Анни Фере подозвала официанта и заказала порцию сосисок. Заметив, что тот колеблется, певичка прибавила:
      - Да, да, ступайте, это не за счет заведения. Я сама уплачу. Наклонившись к подруге, Анни тихо сказала:
      - До чего подлы здесь лакеи!
      Через несколько минут официант возвратился с дымящимся блюдом. Рыженькая схватила рукой сосиску, окунула ее в горчицу и откусила большой кусок.
      - Ешь прилично, - шепнула певичка. - Он смотрит на нас. Уже в третий раз. Только не подавай виду, что замечаешь.
      С минуту она глядела на подружку, которая вооружилась ножом и вилкой и старательно, в полном молчании, поглощала одну сосиску за другой. По мере того как девушка насыщалась, на ее худом, остреньком и веснушчатом личике с нарумяненными скулами появлялись живые краски.
      Оркестр исполнял какую-то оглушительную американскую песенку.
      - Сказать по правде, сердце у меня отзывчивое, - проговорила Анни Фере. - Когда я вижу, что такая славная крошка голодает, у меня душа болит... А знаешь, ведь ты прехорошенькая.
      Она поднялась со стула.
      - Ладно, теперь самое время идти. Ты поняла, что я тебе сказала? Смотри, не оплошай.
      Подружка, не переставая жевать, только тряхнула пылающей гривой. - Не забудь накрасить губы, - напомнила Анни.
      Покачивая крутыми бедрами так, что ее длинное черное атласное платье сразу же зашуршало, она пересекла круг, где танцевали несколько пар.
      - Итак, милый Люлю, ты даже не здороваешься? - воскликнула она, останавливаясь возле столика, за которым в одиночестве сидел Моблан, уставившись на ведерко с шампанским.
      - Я вас не знаю, мадемуазель, и не понимаю, что вам от меня угодно, ответил он, окидывая рассеянным взглядом зал.
      У него был низкий, тягучий и хриплый голос. Он говорил недовольным тоном, почти не раскрывая рта, в котором торчала сигарета.
      - О Люлю! Неужели ты сердишься на меня за то... за то, что произошло тогда!
      - Вы изволили посмеяться надо мной, мадемуазель, я вас больше не желаю знать. Я считал вас благоразумной девицей, а вы, оказывается, не лучше других! К тому же я твердо решил больше не иметь дела с женщинами вашего круга.
      - Каждый может совершить неловкость... Нельзя же из-за этого ссориться, - сказала певичка.
      И она так низко наклонилась над столом, что Моблан без труда мог заглянуть в глубокий вырез корсажа. Выпуклые голубые глаза уставились на ее грудь, затем Люсьен с деланным равнодушием отвел взгляд в сторону.
      - Если хотите знать, я нынче утром даже вычеркнул ваше имя из списка тех, кто будет приглашен на мои похороны. Вот вам! - заявил он.
      Потом откинулся на спинку стула, чтобы полюбоваться произведенным эффектом. Анни Фере, усматривая бог весть какую связь между приглашением на похороны и завещанием, воскликнула:
      - Ах! Нет, Люлю, ты этого не сделаешь! Ты и вправду хочешь меня огорчить? Знаешь, ты ведешь себя не очень-то шикарно, нет, нет, совсем не шикарно! А впрочем, какое это имеет значение? Ты еще всех нас переживешь...
      Лесть сыграла свою роль. Все же Моблан проворчал:
      - Люди, которые со мной дурно обошлись, для меня попросту больше не существуют, да, не существуют...
      Но взгляд выпуклых голубых глаз снова проник за корсаж. Певичка едва заметно повела плечами, и Моблан отчетливо увидел, что грудь ее ничем не стянута.
      - Ну ладно, присядь, выпей стаканчик, - сказал он, указывая на стул.
      - О, это уже куда любезнее! Узнаю моего Люлю.
      Анни бросилась к нему на шею и вымазала губной помадой шишковатый лоб.
      - Хватит, хватит, - проворчал он, - еще обожжешься. Мы друзья - и только...
