Александр Великий или Книга о Боге

В середине весны Александр, вслед которому неслись молитвы всего Египта, желавшего побед фараону, покинул Мемфис и снова двинулся вдоль побережья.

XVIII. Победа овна

Наш поход длился месяц, и мы вернулись на землю Тира, памятного отныне своим закатом.

Афинское посольство, приплывшее на священной триреме, вручило Александру золотой венок, а также послание Демосфена, просившего простить его. Наша стоянка ознаменовалась военными шествиями, религиозными торжествами, музыкальными и поэтическими состязаниями участники которых получили великолепные дары.

Но солдатам не терпелось встретить войско Дария; они вспоминали баснословную добычу, захваченную при Иссе и в Дамаске и давно истраченную на удовольствия. В Египте им было запрещено кого-либо грабить, и, хотя им щедро выплачивалось жалованье, они лишились удовлетворения, какое привыкли получать грабя, наводя ужас и ведя себя как свирепые владыки. За время своих походов они приобрели вкус к роскоши и к женщинам Востока. Там, где вставало солнце, им были обещаны новые богатства и новые любовницы; они отправлялись в путь весело рыча, как псы, которых пускают по следу дичи.

Три тысячи стадиев, которые нужно было пройти по сирийской пустыне в разгар лета, по земле, растрескавшейся, как старая кожа, под огненным небом, быстро успокоили этот порыв; воздух закипал перед глазами.

Персидские царицы следовали в своих повозках, вовлеченные в судьбу своего завоевателя. Прекрасная Барсина также была среди сопровождающих, равно как наложницы многих военачальников – у одних это были царевны, у других гетеры, как, например, афинянка Таис, возлюбленная Птолемея, ибо привычки сатрапии уже укоренились в этой армии.

Жажда, лихорадка, погоня за ускользающим горизонтом угнетали людей, и у врачей было много забот с теми, кого вдруг поражали в лоб или в затылок солнечные стрелы или кто, охваченный безумием, кидался с воем, спотыкаясь, бежать по пустыне.

Неутомимый Александр шагал во главе пешего войска быстрым шагом, в котором когда-то упражнялся с Леонидом.

Так был достигнут Евфрат, первая из рек, которыми Дарий в своем недавнем послании хотел напугать Александра. Две тысячи наемников, охранявших его берега, разбежались, как только заметили пыль, поднятую македонской конницей. Фракийские понтонеры Диада возвели плавучий мост, по которому без особых помех переправились солдаты, лошади, повозки, военные машины, обоз с поклажей, царские пленницы, любовницы военачальников, торговцы, ремесленники, менялы и публичные женщины. Здесь мы остановились на несколько недель, расположившись вдоль реки, под деревьями, которые наконец-то мы видели снова.

На берегах Евфрата Александру исполнилось двадцать пять лет.

Вскоре мы узнали, что Дарий находится на северо-востоке, где-то в Ассирии. Но Ассирия огромна. Сорок пять тысяч человек снова вооружились и пошли через страну курдов на поиски двухсот тысяч других. Пройдя две тысячи стадиев, они оказались перед второй рекой Дария – Тигром; это название значит по-персидски «стрела», так быстро и бурно его течение. Брод, к которому мы вышли, был очень глубок и течение там казалось чрезвычайно сильным. Эти кипящие водовороты вызывали дрожь у самых храбрых людей; начальники уверяли, что пешая армия не сможет переправиться. Когда спросили совета у Диада, тот заявил, что построить мост невозможно; даже если бы понтонеры смогли работать в этом яростном потоке, он немедленно разрушил бы плоды их трудов.

Тогда Александр разделил надвое свою конницу и поставил ее выше и ниже по течению, по обе стороны армии; сам он, отказавшись сесть на Буцефала, разделся на берегу и, обнаженный, держа оружие и одежду над головой, первым вошел в воду. Он указывал войску линию брода, которую угадал благодаря своему провидческому дару так, как если бы ему пришлось уже сто раз переправляться в этом месте. Плавать он не умел.

