Юрий Дружников
      Тридцатое февраля
      Микророман
      "Совершенно недействительно то,
      что случается с нами в действительности".
      Оскар Уайльд.
      1.
      В винном отделе, отгороженном стеной из ящиков с пустыми бутылками, дабы алкаши не омрачали взора более сознательной и реже пьющей части населения, как всегда в конце рабочего дня, ползла змея из человеческих тел от самой двери.
      -- Крайний?
      -- Так точно!
      Кравчук поморщился, но занял пост за аккуратным старичком, бережно прижимавшим к груди четыре пустых четвертинки. Змея волновалась: водка была на исходе, а дело двигалось медленно, или казалось, что медленно, потому что состояние у Кравчука весь день было озорное.
      В отличие от большинства удачников, Альберт Кравчук мог праздновать день рождения только раз в четыре года, когда на календаре появлялось двадцать девятое февраля. В такой год он родился тридцать шесть лет назад, и с тех пор, стало быть, ждал день рождения в четыре раза дольше, чем прочие граждане.
      Утром на работе он, естественно, никому не заикнулся о событии. Но расчетчица Камиля, которую все, упростив ее татарское имя, звали просто Миля, по неосознанному чувству заглянула в табличку, прилепленную у нее в столе на дне ящика. И точно: в графе "Наименование товара" значился Кравчук А.К., в графе "Сорт" -- экономист, в графе "Срок поставки" -- 29 февраля.
      -- Если спросят, я по месткомовским делам, -- сказала она.
      Как Камиля действовала, всем известно. Она вынула из сумочки кошелек и в качестве уполномоченной месткома по вопросу дней рождения и похорон побежала по комнатам отдела расчета оптимального резерва запчастей. Не только резерва, но и самих запчастей не было, тем не менее премии начальство отдела получало исправно и даже держало переходящий вымпел победителей соцсоревнования в управлении, составляющем важную часть главка, входящего в министерство.
      Премии премиями, а собирать деньги уполномоченной было непросто. Склерцов, если сказать, что собираешь по рублю, сам вынет трояк. Шубин, зам его, будет долго скрести по карманам и попросит зайти позже. Думает, Камиля забудет, но не на такую напал.
      -- Вам каждый год, а ему раз в четыре, -- прямо ляпнет она. -- Так что не жмитесь!
      Шубин -- трус, спросит, сколько дал Склерцов, немедленно вспомнит, что где-то у него, кажется, залежалось, полезет в сейф и вытащит два рубля. Рядовая масса внесет по полтиннику. Куренцову, которую недавно муж бросил, Миля незаметно обойдет: у той двое детей. За командированных займет в кассе взаимопомощи, а в следующий раз они отдадут вдвое больше -- за старое.
      Перед обедом Камиля сказала Альберту, что у нее сегодня разгрузочный день, очередь в буфет ей не занимать.
      -- Ты вроде бы в порядке, -- оглядел ее Кравчук, будто не понял хитрости.
      Камиля поправила юбку.
      -- Мне двадцать три. С половиной. А мать располнела в двадцать пять.
      Вернулась Миля через час, молча положив перед Кравчуком сверток.
      Теперь, пока змея поглощала алкоголь, Алик открыл портфель. В нем лежал этот сверток с тремя галстуками. Галстуки широкие, как еще недавно было модно, и к каждому платок. Этих галстуков Кравчуку хватит до гроба, тем более что он их не носит. Они душат. Надевал он галстук три раза в жизни: защищая диплом, в ЗАГС и на похороны отца.
      С иронической улыбкой Камиля наблюдала примерку, которой она потребовала сразу после вручения подарка от имени и по поручению.
      -- Экономически ты нецелесообразно родился, -- сказала она. -- Даришь вчетверо больше, чем получаешь.
      -- Чего же мне -- день зачатия отмечать?
      -- Детей находят в капусте, -- объяснила она, хлопнув ресницами, которые подкрашивала перед Кравчуком два раза в день. -- Слушай, правда, что у тебя жена еврейка?
      -- А что?
      -- Ничего! Я уверена, что из-за этого они тебя и не повышают.
      -- Много ты понимаешь! Вон у Молотова была жена еврейка...
      -- Так он же исправился: взял ее и посадил.
      -- У Косыгина тоже...
      -- Это точно неизвестно. Послушай, ты бы в партию вступил, перекрыл.
      -- Да я храплю сильно. На собрании не высижу.
      -- Ужас! Как можно любить храпящего мужчину? Кстати, с тебя причитается.
      Нужно было, как положено, сгонять за бутылками и тортом. Все придут со своими стаканами, запрут дверь и вернут с лихвой расходы на подарки. Но у Алика денег только на одну бутылку сухого. Он пропустил намек Мили мимо ушей и коллективную поддачу за свой счет просто зажал.
      До прилавка осталось всего ничего. Старичок выставил четыре пустых четвертинки и забрал одну полную. Он повертел пальцем головку, проверяя ее неприкосновенность, и сунул пузырек в карман. Продавщица стучала монетой по прилавку, торопя змею.
      -- "Гурджаани"! -- выпалил Кравчук, став змеиной головой.
      -- Еще чего?
      -- Больше ничего.
      -- Еще, говорю, чего? Где я тебе возьму "Гурджаани"?
      -- Нету? А ведь было...
      Кравчук видел в руках у выходящих -- несли.
      -- Было да сплыло! Думай быстрей!
      -- Тогда это... "Алжирское", -- Алик указал на ряд бутылок с одинаковыми красными этикетками.
      Бутылка легла в портфель на галстуки. Кравчук выдрался из магазина и затопал к метро, но на углу остановился у объявлений. Обмен их комнаты в коммуналке на однокомнатную обсуждался давно. Хотя фантастических денег для неофициальной уплаты разницы не предвиделось, Евгения настойчиво искала варианты, и Алик посматривал на щиты.
      Ему больше нравилось читать объявления, которые его не касались. Он их запоминал и цитировал. Камиля смеялась:
      -- Боже, сколько у нас идиотов!
