Все разъехались, а Пушкин сидел на том же месте. Помогать ему было некому.
      Наступило тревожное затишье и в общественной, и литературной жизни. Как выразился поэт Николай Языков, "перевоз тела в бозе почившего монарха поглотил все чувства литературные; ничего нового не является в публику". Предполагали, что лед вот-вот тронется, но этого не происходило. "Дождись коронации,- утешал Пушкина Дельвиг,- тогда можно будет просить Царя, тогда можно от него ждать для тебя новой жизни". Сам Дельвиг только что женился, был счастлив и увлечен новыми обязанностями. Заниматься хлопотами, связанными с Пушкиным, к тому же весьма неопределенного свойства, ему был недосуг, да и не по силам. Пушкину ничего не оставалось, кроме как ждать.
      Глава седьмая.
      НА ПРИВЯЗИ
      Ты, который не на привязи, как можешь ты оставаться в России? Если Царь даст мне слободу, то я месяца не останусь.
      Пушкин - Вяземскому, 27 мая 1826.
      Обдумаем эти слова, написанные Пушкиным в письме из Михайловского, посланном, разумеется, не по почте, а с оказией в начале лета того тревожного и очень важного года в жизни поэта. Он не только не хочет сам оставаться в России, но удивляется другу, у которого есть возможность уехать, а тот ее не реализует. Слово "слобода" четко написано Пушкиным в ласковом просторечном звучании, но исправлено на "свобода" в Малом академическом собрании сочинений. Пушкин многозначительно подчеркивает это слово "слобода". Он рассчитывает, что новый царь отпустит его. Поэт указывает срок (и этот срок, как видим, меньше месяца), который ему нужен, чтобы уладить все дела и отбыть.
      Подтолкнули его к очередному шагу извне. Согласно рескрипту Николая I на имя управляющего Министерства внутренних дел Ланского от 21 апреля 1826 года от всех находящихся в службе и отставных чиновников, а также от неслужащих дворян должна быть взята подписка о непринадлежности к тайным обществам в прошлом и обязательство к таковым не принадлежать в будущем. Форма это была придумана не столько для проверки лояльности власть имущего слоя (абсолютное большинство помещиков едва знали, о чем идет речь), сколько для порядка: всем застегнули на шее поводок.
      Пушкину тоже пришлось поехать в Псков и подписать в присутственном месте бумагу, что он ни к каким тайным обществам не принадлежал и никогда не знал о них. В связи с этой подпиской Пушкин, видимо, посоветовавшись с чиновниками в Пскове, а также учтя давление друзей (кайся! кайся!!), написал прошение всемилостивейшему государю. Он обращается "с надеждой на великодушие Вашего Императорского Величества, с истинным раскаянием и твердым намерением не противуречить моими мнениями общепринятому порядку (в чем и готов обязаться подпискою и честным словом)".
      Он по-прежнему озабочен медицинским подтверждением своей липовой болезни: "Я теперь во Пскове,- сообщает он Вяземскому,- и молодой доктор спьяна сказал мне, что без операции я не дотяну до 30 лет. Незабавно умереть в Опоческом уезде". Пили они вместе с доктором или ветеринар был уже пьян, когда Пушкин к нему явился, а может, взятка помогла, факт остается фактом: Всеволодова удалось провести.
      Как явствует из письма, Пушкин почему-то уверовал, что его на этот раз выпустят за границу. В мыслях он уже уехал, он уже там. "Мы живем в печальном веке,- пишет он Вяземскому,- но когда воображаю Лондон, чугунные мосты, паровые корабли, Английские журналы или Парижские театры и бордели то мое глухое Михайловское наводит на меня тоску и бешенство. В 4-й песне "Онегина" я изобразил свою жизнь; когда-нибудь прочтешь его и спросишь с милою улыбкой: где ж мой поэт? в нем дарование приметно - услышишь, милая, в ответ: он удрал в Париж и никогда в проклятую Русь не воротится - ай-да умница. Прощай".