Борясь с течением, едва не сбиваемый с ног волнами, которые время от времени окатывали его, так что волосы были мокры, он кричал, чтобы солдаты спасали только оружие, а вещи и одежду он им вернет. Побуждаемые командирами, пехотинцы вошли в воду, громко крича от испуга; люди поскальзывались на камнях, толкались, падали из-за того, что пытались уцепиться друг за друга, и мешали друг другу сильнее, чем им мешал водоворот; многие теряли снаряжение; выроненные из рук туники плыли по реке; некоторые солдаты утонули, стараясь спасти свои скудные пожитки. Женщин, полумертвых от страха, переправили кого на руках, кого на повозках, наполовину уходивших под воду. Если бы Мазей, сатрап Дария в здешних местах, выбрал этот день для наступления, то Тигр стал бы концом судьбы Александра.

Наконец войско переправилось на другой берег; там разбили лагерь. Но край был опустошен, так как Мазей, применив метод, который когда-то советовал Мемнон, приказал сжечь перед Александром все деревни. Кроме того, в одну из следующих ночей Луна, которая была тогда полной, внезапно начала заволакиваться. Скоро она исчезла совсем, и густая тень простерлась над лагерем. Панический страх охватил тогда эту армию, затерянную в далеких землях, армию, которая после раскаленной пустыни чуть было не затонула и спаслась только для того, чтобы оказаться погруженной в жуткую тьму. За несколько мгновений ужас перешел в бунт. Впервые войско утратило послушание; фаланги рассыпались, люди бежали из лагеря куда глаза глядят. Некоторым казалось, что они слышат топот скачущего персидского войска; многие кричали, что их привели на край земли вопреки очевидной воле богов; что реки и земли становились им враждебны; что само небо явило свою суровость; что это просто безумие – увлечь стольких людей на гибель ради честолюбия одного человека, который пренебрегал своей родиной, отрекался от отца и в своей неистовой гордости выдавал себя за бога.

Оказавшись перед угрозой восстания, Александр поспешил призвать меня, а также египетских прорицателей, которых взял с собой из Мемфиса. Мы быстро посоветовались между собой; затем командирам удалось собрать людей, чтобы они выслушали меня, так как я, кажется, один мог рассеять их ужас.

«Солдаты, – сказал я им, – не страшитесь ничего; Луна затмилась в эту ночь мимолетной тенью от Земли, но я обещаю вам, что вы снова увидите свет. Поверьте вашим жрецам, которые умеют читать судьбы в небесах, и не бойтесь этой внезапной темноты, но, напротив, радуйтесь; ибо Солнце – светило греков, которым оно покровительствует, Луна же – светило персов. Всегда, когда затмевается Луна, это грозит Персии какой-нибудь великой катастрофой. Это знают египтяне, у которых было в прошлом немало тому примеров; да и вы сами, эллины, вспомните рассказы ваших отцов: Луна скрылась во время великой битвы при Саламине, в которой был разбит Ксеркс (40). Итак, в этой тени для вас зарождается новая победа, а дрожать от страха этой ночью надобно персам».

Затем я приказал немедленно принести жертвы божествам Солнца, Луны и Земли; и в армию вернулся порядок.

«Никто из моих военачальников так не ценен для меня, как ты», – сказал мне в ту ночь Александр.

Он воспользовался всеобщим успокоением, чтобы уже на рассвете поднять войско и возобновить поход.

Четыре дня спустя гонцы объявили, что Дарий, о котором думали, что он довольно далеко, находится поблизости и что один из его конных корпусов направляется навстречу греческой армии. Александр послал в разведку отряд гетайров, которые встретили персидских всадников, разбили их и обратили в бегство. Один из македонских командиров по имени Аристон, желая подражать Александру, вызвал на поединок начальника персов, обезглавил его с высоты своего коня одним ударом меча и привез его окровавленную голову царю.

В этой стычке было взято достаточно пленных, чтобы узнать, где находился Дарий. Его ставка была в Арбелах, а его огромная армия располагалась лагерем в пятистах стадиях впереди, на берегах Модоса, в широкой равнине, называемой Гавгамелы, что означает «остановка верблюдов».

Александр продвинул войско вперед и остановился в двух часах ходьбы от своего врага. Он оставался в этом месте четыре дня, устраивая свой лагерь, укрепляя его частоколами и следя за размещением обоза. Как раз в это время супруга Дария, пленная царица Статира, измученная необходимостью следовать за своим победителем, лихорадкой и тревогой перед близким сражением, умерла почти внезапно на руках царицы-матери. Ей едва было тридцать лет. В этой кончине греки увидели как бы начало бед, обещанных персидскому царю лунным затмением. Но Александр, казалось, испытывал настоящее горе; обняв старую царицу Сисигамбис, убить сына которой было его самым большим желанием, он искренне оплакал смерть женщины, мужа которой готовился уничтожить. Он приказал, чтобы Статире были устроены торжественные похороны, и по персидскому обычаю постился весь день в знак траура, как будто он был членом семьи.

