба твердая такса.

И он больше не посвязит. Никогда.

— Отстань, Юська.

— Подожди. Я не поняла… Ты?! Согласился?!!

Роб висел на перекладине вниз головой и ритмично взмывал вверх, переламываясь пополам, — качал пресс. Пластиковый блин в его руках, закинутых за шею, тянул килограммов на десять, не меньше. Медицинская программа помалкивала, безропотно позволяя уже четвертый десяток упражнений; впрочем, не исключено, что Роб вообще ее подвесил, он умеет.

— Говорят тебе — уйди. — Он чертыхнулся, взлетел еще несколько раз и спрыгнул на пол, подбросив блин в зубы программным зажимам. Кажется, вполне довольный собой.

Настолько, что я рискнула остаться.

Ой вышел на середину спортивной комнаты, приземистый и мощный, словно животное буйвол из саванновой экосистемы. Руки — как перевитые лианами стволы тропических деревьев, шея — узловатая трапеция под квадратным подбородком. Смуглое, почти коричневое лицо в контраст к волосам, которые у него еще светлее, чем у меня. А вот глаза у Роба почему-то темные, вишнево-карие, — вылез, видимо, доминантный признак некоего предка в черт-те каком по счету поколении.

Мой брат. Вот!..

Но такого идиотизма я, честное слово, от него не ожидала.

— Как он тебя уговорил?! Ты же не…

— Не твое дело. Последний раз предупреждаю, Юська: не зли меня!

Иногда Роб смешной. Ясно — он же привык, что все его боятся. Но я-то не все! Я, если хотите знать, вообще никого и ничего не боюсь. Ну, кроме всякой гадости вроде виртуальных тараканов — Далька никогда не упускает случая напрограммировать их в мой вместитель…

— Уже иду, честно. Только…

— Постой, Юс.

Раскачался на перекладине и, перелетев через полкомнаты, приземлился на полусогнутых у самого выхода, причем совершенно бесшумно. Не представляю — с его-то комплекцией и весом! — как он это делает.

— Совсем забыл. У меня для тебя есть кое-что. Давай ко мне.

Я вскочила на скользилку на полсекунды раньше, чем Роб.

Но, конечно, все равно отстала.

В комнате у Роба странно. Во-первых, он уже пару лет как размагнитил аннигилятор: тот постоянно глючил при соприкосновении с артефактами и, что гораздо хуже, то и дело идентифицировал их как мусор. Иногда Роб пытается убирать сам, но очень редко, последнего раза я что-то не припомню. Нет, артефактами его комната (как наверняка думает Винс) вовсе не завалена: но обычные упаковки от пищевых комплектов и энергика, не говоря уже о емкостях из-под спиртного, очень впечатляюще выглядят, если строить из них башни высотой в полтора человеческих роста. А хлопья одноразовой постели — когда их используют много раз и в конце концов сбрасывают на пол слой за слоем?.. Честное слово, супер. Но это надо видеть.

Во-вторых, запах. Чуть-чуть сладковатый, ни на что не похожий. В комнате Роба у меня минут через десять начинает кружиться голова, а когда я однажды (в его отсутствие, понятно) случайно здесь заснула, меня потом не могли разбудить почти двадцать часов. Но Роб не говорит, что это такое. Даже в тот раз — а ведь мама страшно перепугалась и умоляла его сказать, чтобы можно было подобрать антидот, — все равно промолчал. Я думаю! Представляю, как должна вставлять эта штука в нормальной концентрации.

О том, сколько у него — на стенах и потолке, кровати и шкафах, а тем более на персонале — понавешено программных примочек, не буду и начинать. Потому как это разговор недели на две.

…Так что я замерла в дверном проеме. Даже позабыв сойти со скользилки.

— Ты чего, Юс? Заходи.

Вошла.

В серую комнату с потухшими мониторами — она казалась бы тесной, если б не освободившееся место из-под упаковочных башен и замков. Добросовестный атмосферон успел привести воздух в настолько дистиллированное состояние, что я засомневалась, когда последний раз заходила сюда: позавчера?.. дня три — или неделю — назад? Тогда на мои честные попытки пролоббировать Винсово предложение Роб ответил именно той комбинацией из приличных и не очень слов, какой я от него и ожидала, что с легким сердцем и передала Винсу… для Ингара.

— Я кое-что тебе привез, — говорил мой брат как ни в чем не бывало. — Еще из прошлого выхода.

— И только сейчас вспомнил?

— Лучше поздно, чем никогда. Да садись ты, перестань торчать, как столб! Я тут немного убрался, тебя это смущает?

Пожала плечами. Села перед выключенным персоналом. Попыталась вспомнить, выключал ли Роб его раньше хоть раз — за всю жизнь?

Он громко шарил где-то у меня за спиной: там шуршало, падало, передвигалось с места на место. Я принципиально не оборачивалась. Ингар говорил с ним, это точно. Но что, что такого мог он ему сказать?!.

— Смотри.

Прямо перед моим носом закачалось что-то блестящее; откинулась назад, чтобы нормально рассмотреть. Заинтересовалась. Взяла в руки.