      Слово "бордели" печаталось в ранних советских изданиях писем Пушкина, но позже было заменено прочерком, а в словах "Английские" и "Парижские" заглавные буквы, написанные поэтом, исправлены на строчные. Уже после смерти Пушкина друг его Павел Нащокин вспомнит: "Ни наших университетов, ни наших театров Пушкин не любил". Пушкинист Гроссман к этим словам добавляет: "Так оно, по-видимому, и было к концу жизни поэта". Но отсутствие интереса к русской Терпсихоре - и, добавим мы, к русской культуре вообще - Гроссман отмечает у Пушкина именно в связи с цитированным нами выше письмом 1826 года Вяземскому.
      Обратим внимание на два важных заявления в этом письме: Пушкин все еще готовится выехать нелегально ("удрать"); и для тех потомков, кто будет доказывать, что патриот Пушкин хотел лишь съездить за границу, сам поэт заявляет, что он "никогда в проклятую Русь не воротится". И беглец сам себя хвалит за это решение. Весьма прямой намек на желание уехать навсегда мы можем также обнаружить даже в официальном пушкинском прошении Николаю I. "Здоровье мое, расстроенное в первой молодости, и род аневризма давно уже требуют постоянного лечения, в чем и представляю свидетельство медиков: осмелюсь всеподданнейше просить позволения ехать для сего в Москву, или в Петербург, или в чужие краи". Как видим, поэт просит отпустить его для "постоянного лечения".
      Настроение скорого отъезда поддержал в Пушкине друг Дельвиг. В письме, присланном Осиповой в Тригорское, говорится: "Пушкина верно пустят на все четыре стороны; но надо сперва кончиться суду". Имеется в виду идущий полным ходом процесс над декабристами.
      В Тригорское на летние каникулы приехал Алексей Вульф и привез Николая Языкова, который поселился в бане. Тут и Пушкин остается ночевать, когда гуляние идет за полночь. Ему весело с друзьями и подругами. Оптимизма, однако, хватило ненадолго. Когда опять пришло письмо Вяземского с советом написать покаянное письмо и просить дозволения ехать лечиться, Пушкин отвечает: "Твой совет кажется мне хорош - я уже написал царю, тотчас по окончании следствия... Жду ответа, но плохо надеюсь". Следствие по декабристскому coup d'etat и Пушкину грозило дорогой в противоположную сторону.
      В столице его судьба давно обсуждалась, о чем он почти ничего не знал. Еще в феврале М.Я.фон Фоку, тогда управляющему Особой канцелярией при Министерстве внутренних дел, доставлено донесение, что Пушкин и ныне проповедует безбожие и неповиновение властям. В то же время жандармский полковник Бибиков положил на стол своему шефу и родственнику Бенкендорфу соображения по поводу обращения с вольнодумцами. Ссылка, по мнению Бибикова, делает таких людей, как Пушкин, лишь более желчными. Полковник предлагал польстить тщеславию этих мудрецов, и они изменят свое мнение.
      В это время власти тщательно прослеживали контакты Пушкина. Еще в апреле Петербургский генерал-губернатор Голенищев-Кутузов на секретной записке начальника Главного штаба Дибича о Петре Плетневе отметил, что хотя он поведения примерного, следует организовать надзор за ним, поскольку он является комиссионером Пушкина. Плетнева пригласили и сделали ему выговор за переписку с михайловским отказником. Плетнев подчинился, и в кругу поэта еще на одного верного человека стало меньше.
      Бенкендорфу поступил донос в связи с перехваченным письмом Михаила Погодина, где тот приглашал Пушкина сотрудничать в новом журнале "Московский вестник". В доносе предлагалась мера наказания, проливающая некоторый свет на проблему, которая волновала и Пушкина. "Запретить Погодину издавать журнал, без сомнения, невозможно уже теперь. Но он хотел ехать за границу на казенный счет, хотел вступить в службу - вот как можно зажать его",предлагал правительству Булгарин. Бенкендорф ознакомил с запиской государя. Другой тайный агент в донесении сообщал: "Все чрезвычайно удивлены, что знаменитый Пушкин, который всегда был известен своим образом мыслей, не привлечен к делу заговорщиков".