Один из слуг Статиры, евнух Тириот, убежал из лагеря в ночь после похорон и достиг позиций нашего противника, чтобы принести известие своему царю. По рассказам, которые мы услышали впоследствии, Дарий стал горестно стенать и бить себя кулаками в голову. Мало того, сетовал он, что царица вынесла оскорбление пленом; нужно было еще, чтобы она умерла в жалком положении и не получила последних почестей, на которые имела право! Когда Тириот заверил его, что Статира не была лишена ни одного из преимуществ своего прежнего положения, «кроме света присутствия своего супруга», что она была похоронена со всем уважением, какого была достойна, и что сам Александр пролил реки слез, когда она умерла, Дария охватили ревнивые подозрения. «Если Александр так хорошо обращался с женой своего врага, – сказал он, – то, несомненно, по причине, которая бесчестит меня».

Он принуждал евнуха сознаться, что Александр сделал Статиру своей наложницей. Но Тириот, упав к его ногам, клялся и умолял его успокоиться; Александр, утверждал он, был достоин восхищения за то, что его уважение к персидским женщинам было равно его храбрости перед лицом персидских мужчин. Тогда Дарий якобы накрыл себе голову плащом, призвал в свидетели окружавших его сатрапов, военачальников и слуг и вскричал: «Ормузд, Ормузд, и вы, семь князей света, я заклинаю вас вернуть мне мое царство; но если мой приговор произнесен, сделайте так, чтобы в Азии не было другого царя, кроме этого столь справедливого врага и столь великодушного победителя!».

На следующую ночь Александр прошел с войском вперед на тридцать стадиев, и на рассвете мы увидели с высоты последнего холма, как в равнине темнеют скопления людей: перед нами была персидская армия. Все ждали, что Александр тотчас прикажет идти в атаку, как делал обычно. Но он впервые показал себя осторожным и расположил свои фаланги на отдых в том порядке, который они должны были принять в бою. Весь день он посвятил обследованию местности и сбору сведений о силах противника. Лазутчики и соглядатаи донесли ему, что Дарий собирался выстроить двести боевых колесниц, колеса которых оснащены длинными вращающимися серпами; что он опустошил свои табуны, чтобы иметь многочисленную конницу; что его двоюродный брат Бесс, наместник царя в Бактрии, привел ему полчища индийских воинов; что скифы, мидийцы, парфяне, жители Месопотамии, вавилоняне и арабы явились во всей своей мощи; и, наконец, что видели пятнадцать боевых слонов. Персы вырыли ямы-ловушки на своих флангах, а на фронте наступления кое-где разровняли землю, чтобы облегчить атаку своим коням.

Имея дело с армией, которая обладала колоссальным численным превосходством и на этот раз имела достаточно пространства, чтобы развернуться, Парменион считал, что атаковать нужно ночью, чтобы смутить врага неожиданностью и использовать наиболее выгодным образом дисциплину македонских фаланг, приученных двигаться в темноте, повинуясь голосу командиров. «Я не хочу красть победу, – ответил ему Александр. – К тому же Солнце – светило греков».

Он обратился с короткой речью к командирам, объявив, что начало сражения назначено на утро следующего дня; приказал, чтобы людей накормили и дали им отдохнуть, после чего ушел в свой шатер; однако он не мог заснуть.

В македонском лагере после обильного ужина скоро настала тишина. Она даже обеспокоила персов, которые, рассуждая так же, как Парменион, ждали ночной атаки и всю ночь не складывали оружия. Равнина была покрыта их бесчисленными кострами, и из лагеря доносился могучий гул, подобный гулу моря; Дарий на коне объезжал свои войска и поддерживал их мужество.

Около полуночи Александр велел позвать меня. Я увидел, что он сильно встревожен; таким он не был никогда. С большим трудом мне удалось успокоить его. Он знал, что солнце завтрашнего дня увидит битву его жизни, в которой он ставил на карту все, что уже завоевал. Он спрашивал себя, не лучше ли было согласиться на переговоры с Дарием. Напрасно я заверял его, что он не мог проиграть это сражение, – тревога не оставляла его. Он пожелал, чтобы мы совершили вместе жертвоприношения. Мы рассмотрели при светильниках внутренности птиц и печень закланного ягненка. Я указал ему на все благоприятные знаки, которые он мог распознать и сам. Затем в чаше с чистой водой я показал ему Дария, и он увидел, как его лик затуманился и почернел. Наконец он успокоился и заснул.