К небольшому крючку крепилась серебряная пластина в форме ромба, покрытая причудливыми черными узорами и просверленная внизу мелкими дырочками. В них были вдеты тонкие проволочные петельки, на которых висели такие же пластинки, только в несколько раз меньшие. В центре каждого из маленьких ромбиков помещался цветной камешек, прозрачно-зеленый или фиолетовый с сиреневыми прожилками. Посередине большого ромба тоже, наверное, раньше был камень, но теперь от него осталась только круглая вмятина.

Все равно красиво. Очень.

— Артефакт? — равнодушно спросила я.

Роб, конечно, не повелся. Он меня знает как облупленную. Знает, что при виде таких вот штучек я готова с диким визгом подпрыгивать до потолка. Но раньше я их видела только издали, без права коснуться пальцем. И уж тем более моему брату никогда раньше и в голову бы не пришло…

— Это тебе, Юс. Нравится?

— Ничего. — Сегодня обойдемся без дикого визга. — А для чего он?

— Подвеска, серьга. Гаугразские женщины носят такие в ушах. Для красоты.

— Как — в ушах? — Со всеми деталями артефакт едва умещался у меня на ладони и был довольно тяжелый. Не говоря уже об остром крючке.

— Очень просто. Уши им прокалывают еще в детстве.

— Дикари.

Что-то в этом подарке было не то, настолько не то, что стало неприятно держать его в руках; я положила подвеску на клавиатуру Робова персонала. В свежепротертом сером мониторе отражалось мое лицо — светлый контур волос и два широченных растерянных глаза. Но Роб мог видеть только мой вполне уверенный в себе стриженый затылок.

— А мне теперь что, тоже проколоть?

— Ну тебя, Юська. Прицепишь себе на монитор. Или на связилку.

— Спасибо. — Я обернулась и напоролась на его улыбку. Поспешную, запущенную только что, как аварийная программа на подвисшем персонале. — Только честно, Роб: не сумел продать? Потому что он с дефектом? И без пары?

— Не болтай глупостей.

Он уже не улыбался. Стоял так близко, что вместо стерильно-кастрированного воздуха пустой комнаты я теперь дышала его запахом. Тяжелым, пряным запахом настоящего мужчины — поленившегося заглянуть после тренировки в душ, хотя бы в ионный.

Ничего особенного не случилось. Роб уже сто раз выходил… туда. И будет выходить, разумеется. Это его работа, которую он выбрал сам, причем без всяких там колледжей, первичных специализаций и забот о гармоничной интеграции личности в социум. На социум Роб вообще плевать хотел, и как же я его понимаю!.. Да, ничего особенного. Он уйдет и вернется. Как всегда.

Я знала, конечно, что нельзя спрашивать. Что он скажет сам, если посчитает нужным, — а до сих пор же считал!.. Не удержалась, идиотка:

— Так когда у тебя… у вас выход?

И, разумеется, он ответил:

— Не твое дело.

— Я же все равно узнаю. Если не у… доктора Валара, то у Винса, он мне все выложит, не сомневайся. Скажи только, на фига оно тебе понадобилось? Они тебе не заплатят, это точно. С каких пор ты заделался бескорыстным исследователем? Какого вообще…

— Я сказал — не твое дело! Давай кати отсюда. Слышала?

Роб не повысил голоса — но в нем появилась та самая скрежещущая жесткость, из-за которой, я знаю, все его и боятся. Начинают бояться, во всяком случае. В сочетании с буйволиной комплекцией впечатляет, честное слово.

Вот только не меня. Я-то давно привыкла. Хотела встать и выйти без единого слова. Зато потом как следует хлопнуть скользилкой по дверным створкам — если отъехать на чуть-чуть и сразу же на седьмой скорости дать задний ход, они не успевают разойтись.

А серьгу— артефакт собиралась так и бросить на клавиатуре мертвого персонала. Не нужны мне прощальные, блин, подарки! И вообще никакие не нужны, как Роб не понимает?!. Вот если б он… мой брат…

Взяла. Все-таки очень красиво.

— Да, мама… Нет… Еще здесь, это точно… Заблокировал, наверное… Нет, я не знаю… Не сказал… Правда не сказал, ты мне что, не веришь?.. У кого, у меня?.. Никаких… Да, совсем никаких… И я тебя тоже люблю.

Монитор замутился, смывая мамино лицо. Диагональ моей связилки — два с половиной, а у мамы новая модель, миниатюризированная, там всего полтора. В таком размере не особенно разглядишь чье-то выражение лица. Вот почему по связилке так удобно врать.

На самом деле у меня, разумеется, есть планы.

Аннигилятор в моей комнате работает нормально, но после его экстренного запуска в режиме генеральной уборки она малость изменилась, я даже не ожидала. Могучий сексодром превратился в скромную чистенькую кровать без единой пушинки; один за другим приказали долго жить разбросанные по стоялкам старые комбы — вместе с зеленой конусилью, которая, оказывается, уже успела отходить положенный часоминимум; дисковый шкаф засверкал изнутри пестротой коралловой экосистемы, а персонал… Впрочем, персонал все равно надо будет выключить.

Но сначала я вошла с него во внутреннюю бытовую сеть и запустила полную чистку интерьерной программы. Скачивала я ее, помнится, часа три. Вытирать, конечно, быстрее, но тоже занимает какое-то время. Главное — делать это в открытом режиме. Обхохочешься, честное слово!

Глядя, как, не прекращая заниматься делом, они одна за другой исчезают со стен и потолка — удивленные парочки из «Камасутры».