      Нет, время было не самое лучшее, чтобы надеяться на прощение. Николай I делает распоряжение Следственной комиссии: "Из дел вынуть и сжечь все возмутительные стихи". Глава русского государства приравнял поэзию к чуме. В архиве сохранился лист с показаниями декабриста Громницкого. На обороте текст густо зачеркнут и написано: "С высочайшего соизволения помарал военный комиссар Татищев". Это было стихотворение Пушкина "Кинжал".
      В Петербурге опубликовали список заговорщиков, привлеченных к суду. Теперь князь Голицын, типичный иезуит и прирожденный следователь-сыщик, по выражению Н.О.Лернера, мог считать свою миссию в качестве главы Следственной комиссии по делу о 14 декабря полностью выполненной. До казни оставался месяц, брезжили кое-какие иллюзии на помилование, но этого не произошло. Больше того, в промежутке между приговором и повешением видоизменилась структура государственного сыска.
      В свое время покойный император Александр I официально уничтожил Тайную канцелярию и даже запретил упоминать ее название. Секретные дела, направленные против государства, стали рассматриваться в обычных присутственных местах и присылались на так называемое "обревизование" в первый департамент Сената, откуда, может быть, пошло советское название "первый отдел".
      Летом 1826 года, перед казнью декабристов, сорокатрехлетний начальник первой Кирасирской дивизии генерал-адъютант Александр Бенкендорф, активный член Следственной комиссии, был назначен шефом жандармов и командующим Главной императорской квартирой, а затем стал начальником Третьего отделения Собственной Его Величества канцелярии, которую почтительно стали называть Высшей полицией. Реорганизовали ее из двух особых канцелярий - Министерства полиции и Министерства внутренних дел.
      Третьему отделению был придан корпус жандармов (в качестве исполнительной части). Империю разделили на восемь жандармских округов во главе с генералами и штатом офицеров, в задачи которых входили тайное наблюдение и слежка за деятельностью и личной жизнью чиновников и всех обывателей. Система тайных агентов, шпионаж, подкуп, доносительство - все это вместе стало непременным элементом существования страны. Еще в первый день Рождества, после разгона восставших, генерал Александр Бенкендорф получил от императора орден Святого Александра. Генерал-адъютант от кавалерии, на которого поколения пушкинистов не жалели черной краски, был на самом деле неординарной личностью.
      Сын эстляндского гражданского губернатора из Риги, он в молодости увлекался либеральными идеями. Мать его была близкой подругой императрицы Марии Федоровны. Брат его Константин написал книгу "Краткая история лейб-гвардии гусарского Его Величества полка". Можно представить себе, каким бестселлером могла бы стать книга самого главы Третьего отделения, будь она написана.
      Пятнадцати лет этот человек попал во флигель-адъютанты императора Павла. Бенкендорф был хорошо образован, умен, отважен и, как ни странно, порядочен. При огромной и тайной власти, которой он располагал, он не использовал служебного положения для корысти, не организовывал ложных дел, чтобы выслужиться, не сочинял напрасных обвинений, не преследовал личных врагов и презирал людей, доносивших ложь. Тынянов утверждал, что старательность Бенкендорфа раздражала царя и тот не любил генерала. Тынянов добавлял, что Бенкендорф был бабником, но не говорил того же о Пушкине, в сравнении с которым шеф жандармов был образцовым семьянином.