На рассвете, когда весь лагерь был уже при оружии, Пармениону пришлось прийти встряхнуть его, чтобы разбудить от глубокого сна, после которого он обрел все свое самообладание и радостно улыбался, как в утро приздника. Очень скоро он показался, одетый в короткую тунику из белого льна, с кипрским мечом на родосской перевязи в шлеме с белыми перьями; его телохранитель Певкест нес за ним Ахиллов щит. Чтобы доказать свое уважение ко мне и расположить к себе богов, он предложил мне вместе с ним сделать смотр войскам. Я пошел надеть на голову жреческий венец. Александр на своем черном Буцефале и я на белом коне проскакали перед выстроившимися войсками, которые громко приветствовали нас. Мне показалось, что песчаное пространство, по которому меня нес мой конь, было мне знакомо вот уже четверть столетия.

Вдруг перед греческими пехотинцами Александр поднял правую руку и воскликнул: «Боги, докажите сегодня, что я действительно сын Зевса-Амона: подарите победу Элладе!». И он велел всем командирам распорядиться, чтобы их люди молчали, пока мы будем идти, и не заглушали его приказы.

Бесконечная полоса пыли обозначала перед нами фронт персидской армии. Как при Гранике и при Иссе, Александр встал на правом фланге с гетайрами; но линия персидской армии была настолько длиннее, что этот правый фланг Александровых войск едва достигал центра вражеского фронта, где находился сам Дарий. Александр должен был быть готов к тому, что персидский фланг непременно обойдет его. Чтобы предотвратить такое развитие событий, он поставил позади себя пеонских всадников, критских стрелков из лука и некоторые другие отряды, чтобы по ходу атаки развернуть их в глубину. Он сделал сходные распоряжения касательно левого крыла, где командовали Кратер и Парменион. Таким образом, греческая армия, развернувшись, должна была представлять собой не прямолинейный фронт, а скорее клин, врезающийся в неприятельские ряды.

Построение произошло в полной тишине, среди которой раздавались приказы Александра. По мере приближения к персам, отряды прикрытия переходили один за другим на правый фланг царя, шедший прямо на Дария и его слонов.

Бой начался, как было предусмотрено, несколькими налетами сбоку, предпринятыми бактрийскими всадниками Бесса; они были отбиты. Тогда Дарий бросил вперед свои серпоносные колесницы, которые обрушились на нашу пехоту с ужасающим грохотом; но македонцы были обучены быстрым ответным действиям; они расступились, чтобы пропустить колесницы, испуская крики и ударяя копьями по щитам, чтобы напугать лошадей. И они вставали на дыбы, ломали дышла, обезумев и опрокидывая повозки; возничие, сброшенные на землю, скатывались под собственные колесницы, и серпы разрывали их; затем македоняне, перестроившись в два ряда, лицом к лицу, заключили людей и лошадей в два частокола копий. Вскоре двести колесниц, которые должны были принести победу Дарию, превратились в кучу железа, красного от крови, откуда свешивались клочья человеческих и конских тел.

Чтобы поправить эту беду, персидский царь ввел свои конные резервы; но это движение открыло в его рядах брешь, в которую не замедлил ворваться Александр с всадниками Черного Клита. И снова два царя оказались лицом к лицу. Снова Александр увидел перед собой колосса с кудрявой бородой, увешанного драгоценностями и стоявшего на серебряной колеснице; за Дарием высились, как серая крепостная стена, пятнадцать боевых слонов с цепями на ногах; они ревели и яростно махали хоботами. Но Александра не могло испугать ничто, даже эти гигантские животные, которые раскрывали свою розовую глотку и издавали душераздирающие крики. Он смотрел только на потомка великого Кира, на живого идола, воплощавшего пространства Азии. Все люди, разделявшие их, были заведомыми мертвецами. Разрубая черепа, пронзая грудные клетки, пробивая себе путь среди предсмертного хрипа, Александр продвигался вперед, зачарованный этим взглядом, в котором нельзя было прочесть ни ненависти, ни страха; его неудержимо притягивал к себе этот гигант, одетый в пурпур и осыпанный сверкающими камнями, который возвышался над битвой, но не сражался сам. Дарий был уже на расстоянии полета дротика; похоже было, что он даст себя поразить, даже не пошевелившись… «И вдруг я заметил, что он улыбается, – рассказывал потом Александр. – Я увидел, как по его лицу скользнула странная печальная улыбка».

