твердою дубовою корой, тройным булатом грудь ее вооружена… Она мне пишет очень милое, хотя бестемпераментное письмо» (Х.246). «Позвольте мне вас обнять? – осторожно спрашивает он невесту в письме. – Это нисколько не зазорно на расстоянии 500 верст» (Х.242). Как же так? Значит, он ее еще и не поцеловал ни разу! И от незнания переоценивал. Волновался по поводу того, что происходит во Франции и спрашивал ее из Болдина: «Как поживает мой друг Полиньяк?». По этому поводу Ю.Лотман с иронией восклицает: «Уж Наталье Николаевне было много дела до французской революции!».
      В день получения письма от невесты незадолго до отъезда из Болдина в стихотворении «Для берегов отчизны дальной ты покидала край чужой…» Пушкин вспоминает другую свою возлюбленную – темпераментную итальянку. На основании начальных строк в черновике Б.Томашевский утверждал: «Это заставляет предполагать, что стихотворение обращено к русской, уезжающей за границу, а не к иностранке, возвращавшейся на родину, как обычно предполагают» (III.457). В любом случае Томашевский должен был написать «уезжавшей», ибо у Пушкина это воспоминание о прошедшем времени. Но приходится отмести предположение Томашевского целиком. Здесь поэт вспоминает последнее прощание в Одессе с итальянкой Амалией Ризнич:
       Из края мрачного изгнанья
       Ты в край иной меня звала. ( III .193)
      Были договоренности и обещания соединиться в Италии, но Амалия умерла.
      В Болдине жила его возлюбленная времени михайловской ссылки, из простых – Калашникова. Теперь она просила у него деньги, барин давал, но ни она, ни собственный сын его не занимали. У него тут новый альянс с Февронией, дочкой зажиточного крестьянина Вильянова. Кроме того, параллельно с письмами к невесте он пишет любовное послание, «прощание сердца», Елизавете Воронцовой, мысленно лаская ее милый образ -
       Как друг, обнявший молча друга
       Пред заточением его. ( III .127)
      Слово произнесено: его ждет неволя, свадьба для него – заточение, тюрьма, острог, кандалы… Это возврат к молодому Пушкину, который иронизировал над желанием Ленского жениться на Ольге Лариной.
      Юношеский задор помогает ему спастись от болдинской скуки. Он может быть на равных правах озорником и в жизни, и в литературе. Ему, гению, все можно. Написанная в Болдине «Сказка о попе и о работнике его Балде» – чистейшее, блистательное богохульное озорство, сочиненное между серьезной работой над другими великими страницами. И – одна за другой пишутся «Повести Белкина» – немногие из прозаических произведений Пушкина, которые доведены до конца.
      Пять рассказов, составляющих небольшой сборник прозы, написаны менее чем за полтора месяца, причем Пушкин отвлекался на другие сочинения. Несмотря на благополучные окончания повестей, смерть с косой стоит рядом со столом рассказчика. Пушкин начал с «Гробовщика», здесь же, в рукописи, нарисовав сцену чаепития сапожника Шульца с гробовщиком Адрияном Прохоровым. Сюжетная линия бок о бок со смертью вьется в «Станционном смотрителе» – блудная дочь (инверсия блудного сына); такой же минорной представляется «Русалка», – снова смерть, самоубийство.
      Он пишет короткие пьесы, названные пушкинистами маленькими трагедиями. Задуманы они были еще в Михайловском, когда родился несостоявшийся замысел исторической трилогии и первая пьеса «Борис Годунов», которой он гордился, но которая оказалась несценичной. Теперь – продолжение экспериментов в драматургии, попытки равняться на Мольера и Шекспира. Не потому ли он обратился к драматическим миниатюрам, построенным на не раз использованных европейскими авторами сюжетах?