      В 1826 году Бенкендорфу исполнилось 43 года. Николай, который был моложе на 13 лет, видел в генерале одного из самых близких себе людей, доверял ему наиболее деликатные поручения, огласки которых не хотел. Преданность главы Третьего отделения была безупречная, и Николай Павлович мог на него рассчитывать, когда впоследствии говорил шведскому послу: "Если явилась бы необходимость, я приказал бы арестовать половину нации ради того, чтобы другая половина осталась незараженной". Из Министерства внутренних дел в Третье отделение был переведен управляющим М.Я.фон Фок, возглавивший тайный политический сыск. Стихи Пушкина и доносы о нем теперь стали собираться в одном месте.
      Пушкин в напряжении ждал приговора декабристам с февраля, а сообщение о казни дошло до него 24 июля. Жестокость приговора (руководителей - к четвертованию, многих - к отсечению головы, остальных - к политической смерти в ссылке) потрясла цивилизованный мир. Когда в результате пересмотра осталось пятеро, приговоренных к смерти, это уже настроения не изменило. С.И.Муравьев-Апостол, у которого во время повешения оборвалась веревка, крикнул: "Проклятая страна, где не умеют ни составлять заговоры, ни судить, ни вешать!".
      Вяземский, который был "не на привязи", писал жене: "Для меня Россия теперь опоганена, окровавлена: мне в ней душно, нестерпимо... не хочу жить спокойно на лобном месте, на сцене казни!". Он уехал в Ревель, чтобы не присутствовать на коронации. Пушкин же в это время, еще не зная о происходящем в Петербурге и получив весточку о предстоящей коронации, решил попытать счастья и подать документы на выезд, чтобы они пошли по инстанции.
      Он опять отправился в Псков. Очевидно, сперва посетил губернатора, и тот потребовал официальное медицинское заключение. Пушкин прошел медицинское обследование во врачебной управе у врача, который был к этому подготовлен еще в прошлом году, и можно было сказать, что болезнь прогрессирует. К письму поэта императору Николаю Павловичу от 11 мая 1826 года приложено медицинское свидетельство врачебной управы от 19 июля 1826 года за подписью Всеволодова. Очевидно, письмо было написано заранее, а потом подкреплено справкой.
      В свидетельстве, выданном управой, говорится, что "по предложении гражданского губернатора за No 5497, ею освидетельствован был коллежский секретарь А.С.Пушкин, и оказалось, что он действительно имеет на нижних конечностях, а в особенности на правой голени повсеместное расширение крововозвратных жил (Varicositas totius cruris dextri), от чего г. коллежский секретарь Пушкин затруднен в движении вообще. В удостоверение сего и дано сие свидетельство из Псковской Врачебной Управы за подлежащим подписом и с приложением печати... Инспектор врачебной Управы В.Всеволодов". Со ссылкой на злополучный "род аневризма" Пушкин обратился с прошением спасти его жизнь и разрешить лечиться там, где его могут вылечить. Имелась в виду заграница. Отметим попутно, что в прошениях Пушкина это было последнее упоминание каких-либо болезней, с помощью которых он надеялся выехать за границу.
      Время казалось идеальным для выезда: близилась коронация, а значит, амнистия для тех, кто был в опале при прежнем царе. Пушкин официально отрекся от всего, что связывало его с декабристами, дав подписку. Его болезнь была документально подтверждена. Л.Гроссман сформулировал все более современным языком еще в сталинские годы: платой Пушкина за освобождение был отказ "от антиправительственной пропаганды". Пушкин надеялся, что он при этом сохранит личную независимость и свои убеждения. Ложь и самоунижение явились необходимыми элементами этого компромисса, и он на них пошел.
      Псковский губернатор Адеркас отправил в Ригу Прибалтийскому губернатору маркизу Паулуччи бумагу на Высочайшее Имя с приложением прошения Пушкина, медицинского освидетельствования и подписки о непринадлежности к тайным обществам.