Внезапно, так же как это случилось при Иссе, идол в тиаре исчез с колесницы. В мгновение ока Дарий оказался на коне и растаял в слепящей пыли сражения. И так же, как при Иссе, Александр поклялся, что Дарий не скроется от него, и ни телохранители, ни десять тысяч бессмертных, ни слоны не смогут его спасти. Но в эту минуту прискакал гонец от Пармениона. Сатрап Мазей во главе индийской конницы прорвал центр греческой пехоты и домчался до той части лагеря, где стоял обоз; там уже шло побоище и полыхал пожар. Если Александр не придет на помощь, все крыло Пармениона и Кратера может быть уничтожено. Таким образом, обе армии находились в равном положении, каждая отчасти одерживала победу и отчасти терпела поражение. Суматоха была величайшая; на всех лицах была маска войны, вылепленная из пота, пыли и крови. С гневным воплем Александр увлек отряд гетайров на помощь Пармениону. В яростном наступлении был ранен Гефестион. Но там, где проносился Александр, летела и победа. Вскоре поражение персов стало полным.

Смерть поработала целый день на Гавгамельском поле боя, и кровь всех народов Азии, хлынувшая из тысяч перерезанных глоток, перемешалась и ушла в песок.

Как только его пехота оказалась вне опасности, Александр снова кинулся на поиски Дария с теми из воинов, кто еще был в силах следовать за ним; он мчался, пока было светло, потом остановился, чтобы подождать свежих лошадей, в полночь снова пустился в дорогу и, проскакав пятьсот стадиев, утром прибыл в Арбелы, где стоял персидский лагерь. Там его ждали еще сокровища, еще слуги, еще женщины; но Дарий со своим двоюродным братом Бессом и бактрийскими всадниками бежал другой дорогой на восток, в Экбатаны.

XIX. Вавилон

Вавилон – Амонова земля. Династия ее древних царей начинается с эры Овна. Бог-покровитель Вавилона Бел-Мардук – это другой лик Амона. Персы нанесли Вавилонии глубокие раны и осквернили ее святилища. Дарий I частично разрушил город; Ксеркс похитил золотую статую Бела-Мардука и снес его храм.

И потому Александр, пройдя всю Ассирию с севера на юг и вторично переправившись через Тигр, пошел в Вавилон не как завоеватель, а как освободитель. Щедро раздав своим солдатам добычу, захваченную в лагере Дария, он запретил им грабежи. Сатрап Мазей, подвергший Пармениона опасности на Гавгамельской равнине, изъявил покорность Александру и сдал ему город без боя. Жрецы, маги, прорицатели, музыканты Бела и все жители вышли, размахивая гирляндами, навстречу царю и фараону Александру.

И мы вошли в Вавилон, где улицы были усеяны цветами, а насыщенный фимиамом воздух звенел от гимнов. Армия прошла торжественным маршем по крепостным стенам из розового кирпича, таким широким, что по ним могли ехать рядом две колесницы, запряженные четверкой лошадей. Александр пожелал, чтобы ему показали все чудеса легендарного города, чьим господином он стал. Он посетил знаменитые висячие сады, о которых путешественники рассказывали на другом конце земли: это огромные ступенчатые террасы, которые покоятся на колоннах и засажены редкими породами деревьев; когда-то давно вавилонский царь повелел устроить их из любви к одной из своих наложниц, тосковавшей по лесам. Александра проводили к мосту, одному из самых больших в мире, перекинутому через Евфрат, затем по дворец Навуходоносора на берегу реки. Тяжелые двери из черного дерева, кедра и кипариса, обшитые тонкими листами серебра и золота, инкрустированные слоновой костью, меж косяков, сплошь покрытых лазуритом, открылись перед ним. Под конец он направился в разрушенный храм Бела – гигантскую башню, которую евреи во время своего пленения видели стоящей; ее грандиозные развалины были и сейчас высотой с самые большие пирамиды. И Александр вложил свою руку в руку статуи Бела.