      Он смял наполовину выкуренную сигарету, мокрый кончик которой был весь изжеван, его крупные желтые зубы привычно стиснули новую сигарету, затем он спросил:
      - Что это за малютка с тобой сидела?
      - Там? А, это Сильвена Дюаль, прелестная девочка.
      - Это ее настоящее имя?
      - Нет, сценическое. Знаешь, она из хорошей семьи! Папаша, конечно, противился тому, чтобы она шла на сцену, и ей пришлось покинуть дом. Это вполне естественно, в ее годы я сама была такой, в душе у нее пылает священный огонь.
      И Анни принялась рассказывать трогательную, но избитую историю о родительском гневе, о благородной бедности, о нетопленной комнате, где приходится учить роли, и о доброй подруге, которая знает, как тяжела подобная жизнь, потому что сама прошла через эти испытания, и всеми силами хочет помочь бедной девочке.
      - Мила, очень мила! - бормотал Люсьен Моблан, покачивая головой. - И... талантлива?
      - Необыкновенно. Пока еще только дебютирует. Но, поверь, она живет лишь ради искусства.
      - Хорошенькая, воспитанная, талантливая, смелая, - перечислял Моблан. Стало быть, по-твоему, ей следует помочь? А? Надеюсь, она благоразумна?
      Анни Фере, не смущаясь, выдержала его вопрошающий взгляд.
      - О, еще как благоразумна! Даже слишком, - ответила она. - По-моему, у нее никого нет. Это сама чистота, она просто дикарка.
      - Отлично, отлично, - пробормотал Моблан. - Так оно и должно быть.
      Он поманил пальцем метрдотеля и глазами указал на столик, за которым сидела Сильвена Дюаль. После короткого разговора метрдотель возвратился и объявил, что "барышня ответила отказом".
      - Я ж тебе говорила! - торжествующе воскликнула Анни. - Постой-ка, я сама с ней потолкую, а то она ни за что не подойдет.
      Не дожидаясь исхода вторых переговоров, метрдотель поставил в ведерко со льдом новую бутылку шампанского.
      Рыжеволосая девушка подошла со сдержанным, отчужденным и холодным видом. Усевшись между Анни и Мобланом, она равнодушно слушала плоские рассуждения Люсьена о театре и едва касалась губами бокала с шампанским. Вскоре Сильвена почувствовала, как накрахмаленная манжетка скользит по ее бедру, затем длинные пальцы сжали ей колено. Она отодвинулась. Моблан с довольным видом взглянул на Анни и, снова протянув руку, коснулся платья Сильвены.
      - О, какая худышка, какая худышка! - сказал он притворно отеческим тоном. - Надо кушать, побольше кушать!
      Девушка бросила на него сердитый взгляд, и Моблан принял это за новое проявление стыдливости.
      - Отлично, отлично! Девушке так и подобает вести себя! Не стесняйтесь, выпейте еще.
      Его глаза блестели. Близкое соседство двух женщин и шампанское (а он уже выпил больше бутылки) вызывали у него чрезвычайно приятное чувство. Люди, сидевшие за соседними столиками, время от времени поглядывали на него сквозь пелену табачного дыма и шептались: "Вы только полюбуйтесь на этого красавчика". Но Люлю Моблан читал в их взглядах одобрение и был весьма доволен собой.
      Скрипач, который приветствовал Люсьена, когда тот вошел в зал, приблизился к столику, держа в одной руке смычок, а в другой скрипку; на его плече лежал носовой платок.
      - О, какая прелестная, прелестная пара, просто чудо! - восторженно вскричал он, описывая смычком круг над головами Люлю Моблана и юной Сильвены Дюаль.
      Это был старый венгр с пухлым, гладко выбритым лицом, его круглое брюшко выпирало из жилета. Для своей комплекции он был удивительно подвижен.
      Моблан довольно закудахтал: фиглярство скрипача было для него привычным, но каждый раз производило эффект.
      - Какую вещь вы хотели бы послушать, мадемуазель? - спросил скрипач, изогнувшись в поклоне.
      Оробевшая Сильвена не знала, что ответить.
      - В таком случае - венгерский вальс, специально для вас! - воскликнул скрипач.
      И подал знак оркестру.