      Снизу вверх шло прошение, а сверху вниз в то же самое время двигалось особое расследование о поведении в Псковской губернии стихотворца Пушкина. В Новоржев выехал специальный агент, посланный на основе словесного приказа генерал-лейтенанта Ивана Витта. Задачей агента А.Бошняка было тайное расследование поведения известного стихотворца Пушкина, подозреваемого в возбуждении крестьян. С Бошняком был послан фельдъегерь Блинков на тот случай, если Пушкин окажется действительно виновным, чтобы арестовать его. У Бошняка был солидный опыт оперативной работы, поскольку до этого в Одессе он служил провокатором в Южном обществе декабристов. Для ареста Пушкина Бошняк имел при себе открытый (то есть незаполненный) документ.
      На другое утро Бошняк отправился собирать компромат. Он беседовал о Пушкине в гостиницах, в доме уездного судьи, навестил соседей-помещиков, игумена Иону. Бошняк объехал округу, и везде слышал, что Пушкин ведет себя уединенно, скромно, тихо, крестьянские бунты и тайные заговоры не организует. По-видимому, в тот момент кое-что зависело от агента Бошняка. Другой припугнул бы допрашиваемых, добавил от себя, и дело сшито: можно арестовать поэта и получить за это повышение в чине. Бошняк этого не сделал. Опытный службист, он понимал, куда дует ветер: Пушкина хотели освободить. Поэт в эти дни был в Пскове, и его даже не потревожили. Через пять дней Бошняк отпустил Блинкова в Петербург, поскольку для ареста Пушкина не оказалось оснований, а чуть позже отбыл туда же и сам.
      Ничего не знал Пушкин и о другом событии: из-за границы вернулся Чаадаев. А декабрист Иван Якушкин, абсолютно уверенный, что Чаадаев за границей и недосягаем, назвал его членом тайного общества. Специальные агенты в Варшаве, досматривая чаадаевский багаж, перерыли все его бумаги и среди них нашли стихи. Великий князь Константин Павлович, полгода назад отказавшийся стать царем, шлет об этих стихах рапорт в столицу. В Брест-Литовске Чаадаева арестовывают и допрашивают по поводу найденных у него рукописей. Выпускают его под надзор Московского губернатора. Чаадаев (тексты допросов сохранились) назвал автором ряда рукописей Пушкина и перечислил всех лиц, от которых он эти рукописи получал, а также всех, кому давал стихи эти читать.
      Бежать опасно. Пушкин знал, что длинная рука Петербурга действовала и за границей. Князь Иван Гагарин, бросивший дипломатическую службу и перешедший во Франции в католичество, говорил, что у него была идея обратить в католичество всю Россию, а первым - Бенкендорфа. Русский консул в Марселе получил секретное указание при первом же удобном случае схватить Гагарина, посадить на военный корабль и отправить в Россию. Гагарин старался вовсе не ходить в гавань, если там стоял русский корабль.
      До Пушкина дошел слух, что заочно приговоренный к смертной казни по делу декабристов Николай Тургенев выдан в Лондоне русскому правительству и привезен в кандалах на корабле в Петербург для расправы. Слух этот не способствовал подъему настроения, и Пушкин написал Вяземскому тревожное письмо. История оказалась выдумкой; ученый и публицист Николай Тургенев остался политическим невозвращенцем. Через сто лет, уже при советской власти, был издан его дневник за те годы. Он входил в седьмой выпуск "Архива братьев Тургеневых", но тираж крамольной книги был уничтожен. Имеются два оставшихся экземпляра этого уникального издания.
      Пушкин живет надеждой, что его вот-вот по-хорошему выпустят из неволи. Отправляя прошение по инстанциям, губернатор Адеркас говорил поэту комплименты и обещал содействие. Не знал Пушкин, что 30 июля из Риги его всеподданнейшее прошение препровождено в канцелярию Министра иностранных дел графа Нессельроде с письмом губернатора маркиза Паулуччи. В письме подтверждается, что Пушкин ведет себя хорошо и, находясь в "болезненном состоянии", "просит дозволения ехать в Москву, или С.-Петербург, или же в чужие краи для излечения болезни". Однако Паулуччи полагает "мнением не позволять Пушкину выезда за границу". Николай I в этой подсказке не нуждался. Однако вопрос: почему губернатор высказал такое мнение,возникает. Нам кажется, некоторые мысли верховного начальства витали в воздухе. И маркиз Паулуччи угадывал эти мысли. Такое единомыслие впоследствии засчитывалось в плюс губернатору.