После шести месяцев испытаний Вавилон стал для войска местом блаженства. Солдаты, у которых завелось золото, бражничали в многочисленных тавернах. Военачальники, командиры высокого ранга, военные строители, знаменитые ученые и люди искусства, сопровождавшие Александра, тоже были отнюдь не обделены удовольствиями. Богатые вавилоняне были гостеприимны, щедры на угощения, и их пиры были обязаны своей славой не только редким винам, которые текли там рекой. В самом деле, на эти трапезы женщины являлись сначала в роскошных одеждах, но через некоторое время снимали свои покрывала и верхние одеяния, а затем, с каждой переменой блюд, сбрасывали постепенно остальные покровы, чтобы предстать совершенно обнаженными к тому моменту, когда присутствующих обносили сластями. И это были не публичные женщины, даже не гетеры и не наемные танцовщицы; это были самые почтенные супруги и их дочери, считавшие – в чем их поощряли их отцы или мужья – такую манеру предлагать себя величайшей любезностью по отношению к гостям.

Александр короновался в Вавилоне, как и в Мемфисе, ибо священная законность его царских прав не вызывала у жрецов никакого сомнения. Он оставил Мазея наместником и отдал распоряжение восстановить храм.

Чтобы мир узнал о его победе, он подарил свободу всем городам Греции и южной Италии, которые в прошлом участвовали в войнах против персов. Но скоро его начала волновать мысль о новых походах.

«Царь, – сказал я ему, когда он открыл мне свой замысел, – ты выполнил миссию, ради которой твой отец Амон дал тебе родиться на свет. Ты стал гегемоном Греции, фараоном Египта, царем Вавилонии. Ты завершил начертание треугольника». – «Но Дарий находится в Экбатанах, – ответил он мне. – Он вновь собирает силы; он обратился за помощью к своим восточным сатрапиям. И есть еще другие города передо мною, которые я могу взять без труда». – «Эти края не посвящены Амону. Земли Амона кончаются здесь. Подожди, пока Дарий предложит тебе битву или мир. Тебе неведомо, как распорядятся боги этим человеком». – «Он больше не подает знака, что хочет мира, который предлагал мне еще недавно. А пока Дарий жив или пока он не передал мне свой венец, я не могу себя чувствовать по-настоящему царем».

Он обратился к египетским прорицателям и вавилонским магам с просьбой изучить светила и вопросить знамения. Все их ответы единодушно предсказали ему новые триумфы. Он воспользовался этим, чтобы указать мне на мою неправоту и упрекнуть в том, что я хочу помешать его удаче. Я не мог отрицать, что он пожнет многочисленные победы. Но как объяснить ему, что обещанное блистательное будущее не приведет его ни к чему, кроме страдания, блужданий и несчастья? Отныне его разноцветные глаза видели в завтрашнем дне лик прошедшего. Беспокойство оставалось его постоянным спутником на всем том отрезке пути, который был наименее подвержен случайностям; теперь же, когда он вступал на неверную стезю, им овладела безмерная самонадеянность. В этом он был похож на многочисленных честолюбцев, вдохновленных свыше, которые основывают свою уверенность в будущем на исполнении своих надежд, тогда как именно беспокойство должно было бы стать для них предупреждением и побудить к осторожности; и вот, ослепленные своими собственными деяниями, они идут через обманчивые успехи к своей неумолимой погибели.

У богов есть для каждого смертного, будь он хотя бы и сын божества, способ увлечь его к назначенному концу; и он идет к нему по собственной воле.

После месяца в Вавилоне, проведенного в наслаждениях, армия Александра снова выступила в поход.

Часть четвертая

I. Престолы Персии

Путь Александра, его великие и малые деяния, малейшие превратности фортуны в последней части его судьбы известны день за днем, и ничто в них не останется тайной для будущих времен.

Евмен из Кардии, правая рука Александра в делах управления государством, Диодот из Эритреи, помогавший Евмену в его трудах, Каллисфен, племянник Аристотеля, выбранный Александром на роль историографа, Дикеарх из Мессены, другой племянник Аристотеля и сам писатель, Марсий из Пеллы, друг и спутник Александра со времен рощи Нимф, Неарх, также друг его ранней юности, ставший наместником одной из сатрапий и предводителем флота, Онесикрит, главный кормчий царской флотилии, Птолемей, которому суждено было стать его преемником на египетском троне, – все они написали воспоминания о жизни своего царя; то же сделали Аристобул из Кассандрии, Иероним из Кардии, Харес из Митилены, Клеарх, Анаксимен, все командиры, ходившие в походы под его началом, а также Эфипп из Олинфа, Арист с Кипра, Поликлет из Ларисы, Гегесий из Магнесии, Тимей из Тавромении, Филарх из Навкратии, Гермипп из Смирны, Каристий из Пергама, Сатир из Александрии, Агатархид, Асклепиад, Андросфен, Медий и Гегесандр. Все эти люди знали Александра, видели его вблизи, служили ему; каждый из них написал его историю на свой лад, одни с похвалой, другие с осуждением, смотря по тому, как он обошелся с ними, но все – с желанием показать свое значение и воспользоваться после его смерти обломками его славы.