      Евгения сердилась:
      -- Делать тебе нечего!
      Она была практичной, а это в женщине большое достоинство и огромный недостаток.
      Он проглядывал объявления, иногда читал.
      "Ребенку требуется няня, говорящая на английском и французском. Жилищные условия имеются. Адрес: Тбилиси, проспект Руставели..."
      Языков Кравчук не знает и няней к аристократу в Тбилиси не потащится.
      "Киностудии "Мосфильм" требуются монокли, веера, трости, табакерки, фальшивые драгоценности девятнадцатого века".
      Фальшивых драгоценностей у Кравчука тоже не было.
      "Утеряны золотые часы "Заря" с браслетом -- память о погибшем муже. Нашедшего прошу звонить для получения благодарности".
      Часов Кравчук в последнее время не находил, а нашел бы -- продал, чтобы раздать долги.
      "Студия клоунады при Московском государственном цирке объявляет набор. Прием до первого марта".
      Альберт хмыкнул, что-то теплое вспыхнуло в сознании. Он переложил портфель с тяжелой, как бомба, бутылкой "Алжирского" в другую руку, еще побродил глазами вдоль щита. Все меняющиеся почему-то предлагали худшее и хотели получить лучшее, а ему надо было, чтобы хотели наоборот. Попадись сейчас подходящее, Евгения воскликнет:
      -- Ох! Самый лучший подарок к твоему дню рождения!
      Зря квартиры не разыгрывают в спортлото. Хотя и глупо играть с государством в азартные игры (мы все-таки экономисты и соображаем кое-что), но ради ничтожного шанса обзавестись отдельной квартирой Алик билетики бы покупал. Не соображает государство, как бабки делать, а могло бы...
      Он уже стоял сжатым в метро и ехал на свою Преображенку. Надо было бы выйти на Дзержинской, заскочить в "Детский мир" и купить подарок Зойке, но он протолкается битый час и все равно ничего не купит: это не игрушки, а утиль.
      Голод торопил домой. Но на пересадке у эскалатора был затор, как всегда в часы пик. Алик еще лет двадцать назад читал, что скоро в Москве будут монорельсовые дороги и воздушные такси. Он проглотил голодную слюну.
      2.
      Ключ заело в скважине замка, который давно надо было заменить. Евгения выбежала в коридор.
      -- Режь хлеб, все готово!
      Держа вымазанные руки на весу, она чмокнула его в щеку. Значит, помнит. И соседей дома нет. Их часто нет, блаженство. В коридор выкатилась колобком Зойка.
      -- Заяц, не подходи, я холодный. Новости в школе?
      Зойка прыгала вокруг на одной ноге.
      -- Одна новость отличная и одна посредственная.
      -- За что посредственная?
      -- За устный счет. Нас по очереди директор проверял. Мама говорит, я замедленная, как ты!
      -- Я? В семье два экономиста, а дочь не умеет считать.
      Алик протянул ей бутылку.
      -- Тяжелая, не урони.
      По случаю отсутствия соседей они выпили и ели картошку на кухне. Картошку они ели всегда, только способ приготовления менялся. Потом Евгения отнесла Зойку спать. Альберт хотел налить еще.
      -- Ты меня споил. Я -- в стельку! В прошлое рождение, -- глаза у нее ехидно засветились, -- тебе было тридцать два. А сейчас? Неужели тридцать шесть? Смотри, сколько стало седых волосков! Мне надоело их у тебя выдергивать.
      Упрекая Альберта в старении, Евгения утешала себя. Хотя Плехановский они окончили в один год, ее день рождения был осенью, ближайшие полгода она могла считать себя моложе. С возрастом у нее становилось больше иронии. Она совершенствовалась в поиске черт старения у других, отвлекая внимание от себя.
      -- Тридцать шесть, -- продолжала она. -- В следующий раз будет сорок. А через раз -- сорок четыре. Все чего-то добиваются, а мы?
      Этим "мы" она деликатно смягчала укор. Но направление его было ясным.
      -- С чего ты взяла, что все?
      -- В газетах пишут.
      -- Верь больше!
      Он решил, что лучшего времени ее обрадовать не будет.
      -- Кстати, завтра я кладу Склерцову заявление об уходе.
      Евгения смотрела на него с недоверием.
      -- Шутка?
      -- Серьезно.
      -- Хаимов?! Неужели Хаимов не трепался тогда? Значит, сдержал обещание и берет? У него командировки заграничные... Что я говорила! Хаимов -деловой парниша. Чувство долга у него есть.
      -- Чувство долгов.
      -- Не смейся!
      -- Он же за тобой увивался.
      -- Чепуха! Ничего не было. Был только ты.
      -- Жалеешь?
      -- Перестань! Хаимов пойдет еще выше, пока не узнают, что его папа был Хаймович.
      -- Откуда ты знаешь?
      -- Привязался! Да он это всем евреям рассказывал.
      -- Что-то я не слышал...
      -- Русский, вот и не слышал. Сто восемьдесят-то они точно отвалят, а может, и двести. Пылесос купим... Вы подумайте! То-то смотрю, ты такой возбужденный...
      -- Нет, я не к Хаимову.
      -- Не к Хаимову?! -- глаза ее расширились.
      -- Мам! -- крикнула Зойка из комнаты.
      -- Зой, спи немедленно! Я занята. Альберт, не терзай душу, куда?
      -- В студию клоунады.
      -- Что, теперь они будут заниматься нашей экономикой?
      -- Наша экономика и без них рухнет. Я учиться. На клоуна.
      Она обошла вокруг стола, руку приставила к уху, отдавая честь, стукнула пятками.
      -- Я с тобой как верная подруга!
      -- Туда женщин не берут.
      -- Ты что, серьезно?
      -- Серьезно. Не берут.
      -- Я не о том: ты -- серьезно? Там что, стипендия больше твоей нынешней зарплаты?