А серебряный артефакт я все-таки повесила на монитор, как и советовал Роб. Не в ухо же его цеплять и не на связилку, в самом деле! Он тяжелый.

Единственное живое пятно в чисто убранной комнате. В отличие от некоторых я точно знаю, что вернусь.

Мы вернемся.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Музыканты смолкли, и дребезжащий старческий голос Каралар-вана под аккомпанемент столь же дребезжащих, чуть расстроенных струн завел длинную историю о волшебнице Мейне, возлюбленной славного Тизрит-вана, оставившего ради нее свою жену перед Могучим, прекрасную Галибу-ани. Преступной земной любовью Мейна прогневила Матерь Могучего, и в гневе та прокляла ее смертью всех до единого сыновей, но волшебница, бессильная перед небесным проклятием, все же сумела сделать так, чтобы каждый ее сын успел перед уходом на пир Могучего оставить по себе потомство… В этом месте легенды Мильям всегда плакала.

Но сегодня знакомые слова проплывали мимо, будто облака над вершиной Ала-Вана, не останавливаясь, ничего не задевая в душе. Может быть, оттого, что постарел Каралар-ван. Или из-за того, что давно начала болеть голова под чересчур тесным обручем, а нельзя было не только его снять, но и вообще пошевельнуться. Или тут что-то другое?…

Не оборачиваясь, одним движением глаз Мильям покосилась на подругу. Ахсаб сидела очень прямо и настолько неподвижно, что на ее плече приостановилась отдохнуть большая прозрачнокрылая стрекоза; под взглядом Мильям она тут же взмыла в небо. Лицо Ахсаб под паутинкой покрывала казалось серебряным, как тяжелые подвески, ниспадающие ниже плеч, и широченный пояс, который плотно охватывал ее стан, начинаясь под самой грудью. Серебряная статуя в мареновом платье, пурпурной накидке и высокой остроконечной шапочке сосредоточенно слушала старинную свадебную легенду. И тоже, наверное, — остро почувствовала Мильям, — не слышала, не понимала, не принимала ни слова…

Жених Ахсаб выглядел таким юным, что даже не верилось в его посвящение оружием. Под огромной, не по размеру, папахой — огромные виноградины глаз, посередине смешной вздернутый носик, а над пухлыми губами шевелились от легкого ветерка почти-усы, похожие на пушок на голове младенца. Селение, откуда он был родом, располагалось очень далеко, чуть ли не в двух днях пути, на склоне восточного зубца Кири-Гава. И она, Мильям, скорее всего никогда больше не увидит Ахсаб.

Зато сама Ахсаб увидит многое. Новое, удивительное, ни на что не похожее. В том далеком селении даже виноград выращивают другой, розовый и длинный, словно девичьи пальцы. Разводят коней ростом с большую собаку, которые умеют взбираться на самые неприступные скалы. Там есть водопад — не маленький, в полчеловеческого роста, как ступени на ручье Азру, а высоченный, ниспадающий чуть ли не с самой вершины зубца. У подножия того водопада купаются влюбленные, а в полнолуние там находят драгоценные камни…

Обо всем этом Мильям и другим девушкам невеста Ахсаб рассказала вчера, во время ночного обряда девичьих проводов. А ей самой красочно описал чудеса родного края нареченный, вот этот самый, со смешными усами. Он остановился в селении на пути с границы и, присмотрев себе невесту, собрался жениться тут же, не совершая двойного пути, так делают многие мужчины, ведь война не ждет, на границе необходим каждый воин, а жениховы дары можно завезти обратной дорогой, если, конечно, невестина родня согласится принять на веру его слово.

Этот юноша умел произносить слова так, что их принимали на веру. И покорил надменную Ахсаб, наверное, именно своими рассказами — чем же еще? Ведь она, первая дочь в семье, могла выбирать…

Но сейчас Ахсаб страшно. Она уже не уверена, что хочет купаться под водопадом с этим почти незнакомым юношей — в далеком, чужом селении. Где все, даже виноград и низкорослые лошади, далекое и чужое, где не будет ни близких, ни подруг, и муж тоже уйдет на войну, едва зачав первенца, а она останется — совсем одна… Неподвижная статуя мертвенно-бледного серебра под прозрачным покрывалом.

…А Мильям бы не боялась.

Она повела бровями, пытаясь сдвинуть обруч со лба: конечно, ничего не получилось, даже наоборот, он еще сильнее врезался в кожу. Этой осенью следующей в селении будет ее свадьба, сказал вчера Хас.

Когда ушли к Могучему Харсун и Айдабек, отец и Сурген, а теперь вот Избек — восемнадцатилетний Хас остался старшим мужчиной в семье. Он вернулся в селение с вестью о гибели брата: тело Избека было уничтожено каким-то жутким глобальим оружием, и вдова похоронила на кладбище воинов лишь амулет с прядью его волос. А заодно, не откладывая, Хас сделал и другие дела, положенные в обязанность мужчине, покинувшему ненадолго границу.

Через неделю состоится договоренная им свадьба Мильям. И первый сын Мильям родится неделей позже третьего сына Хаса — если, конечно, Матери Могучего будет угодно точно выдержать сроки.