      В Москве состоялась коронация нового царя. Среди длинного списка дел, которые он намеревался решить лично, было дело и "стихотворца Пушкина, известного в обществе". Официальное пушкиноведение обычно указывало на огромное беспокойство царя по поводу влияния Пушкина. Этим объяснялось, почему Николай занялся делом поэта. Не менее важным, однако, было желание властей использовать поэта для работы на пользу царя и отечества. К тому же Пушкин сам просил помилования.
      Ходатайство об освобождении двигалось в бюрократическом аппарате параллельно с расследованием дела об антиправительственных стихах. Оба дела сошлись, и надо было принять решение. Этого никто не мог сделать, кроме царя. 28 августа 1826 года, через шесть дней после коронации, начальник Главного штаба барон Иоганн-Антон (он же Иван Иванович) Дибич записал резолюцию, продиктованную ему Николаем: "Высочайше повелено Пушкина призвать сюда. Для сопровождения его командировать фельдъегеря. Пушкину дозволяется ехать в своем экипаже свободно, под надзором фельдъегеря, не в виде арестанта. Пушкину прибыть прямо ко мне. Писать о сем губернатору".
      Депеша губернатору была составлена. По прибытии фельдъегеря Вальша в Псков губернатор Адеркас отправил Пушкину письмо с предложением явиться немедленно. Адеркас приложил к своему письму копию секретного предписания начальника Главного штаба барона Дибича. В ночь с 3 на 4 сентября офицер с этими бумагами явился в Михайловское. Пушкин сказал, что не поедет без пистолетов, поскольку всегда их возит с собой. Тотчас послали садовника Архипа в Тригорское. Когда тот привез пистолеты, был пятый час утра. Захватил с собой Пушкин и рукопись "Бориса Годунова" в подтверждение лояльности и таланта, служащего во благо России. В Пскове ему вручили другое, более любезное письмо Дибича, и поэт, сопровождаемый фельдъегерем не в виде арестанта, несколько успокоился. "Свободно, под надзором",- указано в высочайшем повелении. Такое типично русское словосочетание, мы бы даже сказали, что обе части - почти синонимы. Вечером того же дня они выехали в Москву.
      Ничего не зная обо всем происходящем, мать Пушкина опять послала на высочайшее имя прошение, сочиненное от ее имени князем Вяземским, умоляя пощадить сына и отпустить лечиться за границу. Вяземский не жалел красок, описывая от имени матери, как ветреные поступки по молодости вовлекли сына ее в несчастье заслужить гнев покойного государя, и он третий год живет в деревне, страдая аневризмом, без всякой помощи. Но ныне, сознавая ошибки свои, сын желает загладить оные, а она как мать просит даровать ему прощение. Прошение это было доведено до высочайшего сведения лишь в январе 1827 года, когда Пушкин находился в Москве. Николай поставил условный знак карандашом, а статс-секретарь написал: "Высочайшего соизволения не последовало". Бумажная машина работала в своем порядке, не зависимом от людей и даже от царя.
      Государь пожелал, чтобы Пушкин просил прощения у него лично. И лошади везли Пушкин не на Запад, куда он рвался, а в противоположную сторону - в Москву. Более чем шестилетняя ссылка кончилась. Пушкин провел ее в трех местах: Кишиневе, Одессе и Михайловском; из каждого пункта он по несколько раз пытался легально выехать или бежать за границу.
      Глава восьмая.