      Люстры погасли, зал погрузился в синий полумрак. Из темноты выступал лишь силуэт толстого венгра; выхваченный конусообразным лучом прожектора, он напоминал какое-то подводное чудище, озаренное светом из иллюминатора корабля. Прямые, зачесанные назад волосы падали ему на шею. Официанты неслышно приблизились к нему и молча стояли рядом с видом сообщников. Посетители, сидевшие за соседними столиками, невольно смолкли. Казалось, все присутствующие вступили в какой-то сговор.
      После яростного вступления оркестр умолк, и теперь венгр играл один: его смычок порхал по струнам и щебетал, как птица.
      Поза скрипача изображала вдохновение. Однако он, как сводник, поглядывал на Люлю и рыжую девушку; у него была усталая улыбка человека, который некогда мечтал стать большим музыкантом, но вот уже сорок лет, презирая себя и других, раболепно пиликает на скрипке, увеселяя пары, соединенные деньгами; человека, который возвращается поздно ночью в свою мансарду и разогревает себе ужин на спиртовке; человека, который испытывает отеческую жалость к юной девушке и вместе с тем подлое чувство удовольствия оттого, что он помогает старику развращать ее.
      Сильвена Дюаль шепнула Анни Фере:
      - А мне нравится этот скрипач.
      Анни сердито ущипнула ее.
      Тем временем Люсьен Моблан норовил прижаться своим уродливым лбом к острому плечику девушки; касаясь губами ее пылающей гривы, он шептал:
      - Я повезу вас к цыганам, к настоящим цыганам, повезу, куда вы только захотите.
      В зале вспыхнул свет. Послышались жидкие аплодисменты, скрипач вновь изогнулся в поклоне и не поднимал головы до тех пор, пока Моблан не сунул ему в карман стофранковую кредитку.
      Сильвена почувствовала, что голод опять терзает ее.
      Моблан слегка сжал ей руку.
      - Видите ли, милая крошка, - проговорил он, - очень важно хорошо начать свою жизнь. Это главное. Хорошо начать, понимаете? Я начал плохо.
      Он немного опьянел и проникся жалостью к самому себе.
      - Да, да. Я рано женился, - продолжал он. - Совсем молодым. Моя жена... Можно ей рассказать, Анни?
      - Ну конечно, конечно можно. Сильвена благоразумна, но ведь она не дурочка.
      - Так вот! Моя жена была бесплодна... Совершенно бесплодна. И она вздумала объявить, будто я импотент. Наш брак был расторгнут. А Шудлер...
      Голос Люлю неожиданно окреп.
      - ...этот мерзавец Ноэль Шудлер затем женился на ней. И также стал утверждать, будто я импотент. А все дело в том, что она впоследствии подверглась операции, потому что прежде была совершенно бесплодна.
      - До чего все-таки люди бывают злы, - проговорила Анни проникновенным тоном.
      - Вот и ославили меня на всю жизнь.
      - Послушай, Люлю, не говори так, - вмешалась Анни. - Уж я-то во всяком случае могу опровергнуть эту ложь.
      Он благодарно улыбнулся ей и заявил:
      - Знаешь, Анни, мне очень нравится твоя подружка.
      Затем встал и с лукавой усмешкой проговорил:
      - Пойду вымою руки.
      Не успел он отойти от стола, как метрдотель приказал убрать недопитую бутылку и принести новую скатерть, поставить пустые пепельницы.
      - Ну как? - спросила Анни Фере.
      - До чего же омерзительный старик твой Люлю, - ответила Сильвена с удрученным видом. - Могу только еще раз повторить: омерзительный!
      - Не скрою, мне он тоже был противен, - сказала Анни. - Он всем нам противен. Но когда сидишь на мели, привередничать не приходится. К тому же в этом случае есть одно преимущество: Люлю никогда не забирается выше колен... ну разве только изредка.
      Рыжеволосая девушка бросила на подругу недоверчивый взгляд, ей трудно было поверить, что накрахмаленная манжетка, скользившая по ее бедру, и жаркое дыхание у ее лица - всего лишь притворство.
      - Сколько ему лет? - спросила она.