Родится здесь же, в их селении, и отцом его будет Темирен, тучный и медлительный юноша, которого, кажется, совсем недавно близнецы Нузмет и Асалан подстерегли и сбросили в ручей Азру. Мильям тогда смеялась вместе с братьями до острых иголок в животе, она отлично помнит. А вот как он ушел на посвящение оружием и когда вернулся — даже не заметила… Она вообще не замечала его — пока Хас, на секунду задержав на сестре взгляд своих пронзительных, будто клинок, глаз, не бросил: «Готовь покрывало к свадьбе. Ты — нареченная Темирен-вана». И все. Хас никогда не тратил попусту лишних слов.

Каралар-ван кончил рассказывать, с неимоверным облегчением бросил инструмент на руки своему очередному мальчику и потянулся за чашей кумыса. Заиграли музыканты, и Мильям, не сразу сообразив, что именно они играют, замешкалась, вышла на середину подворка позже всех, когда другие подружки невесты уже встали спина к спине для девичьего танца. По головам прошелестел — или показалось? — неодобрительный ропот. Сделав первый же шаг, она споткнулась, выбилась из ритма… Украдкой взглянула в сторону самой широкой циновки, на которой сидели немногочисленные мужчины со всех окрестных селений, по разным причинам оказавшиеся нынче дома. Напоролась на вороненый клинок глаз Хаса. Поймала и тут же отпустила взгляд Темирена… так и не успев понять какой.

Какой он, Темирен-ван? Они выросли в одном селении, между ними год-другой разницы, не больше. Почему же она ничего, ну совсем ничего не знает о нем, о своем нареченном? Только тот веселый случай с близнецами… для него, наверное, не такой уж и веселый… а больше — ни одного воспоминания. Может, потому что Темирен с детства не обращал на себя ничьего внимания, был нелюдимым и незаметным, стертым, будто чеканка на старом поясе. А может быть, дело вовсе не в нем, а в ней самой…

Музыка вскрикнула, взметнулась ввысь тоненькой трелью, и Мильям поднялась на цыпочки, потянулась, вверх, вскинув руки над головой, и медленно закружилась, встречаясь глазами то с одной, то с другой девушкой, танцевавшими по обе стороны от нее. Вот подружки невесты повернулись к центру круга, сошлись вплотную, и их простертые руки образовали цветок над головами. Потом одновременно — Мильям, как всегда, чуть отстала — уронили руки, крутнулись на месте, коснулись спинами и разошлись меленькими шажками, держа перед собой на вытянутых руках полупрозрачные покрывала…

Смеркалось. Сквозь двойную завесу покрывал — своего и невестиного — Мильям уже совсем не могла разглядеть лица Ахсаб. Никогда им больше не поговорить, не посекретничать в яблоневом саду… А ведь Ахсаб наверняка знает все о Темирене. Она давным-давно, еще не войдя в возраст, начала обсуждать и оценивать всех до единого возможных женихов в окрестных селениях. Только Мильям почти не слушала. Ее не интересовали мальчики, готовящиеся уйти на посвящение оружием, равно как и воины, вернувшиеся с границы за молодой женой, или вдовцы, надеющиеся на старости лет зачать еще нескольких сыновей…

Мильям пыталась говорить с подругой о другом. О целебных травах, чудодейственных амулетах и воде из источника Тайи. О рисунке звездных лучей в новолуние над Сокольим камнем. О силах, которые лучше не называть вслух, но…

Ахсаб делала таинственное лицо и молчала. Или смеялась. Или бросала свысока что-нибудь обидное, после чего они ссорились навсегда, на целую неделю, а то и больше… Но иногда — рассказывала. И тогда Мильям слушала, впитывая и растворяя в себе каждое слово. И часто, притаившись в глубине виноградника, подолгу держала сложенные ладони над большой пестрой гусеницей. Гусеница обычно притворялась мертвой, а затем, осмелев, уверенно протискивалась в щель между пальцами.

Девичий танец кончился, и Мильям вернулась на место, попутно поправив обруч на голове; стало полегче. Напоследок снова черкнула взглядом в сторону мужчин: Темирен-ван угрюмо уткнулся в чашу с вином, и никто на всей многолюдной свадьбе не догадался бы, что и у него тоже есть тут невеста. Стремительно темнело, и женщины зажгли светильники, выстроившиеся посреди циновок и вдоль изгороди мерцающими цепочками огней.

А музыканты тем временем приглушенно зашелестели струнами; этот странный звук, похожий на шум дождя, все нарастал, словно стремясь к неведомой наивысшей точке, которой никак не мог достичь. Разноголосый гомон вокруг циновок разом стих, и все глаза устремились на молодых. Чужеземный жених — в его родном селении, видимо, последовательность свадебных обрядов была иная, — не понял, замешкался, переглянулся с матерью невесты… и Ахсаб встала первая. Удивительным образом ожившая серебряная статуя…

И юноша, вспомнив наконец полученные накануне назидания, тоже вскочил на ноги. Широким движением, каким выхватывают из ножен изогнутую саблю, он сдернул с невесты ее покрывало. Мильям успела увидеть, как сощурились в отсвете огней подведенные сурьмой глаза, а на серебряных щеках вспыхнул неожиданный румянец.