      -- Не спрашивал.
      -- Ах, не спрашивал! А тут платят сто пятьдесят. И с национальностью у тебя все в порядке. Дадут старшего...
      -- Потом-то зарплата -- будь здоров, Жень! И гастроли за границей... Достань сигареты в портфеле! Понимаешь, я еще в детстве мечтал. Шанс раз в жизни рискнуть. Так ведь и умрем в трясине...
      -- Рискнуть? -- донесся ее голос из коридора.
      -- А это что?
      Она вернулась с галстуками, разметавшимися у нее по рукам.
      -- Что?! -- повторила она с отчаянием, тряхнув галстуками. -- Твой реквизит или как там называется?! Это же наши! Хоть бы на польские разорились. Безвкусица такая, что держать противно!
      Евгения швырнула галстуки на стул. В глазах ее стояли слезы.
      -- Ну, чего ты? -- растерялся он. -- Чего?
      -- Ты забыл, как стал ходить по вечерам играть в хоккей? Сколько денег вылетело на амуницию? А что говорил? Что чувствуешь силы войти в сборную. Полтора года я с Зойкой на руках помогала в нее войти. А результат?
      -- Ты же знаешь, у меня реакция -- будь здоров. Для вратаря -незаменимое качество.
      -- Да тебя на матчи дальше трибуны не пустили!
      -- Еще немного -- и пустили бы. Планы у меня изменились...
      -- Изменились! На балетную студию в этом дурацком Дворце культуры. "У меня все данные! Отсюда уходят в профессионалы". Не ты два года твердил?
      -- Я же не виноват, что бездарности в искусство пробиваются легче. Они нахальнее, им нечего терять. Зато знают, что приобретут.
      -- Ты у нас талант!
      -- Они сами говорили, что у меня гибкость.
      -- С твоим ростом? Тоже мне Лиепа!
      -- Слушай, Евгения, клоунада, я понял, абсолютно серьезно. Не подыхать же мне за полторы сотни в этой шараге с подонком Шубиным? Гори они синим пламенем, запчасти, которых все равно нету, одна лиепа.
      -- А мне опять жить одной и на тебя не рассчитывать? После еще что-нибудь, и снова абсолютно серьезно? Это называется мужчина, кормилец семьи... Оглянись! Вон Софа -- у нее муж диссертацию хоть защитил.
      -- Вымучил за девять лет.
      -- Ликуты, тоже наш институт. Какой у них прогресс -- не нам чета.
      -- У них же дядя в Госплане, знаешь ведь.
      Она встала посреди кухни и, задрав халат на бедре, показала рваные колготки.
      -- Тебе плевать, что мужчины о твоей жене думают.
      -- Им туда заглядывать не надо.
      -- А это и так видно. Между прочим, эти колготки мне Софа отдала, свои, старые...
      -- Евгения, я хочу в искусство. Там обеспечат. Надо только терпение.
      -- Иди куда хочешь!
      -- Не веришь?
      -- С меня хватит! Устала жить с ничтожеством.
      -- Я ничтожество?! Да вокруг погляди. Я хоть не пью...
      -- А ты пей. Пей, пой, играй, танцуй... Мы с Зоей переезжаем к маме.
      Она поставила стул к антресолям, решительно сняла пустой чемодан и унесла в комнату. Потом вернулась, швырнула ему старое ватное одеяло, и дверь их комнаты захлопнулась за ней на английский замок.
      А Камиля жила б с этим ничтожеством и была бы счастлива.
      Кравчук рассеянно бродил по кухне. День рождения будет неполным, если не попить чаю. Он заварил покрепче, высыпав остатки заварки, взял с подоконника соседский транзистор и, пользуясь отсутствием хозяев, стал крутить. Кроме треска глушилок, которые все знакомые называли чека-джазом, ничего слышно не было. Забивали все, что можно, даже, кажется, свою собственную дребедень.
      Авось соседи не появятся сегодня, и кухня в его распоряжении. Альберт достал с тех же антресолей раскладушку и раздвинул ее между газовой плитой и кухонным столом. Положив на нее рваное одеяло, он, не раздеваясь, забрался под него. Зачем простыни, когда без них проще? Это была его последняя в тот вечер значительная мысль.
      3.
      Окно кухни выходило на восток. Бок никелированного чайника ослепил, и Альберт открыл глаза. Солнце заливало всю кухню. Вчера была зима, а сегодня появилась уверенность, что дальше всегда будет весна.
      Никто его не разбудил. Соседи -- золото, цены им нет -- не приехали. Евгения с Зойкой ушли. Даже если бы уже построили монорельсовую дорогу, на службу Алик все равно опоздал. Он сладко потянулся на скрипучей раскладушке, жмурясь от солнца. Потом поднялся, вынул из холодильника яйцо, ударил по нему ножом и вылил в рот сырым. Положил на язык кусок сахару и стал сосать из чайника холодную вчерашнюю заварку.
      Позавтракав таким образом, он остановил первую попавшуюся казенную легковую машину, которая довезла его до работы ("Как же ты можешь? Ведь это почти кило яблок для ребенка!" -- говорит Евгения). А он опять смог.
      -- Ой, как же теперь?! -- испугалась Камиля. -- Заходил Шубин, я сказала, что ты у смежников и будешь после обеда. Учти, он мог позвонить туда, проверить.
      -- Я плевал на Шубина вместе с его занудством, Милька! -- слегка приподнявшись на носках, произнес Кравчук. -- Я видел в гробу Склерцова в белых тапочках. Подай-ка мне чистый лист.
      Она поднесла ему на ладонях лист бумаги, а когда он хотел взять, спрятала за спину.
      -- Сперва скажи зачем, тогда получишь.
      Невольно он обнял ее, и губы соприкоснулись. Камиля очень любила такие игры.
      -- Заявление напишу, -- сказал он. -- Увольняюсь.
      В мгновение она стала серьезной и старалась понять, не шутка ли это.