      - Шестьдесят или около того, но, сама понимаешь, говорить надо, что пятьдесят.
      - Вот уж не подумала бы! - вырвалось у Сильвены. - Ничем не утруждать себя и так постареть! А я-то воображала...
      - Замолчи!
      Моблан приближался к столу; он приободрился, повеселел, глаза у него были не такие мутные, как прежде.
      - Значит, решено, - сказал он, усаживаясь. - Я устрою вашу судьбу... Сильвена Дюаль. Я создам вам имя, крошка Дюаль. Вы талантливы, и о вас заговорят. Дайте-ка мне ваш адрес. Я заеду навестить вас как-нибудь, утром... на правах друга.
      Анни многозначительно посмотрела на Сильвену: все шло хорошо.
      - Но только на правах друга, - промолвила девушка и, входя в роль, погрозила Люсьену пальцем.
      - Ну конечно, на правах старого друга. Черкните ваш адресок, настойчиво повторил он, протягивая визитную карточку.
      Пока Сильвена, склонившись над столиком, писала, он с улыбкой глядел на нее.
      - Да, я создам вам имя, - повторил он.
      Затем засунул два пальца в жилетный карман и извлек оттуда маленький пакетик из папиросной бумаги.
      - Что это? - удивилась Сильвена.
      Ей неудержимо хотелось рассмеяться.
      Моблан развернул бумагу и положил ее на скатерть. Нежно замерцали две великолепные жемчужины.
      - Ведь я игрок, - пояснил он. - И ставки в моей игре все время разные: вчера - лошади, сегодня - хлопок, завтра - драгоценные камни и жемчуг... Ставлю я и на красоток.
      Взяв кончиками длинных пальцев одну из жемчужин, он отвел от щеки Сильвены рыжие кудряшки и приложил жемчужину к мочке маленького ушка, потом сказал:
      - Вы не находите, что она вам к лицу? Посмотритесь в зеркало. Ну как? Что скажете?
      Кровь прилила к щекам Сильвены Дюаль. Лицо ее запылало. Она больше не чувствовала мучений голода. Глаза расширились, нос наморщился. Забыв о своей роли, она пролепетала:
      - Нет, нет, господин Моблан, не нужно, вы с ума сошли! С какой стати?.. Я никогда не посмею...
      Он смерил ее взглядом и спокойно произнес:
      - Отлично. Раз не хотите, тем хуже для вас. Я думал, вы любите жемчуг. Выходит, я ошибся. Человек, счет!
      Ей так хотелось поправить дело, крикнуть, что, конечно же, она мечтает о таких жемчужинах. Ах, какие чудесные жемчужины! Она не знала, что надо было сразу согласиться, она вовсе не хотела его рассердить... Но было уже поздно. Моблан аккуратно свернул бумажный пакетик и вновь опустил жемчужины в жилетный карман, глядя на Сильвену с жестокой насмешкой, наслаждаясь огорчением, которое без труда можно было прочесть на юном веснушчатом личике.
      - Как она еще молода! - сказал он Анни, которая с трудом сдерживала ярость.
      Моблан подписал счет золотым карандашиком и швырнул несколько стофранковых кредиток обступившим его лакеям.
      - Я навещу вас на этих днях, деточка, будьте благоразумны, - обронил он, поднимаясь.
      И удалился с величественной улыбкой на дряблом лице. Подобострастные официанты провожали его до самых дверей, со всех сторон слышалось: "Доброй ночи, господин Люлю, доброй ночи, господин Люсьен, доброй ночи, господин Моблан".
      - Ты думаешь, он и вправду обиделся? - спросила Сильвена Дюаль у подруги.
      - Вовсе нет, - ответила Анни. - Но ты, скажу прямо, набитая дура. Надо было сразу же согласиться.
      - Откуда мне знать? Я думала, что полагается из вежливости отказаться, что он будет настаивать. А потом жемчужины-то какие! Ты заметила, какие огромные? Я просто растерялась, понять не могла, как это ему взбрело в голову.
      На глазах у нее выступили слезы.