В следующий миг уста молодых слились в поцелуе, а вся свадьба взорвалась многоголосым ликующим кличем, подхваченным музыкантами и перетекшим в неистовую песню…

А еще через мгновение жених подхватил Ахсаб на плечо — так носят хворост или мехи с вином — и, одним прыжком преодолев циновку, — высокая плетеная баклага рухнула на бок и покатилась, изливая струю вина, — пересек подворок и вскочил на коня, давно нетерпеливо перебиравшего копытами у самой изгороди. Мальчик, державший коня под уздцы, сделал вид, что хочет остановить похитителя, и юноша не всерьез, но звучно и красиво щелкнул об изгородь витой двухвостой плетью…

Свадьба веселилась и пила. Подружки невесты, лишь теперь допущенные к пиру, спешили наполнить миски пирогами с разнообразными начинками и мясом под жгучим соусом, виноградом и яблоками, халвой, молочной нугой и прочими лакомствами. Кто-то придвинул к Мильям глиняную чашу с кумысом…

Пролитое женихом вино растеклось широкой темно-алой звездой, в которой отражались огни светильников и настоящие звезды. И медленно, по капле просачивалось сквозь циновку.

Мильям ткала.

Только что пришлось распустить большой кусок: еще утром она сбилась со счета нитей, и рисунок скособочился, стал кривым и некрасивым, а заметила это лишь теперь. А значит, придется работать, не переставая, до самой свадьбы… Правда, если невеста ткет покрывало в последнюю предсвадебную ночь, это хорошая примета: Ахсаб, например, специально оставила несколько рядов, чтобы закончить в окружении подружек на девичьих проводах. Но если вообще не успеть, то…

— Много тебе еще? — насмешливо бросила Адигюль, пробегая через подворок. — Может, помочь?

Мильям помотала головой, крепко стиснув зубы и не отвечая на издевку. Все знают, что если невеста, готовя свадебное покрывало, примет чью-нибудь помощь, у нее семь лет будут рождаться одни девочки. Однако не окончить его к сроку — и молодой муж такой жены в первом же бою уйдет на пир Могучего… что хуже?

Темирен-вана Мильям не видела со дня свадьбы Ахсаб. И почему-то никак не могла вспомнить, какое у него лицо.

Она низко склонилась над рамкой ткацкого станка, распределяя по четыре и по две шелковые нити, тонкие, словно паутина зеленого паучка из колючих кустов над Терзой. Челнок сновал между ними, будто осторожная мушка, но, почти дойдя до края покрывала, запутался и порвал одну; Мильям наклонилась еще ниже, кончиками пальцев завязывая незаметный узелок. Следующий ряд — по четыре и по три… но если и дальше пойдет так неверно и медленно, придется все-таки принять помощь Адигюль.

Старшая сестра снова появилась на подворке. Она уже была матерью двух сыновей и одной дочери, располнела, стала хлопотливой и крикливой, а нынешней весной похоронила на кладбище воинов своего мужа Мухатбека, брата Ахсаб. Подруга рассказывала, что Адигюль уже перессорилась и со свекровью, и со всеми прочими невестками и ждет не дождется окончания вдовьего срока, чтоб тут же выскочить замуж за кого-нибудь еще…

— Вот кувшин с твоим напитком. Куда поставить?

— Что?

Сосредоточенная на работе Мильям не расслышала слов — а интонация была суетливой и будничной, словно речь шла о чем-то обыденном вроде болезней овец или работ на винограднике, а вовсе не…

— Куда поставить, говорю? Чтобы мальчишки не опрокинули и чтоб сразу нашла. Выпьешь, когда луна взойдет на Седу. — Адигюль глянула на небо. — Сегодня тучи, нуда хоть примерно… Главное — до того, как твои подружки соберутся. Лучше раньше, чем позже. Все поняла?

Мильям опустила ресницы:

— Да.

— Ну так я ставлю под оконницу. Вот тут. Чтоб потом не искала. Запомнила?

— Да.

— Тогда все. Я пошла к своим. А то старуха Абитаб, как дочку отдала, вообще не в себе стала, проклятие Матери…

Адигюль запахнула на рыхлой груди вдовью накидку и решительным шагом направилась вон с подворка. Сейчас она уверенной поступью пересечет полселения, хозяйским жестом отбросит в сторону полог жилища, откуда несколько дней назад чужеземный жених увез Ахсаб, и постарается раньше свекрови открыть рот, полный дробной дежурной брани…

А в нише под оконницей остался маленький кувшин, до половины налитый напитком, состава которого Мильям никогда не узнать. Только вкус. И то, что случится потом, следующей ночью, когда нареченный увезет ее со свадебного пира… не так уж и далеко, в скромное жилище на другом конце селения.

Это жилище, каким бы оно ни было, покажется ей самым прекрасным на свете. А Темирен — самым сильным, мужественным и желанным мужчиной, славным ваном из старинной легенды. И она отдастся ему со всей неистовой страстью, какую молодая жена способна подарить своему мужу, и вместе они зачнут здорового и крепкого сына… Потом будет долгий сон, почти не оставляющий воспоминаний… жаль.

Вот если б она была первой дочерью в семье — то запомнила бы… Первая дочь смотрит на своего нареченного в ночи теми же глазами, какими видела его днем: она сама избрала его, и ее собственная печаль, если ночь любви окажется не такой волшебной и страстной, как мечталось…

Как там Ахсаб?.. И где это у нее было: в пути — или уже под струями водопада? Отвлекшись, Мильям опять зацепила лишнюю нить, стянула в узел, исказив рисунок покрывала; этот ряд тоже придется распустить.