      -- Увольняешься? Совсем?! Вот это да!.. Тебе всегда везет. А мне -никогда. Я расплачиваюсь за татаро-монгольское иго.
      Присев на край стула, он нарисовал размашистым почерком слово "Заявление" и приписал: "Прошу по собственному желанию". Алик со смаком вывел "собственному" и широко расписался, прочертив элегантный зигзаг, состоящий в основном из двух больших букв -- А и К.
      В глазах Камили светилась нежность, страх разлуки и еще нечто -наверное, преклонение перед смелостью Кравчука. Он подмигнул и вышел вразвалочку.
      Возле склерцовской секретарши Кравчук потряс листком, давая ей понять, что дело важное. В кабинете возле Склерцова склонились двое из исследовательского сектора. Улыбаясь, Кравчук постучал по локтю коллеги, чтобы тот заткнулся и отодвинулся. Альберт молча и с достоинством протянул руку начальнику. Тот удивился, но привстал и руку пожал.
      -- Ну что, Склерцов? -- развязно спросил Альберт. -- Все жуешь те же нормативы? Вот так темп! Смелей! Давно пора утвердить!
      Склерцов удивленно поднял брови.
      -- Ты это что, Кравчук?
      -- Чего трусить? В газетах пишут: руководитель должен быть смелым. А ты?
      -- Шутишь или что? По-моему, неуместно. Время-то какое рискованное, сам понимаешь!
      Альберт не ответил, положил листок.
      -- Подпиши, меня время поджимает.
      Начальник нехотя скосил глаза, а прочитав, вскочил и нервно заходил по кабинету, натыкаясь то на телевизор, то на столик с телефонами.
      -- То есть как? Нет, товарищи, вы только подумайте, какая неприятность у нас в коллективе: Кравчук собирается уйти...
      -- Не собирается, а уже уходит, -- уточнил Альберт.
      Склерцов оглядел двоих из исследовательского сектора, словно впервые увидел.
      -- Идите, я позже вас вызову.
      Он подошел к столику с телефонами.
      -- Василий Иваныч, сколько у нас получает Кравчук?
      Кравчук вдруг подумал, что бухгалтеров и начальников отделов кадров всегда зовут Василиями Ивановичами. Внуки они все Чапаева что ли?
      -- Не помню точно, -- замялся Василий Иваныч, -- сейчас взгляну.
      -- Что ты за кадровик, если не помнишь?
      -- Вот, пожалуйста, Кравчук. Сто пятьдесят.
      -- А вакантное что есть? Ну из придержки...
      -- Понял. Э... если по сусекам поскрести, найдем должностенку рублей э... на сто шестьдесят.
      -- Больше. Спусти очки со лба-то!
      -- Да они у меня и так уже на носу. Вот. Сто восемьдесят. Но это...
      -- Сам знаю, что это. Готовь приказ на Кравчука. И собирайся в министерство, попросим утвердить. Коньяк захвати в сейфе, который тебе из Еревана поднесли.
      -- Будет сде...
      Склерцов отключил его и соединился с секретаршей.
      -- Элеонора, где шофер?
      -- Пошел в буфет чайку попить.
      -- Сбегай, я еду в министерство. Возьми в кадрах приказ на Кравчука, перепечатай и на подпись.
      -- Зря вся суета, -- заметил Кравчук, с улыбкой наблюдая за действиями Склерцова.
      -- Нет не зря, Альберт Константиныч. Если по большому счету, мы перед тобой виноваты. Я лично самокритично признаю. Сколько лет ты у нас?
      -- Одиннадцать.
      -- Точно, одиннадцать. Я пришел -- ты уже год работал. Анкета у тебя в порядке, человек ты непьющий, в отрасли нашей разбираешься, а вот упустили рост из виду. Ты уж извини.
      -- Да чего там! -- Альберт брыкнул ногой. -- Только я все равно ухожу. Меняю профиль.
      -- Профиль? -- заскучал Склерцов. -- В каком же разрезе, если не секрет?
      -- Не секрет, но в стадии решения, -- многозначительно произнес Альберт, подняв глаза к потолку.
      -- Улавливаю, -- Склерцов посмотрел туда же. -- Так если что, ты нас, Альберт Константиныч, не забывай. Мы ведь жили душа в душу...
      Камиля не работала, ждала его.
      -- Алик, куда? Я ведь умею быть немей рыбы, знаешь.
      -- Учиться...
      -- В аспирантуру?
      -- Вроде... В студию клоунады.
      -- Цирк?! Не, а серьезно?
      -- Разве я тебя когда обманывал?
      -- Еще обманешь. Кобели все одинаковые. Значит, не хочешь довериться. А я думала...
      -- Клянусь, в цирк! Кло-у-ном...
      Раскосые глаза Камили округлились и застыли.
      -- Значит, гениальность. Способности в любом возрасте просыпаются. Я на это уже двадцать три года надеюсь. С половиной.
      -- Считаешь, правильно?
      -- Еще бы! Чего тут тратить жизнь, рассчитывая запчасти, которых все равно нету и не будет. Там искусство... С Никулиным будешь пить пиво.
      -- Почему -- пиво?
      -- Потому что я люблю пиво.
      -- Мне пора, -- сказал Альберт.
      -- А я?
      Миля подошла к нему вплотную, так, что он почувствовал исходящую от нее готовность к контакту.
      -- Знаешь, -- поспешно зашептала она, оглядываясь на дверь, -- ты был прав. Ведь это даже удобно, что ты женат. Это я, дура, в обед боюсь: вдруг кто начнет ломиться. А сейчас... Хочешь, поцелую?
      -- В другой раз, -- галантно ответил женщине джентльмен Кравчук.
      Эту часть жизни он уже прожил. В другой части будет что-нибудь более эффектное.
      Камиля вытерла слезы и вытащила кошелек. Перед ней стояла важная общественная задача: обойти отдел и собрать деньги на подарок по случаю ухода экономиста А.К.Кравчука.