      - Ну, плакать из-за этого не стоит, - сказала Анни. - Я ведь тебе говорила, он очень богат. Признаться, я и сама не ожидала, что ему вздумается при первом же знакомстве дарить тебе жемчуга. Значит, ты ему понравилась. Досадно только, если он решит, что ты из разряда недорогих любовниц. Смотри же, вперед маху не давай!
      Скрипач подал знак Анни.
      - Ах, мне снова надо петь! - с досадой сказала она. - А ты ступай домой. И веди себя осторожно! Никого не принимай по утрам. Старики мало спят и встают спозаранку.
      Она проводила подружку, продолжая напутствовать ее:
      - Понимаешь, как дело доходит до денег, он настоящий садист: любит, когда их просят у него, унижаются и чтобы человек при этом испытывал мучительную неловкость... Если ты разбогатеешь, а я окончательно впаду в нищету, смотри не забудь обо мне.
      Внезапно, уже в дверях, Анни судорожно стиснула плечи Сильвены, и та почувствовала на своем лице ее горячее и пряное дыхание...
      - Знаешь, опротивели мне мужчины, - проговорила Анни низким и хриплым голосом. И она с такой силой прижалась своим накрашенным ртом к губам рыжеволосой девушки, что та пошатнулась.
      Словно сквозь туман, до Сильвены донесся из глубины зала певучий голос:
      - Венгерский вальс, специально для вас!
      Через окно в комнату неожиданно заглянул луч восходящего солнца.
      - Джон-Ноэль! Мэри-Анж! Can't you keep quiet! [Неужели вы не можете лежать спокойно! (англ.)] - воскликнула мисс Мэйбл.
      Она металась между двумя кроватями, поправляла подушки, стараясь вновь укрыть детей и непрерывно повторяла:
      - Aren't you ashamed of yourselves... on a day like this, too [Хоть постыдились бы... в такой день, как сегодня... (англ.)].
      Но Мари-Анж и Жан-Ноэль минуту назад обнаружили, что, когда шевелишь пальцами ног, на стене появляются забавные тени.
      - Обезьянки, смотри, маленькие обезьянки! Они карабкаются к потолку! закричал Жан-Ноэль.
      - Нет, щеночки, гляди, вон их ушки! Это маленькие собачки, - утверждала сестренка.
      - Колбаски, колбаски! - завизжал Жан-Ноэль, радуясь новой выдумке.
      И малыши, словно по команде, начали кататься по одеялу, заливаясь неудержимым смехом, как будто их щекотали.
      - Мэри-Анж! - возмутилась мисс Мэйбл. - Если вы не будете послушны, вас не возьмут на похороны дедушки.
      Мари-Анж сразу притихла: не время было навлекать на себя наказание. Ведь ей впервые предстояло, как взрослой, надеть черное платье и медленным, торжественным шагом войти под церковные своды, убранные огромными черными полотнищами с серебряной вышивкой. До сих пор Мари-Анж еще ни разу не приходилось бывать в соборе, одетом в траур. Жан-Ноэль также скорчил серьезную мину.
      - Мисс Мэйбл, почему меня не берут на похороны дедушки? - спросил он.
      - Say it in English [скажи это по-английски (англ.)], - приказала мисс Мэйбл.
      Каждый раз, когда гувернантка предвидела затруднительный разговор, она заставляла детей переходить на чужой для них язык.
      - I want to go to granpa's... [я хочу пойти на дедушкины... (англ.)] сказал мальчуган.
      - No, darling, you are not big enough yet [нет, милый, ты еще слишком мал (англ.)].
      - Мне уже скоро пять...
      - Say it in English.
      - I am nearly five [мне уже скоро пять (англ.)], - повторил по-английски Жан-Ноэль и захныкал.
      - Now don't cry. You'll go next time [Не надо плакать. Ты пойдешь в другой раз (англ.)].
      Но Жан-Ноэль надул губы и продолжал хныкать, теперь уже из упрямства. Затем он переменил тактику. Воспользовавшись тем, что мисс Мэйбл повернулась к нему спиной, он вытянул шею и, передразнивая гувернантку, у которой зубы выдавались вперед, поджал губу. Затем снова задвигал розовыми пальчиками ног и, ухватив ступню обеими руками, умудрился на четверть засунуть ее в рот; проделывая все это, он надеялся рассмешить сестренку и таким образом помешать ей идти на похороны.