Что касается меня, то начиная с Вавилона мое значение пошло на убыль. Моих советов уже не спрашивали так часто и не следовали им так почтительно, как прежде. Я сумел подавить в себе тщеславие, ибо знал, что моя задача в основном выполнена и мне не нужно делать ничего другого, как ждать последнего часа.

Так же, как раньше в Египте, Александр привлек к себе в Вавилоне халдейских жрецов; он продолжал так же поступать и впоследствии, находя в каждой стране предсказателей, которые все пополняли его свиту кудесников. Делая так, он был прав потому, что ему был необходим совет людей, знающих магию применительно к землям, по которым он шел; но он был не прав в том отношении, что сами эти земли стали зловредны для него, как только он перешагнул границы своего мистического поручения.

Таким образом, я присутствовал как зритель при развитии фатальных событий; порой я предостерегал его, зная, что мои предостережения не будут услышаны; но большей частью я позволял совершиться неизбежным гибельным переменам, которые происходят в каждом человеке для того, чтобы он встретился со своею смертью.

В божественной душе, нисшедшей в Александра с высоких областей неба, уже имелись зародыши его гибели. Овен идет на противостоящего ему вожака и не успокаивается до тех пор, пока не поразит его. Александр восстановил культ Амона, но персидский царь ускользнул от него; это была уже не борьба богов, а борьба людей.

Именно начиная с Вавилона об Александре можно говорить как о человеке, который «сделал из своих поступков основание для законов, вместо того, чтоб сделать закон основанием для своих поступков». Жившие в нем сверхчеловеческие силы начали выходить из равновесия, и в решениях, которые он принимал, появилась доля безумия. Он действовал обычно так, словно был бессмертен, и черпал в своих победах отвагу для любых безрассудств; он не ведал предела ни своей силе, ни своим предприятиям и яростно устремлялся в будущее, чтобы создать державу, границ которой он уже сам не мог вообразить. Затем вдруг внезапная усталость напоминала ему, что он смертен, и он погружался в отчаянье.

Мысль о его незаконном рождении, которая приносила ему такое удовлетворение, когда он носил тиару фараона, возвращалась и мучила его в те часы, когда он ощущал себя всего лишь человеком, – ночью, под незнакомыми небесами Азии. Сын Амона закончил свое дело; человеческий бастард[9] продолжал теперь свой путь, неся в своем сердце, разуме и теле сверхчеловеческую энергию, которая ему мешала и которую необходимо было израсходовать.

Сузы, вторая столица Дария, стала следующей стоянкой после Вавилона. Александр решил оставить там старую царицу Сисигамбис, которую он восстановил в ее прерогативах и царском достоинстве. Он обращался с матерью Дария, как со своей собственной матерью, и делал это так настойчиво и напоказ, что это многим казалось странным. Македонский обычай запрещал сыновьям сидеть в присутствии их матери без ее разрешения; Александр всегда держал себя так в присутствии старой государыни. Чтобы понимать его, Сисигамбис начала изучать греческий язык. Однажды он пожелал оказать ей честь и выказать чувства, которые к ней питал; он подарил ей шерстяную ткань, сотканную Олимпиадой, приложив к подарку веретено и овечью шерсть, чтобы персидские царица и царевны могли прясть в часы досуга, как это делают женщины царского рода Македонии. Увидев этот подарок, Сисигамбис отшатнулась и заплакала. «Неужели, – промолвила она, – Александр лжец или лицемер? Он говорит мне о своей дружбе, зовет своей матерью – и вдруг обходится со мной как с рабыней: заставляет прясть шерсть и хочет одеть меня в ткань, какую носят простолюдинки. Кто посмел бы меня так оскорбить, когда я была царицей в этой стране?»