      В деревне, где буквально вокруг писателя и с его участием разыгрывалась жизненная русская драма, временами переходящая в трагедию, среди маленьких его трагедий нет русских тем, будто автор живет в центре Европы. В «Каменном госте» Пушкин описывает небо Мадрида и небо Парижа, хотя в жизни ему не дали увидеть ни того неба, ни другого. Лаура говорит:
       А далеко на севере – в Париже –
       Быть может, небо тучами покрыто,
       Холодный дождь идет и ветер дует…
      Париж вовсе не далеко на севере от Мадрида, да и климат в Париже не хуже (Лаура это должна знать лучше Пушкина). И вообще, эти рассуждения не имеют никакого отношения к действию пьесы, но в Болдине автору почему-то хорошо мечтается о Париже.
      Пушкин путешествует по европейским литературам в поисках неестественных смертей. В Вене заставляет Сальери, вопреки историческому факту, отравить Моцарта, который на самом деле умер своей смертью. Поэт перемещается в Мадрид, чтобы разыграть маленькую пьеску о многократно обыгранном западными авторами Дон-Жуане, которого убивает каменный командор. Пушкин двигается в Англию на «Пир во время чумы», являющий собой вольный перевод куска пьесы «Чумной город» Джона Уилсона (Пушкин писал, как тогда было принято, «Вильсона»). В «Скупом рыцаре» автор сам сделал подзаголовок: «Сцены из Ченстоновой трагикомедии «Тhe Covetous Knight» – но вроде бы англичанин Уильям Шенстон не писал подобной вещи.
      Во всех четырех маленьких трагедиях, написанных в Болдине, мотив один: муки унижения, гибель живой души, отчаяние, за которым следует смерть физическая. Яд запретов – медленный яд, отравляющий душу человека, которого держат на цепи, яд, сводящий в могилу. В «Пире во время чумы» мысль о смерти – основа происходящего. Вальсингам не в состоянии жить в той действительности, которая его окружает. Воспоминания гнетут его, он разрывает связи с людьми, отметает привязанности; он агрессивен даже по отношению к самому себе.
       Есть упоение в бою
       У бездны мрачной на краю. ( V .356)
      Не об этом ли состоянии Пушкин говорил Нащокину: желании броситься со скалы вниз? Выходит, есть упоение и в «дуновении чумы», которое Пушкин испытал на себе год назад в Арзруме. На фоне дуновения холеры в округе Болдина это звучит вполне ощутимо. Кстати (возвращаясь к географии): Вальсингам размышляет о веселых и мирных ручьях чужой страны, но не хочет думать о страданиях собственной родины.
      Прозрачные аналогии возникают в «Каменном госте». Пушкинская интерпретация Дон-Жуана (у него Дон Гуан) накануне собственной свадьбы поэта – не свободная любовь, не эротика, но гибель свободы и рабство в браке. «Независимость и самоуважение одни могут нас возвысить над мелочами жизни и над бурями судьбы», – рассуждает Пушкин. Фраза Дон-Жуана очень точно определяет суть брака самого поэта: «Я ничего не требую, но видеть вас должен я, когда уже на жизнь я осужден». Дон-Жуан ищет смерти через любовь. Похоже, Пушкин делает то же самое.
      Он еще не женился, а уже разочарован в семейной жизни, судя и по написанному в Болдине «Домику в Коломне». Была даже попытка расшифровать это название как «Домик колом мне», что, на наш взгляд, уж совсем нелепица. Но факт, что Пушкин надломлен, устал от жизненных перипетий. «Я воды Леты пью», – пишет он. Творческий подъем в Болдине сочетается у него с весьма скептическим взглядом на происходящее в литературе.
       На мелочах мы рифмы заморили,
       Могучие нам чужды образцы.
       Мы новых стран себе не покорили…
       И дальше:
       …Пегас
       Стар, зуб уж нет. Им вырытый колодец
       Иссох. Порос крапивою Парнас;
       В отставке Феб живет, а хороводец
       Старушек муз уж не прельщает нас.
       И табор свой с классических вершинок
       Перенесли мы на толкучий рынок. ( IV .236)
      Вяземский в тон приятелю в письме к нему называет русскую литературу литературочкой, а потом литерадурочкой. А тем временем Пушкин, подсмеиваясь над братьями-писателями и над собой, заканчивает в Болдине главный роман своей и нашей жизни «Евгений Онегин».