      Но Мари-Анж невозмутимо сидела в длинной ночной рубашке, вышитой цветочками: она грезила о черном траурном платье.
      Каково же было ее разочарование, когда служанка принесла белое платьице с сиреневым пояском, белую пелеринку и белую шляпку. Однако девочка ничего не сказала.
      Мисс Мэйбл принялась одевать ее, а Жан-Ноэль как сумасшедший носился вокруг и вопил:
      - А она не в черном! А она не в черном!
      - Ну и что из этого? - язвительно спросила Мари-Анж. - Белое платье тоже траур, правда, мисс Мэйбл?
      Девочка уже немного кокетничала своими красивыми зелеными глазами. Она была на полтора года старше брата и в последнее время жеманно растягивала слова. В отличие от удлиненных глаз Мари-Анж у Жан-Ноэля глаза были круглые, большие и темно-голубые - настоящие глаза Ла Моннери.
      В остальном же дети очень походили друг на друга.
      При мысли о том, что Мари-Анж, пусть даже в белом платье, все-таки идет на похороны, мальчику захотелось наброситься на сестренку, разорвать ее платье, растоптать лакированные башмачки, но вдруг ему все стало безразлично, и он принялся играть в кубики. У Жан-Ноэля нередко бывали такие неожиданные смены настроений, поражавшие его родителей и гувернантку.
      В эту минуту вошел Франсуа Шудлер, довольно красивый мужчина лет тридцати, с мощной грудью и гладко причесанными каштановыми волосами. Он был во фраке.
      - Мисс Мэйбл, готова Мари-Анж? - спросил он.
      - Еще минутку, сударь.
      Франсуа с любовью смотрел на малышей - румяных, белокурых, таких миловидных и чистеньких. "Прелестные у меня дети", - думал он, играя их кудряшками.
      - Надеюсь, сударь, погода не испортится, - любезно сказала мисс Мэйбл и улыбнулась, обнажив при этом длинные зубы.
      То, что отец появился утром в парадном костюме, произвело на детей большое впечатление; особенно интриговали их болтавшиеся позади фалды его фрака.
      - Папа, а мама тоже сюда придет? - спросила Мари-Анж, которой не терпелось узнать, наденет ли мать вечернее платье и креповую вуаль.
      - Мама уже на улице Любека, ты поедешь со мной, доченька, - ответил Франсуа.
      Приподняв сына, он поцеловал его; мальчик прошептал ему на ухо:
      - Папа! Мне тоже хочется на похороны. Знаешь, ведь я очень любил дедушку.
      Франсуа расслышал только конец фразы; опуская малыша на пол, он сказал:
      - Я в этом уверен. Ты должен всегда помнить о нем.
      - А где дедушка будет лежать в церкви? - спросил Жан-Ноэль. - Ты мне потом расскажешь?
      - Да, да. А теперь будь умником.
      Жан-Ноэль подошел к сестренке, которой в это время надевали перчатки, поднялся на цыпочки, чтобы достать до лица Мари-Анж, и, прижавшись к ее щеке влажными губками, прошептал:
      - Какая ты красивая!
      Потом он остановился посреди комнаты в помятой своей пижаме, у которой одна штанина вздернулась чуть не до колена, и полными слез глазами смотрел вслед отцу и сестренке.
      Развернув "Эко дю матен", Симон Лашом вздрогнул, как от удара: его статьи не было.
      Ему бросился в глаза растянувшийся на три колонки рисунок Форена, изображавший поэта на смертном одре и выдержанный в характерной для этого художника резкой, нервической и вместе с тем меланхолической манере. Крупными литерами было набрано: "Правительство принимает участие в похоронах Жана де Ла Моннери, которые состоятся сегодня утром". Под рисунком Форена Симон прочел заголовок: "Рассказ о последних минутах". Он заглянул в конец полосы, и сердце его наполнилось бурной радостью: под статьей была его подпись, она была напечатана жирным шрифтом, в три раза более крупным, нежели шрифт самой статьи.