      Тем временем Альберт выскочил на улицу, остановил такси, сел на заднее сиденье и велел шоферу гнать к старому цирку на Цветном. Вынул из кармана сверток и разложил на сиденье галстуки. Выбрал из них самый яркий, обмотал вокруг шеи, завязал двумя узлами. Галстучные узлы он завязывать не умел, но так будет смешнее.
      С цирковой афиши на него смотрел красноносый весельчак в больших ботинках: "Весь вечер на манеже Альберто Кравчук". Это Алик в уме заменил имя на Альберто. Звучало заманчиво.
      Его сразу пропустили, просили пройти к директору цирка. Альберт открыл дверь и снял старую ушанку из полысевшего кролика.
      -- Здравствуйте! -- громко изрек Кравчук, будто он вышел на арену.
      Не подымая головы, пожилой человек, сидевший в старинном кресле за огромным столом, протянул палец вперед.
      -- К сожалению, -- сказал он и ткнул пальцем в стену.
      На стене висело объявление о приеме в студию клоунады, точно такое, какое Альберт прочитал накануне на щите. Объявление было перечеркнуто крест-накрест синим фломастером и внизу размашисто написано: "Прием окончен".
      -- Простите, -- Альберт помял шапку. -- Может, вам требуются экономисты?
      Директор цирка склонил голову набок.
      -- Кто-кто?
      -- Я говорю, экономисты не нужны?
      -- Хм... Смешно!
      -- Я серьезно.
      -- Это еще смешней. Чем вы занимаетесь?
      -- Запчастями.
      -- И можете их достать?
      -- А вам нужны?
      -- Мне? -- старик оглядел себя. -- У меня почти все функционирует. А что вы умеете? Жонглировать? Баланс на канате? Фокусы работаете?
      -- Все это могу, но в экономической области...
      -- Хи-хи... Так я и думал.
      Директор встал, оглядел Альберта и вдруг закричал:
      -- Поднимите портфель! Пройдитесь! Блестяще! Типичный выход экономиста.
      -- Мне обещали старшего, -- сказал Кравчук.
      -- Еще лучше: выход старшего экономиста.
      Альберт шел к зеркалу и увеличивался в размерах. Он непринужденно улыбался. Черная оправа на бледном лице. Волосы, уложенные в пробор. Взгляд в светлое будущее.
      -- Браво, браво! -- захлопал в ладоши старик. -- Шапку наденьте.
      -- Да она старая. Из кошки, наверно...
      -- Вижу, что не пыжик! Значит, старший экономист, да? Хи-хи!
      -- Чего смешного? -- рассердился Альберт. -- Без экономики, между прочим, жрать было бы нечего.
      -- А с экономикой, ха-ха?
      Директор весь затрясся в смехе и снял телефонную трубку.
      -- Эй там, беру еще одного. Новый тип, представляете: выходит шталмейстер: "На манеже старший экономист..." Как вас величать?
      -- Альберто.
      -- Вы что, итальянец?
      -- Русский я...
      -- Тогда лучше Альберт, ладно? А полностью?
      -- Кравчук Альберт Константинович.
      -- Во! Слышали? Ага... Выходит Альберт Константинович и шутит в экономическом плане. Кого посадят? Всех? Я что -- первый день в цирке? Подберем что-нибудь понейтральнее. Фамилию записал? -- Старик ласково положил трубку. -- Такие дела, дорогой. Завтра на занятия. Танцы, шманцы, девочки в трико. Единственная просьба -- поменьше слушать чепуху, которую вам будут преподавать. Сохраните себя для манежа таким, какой вы есть. Быть клоуном дано не всякому. Это, возможно, самая почетная должность на земле. Привет семье!
      Пройдясь по бульвару, Кравчук остановился у автомата и позвонил Евгении.
      -- Приезжай быстрей! Я у памятника Пушкину.
      -- Неужели взяли? С ума сойти. Как же мне отпроситься?
      -- Соври. И не забудь занять двадцатку!
      К Пушкинской он двинулся пешком. Евгения уже высматривала его близорукими глазами, но очки не надевала. Она по-деловому обняла его, взяла под руку, и они пересекли площадь к ресторану ВТО. Швейцар открыл дверь и поклонился.
      -- Звонили, звонили из цирка, -- сказал он. -- Столик заказан. Прошу!
      Обед был, как в лучших домах Лондона. Филиппов с Кадочниковым киряли наискосок.
      -- Надо привыкнуть, что у меня муж -- известный артист, -- сказала Евгения, когда они в такси мчали домой. -- Куплю веник выметать поклонниц. Хоть бы на афишах тебя изображали менее красивым, чем ты есть.
      -- Я распоряжусь, -- кивнул Альберт.
      Когда они входили в комнату, теща надевала сапоги. Она приволокла Зою с продленки, уложила спать и теперь собиралась уйти.
      -- Наконец-то приперлись! -- воскликнула она. -- Ребенок сам по себе, родителям дела нет.
      -- Заяц! -- разбудила ее Евгения. -- Потрясающая новость: наш папка -клоун!
      Зойка вскочила с постели в ночной рубашке до пяток и бросилась Альберту на шею.
      -- Живой? И на работу не надо, каждый день в цирк будешь ходить? Мне с тобой можно? Вместо продленки? Там буду уроки делать.
      -- По воскресеньям, ладно?
      -- Можно я Аню и Лизу позову?
      -- Все с ума спятили, -- сказал теща. -- Все! Хоть бы мне сдохнуть скорей и этого безобразия не видеть. Завтра приеду, как всегда.
      Они легли. Евгения шепотом, боясь разбудить спящую рядом Зойку, мечтала о том, как изменится их жизнь. Все осуществилось, ну просто все, если не считать монорельсовой дороги. Да черт с ней! В кооператив вотремся: две изолированных комнаты, кухня и никаких соседей! Машину купим. Обняв его обеими руками, прижавшись всем телом и засопев, она вдруг почувствовала, что любит его, как раньше, и, отлюбив, облегченно заснула, усталая от счастья. К этому моменту Кравчук и сам уже храпел. Так закончилось у Кравчука тридцатое февраля.