      Не случайным кажется, что, переходя на семейную стезю, он спешит закруглить текст и поставить точку, чтобы расстаться с Онегиным – своим alter ego. Поэт бросил Онегина «в минуту злую для него» в марте 1825 года. Год спустя, пребывая на даче в Царском Селе, написал важную вставку – письмо героя к героине. Решение о добавке письма в текст возникло, возможно, под влиянием чтения. Вяземский перевел на русский язык «Адольфа» Бенжамена Констана и дал рукопись Пушкину. Позднее перевод вышел с посвящением ему. Пушкин внимательно читал, подчеркивая карандашом заинтересовавшие его места и обороты. Анна Ахматова отмечала, что таких заимствований Пушкин много сделал и у Бальзака.
      Время меняет знаки в отношении к героям романа, к его стилю и форме. Говорилось, что в «Онегине» мало русского и все сплошь западное, и что западного нет, а все сплошь отечественное. Боратынский писал о пушкинском романе Киреевскому: «Форма принадлежит Байрону, тон тоже». А.Мартынов в середине прошлого века писал, что в «"Евгении Онегине» повсеместно проявляется подражание, облик западного мудрования, русского же духа и слыхом не слыхано, и видом не видано». Сто тридцать лет спустя советский критик К.Тюнькин обвинял Мартынова в «реакционной тенденции», которая «приобрела характер политического доноса».
      Взятие в долг тем, мыслей, оборотов из иностранной литературы не считалось тогда зазорным. Наоборот, было принято, широко распространено, приветствовалось литературными журналами и не скрывалось авторами. Пушкин, как и все его сверстники, много занимался переводами из европейской литературы. Он лучше многих других умел переносить на русскую почву достижения европейских писателей. Роман Констана о бесцельном и безвольном молодом французе, сыне своего века, потерявшем точки соприкосновения с обществом, в котором жил, появился в 1815 году и стал своего рода эталоном для целого ряда романов, включая «Онегина», впрочем, как считал сам Пушкин, опосредованно, через Байрона.
      Традиционно писалось, что строфа романа придумана Пушкиным и потому называется онегинской, однако сегодня это мнение можно считать ошибочным. Строфа из четырнадцати строк заимствована у Парни и Байрона – из произведений с астрофической композицией.
      Пушкин начал с того, что сделал героя повесой вроде многих своих приятелей, а потом стал примеривать Онегину разные ролевые функции: масона, даже участника в декабристском заговоре (по-видимому, от скуки). 19 октября 1830 года, в День Лицея, поэтом совершается некая акция, содержание которой отмечается в дневнике: «Сожжена Х песнь» (VIII.19). Мотивы сожжения не ясны. Была ли опасность в тот момент? Может, огню преданы воспоминания об экстремистских стихах самого Пушкина? Предварительно он главу зашифровал, значит, думал адресоваться к потомкам или отправить в Лондон к тамошнему беглецу Николаю Тургеневу? Онегин изменился вместе с кукловодом-автором и в декабристы больше не собирался, чем осложнил работу советских пушкинистов.
      «Лишнего человека» Онегина точнее бы назвать скитальцем. Слово и суть подметил Достоевский. Роман начинается с приезда Онегина в чужую среду: «В глуши, в сердце своей родины, он конечно не у себя, он не дома. Он не знает, что ему тут делать, и чувствует себя как бы у себя же в гостях». Зародилась проблема, нам кажется, вместе с появлением интеллигентных людей. Лишним почувствовал себя Андрей Курбский, лишним оказался Николай Новиков. В отличие от Радищева, твердо решившего, что пора упереть палец в чудище (читай – в систему), Новиков, мирный масон и умеренный просветитель, попал в тюрьму вообще ни за что. Думающие граждане в России мешают власти тем, что они думают. Их усилия уходят в песок, способности не востребуются, они отходят от дел и общественной карьеры.