      В редакции изменили название, вот и все. Он стоял как вкопанный у края тротуара на улице Суфло, мимо него спешили женщины, неся сумки с провизией, проходили студенты с портфелями, а он не двигался с, места, пока не прочел свою статью от первой строчки до последней. Теперь, когда статья была напечатана с разбивкой на абзацы, с набранными курсивом цитатами, она показалась ему куда лучше, чем прошлой ночью. Содержательная, хорошо продуманная статья. Право, к ней нельзя прибавить ни единого слова.
      "А все-таки это странная манера - менять заголовок без ведома автора, подумал он. - Правда, для широкой публики так, пожалуй, понятнее".
      В нескольких шагах от себя он заметил невысокого старичка с козлиной бородкой, должно быть, отставного чиновника, который тоже остановился и, держа в руках "Эко дю матен", читал его статью. Симону захотелось кинуться к нему и закричать: "Это я Симон Лашом!" Затем он подумал: "Каким он меня представляет? Верно, считает преуспевающим журналистом вроде..."
      Он нарочно прошел мимо маленького чиновника, чуть не задев локтем своего первого читателя.
      Когда ученики четвертого класса, построенные в коридоре лицея Людовика Великого, увидели подходившего Симона Лашома, они принялись подталкивать друг друга локтями и шушукаться:
      - Взгляни-ка на него! Что это с ним стряслось?
      И действительно, Симон, медленно приближавшийся в сопровождении господина Мартена, преподавателя истории и географии, выступал в необычном наряде - черном, очень узком пальто и новом огромном котелке. Ему было явно не по себе оттого, что ученики таращили на него глаза, поэтому он держался необыкновенно чопорно и вопреки своей привычке старался не качать головой.
      Раздался звонок, ученики вошли в класс. Симон повесил на вешалку пальто и великолепный котелок и собрал домашние работы. Мальчики раскрыли тетради, но перед тем, как продиктовать тему нового сочинения, Лашом сказал:
      - Вы, без сомнения, уже прочитали в газетах, которые получают ваши родители, о смерти Жана де Ла Моннери.
      Он остановился, словно ожидая, что кто-нибудь крикнет: "Ну конечно, сударь. Мы даже видели вашу статью". На сей раз он бы не сделал замечаний ученику, если бы тот перебил его таким возгласом. Но все молчали.
      - Похороны состоятся сегодня, - продолжал Лашом. - Я должен на них присутствовать. Так что в десять часов вы будете свободны.
      В классе поднялся радостный гул. Симон постучал ногтем по кафедре.
      - Жан де Ла Моннери, - снова заговорил он, - останется в истории французской литературы как один из величайших писателей нашего времени, быть может самый великий. Мне выпало счастье близко знать его; в последнее время я виделся с ним почти каждую неделю, я считаю его своим учителем... В субботу, когда он умирал, я сидел у его изголовья.
      Неожиданно он обнаружил, что глубоко взволнован, и машинально протер очки.
      В классе царила полная тишина. Мальчики не предполагали, что их преподаватель знаком со столь знаменитым человеком, чье имя встречалось в учебниках литературы, с человеком, день похорон которого печать именовала днем национального траура.
      - Вот почему я хочу нынче утром поговорить с вами о нем и его творчестве, что, кстати, следовало бы делать каждый раз, когда от нас уходит великий человек... Жан де Ла Моннери родился в департаменте Шер, неподалеку от Вьерзона, в 1846 году...
      Симон говорил дольше, нежели рассчитывал, говорил о вещах, не предусмотренных учебной программой. Мальчики сосредоточенно слушали. И все же в какой-то момент, хотя все по-прежнему сидели неподвижно, Симон почувствовал, что внимание детей ослабевает и они только делают вид, что слушают. Пансионеры в серых блузах и приходящие ученики в коротеньких курточках, все эти семь рядов вихрастых мальчишек с гладкими - без единой морщинки, без единой жировой складки - лицами, мальчишек, едва вступивших в отроческий возраст, еще остававшихся детьми, но уже живших сложной внутренней жизнью, со своими вкусами, своими привязанностями, своими антипатиями, своими надеждами, - все они были где-то далеко, по сути дела, отсутствовали.