      4.
      Утром первого марта он проснулся оттого, что у него замерзли ноги. Одеяло сползло с узкой раскладушки на пол. Хотя окно кухни действительно смотрело на восток, никакого солнца не было. Таяло, а небо было затянуто беспросветными облаками. Но и в ясный день солнце на кухню не попало бы: его загораживала двенадцатиэтажная коробка, которую крикливая бригада строителей уже не первый год подводила под крышу.
      Кравчук согрел чайник. Вообще он выпил бы холодного чаю, чтобы не возиться. Но Евгения говорила, что холодный чай утром пить вредно. Он накрошил в сковородку хлеба и вылил яйцо. Ты не тенор, говорила Евгения, яйца можешь жарить, не ленись.
      На работу он ехал в метро. Воняло грязными носками, и давили бесцеремонно, но зато метро было самым красивым в мире. На службу Кравчук почти не опоздал. Он бегом взобрался по лестнице, чтобы не ждать лифта, кивнул людям из соседнего сектора, курившим в коридоре, и сел за стол, сделав вид, что уже давно пришел. Он отодвигал папки с материалами, ждавшими расчетов, когда вбежала раскрасневшаяся Камиля.
      -- Ой, господи, чуть не опоздала! Шубин попался, ужас, какой злой.
      Она причесалась, подвела ресницы и, выдвинув ящик стола, стала читать.
      -- Камиля, почему никогда не работаешь? Из-за тебя запчастей не хватает.
      -- И хорошо! -- она кокетливо сощурилась. -- Их и не должно хватать, иначе мы зачем? Так что не мешай, я дочитаю "Королеву Марго". А тебе Шубин велел зайти с отчетом к Склерцову.
      -- Слушай, мне бы надо смотаться часа на полтора.
      -- Сходи к начальству, а после смоешься.
      Разыскав в ящике стола папку, Кравчук отправился в кабинет Склерцова.
      В коридоре возле стенгазеты, которую писали, но не читали, и щита с приказами о наказаниях, которые никого не огорчали, двое курили, делая вид, что изучают прошлогодний план обязательных занятий сети партийного просвещения.
      -- Все суетишься? -- остановил Альберта коллега. -- Горишь на работе... Между прочим, вопрос на засыпку: как в России всегда называлось учреждение? Присутствием. Гениально: все присутствуют, никто не работает. А ты? Вид такой деловой. Расти хочешь, что ли?
      К начальнику секретарша не пустила, велела ждать. Кравчук теребил в руках папку, украдкой поглядывая на часы. Наконец раздался звонок, разрешающий войти.
      Склерцов что-то писал и, не поднимая головы, знаком указал на стул. Он кончил писать, перечитал, переговорил по телефону, глядя сквозь Кравчука, потом закурил.
      -- Ты, Кравчук? -- сказал он, глядя в окно на крышу соседнего дома. -Вроде не первый год у нас, не мальчик.
      -- А чего случилось?
      -- И премию тебе давали. Почему медлишь? Может, не справляешься?
      -- Почему не справляюсь?
      -- Так какого же лешего ты не подобьешь бабки? Из-за тебя не сообщаем главку объяснение причин перерасхода сальников и прогноз увеличения их выпуска.
      -- Реальных причин?
      -- Что за детский вопрос! К черту реальные! Надо, чтобы цифры сошлись, и все. Мне шкуру спускают, а ему хоть бы хны! Альберт... как тебя по батюшке?
      -- Константиныч.
      -- Так скажи ты мне, Константиныч, мать твою за ногу! В чем дело?
      Кравчук молчал. Он мог бы сказать, что поставщики дают сальники девяностопроцентного брака, что потребители запрашивают втрое больше, чем надо, и это утекает налево. Но Склерцов и сам все знает. Не Кравчук в этом виноват.
      -- Ладно! -- смилостивился Склерцов. -- Сегодня должно быть готово. Иначе приму административные меры, так и знай.
      -- Я могу идти? -- исполнительно промямлил Альберт, чувствуя облегчение, и уже двинулся к двери.
      -- Иди! Хотя постой-ка! Неси сюда всю документацию, садись вон за тот стол и не вставай, пока не будет готово.
      Вот влип-то! Кравчук тихо выполз из кабинета. Раз в жизни представилась возможность взять судьбу за рога, так тут Склерцову приспичило.
      -- Чего он хочет? -- спросила Камиля, подняв раскосые глаза от Дюма, лежащего в приоткрытом ящике стола. -- Ты бы ему сказал, что вчера был день рождения. Имеет же советский человек право, чтобы ему хоть раз в год настроение не портили? Верней, раз в четыре. Алик, а чего тебе жена подарила?
      -- Отстань!
      -- Чавой-то сегодня ты такой нервный с утра? С женой поссорился?
      У Камили нюх на эти дела. Евгения ничего не подарила. У них уже несколько лет договоренность ничего друг другу не дарить. Толкового подарка все равно не достать, и денег никогда нет. Но объяснять это Миле долго, да она по своим двадцати трем незамужним годам и не поймет.
      С папками, как с подносом, Кравчук пнул ногой дверь и с мрачным лицом отправился в кабинет начальника. Сел в углу за просторный стол для заседаний и, обхватив голову ладонями, попытался сосредоточиться. Он старался не слушать разговоров и звонков, не обращать внимания на входивших. Успеть бы только подать документы в студию клоунады. Сегодня ведь последний день. Там, небось, сто человек на место, а то и больше. Но -- вдруг! И тогда на цирковую премьеру он широким жестом пригласит Склерцова, на которого сейчас смотреть противно, вместе с его секретаршей. А лучше Камиля соберет деньги и организует культпоход на Кравчука. Все пойдут, особенно если в рабочее время.