Ей, второй дочери, будет куда легче полюбить своего… не избранника, просто жениха, с которым сговорился старший брат перед отъездом на границу. Так устроен мир, и кто скажет, что это несправедливо? Всего лишь несколько глотков из кувшина — в то мгновение, когда луна зацепится за круглую вершину Седу. Несколько глотков волшебного напитка… приготовленного для нее Адигюль.

Почему — Адигюль?!

Порыв ночного ветра едва не задул светильник. Мильям прикрыла маленькое пламя ладонью. Пальцы, просвеченные красным насквозь, как если б они были прозрачными, мелко, прерывисто дрожали.

Вернулась к работе; но после взгляда на светильник в глазах прыгали язычки пламени, дробя смутно белевшее в темноте неоконченное покрывало. Только сейчас Мильям поняла, насколько черно сгустилась ночь, которой мало что мог противопоставить мятущийся огненный язычок. Казалось невероятным, что до сих пор — не иначе, каким-то чудом, — удавалось подсчитывать и разбирать при его свете тончайшие нити… Кто выдумал, будто можно ткать в последнюю предсвадебную ночь?.. И вообще ночью?!

Матерь Могучего, как же она устала…

Мильям встала и, подойдя к изгороди, облокотилась на шершавые переплетенные лозы. Ночь обещала быть по-осеннему резкой и холодной. По небу неслись седые рваные облака, оставляя под собой только самые невысокие вершины — не горы даже, а так, скалы или холмы темными силуэтами на темном фоне. Луна неясным отсветом промелькнула в тут же затянувшейся дыре между тучами; трудно было сказать, насколько далеко ей еще до вершины Седу.

Скоро начнут собираться подружки на девичьи проводы. Если, конечно, кому-то захочется выйти из жилища под пронизывающий ветер… Ведь она, Мильям, ни с кем особенно не дружила, с одной Ахсаб, да и то они все время ссорились. Но обряд есть обряд, хоть кто-нибудь из девушек селения должен прийти, и уже, наверное, вот-вот, так что…

Лучше раньше, чем позже.

Какой он на вкус?.. Говорят, жгучий, будто соус из алого перца. А выпить нужно одним духом, не отводя кувшина от уст. И сначала ничего не почувствуешь, кроме жара во рту, — волшебное действие напитка начнется лишь на следующую ночь, точно в то же самое время… Надо поспешить: вдруг завтра из-за непогоды обряды будут сменять друг друга чуть скорее, нежели принято, и Темирен-ван раньше увезет ее со свадебного пира?

Она медлила. Слишком устала от работы… И где луна? Должна же она хоть еле-еле проглядывать сквозь тучи…

Мимо изгороди пронеслась, хлопая черными крыльями, летучая мышь — низко, к дождю. Мильям неосознанно вскинула руки, защищая косы: эти твари любят запутываться в волосах, и каждая вырванная волосинка протягивает мостик в чертог Врага Могучего, которому они служат. Если за всю земную жизнь отдать им хотя бы семь волос — после смерти придется вечно поддерживать темный огонь светильников в Его чертоге…

Мелькнула еще одна крылатая тень. Потом еще… Мильям отступила к самому жилищу: входить внутрь в предсвадебную ночь невеста не должна, а что же ей делать, если они рискнут залететь за изгородь?.. Скорее бы пришли девушки!

А напиток?! Лучше раньше, чем… Снова взглянула в небо — ни намека на луну, — присела на корточки у оконницы, пошарила рукой в нише, нащупывая кувшин… Да, но можно ли в присутствии слуг Врага призывать к союзу древние силы Гау-Граза? Последние, разумеется, гораздо сильнее, но… Как все-таки мало она знает, всего лишь вторая дочь в семье…

Вздохнула, закусила губу — и вытащила кувшин из ниши. Присела на циновку перед неоконченным покрывалом; светильник уже едва теплился, пригибаясь под ветром. Откупорила восковую пробку на горлышке кувшина. Искоса взглянула в сторону изгороди, ночи и летучих мышей…

Там стоял человек.

Чужой.

Мильям поняла это не сразу: в первое мгновение она даже приняла его за Темирена — которому ни в коем случае нельзя видеть в эту ночь свою невесту! — затем почему-то вспомнила Сургена, старшего брата, ушедшего к Могучему в первом же бою, при посвящении оружием… Чужой человек, невысокий и квадратноплечий, совсем не был похож на Сургена. В его узких глазах двумя искорками отражалось пламя умирающего светильника.

Над головой чужого — у самых волос! — прошелестела летучая мышь.

Вот тут Мильям и вскочила, отпрянув и взмахнув руками, — незакупоренный кувшин ударил россыпью темных брызг по струнам натянутых на рамку нитей будущего покрывала. Чужой человек шагнул вперед, обеими руками взялся за изгородь и усмехнулся — Мильям приготовилась закричать, и в этот момент чья-то плотная, как восковая пробка, рука намертво запечатала ей губы.