      МОСКВА: "ВОТ ВАМ НОВЫЙ ПУШКИН"
      Путь мой скучен...
      Пушкин.
      После шести с лишним лет ссылки (точнее 2312 дней, считая день отъезда и день приезда за один день) Пушкина привезли в Москву к дежурному генералу Главного штаба А.Н.Потапову, и тот, не дав ему стряхнуть дорожную пыль, доставил усталого поэта в Чудов монастырь, прямо на встречу с царем. Чудов монастырь, располагавшийся возле Манежа, поистине чудо шестисотлетней давности, снесли в тридцатые годы, построив на его месте школу красных командиров. Там потом расположился Президиум Верховного Совета.
      Николай I, как вспоминал барон Корф, говорил ему: Пушкина "привезли из заключения ко мне в Москву совсем больного и покрытого ранами - от известной болезни". В первом издании книги "Пушкин в воспоминаниях современников" изъяты слова "от известной болезни". При переиздании книги Вересаева "Пушкин в жизни" дополнительно изъято также выражение "и покрытого ранами". Во втором издании "Пушкин в воспоминаниях современников" воспоминания Корфа изъяты целиком. По-видимому, царь намекал на венерическую болезнь Пушкина, которой на самом деле тогда не было: Пушкин, судя по сохранившемуся рецепту, болел гонореей и лечился год спустя во время поездки в Михайловское. Но в любом случае, "покрытого ранами" сказано Его Величеством для красного словца.
      Императорская аудиенция продолжалась около часа. Настроение обоих участников встречи (царь после коронации и поэт, возвращенный из ссылки) было приподнятым и устремленным в будущее. Ситуация парадоксальная, почти невероятная: Пушкин был сослан на шесть лет без суда и доказанной вины. А когда вина злоумышленников, реально покушавшихся на власть, и причастность стихов Пушкина к делам экстремистов доказаны,- поэт освобожден.
      Впрочем, с другой стороны, он ведь сам писал царю, умоляя о великодушии, клялся словом дворянина отныне быть верноподданным. В документе с отметкой "секретно" прямо сказано, что его освобождают по высочайшему повелению, последовавшему по всеподданнейшей просьбе. Если какие-то круги и представляли Пушкина как жертву режима, поэта, которого власти преследуют и держат в ссылке,- вот вам демонстрация нашего либерализма.
      Марина Цветаева после сравнит: допрос Пугачевым Гринева в "Капитанской дочке" есть внутренняя аналогия царского допроса поэта. Только Пугачев благороднее царя: "Ступай себе на все четыре стороны и делай, что хочешь". "И, продолжая параллель,- пишет Цветаева,- Самозванец - врага - за правду - отпустил. Самодержец - поэта - за правду - приковал". Цветаева объясняет дело так: были или не были заданы вопросы, ответ Пушкин получил. Думается, вопрос о загранице стал во время аудиенции второстепенным и задан не был. Анализ исторической обстановки помогает понять ситуацию, даже если слов на эту тему вообще не было произнесено.
      Официальный взгляд на деятельность Николая I, выраженный историком, приближенным к тайной полиции, звучал так: "Гений (Петр Великий. Выделено автором цитаты.- Ю.Д.) положил фундамент; Великая (Екатерина) соорудила здание; Благословенный (Александр I) распространил; а Мудрый украшает это здание, с которым не мог бы равняться даже Рим во всем блеске своего величия".
      Несмотря на все прелести отечественного "здания", Европа казалась русским землей обетованной. Члены царствующей фамилии часто проводили время за границей. Старшая сестра обоих последних царей Мария постоянно жила там. Николай до воцарения провел в походах за границей два года. Его европейские связи были обширны, он понимал значение прогресса, однако над царем тяготело несколько обстоятельств, которые он обязан был учитывать.