      Краешком ума власти во все времена понимают, что такие люди полезны, но они раздражают начальников, и те пытаются заставить их работать «в русле», а если не получается, сбрасывают фигуры с шахматной доски. Правильнее назвать русских интеллигентов не лишними, а лишенными, то есть, по-советски, лишенцами, ибо они лишены слова, дела, права, стеснены в возможности служить стране и миру и становятся внутренними эмигрантами. Оттого они и бегут, превращаясь в бездомных скитальцев, или обретают вторую родину.
      В русской литературе лишний человек был характером, частично заимствованным из европейской романтической беллетристики. После 1825 года, когда стали завинчиваться гайки, лишних людей сделалось много. Расправившись с декабристами, власти продолжали вытеснять сочувствующих им да и просто думающих граждан, а на их место в госаппарат, журналистику, литературу пошли посредственности.
      Определение Д.Мирским лишнего человека как «неэффективного идеалиста» кажется ошибочным. Есть попытки подойти к пониманию проблемы с другой стороны. Славист Джесси Кларди считает, что это «эгоцентрик, страдающий маниакальной депрессивностью». На деле, лишний человек отчетливо оценивает реальность и вполне эффективен хотя бы самим присутствием в обществе.
      Что касается прототипа самого популярного лишнего человека Онегина, то сам Пушкин и был живым лишним человеком в России. Не первым, но одним из самых значительных, и потому его лишнесть, или, если угодно, лишничество, приобретало символический характер. Состояние изоляции было неотъемлемым чувством самого Пушкина едва ли не всю жизнь; с юности и до конца он оставался бездомным, если не считать домом без конца снимаемые им комнаты в отелях да чужие квартиры. А шире – лишничество объемлет его духовную бездомность под гнетом известных обстоятельств, что, как в зеркале, отразилось в Онегине.
      Пушкин думал о своем лишничестве, когда начинал писать роман в стихах. Герой романа менялся вместе с его автором, ибо сам Пушкин также выталкивался из жизни. Он оказался чужеродным телом в России и, естественно, для лучшего понимания хотел поглядеть на нее со стороны. Рассматривая жизнь Пушкина, приходится отметить, что в нашем отечестве интеллигентность, которая есть соединение образованности, общей культуры и склада ума, – вообще большой недостаток, если не беда.
      Образованность насаждалась для практических нужд: для военной техники и науки; остальное оказывалось неким придатком. Интеллигентность пришла в Россию с Запада – со шведами, иезуитами, немцами, французами, завозилась посредством книг и писем. С точки зрения властей интеллигентность стала болезнью, и лучшая часть дворянства постепенно заражалась ею, как чумой. Спастись можно было только за границей. Пушкину для сохранения равновесия души и спасения таланта надо было уехать, то есть из бездомного превратиться в скитальца, – такова печальная судьба клана лишних людей.
      Лишничество не было диссидентством, как иногда кажется со времени Чацкого. Герцен говорил, что в России есть много лиц, которые если и просят о чем-то правительство, то разве лишь о том, чтобы их оставили в покое, но и это при деспотизме является оппозицией, проявлением индивидуальной воли, раздражает власти. В Болдине Пушкин активен и рвется в Москву, но пройдет четыре года, и то, что казалось тяжкой ссылкой – деревня наподобие онегинской, – станет его заветной мечтой: вырваться на Запад невозможно, так хотя бы уединиться.
      С точки зрения реалистического романа, каковым принято считать «Онегина», последствия выхода Евгения на дуэль – самое труднообъяснимое обстоятельство. Вопрос о том, осуждает ли Пушкин в своем романе дуэль, имеет в литературе своих сторонников и противников. Нам кажется (не касаясь личных склонностей поэта), что Пушкин не осуждает и не восхваляет, а лишь следует жизненным коллизиям, имевшим место.
      В романе имеется вакуум: а что произошло с убийцей после нарушения закона, запрещающего дуэли, то есть после совершения преступления? Арест? суд? или – побег? Дуэль со смертельным исходом делала логичным отъезд Онегина за границу, хотя Пушкин ни словом не обмолвился о грозивших Евгению неприятностях. Так могло случиться, если доктор за взятку констатировал случайную смерть Ленского, например, на охоте. Но Пушкин предпочел, чтобы врач зафиксировал другое. Ленского хоронят вне кладбищенской ограды, а значит как самоубийцу:
       Там у ручья в тени густой
       Поставлен памятник простой.