      Альберт потряс головой, чтобы отрешиться от посторонних мыслей. Дел в таблицах, в сущности, немного: данные по расходу сальников усреднить и вывести по принятым формулам липовый прогноз, который сейчас ждут от Склерцова, а потом никто в министерстве не вспомнит.
      Склерцов уехал на совещание (после совещаний от него попахивало спиртным, сытным обедом и дорогими духами), и в кабинете стало тихо. Даже болтовня секретарши за двумя дверями прекратилась. Альберт вышел в туалет, а вернувшись и открыв дверь склерцовского кабинета, увидел, что за столом Склерцова сидит со значительным видом Шубин и роется у него в столе.
      -- Гуляешь? -- Шубин старался скрыть смущение. -- Закругляйся быстрей.
      -- Ладно...
      Шубин вышел. Альберт, бурча про себя ругательства, уселся доделывать работу. За окном стемнело, когда Кравчук, не зажигая света, тихо положил на середину склерцовского стола этот чертов отчет, дважды подчеркнув цифры, которые требуются министерству. Он схватил в охапку папки.
      -- Разделался? -- спросила Камиля. -- А я книжку кончила, нечего читать.
      Альберт швырнул папки себе на стол и стал надевать пальто. После такой напряженной работы за весь отдел пусть кто-нибудь упрекнет его, что он срывается раньше. Возле Мили он задержался.
      -- Поцелуй меня. В губы.
      -- За что?
      -- За день рождения.
      -- У! Он был вчера.
      -- Ну тогда для удачи...
      -- Нет уж! Мужиков баловать -- только портить. Вон Перитонитова из отдела комплектации правильно делает: не вымыл муж посуду -- и ее не получит...
      -- Тоже мне Руссо.
      -- Ну сам подумай: какой мне смысл тебя сейчас целовать? Да еще в губы. Это неперспективно. Порядочная девушка должна целовать того, кто хотя бы обещает...
      -- Чего?
      -- Жениться или в крайнем случае время проводить. А ты -- ни то ни се.
      Она помахала ему, выдвинула ящик, вытащила вязание и принялась за дело.
      Альберт старался незаметно прошмыгнуть по коридору, и ему это удалось. До цирка он добрался троллейбусом. У циркового подъезда было темно и пусто. Альберт двинулся вокруг искать служебный вход. Возле Центрального рынка толпился народ, в основном восточный. В цирке пахло лошадиным навозом.
      -- Пропуск! -- строго прохрипел вахтер.
      -- Мне... Где тут в студию клоунады принимают?
      -- В отделе кадров. Но все равно пропуск!
      На заказывание пропуска ушло полчаса. Под лампочкой висела доска объявлений с ободранными краями. Кравчук пробежал глазами извещение о занятиях сети политпросвещения для работников манежа, приказы о перемещениях в должности, договор о соцсоревновании, в котором артисты брали повышенные соцобязательства делать то, что они и так делали.
      "Пятилетний план подготовки новых номеров", -- читал далее Альберт.
      "Актера такого-то за выход на манеж в нетрезвом виде лишить того-то и объявить ему то-то".
      "За курение в ненадлежащем месте согласно рапорту пожарной охраны такому-то сделать то-то".
      Список задолжников членских взносов в местком завершал композицию.
      Кравчук сморщился, как от зубной боли. Вдохновение увяло, отделилось от его неуемного тела и унеслось в неизвестном направлении, как душа от покойника. Уйти. Сразу, не ступая на вытертую поколениями циркачей дорожку. Опять малодушие! Всю жизнь идет оно за Кравчуком, как тень, но, в отличие от тени, то и дело норовит загородить дорогу, оттолкнуть, затоптать, приравнять его, человека с дарованиями, к средней массе.
      Поднимаясь по лестнице, Альберт чувствовал одышку. Может, он постарел? Нет, главное -- не дрейфить. В темном коридоре он остановился и, чтобы успокоиться, стал считать: вдох-выдох. Собрав остаток воли, Кравчук приоткрыл дверь с надписью "Отдел кадров" и, сняв шапку, заглянул.
      За старомодным столом между двух сейфов сидел пожилой лысый человек в очках и читал газету "Советский спорт".
      -- Извините, я по объявлению насчет клоунады... не опоздал?
      Инспектор отдела кадров отложил газету, снял очки и осмотрел Альберта.
      -- Анкету заполнил?
      -- Нет еще.
      -- А кто тебя, собственно, рекомендовал?
      -- Сам я...
      -- Где в нашей системе работал?
      -- Видите ли...
      -- Если "видите ли", то нечего и с анкетой возиться, бумага -- дефицит. Образование?
      -- Экономист.
      -- Высшее, значит. Возраст?
      -- Тридцать пять, -- сказал Альберт.
      Он не соврал, вырвалось на год меньше.
      -- Ууу!.. Чего ж тебя учить три года? Чтобы проводить на пенсию?
      -- Ну, тогда извините.
      Кравчук кивнул как-то нелепо, молча попятился. Черт его дернул заходить, ведь решил же смыться еще в коридоре.
      Тут опять запахло конюшней. Сморщенная женщина задела его мокрой тряпкой, намотанной на палку, и назидательно проговорила вслед:
      -- Смотреть вперед надо, когда идешь.
      На улице фонари едва пробивались сквозь сырую темноту. Альберт двигался, как рыба в аквариуме, не понимая зачем и куда.
      -- Эх, мать свою поберег бы!
      Что-то твердое уперлось ему в бок, и стало очень больно. Тормоза у самосвала взвизгнули, засипели. Шофер соскочил с подножки, оставив дверцу открытой. Он вытащил Кравчука из-под колеса, ощупал его. Обнаружив, что тот цел, только зад и рукав пальто в грязи, шофер поднес кулачище к носу Альберта.
      -- Давил бы таких, как тараканов.
      Шофер еще выматерился, вскарабкался на подножку, остервенело захлопнул дверцу и газанул, обдав Кравчука брызгами мокрого снега и гарью из огромной выхлопной трубы.