В тишине совсем близко заржал конь. Тот, кто был сзади, рванул Мильям на себя и поволок, словно вязанку хвороста, — песок и щебень подворка в одно мгновение содрали кожу на щиколотках и пальцах ног. Видимый мир вздернулся вверх, к седым клочьям облаков, и на мгновение она отчетливо увидела в просвете между ними круглое основание луны, касающееся яйцеголовой вершины Седу…

В лицо ткнулся теплый конский бок, пахнущий едким потом. Мир ухнул вниз и перевернулся вверх ногами. Перевернутый чужой человек обернулся от седла, перебросил через изгородь трескучий комок оранжевого огня — и ударил по шпорам.

Удаляющееся селение начало просыпаться — лаем собак и блеяньем овец, хлопаньем пологов и оконниц. Послышались крики — Мильям показалось, что она узнала голоса Хаса и юных близнецов, Нузмета и Асалана, — затем стрельба, беспорядочный свист пуль… Ее тело подпрыгивало на конском крупе, к голове прилила кровь, сознание замутилось. Летучие мыши метались как сумасшедшие, перечерчивая темноту диким узором шелестящих крыльев.

Их было трое — двое мужчин и мальчик. Мужчины, похоже, возвращались с границы. Иногда они переговаривались между собой, но Мильям не понимала ни единого слова из их быстрого гортанного языка.

Чужой человек — тот, что стоял ночью у изгороди, — вез ее на своем коне, теперь уже в седле, стянув ей запястья кожаным ремешком и прижимая к себе твердой и горячей, как плоский камень в очаге, ладонью. Ему, узкоглазому, Мильям, видимо, и предназначалась в жены. Второй, седой и сплошь изрезанный шрамами, был скорее слугой, а мальчик, наверное, ждал их на середине пути со свежими конями…

С утра над горами еще нависали тяжелые тучи, но теперь они совершенно рассеялись, и солнце ярко палило с перекаленного неба, споря с прохладным осенним ветерком. Неподвижной точкой висел над левым отрогом приближающейся Кур-Байги горный гриф. Очертания вершин постепенно становились другими, и Мильям уже не была уверена, что каменистая дорога, по которой поднимались их лошади, ведет именно на Кур-Байгу…

Седой что-то коротко сказал, показывая наискось, вперед и вверх; мальчик засмеялся. Узкоглазый прикрикнул на них, сильнее прижав к себе Мильям, так что больно впилась в кожу застежка серебряного пояса.

Похититель. Разбойник. Муж.

Так иногда поступают чужеземцы; ей приходилось слышать рассказы о таких случаях, происходивших, правда, всегда в каком-то другом, соседнем селении. Взять по дороге с границы жену в далеких краях — просто взять, не спрашивая, не оставаясь на свадебный пир и не присылая жениховых даров… Те, кто решается на такое, навлекают на себя гнев Могучего, предаются Его Врагу, обрекают себя на вечные скитания по мрачным чертогам — вместо веселого пира убитых воинов… неужели эти трое надеются никогда не погибнуть в бою? Или думают о краткой земной жизни больше, чем о вечной?…

Их лошади поднимались все выше в горы, дорога сужалась, превращаясь в узкую тропу вдоль ступенчатой осыпи. Маленький отряд вытянулся в цепочку: впереди ехал седой, за ним мальчик, а узкоглазый с Мильям позади — желтоватая пыль из-под копыт двух передних лошадей оседала на связанных руках, скрипела на зубах, не давала дышать. Конь под узкоглазым споткнулся; Мильям потеряла равновесие, ткнулась носом в жесткую гриву. Похититель выругался, с оттяжкой ударил животное рукоятью плети, направляя на тропу. Несколько мелких камешков с дробным стуком покатились вниз.

С другой стороны над тропой нависала сплошная горная стена — она то едва ли не падала на всадников, накрывая их густой тенью, то опрокидывалась вбок, становясь солнечным склоном, порой из нее выступали причудливые скалы и гроздья камней, иногда ныряли вглубь черные дыры пещер. В трещинах росла пучками жухлая трава, а по отвесным уступам носились туда-сюда маленькие ящерки, цепляясь за камень широкими веерами пальцев.

Мальчик обернулся и что-то спросил, показывая на солнце; узкоглазый ответил коротко, отрицательно. Седой повторил свой указательный жест: вперед и вверх. Договариваются насчет привала? — с надеждой предположила Мильям. Ее непокрытые черные волосы, казалось, впитывали в себя солнечные лучи, как виноградная лоза впитывает воду в летнюю засуху, и невидимый обруч все туже закручивался на голове. Она попыталась проследить за направлением руки седого — но там, впереди, солнце и скалы колебались, смешивались в неясную мельтешащую рябь…

Вздрогнула: на голову легла тяжелая ладонь. Прохладная… Мильям помимо воли захотелось, чтобы он подольше не убирал руку. Узкоглазый что-то пробормотал сквозь зубы, затем то же самое — но повелительно, в голос. Взялся за повод, дал стремена коню. А потом, на мгновение опять отпустив узду, подцепил край накидки Мильям и накинул ткань на ее перегретую голову, а заодно и на лицо…

Некоторое — долгое — время она ничего не видела, кроме качающихся теней.

Затем они остановились.