      Стало быть, нет никакого следствия, а убийца благополучно путешествует по России, не прячась от полиции, и со скуки влюбляется. Уж где тут реальность и где набившая оскомину формула Белинского «энциклопедия русской жизни»?
      Словом, за границу! Пушкина не пустили, и его герой по замыслу автора отправляется туда вместо него. Не исключено, что к отправке Онегина в путешествие вместо себя Пушкина подтолкнула поэма Боратынского «Бал». Ее герой Арсений – литературный родственник Евгения.
       Он ненадолго посещал
       Края чужие; там искал,
       Как слышно было, развлеченья
       И снова родину узрел;
       Но, видно, сердцу исцеленья
       Дать не возмог чужой предел.
      Биограф Боратынского пишет, что «Боратынский отправляет своего героя в чужие краи по собственному усмотрению». Но Боратынский в оправдании не нуждается, ибо путешествие Онегина пишется позже. Здесь важна мысль: чужой предел не отторгает, а, наоборот, способствует прочувствованию любви к родине. В Болдине, однако, возникают трудности с главой «Путешествие Онегина», в которой не все ясно, поскольку не до конца ясно было и самому поэту.
      Онегин отправляется в вояж только по России: в Нижний Новгород и к югу. Старые впечатления автора об Одессе нашли место в романе. Есть свидетельство Павла Катенина, упрекнувшего Пушкина в чрезмерной близости «Онегина» байроновскому «Паломничеству Чайльд-Гарольда». Катенину Пушкин объяснял, что выкинул из окончательного текста романа главу про путешествие героя из-за описаний военных поселений, ибо без них Глава становилась куцей. Конечно, описание военных городков опубликовать бы не разрешили. Но есть и другое мнение, высказанное В.Набоковым. Ему, эмигранту, понять это было важно.
      Чацкий у Грибоедова три года путешествовал за границей. «Онегинское путешествие, – пишет Набоков, – с момента отъезда из Петербурга до возвращения в августе 1824-го, тоже продолжается три года. Но был ли он за рубежом между отъездом из поместья и отъездом из Петербурга в турне по России? Писатели идеологической школы, такие, как Достоевский, были уверены, что Онегин ездил за границу не потому, что они тщательно изучали текст, но потому, что они знали его смутно и смешивали Онегина с Чацким. Факт, что Пушкин мог задумать послать своего героя за границу, предполагается нами на основе двух доказательств».
      Набоков отмечает, что онегинское имение было на расстоянии 650 километров от германской границы. Он ссылается на черновик Пушкина:
       И наш Онегин поскакал
       Искать отраду жизни скучной
       По отдаленным сторонам,
       Куда не зная точно сам. (Б.Ак.6.442)
      Не близко, а стало быть, не в России, по мнению Набокова, была та отдаленная сторона, где не скучно. В другой выброшенной поэтом из «Путешествия Онегина» строфе говорится столь же ясно, что Онегин вернулся из Западной Европы, – с чего бы иначе бредить Россией:
       Наскуча слыть или Мельмотом,
       Иль маской щеголять иной,
       Проснулся раз он Патриотом
       В Hotel de Londres , что в Морской.
       Россия мирная мгновенно
       Ему понравилась отменно,
       И решено – уж он влюблен,
       Россией только бредит он.
       Уж он Европу ненавидит
       С ее политикой сухой,
       С ее развратной суетой.