      Завинчивание гаек в последние годы предшествовавшего правления привело к нестабильности власти в стране. Новый царь хотел создать прочные основы для своего правления на десятилетия вперед, а для стабильности необходимо было выровнять баланс между политическими силами, действовавшими до сего времени на разрыв. Николай понимал неизбежность реформ, но находился между более либеральной частью дворянства, сознававшей необходимость отмены крепостного права, и консервативной частью, которая не хотела ничего менять. Во всем: в российском государственном механизме, в системе средневекового крепостного права, в юридическом устройстве и цензурном уставе,- права человека игнорировались, и Пушкин это понимал.
      Для управления государством создается такой бюрократический аппарат, которого мир доселе не видывал. Делается это Николаем Павловичем с лучшими намерениями: для проведения реформ и проектов. Но, будучи создан, все труднее управляемый этот аппарат начинает всячески сопротивляться реформам и постепенно все больше влияет на самого Николая, сводя замыслы к нулю. Царь, на которого взваливают всю историческую ответственность, сам постепенно становится частью бюрократического механизма.
      А все ж вначале нового царя отличало прямодушие и искреннее желание исправить застойные ошибки предыдущего правления. Николай устранил от власти Аракчеева, пообещал полную гласность процесса над декабристами, предложил представить проекты реформ, говорил о необходимости ускорения прогресса. Официальные обещания в процессе реализации померкли. Готовность русского правительства предоставить Западу полную информацию о событиях декабря 1825 года свелась к версии о бунте пьяных в Петербурге. Правда, и реакция Запада не была энергичной. Европейцы призвали к милосердию, а в американской прессе вообще не было сообщений о казни декабристов, хотя на процедуре присутствовали иностранные дипломаты. По утверждениям мемуаристов, палачей для исполнения казни привезли из Швеции или Финляндии.
      Создавая надежный аппарат для защиты власти от поползновений "пьяных офицеров", Николай I в то же время делал шаги, способствующие его популярности. Он обеспечил вдову казненного декабриста Рылеева, который на допросе стоял перед ним на коленях и в раскаянии рыдал. Повесив его, царь позаботился об образовании его дочери и внучки. Он вернул из ссылки Пушкина, чем привлек на свою сторону образованную часть петербургского и московского общества.
      Оба участника аудиенции и их современники свидетельствовали, что разговор для обеих сторон был непростой и достаточно откровенный. В дореволюционных источниках всячески преувеличивалась роль Николая: "благожелательность и великодушие", "положено прочное начало весьма близких отношений". В советское время преувеличивалась независимость суждений Пушкина: царь России беседует с царем поэзии, а не с подданным, которого император одним жестом может сгноить в Сибири. Преувеличивается прежде всего откровенность и прямота Пушкина и преуменьшается его желание показать свою преданность.
      Скорей всего, во время аудиенции были затронуты темы, которые Николай считал нужным затронуть, и не более. Главный смысл встречи состоял в приручении. Полагать, что беседа была в форме предложения поэту определенных условий, типа "если - то", кажется несколько наивным. Если будешь вести себя хорошо, не станешь высказываться против правительства, то лично я буду тебе покровительствовать. Если будешь одобрять и не будешь критиканствовать, то займешь подобающее твоему таланту место. Беседа часто толкуется в пушкинистике в такой форме, то есть со стороны царя имеет место сделка с подданным.
      Николай снизошел до Пушкина, чтобы указать ему на некоторые государственные проблемы, дабы вовлечь писателя в серьезные дела и заставить позабыть мальчишеское ерничество. В беседе возникли темы предстоящих реформ, образования для народа, судеб осужденных заговорщиков. За раскаяние и проявленную готовность сотрудничать с новой администрацией Пушкин получил льготу: личную цензуру императора. Это означало, что надо стать придворным поэтом. Компромисс (а не сделка) был взаимовыгодным: монаршая милость в обмен на лояльность. Николай польстил Пушкину: через третьих лиц поэт узнал, что царь назвал его умнейшим человеком в России, и это окрылило Пушкина.