Похитители начали разговор — отрывистый, деловой. Узкоглазый спрыгнул на землю, и в спину резким холодом ударил ветер. Мильям по-прежнему ничего не могла видеть, кроме собственных связанных рук и узкой полоски лошадиной спины под колеблющимся краем накидки и еще далеко внизу — маленький пятачок топтаной травы. Но вдруг накатило странное чувство огромного пустого пространства, зияющей пропасти со всех сторон. Конь переступил с ноги на ногу, и Мильям в ужасе сдавила ногами его бока, попыталась вцепиться пальцами в спутанную гриву…

Ветер свистел в ушах, одежда облепляла тело и хлопала надутыми складками. До Мильям доносились обрывки слов, треск ломаемого хвороста, звук льющейся жидкости… Казалось, те трое забыли о ней. А она — боялась шевельнуться.

Ее накидка развевалась, с каждым порывом ветра поднимаясь все выше — и вдруг сорвалась, будто спугнутая с гнезда птица, залопотала крыльями и унеслась прочь.

Мильям зажмурилась.

Прошло длинное мгновение. Затем сквозь приоткрытые ресницы она увидела небо. Яркое, сияющее небо со всех сторон. Громадное, не замкнутое в ожерелье горных вершин. А внизу…

Она смотрела, забывая о страхе, все шире раскрывая изумленные глаза. Скалы и зелень, золото и багрянец, солнечные склоны и лиловые расщелины, кудрявые острова лесов и красные ряды виноградников, голубой изгиб реки и серебряные нити ручьев. Селения, похожие на сбившиеся в кучку маленькие стада коз и овец, и стада, словно огромные селения…

И четкие, будто линии на чеканке, границы густых теней от тех самых вершин, которые всегда смотрели на нее с немыслимой высоты — а теперь громоздились по сторонам, доступные, близкие, равные. Одни чуть выше, другие совсем рядом, туда, казалось, можно перешагнуть одним гигантским шагом, а третьи — внизу, под ногами…

Ала-Ван, все-таки самый высокий, укрытый вечным снегом… Седу, полукруглый лишь с одной стороны, другая — сплошная мешанина из камня… Плоский, будто циновка, Изыр-Буз… а большинства вершин Мильям не узнавала, как если бы они, насмехаясь, играя, надели причудливые маски актеров, что бродят от селения к селению. Когда-то давно она, Мильям, чуть было не убежала с актерами…

Подошел узкоглазый. Одним резким движением сдернул Мильям с седла, поставил на пошатнувшуюся землю, отвел, подталкивая в спину, к костру, который они развели в скальном углублении, укрытом от ветра большим камнем. Двое других поднялись навстречу, и мальчик, перемазанный золой и жующий за обе щеки, невнятно ляпнул что-то такое, отчего седой расплылся в ухмылке. Узкоглазый дал мальчишке тычка и прикрикнул на обоих. Затем присел на корточки, рванув за собой пленницу, и сунул в ее связанные руки поджаренную лепешку.

Впервые за все время Мильям осмелилась как следует взглянуть ему в лицо.

Он смеялся.

А если бы она успела выпить напиток?!

Ночь прошла спокойно Мильям спала, завернувшись в кошму, которую узкоглазый достал из-под седла, тонкую, почти без ворса, но удивительно теплую, словно она весь день копила солнечный жар. Такая же кошма обнаружилась у мальчика, а мужчины, как и положено воинам, спали полусидя, в бурках, и каждый был похож на небольшое жилище с косматым пологом.

Встали рано, гораздо раньше солнца, отпустившего на землю лишь нелюбимого младшего сына, предутренний серый недосвет. В каждом скальном углублении и расщелине лежали озерца тумана, а с кошмы, когда узкоглазый вырвал ее из рук Мильям, дробно сорвались на траву капельки росы.

А Мильям боялась встретиться с ним взглядом. Ведь если б она успела, если б выпила… Страшно и стыдно представить, что могло бы случиться. Этой самой ночью, в миг, когда луна коснулась вершины Седу… правда, здесь, высоко в горах, луна не касается вершин. И все-таки: в тот самый момент…

Узкоглазый, хвала Матери, ни о чем не догадывался. Хмурый, как предрассветное небо, он заново связал запястья Мильям и подбросил ее в седло, затем вскочил сам и что-то гортанно скомандовал спутникам. Маленький отряд двинулся в путь.

Они ехали весь день, остановившись на привал лишь однажды, когда солнце поднялось в самый центр небесного свода и скалы перестали давать тень. Дорога то спускалась вниз, то вновь вскидывалась вверх — но вниз чаще, порой по крутому склону или осыпи, где скользили копыта лошадей, и всадники спешивались, ведя коней под уздцы. Тропа то четко проявлялась в жухлой траве, то пропадала, растворяясь в камнях. В некоторых местах на ней могли бы разъехаться две повозки, а потом она вдруг сужалась в опасную нить вдоль края пропасти… А в селении Мильям Кур-Байгу называли неприступной. Никто, кажется, и не подозревал, что по ее отрогам проложена тропа…

К вечеру они спустились к подножию горы. Еще сверху Мильям заметила в долине селение, большое, с причудливыми остроконечными жилищами, двойной цепочкой опоясывающими небольшой водоем. Вокруг раскинулись сады и виноградники, чуть в стороне рябили склон бесчисленные спины животных — сперва Мильям приняла их за овечье стадо, но потом поняла, что это огромный табун коней. Что ж, она еще раньше приметила, что у всех троих похитителей красивые, породистые, нездешние кони…