      Глаза детей, устремленные на измазанные чернилами пальцы с обгрызенными ногтями, ничего не выражали. Голос, доносившийся с кафедры, больше не достигал их красных или бледно-розовых ушей; фразы, даты, которые приводил Симон, больше не возбуждали внимания. Их еще очень скромные познания вертелись вокруг нескольких привычных представлений, и поэтому такие даты, как 1848 или 1870 год, мгновенно оседали в мозгу, подобно тому как соус оседает на дно тарелки. Но такие даты, как 1846 или 1876 год, совершенно им не знакомые и бесконечно далекие от них, заставляли школьников лишь удивляться тому, что до сих пор, оказывается, еще не перевелись люди, жившие в столь давние времена.
      И ученики сидели смирно, однако все поглядывали на стенные часы, нетерпеливо ожидая, когда же кончится скучный урок, который тянется так медленно, и настанет счастливый час нежданной свободы.
      Какой-то юный маньяк что-то записывал, точно машина, ничего при этом не понимая.
      И лишь два мальчика в двух противоположных углах класса слушали взволнованно, жадно, сосредоточенно, с выражением недетской серьезности на ребячьих лицах. Симон, продолжая говорить, попеременно смотрел теперь только на них. Он не сомневался, что они в тот же день кинутся в книжную лавку на улице Расина и купят томик избранных стихотворений Жана де Ла Моннери в издании Фаскеля. Стихи, которые они уже начали писать или начнут писать через год, будут отмечены влиянием поэта. И если эти мальчики даже станут когда-нибудь банкирами, адвокатами или врачами, они всю жизнь будут помнить этот час.
      Пройдет полвека, и нынешние школьники будут рассказывать своим внукам: "Я был в классе Симона Лашома в день похорон де Ла Моннери".
      Симон мысленно повторил: "Я был в классе Лашома", - и посмотрел на часы. Стрелка приближалась к десяти.
      - Запишите тему домашнего сочинения к следующей среде, - произнес он. "Какие мысли пробуждают в нас две первые строфы стихотворения Жана де Ла Моннери "На озеро, как лист, слетает с ветки птица..." Сравните эти стихи с другими известными вам стихотворениями, которые также навеяны природой.
      Пока ученики защелкивали портфели и выходили из класса, Симон Лашом быстро помечал в своем блокноте: "Для предисловия к посмертному изданию произведений Ж. де Л.М.: "Слава великих людей, за исключением полководцев, вопреки общему мнению не получает широкого распространения среди толпы. Она поражает лишь воображение избранных, а их немного встречается в каждом поколении; только этим избранникам дано постичь величие истинной славы, и, воспевая имя ушедшего гения, они сохраняют его в памяти своих современников".
      Между тем дети неслись по коридору к швейцарской, радостно вопя:
      - Хорошо, если бы каждую неделю умирали какие-нибудь знаменитости.
      Симон не слышал их криков; машинально чистя рукавом свой новый котелок, он продолжал размышлять.
      Громкий стук внезапно разбудил малютку Дюаль. Она недовольно поднялась с постели и отворила дверь.
      - Ах, это вы? - воскликнула она. - Вы не теряете времени.
      Перед ней стоял Люлю Моблан с тросточкой в руке; подняться на пятый этаж по крутой лестнице было для него делом нелегким, он совсем запыхался.
      - Я пришел как друг, - с трудом выговорил он, - мы ведь так условились. Кажется, не рады?
      - Что вы, что вы, напротив! - ответила Сильвена, спохватившись.
      Она пригласила его войти. Лицо у нее было заспанное, глаза припухли, в голове стоял туман. Она дрожала от холода.
      - Ложитесь в постельку, - сказал Люсьен, - а то еще простудитесь.
      Она набросила на плечи шаль и, подойдя к зеркалу, несколькими взмахами гребня расчесала спутанные волосы. Люлю не отрывал глаз от ее измятой и порванной под мышками ночной сорочки, под которой слегка вырисовывались тощие ягодицы, от ее голых щиколоток.