       Онегин едет, он увидит
       Святую Русь, ее поля,
       Селенья, грады и моря. (Б.Ак.6.476)
      Нагулявшись в Европе, Онегин – о чем Пушкин говорит с иронией – соскучился по России и хвалит ее, а Европу, которая ему надоела, ругает на чем свет стоит. Ю.Лотман в комментарии к роману, подробно пересказав рассуждения Набокова о заграничном вояже Онегина, в конце упрекает Набокова: «Предположения о том, что патриотические настроения Онегина – реакция на предшествовавшее путешествие по Западной Европе… малоубедительны». На наш же взгляд, именно Набоков вполне логичен. Пушкин откровенно издевается над толпой российских обывателей. Для него несносно
       … вслед за чинною толпою
       Идти, не разделяя с ней
       Ни общих мнений, ни страстей. ( V .146)
      Патриотизм как смена декораций вполне логичен. Почему же Пушкин, которого не выпускали за границу, в конечном счете передумал и не выпускает за границу своего героя? из подобия себе? из ревности? А может, это намек на то, что не один Пушкин томился, поскольку ему разрешали путешествовать только по пыльным ухабам российского бездорожья из одного захудалого провинциального города в другой?
      Однако ж, если говорить об оставленных Пушкиным текстах, видна неувязка: Онегин путешествовал только внутри империи, и его путь от Петербурга до Крыма продолжался более двух лет, а все путешествие три года, что при постоянной охоте Онегина «к перемене мест» почти немыслимо. Сперва «Путешествия Онегина» поэт назвал «Странствие Онегина». Однако заглавие «Странствие», содержащее смысл «путешествия по странам» (у скитальца Байрона pilgrimage Чайльд-Гарольда, по-русски пилигримство) за отсутствием личного опыта автора, а стало быть, вторичности написанного, пришлось отменить. В результате пять лет писал поэт главу о путешествиях героя, а в окончательном варианте романа изъял вообще.
      У Пушкина могло быть и еще одно соображение: пусти он Онегина за границу, развязка повторила бы «Горе от ума», а поэта и без того немало упрекали в заимствованиях. Остается размышлять о том, какими сочными вышли бы «Странствия Онегина» из-под пера создателя, побывай автор в Западной Европе.
      Впрочем, основная, как нам кажется, причина того, почему Пушкин отказался включать «Странствие Онегина» в роман, была простой и отнюдь не творческой. Поэт передал две главы («Странствие» и «Большой свет») на прочтение императору, – стало быть, безусловно хотел публиковать. Царь забраковал главу о путешествиях, разрешив печатать лишь мелкие отрывки из нее. Нам остается догадываться, что именно показалось Николаю Павловичу непечатным. Может быть, пыль и грязь в Одессе? Или следующая деталь: в черновиках Пушкин вдруг склонился к упоминанию слуха об Онегине:
       Замечен он. Об нем толкует
       Разноречивая молва.
       Им занимается Москва,
       Его Шпионом именует… ( V .468)
      Притом, как видим, Шпион – с большой буквы. Возможно, тут намек на куперовского «Шпиона», еще в 1825 году переведенного на русский. А все же более вероятна аналогия со слухом о самом поэте. Двусмысленным оставалось положение его после аудиенции с царем в 1826 году: обещанная свобода и реальная тайная слежка. А слух разнесся, что поэт завербован Третьим отделением. Он перенес слухи на своего двойника, а именитому цензору это не понравилось.
      Пушкин пытается выбраться из Болдина через холерные карантины, но возвращается обратно. Он не знает, что 17 ноября 1830 года в Варшаве началось восстание против русских. В России власти в панике, все держится в секрете, но в Москве и Петербурге польские события ни для кого не тайна. Полякам надоело быть придатком Российской империи. Едва русский холод побеждает холеру, поэт является из Болдина в Москву. Он жаждет узнать, что творится на Западе, прежде всего во Франции и Польше. Новости поступают медленно.
      Известие о польском восстании его «совершенно потрясло». Пушкин сообщает Вяземскому: «Лиза голенькая пишет мне отчаянное политическое письмо» (Х.257). О чем? Письмо не сохранилось, и можно только предположить, что оно о Польше. Усилия покойного царя Александра придать отношениям с Польшей более цивилизованный характер сведены, по мнению Пушкина, Николаем на нет. Это возмущает поэта, так как «ничто не основано на действительных интересах России и опирается лишь на соображения личного тщеславия, театрального эффекта и т.д.» (Х.650). Может, Пушкин сочувствует варшавянам? «Любовь к отечеству в душе поляка всегда была чувством безнадежно мрачным», – пишет он. Не таким ли является его собственное чувство по отношению к России?