      Чтобы очухаться, Альберт постоял на краю тротуара, облокотясь о фонарный столб. Отдышался немного, ощущая легкий озноб от сырого воздуха. Хороший человек этот шоферюга, ласковый. Мог бы сплющить -- Кравчук и пикнуть бы не успел, не то что сказать последнее слово. С клоунадой не вышло, зато живой. Хорошо, что не наоборот.
      Остальной путь Альберт проделывал, сосредоточенно глядя налево, направо и даже вперед.
      Он долго вставлял ключ в прорезь замка. Евгения приходит раньше, слышит эту возню и сама бежит открывать: "Режь хлеб, все готово!.."
      Никто ему не открыл. В коридоре было темно, у соседей тихо. Не раздеваясь, следя по полу своими туристическими ботинками на рифленой подошве, в которую забился снег, Альберт прошел в комнату и зажег свет. На диване валялись Евгеньины кофточки, которые она давно не носила, на полу -мятые газеты. На столе -- гора немытой, засохшей посуды.
      Он сгреб со стола в ладонь хлебные крошки, отправил их в рот и обнаружил записку, прижатую пустой сахарницей. Запотевшие очки, протертые пальцами, приблизились к листку:
      "Я ушла. Больше откладывать не могу. Зою забрала мама. Посуду мой сам!"
      Не снимая ботинок, он прилег на диванчик, закрыл глаза.
      Вообще-то следовало ожидать, что это рано или поздно произойдет. Давно шло к этому. Теперь он будет жить один и следить мокрыми рифлеными подошвами, где хочет. Посуду он вообще выкинет, в кухню из комнаты будет ходить по канату. Завтра приведет после работы Камилю. Потом любовницы станут приходить вечером, и он будет проверять, умеют ли они что-нибудь делать на канате. На канате этого еще никто не пробовал. Можно сказать, открытие в сексологии.
      Сколько он пролежал в темноте, неизвестно. В дверь звонили. Открыл не он, а соседка, не известно откуда объявившаяся после долгого отсутствия.
      -- Ты оглох? Возьми сумку, еле донесла. И чемодан возьми.
      Евгения сняла вязаную шапочку и отряхнула ее от снега. У нее были ключи, но она хотела, чтобы Альберт ей открыл.
      -- В химчистке очередь жуткая. А все равно самообслуживание дешевле. Целый чемодан перечистила. Посуду вымыл? Так и знала!.. Неужели жрать не хочешь? Что у тебя с пальто? Надо было вчера упасть, сегодня бы заодно вычистила...
      Кравчук понес на кухню грязную посуду. Думал: спросит Евгения про студию клоунады или нет? Она болтала без умолку про Зойку, которую мать забрала к себе на ночь, про свою сослуживицу Татьяну, которой упорно не везет: никак не может забеременеть. И Валентине не везет -- опять беременна. Потом пошли рассказы про новые объявления об обменах, но для нас ничего подходящего: все варианты с доплатой между строк. Евгения спросила даже насчет перерасхода сальников. А про клоунаду -- ни-ни.
      И все-таки Кравчук пришел к выводу, что она его любит. Он вспомнил недавно прочитанную статью. Социолог утверждал, что самые прочные семьи те, что находятся на грани развода. Так что, ссорясь, Евгения инстинктивно укрепляла их брак.
      -- Жень, -- сказал он, -- знаешь, о чем я думал?
      -- Знаю. Чтобы скорей поджарились купаты.
      -- Это само собой... Ты Бронштейна помнишь? Ну, из вычислительного. Он сейчас зачастил на ипподром.
      -- Верхом учится? Принцесса Анна покоя не дает? Так она замужем.
      -- Он сам женат, не в этом дело!
      -- А в чем? -- Евгения смотрела на него с опаской, словно ожидала подлянки.
      -- Езда -- мура, Жень! Он же программист, знаешь, какой сильный! Так он сейчас статистику начал собирать по скачкам, а в статистике он ни бум-бум. Зовет меня присоединиться.
      -- Зачем? -- глаза ее похолодели, сощурились, и в них промелькнуло нечто, доказывающее, что подозрение подтверждается.
      -- Как это -- зачем! Представляешь? Лошади в мыле, жокеи орут, тысячи людей психуют, ставки растут, тотализатор распирает от денег, а у нас все заранее в кармане. Мы-то составили программу и рассчитали на кампутере, какая лошадь выиграет.
      Он сказал "кампутер", как стало модно говорить. Она продолжала смотреть на него в упор.
      -- Ты, случаем, в Испанию не хочешь?
      -- Зачем мне в Испанию? -- удивился он.
      -- Не догадываешься? Попытать счастья в корриде. А еще можно в Америку. Там коню привязывают одно место, и он скачет от боли, как безумный, и кто дольше усидит, получает большие деньги. Это в Техасе, я недавно читала.
      -- Брось, Жень, я же серьезно!
      -- А кампутер-то где?
      -- Кампутер у нас на работе паутиной зарос. Можно вечером оставаться и работать. Валюта за него государством все-таки плачена, чего ему ржаветь? Вечерами по-тихому сработаем. Завтра сорвемся с работы пораньше, и на ипподром...
      Он подождал, что она ответит. Но Евгения молчала, склонившись над сковородкой с дымящейся картошкой, которая начала подгорать.
      -- Это серьезно, Жень, -- сказал Альберт и, чувствуя, что она его не хочет понять, прибавил: -- Теперь -- серьезно!
      Вошла соседка, прислонилась к дверному косяку.
      -- Кухню скоро освободите? -- спросила она. -- А то никак посуду не вымою из-за вас.
      Без злобы сказала, даже улыбнулась. Но диалог сам собой увял.
      Евгения смотрела на мужа растерянно, словно колебалась: закричать или тихо заплакать? Но поскольку и то и другое было бесполезно, она сосредоточенно нащупала на плите ручку, резким движением выключила под сковородкой газ и принялась перемешивать пригоревшую картошку.
      1973-74,
      Москва.