      Польша бродила, русская власть в ней шаталась. Наступающая война всегда связана у Пушкина с возможностью побега. Так было в Кишиневской ссылке, в Москве, когда он просился в действующую армию. Так и теперь: когда назревает польское восстание за независимость, у него возникает желание очутиться в Польше.
      По предложению Сергея Киселева накануне нового 1831 года Пушкин пишет письмо в Бухарест своему кишиневскому знакомому Николаю Алексееву, возобновляя старую дружбу, слегка покрывшуюся пылью. В письме, приложенном Киселевым, видимо, уже без Пушкина, прибавлен комментарий к состоянию поэта: «Пушкин женится на Гончаровой; между нами сказать, на бездушной красавице, и мне сдается, что он бы с удовольствием заключил отступной трактат!». Впрочем, нам сдается, Пушкин это прочитал.
      Расторгнуть брачный договор и свободным ехать в Польшу, как Байрон ехал в Грецию, – не такая ли мысль на уме у поэта? Подробности остались тайной, но факт, что, вопреки логике предстоящей женитьбы, а может, именно из-за нее, Пушкин обговаривает с близкими друзьями этот вариант. Он учится польскому языку, для чего приобрел две польских грамматики и словарь. «Пушкин, измученный проволочками со свадьбой, – отмечает исследователь, – строит планы об отъезде в Польшу».
      Нащокину поэт говорил, что бросит все и уедет драться с поляками. «Там у них есть один Вейскопф (белая голова): он наверное убьет меня и пророчество гадальщицы сбудется». В другом месте Нащокин обосновывает намерение Пушкина бежать в Польшу вовсе не суеверием, а другой, более весомой причиной: «…Он хотел было совсем оставить свою женитьбу и уехать в Польшу единственно потому, что свадьба по денежным обстоятельствам не могла скоро состояться». Собираясь в Польшу, Пушкин напевал приятелю Нащокину: «Не женись ты, добрый молодец, а на те деньги коня купи». Он решил пустить деньги на отъезд вместо того чтобы израсходовать их на свадьбу. Польша, как раньше Арзрум – очевидно, надежда очутиться за пределами России.
      Предчувствия не обманули Пушкина, но сделать шаг он опоздал. 13 января 1831 года, Польский Сейм провозгласил, что Дом Романовых лишен польского престола. В тот же день русские войска под командованием Дибича вступили в Польшу. Реакция Пушкина незамедлительна. Слово «тоска» становится едва ли не наиболее часто употребляемым, а также «тоска!» и «тоска, тоска!» (V.172 и 173).
      Сомнения мучат Пушкина. Он устал от бесцельных попыток выехать, от неуверенности, следует ли жениться, от литературных конфликтов, борьбы, – словом, выдохся. Перелистывая черновики, поэт обращается к стихотворению, которое начал писать два или три года назад и не окончил. Тогда «Кто знает край, где небо блещет» оставалось радостным описанием теплой и солнечной Италии. Теперь, в стихотворении «Когда порой воспоминанье», куда попадают строки, написанные ранее, Пушкин сообщает о желании скрыться от людей, слабый глас которых он ненавидит, не в Италию, а «к студеным северным волнам», на дикий, печальный остров. Комментарий Б.Томашевского: «По-видимому, стихотворение написано под влиянием тяжелых размышлений о будущем, таком же ненадежном, как и прошлое» (III, 204, 459). Вера в перемены к лучшему опять потеряна.
      Весело описанная хандра, свойственная Онегину, овладела самим автором романа в стихах вполне серьезно. Хандра, по словарю – скука, уныние. А само слово происходит от ипохондрии. Ипохондрия толкуется как медицинский термин: болезненно-угнетенное состояние, тоска, подавленность. В этом состоянии Пушкин узнал о внезапной кончине Дельвига.

Глава четвертая