54. РЮМКА ЧАЮ

Сизиф Антонович тронул Аллу за плечо.

– Ну, вот что, детка, хватит голубиться. Сготовь чай, а мы поговорим.

Алла с усмешкой поднялась, небрежным и красивым жестом забросила на плечи свои изумительные волосы. Полы халата закрылись, спрятав ее роскошные ноги, но зато поднялся тонкий и широченный рукав, обнажив до плеча лебединую руку. Вот я какая, смотрите, наслаждайтесь! Запоминайте, уносите с собой, вспоминайте меня ночью, в грезах, целиком и по частям, по деталям. Осознавайте, что я царица, а вы – мои рабы. Вы все, люди противоположного пола, готовы стать передо мной на колени и будете делать все, что я захочу. Мне же от вас ничего не надо. К вам я прихожу на работу, а живу совсем в другом, недоступном вам мире. Я слышу, как трутся друг о друга облака, вижу цветные сны. Я чувствую вас насквозь. А кого чувствуете вы, кроме самих себя?

Она ласково пронесла руку возле самых губ Якова Марковича. Он ощутил на миг неуловимый аромат, и что-то далекое, совсем забытое, едва всколыхнулось, защемило под ложечкой, опустилось вниз и погасло. Алла вышла.

– Чего тебе надобно, зека? – в упор спросил Сагайдак, остановившись перед Раппопортом.

– Вот что… Надо помочь Макарцеву.

– Ай-яй-яй! Подхватил трипперок?

– Нет.

– Ах, женилка перестала фурычить? Они все боятся не столько болезней, сколько регистрации в спецполиклинике. Это же ни с чем не сравнимое наслаждение – изучать болезни подчиненных.

– Тут дело особенное.

– Особенное? Если рассчитываешь уговорить меня лечить его по спецметодике, ты зря притащился! Ведь твой Макарцев только кандидат в члены ЦК. Алла ему не по рангу. Посоветуй ему побыстрее пролезть в ЦК.

– Дай срок, он будет кандидатом в члены Политбюро!

– Макарцев? С его-то мнительностью? Как говаривал президент Кеннеди, я позволю себе заметить, не вступая, однако, в спор: если он и будет еще кем-нибудь, так только кандидатом на удаление простаты.

– Послушай, Антоныч! – взмолился Раппопорт. – Загни свои мысли в другом направлении! Макарцев лежит с инфарктом.

– Вот как? Допрыгался?

– А его сын, напившись, сбил двоих. Если будет суд, дадут полтора червонца.

– Убийство? Сын ответработника? Пускай сидит на полную катушку! Не проси!

– А в принципе? В принципе можно? Учитывая, что законов нету.

– Нету? Наоборот, у нас их слишком много! Одни для массы, другие для верхушки, третьи для холуев, четвертые для иностранцев, пятые…

– Значит, можно? Так сделай! Не для Макарцева, для меня…

– Да он соки из тебя пьет! Гнешь спину, а он наживает капитал. С неграми на плантациях так не обращались!

– Пусть так… Мы в возрасте, когда пора думать о Боге… Помоги!

– И твой Бог – Макарцев? Ладно, в рот вас всех долбать! Только ради нашей дружбы, зека! – Сизиф Антонович в сердцах плюнул, и собака встревоженно посмотрела на хозяина.

– Хорошо, ради дружбы… Но учти, Макарцев тебе тоже пригодится…

– Зачем?

– А Ленинскую премию получить хочешь?

– Под какое место я ее подсуну, твою Ленинскую? И зачем мне Макарцев? Напечатает очерк под названием «Подвиг профессора Сагайдака»? Рекламы мне не надо. Если я захочу получить Ленинскую премию, я найду, у кого помассировать железу. Вот если бы мне напечатать статью о моем новом открытии! Но из этого ничего не выйдет.

– О каком открытии?

– Я открыл Основной Закон Сагайдака: у ответственных партийных работников сексуальная импотенция и импотенция политическая есть сообщающиеся сосуды. Одна перетекает в другую.

– Неужто? – поднял нестриженые брови Раппопорт. – Это ты открыл?

– Я! А кто же? За этот закон я сорвал бы Нобелевскую. Теоретически я уже разработал путь лечения, только никак не могу его проверить экспериментально. Я предлагаю лечить импотенцию путем отказа от политической карьеры. Но никто из тех, кому я намекал, не хочет отказаться. Как же я проверю?

– А на кроликах нельзя?

– На кроликах – нельзя. Боюсь, Нобелевскую мне не дадут.

– Ну как тебя утешить? – печально проговорил Яков Маркович. – Ты и сам понимаешь: эта клетка – клетка для всех…

Бесшумно вошла Алла с подносом. Она поставила на стол три малюсенькие чашечки из китайского фарфора, чайник и сахарницу. От чайника шел аромат. Алла опять уселась на пуф рядом с ними.

– Умница, – похвалил Яков Маркович. – Ах, умница!

– Сейчас я тебе налью, – сказал Сизиф Антонович. – Ромашечный чай на ночь очень хорош как снотворное, и никакой химии.

Молча они выпили чашечки по две. Яков Маркович пил с двойным удовольствием, любуясь Аллой, сидящей напротив него. Допив, он кряхтя поднялся.

– Все, дети мои! Или завтра на работу мне не надо? И ты устала, детка… Прощай, божество!

Он поцеловал Аллу в одну щеку, потом в другую, всю ее обслюнявив. Она обвила руками его шею, прильнула к немy. Яков Маркович, сутулясь, двинулся в коридор. Болонка устало поднялась и пошла следом за Раппопортом до двери. Сизиф Антонович подал ему пальто.

– Спасибо, сиделец, – Раппопорт ткнул его кулаком в живот. – Ты настоящий…

– Ладно! Сказано в Писании: не шаркай ножкой! Такой день сегодня. Вернее, теперь уже вчера… Разве я мог тебе отказать?

– А какой день?

– 17-е апреля! Нас в этот день родилось двое: Хрущев и я.

– Поздравляю.

Раппопорт открыл дверь. Сагайдак в халате высунулся на площадку, пошарил в отверстии почтового ящика. Все жильцы ходили за почтой вниз, кроме Генерального импотентолога.

– Он еще чего-то ждет, – заметил Яков Маркович. – А у меня, зека, чувство, что я сам живу в таком ящике. Иногда открывают щель, и в щель я вижу мир. А потом снова сижу в темноте… И читаю газеты, которые мне в него заталкивают…

– Иди ты знаешь куда? Спать!

– Намек понял, – Яков Маркович стал медленно спускаться по лестнице.

Алла постелила постель и легла. Собака спала у нее в ногах, повизгивая во сне. Сагайдак принял душ, не надевая халата, прошлепал по комнате и плюхнулся в постель. Алла взяла с тумбочки банку с благовонным маслом и, налив немного себе на ладонь, стала растирать Сизифу Антоновичу тело, начав с ног и медленно поднимаясь до самой шеи. Изредка она щекотала его и целовала, а он морщился, делая вид, что ему неприятно. Дойдя до шеи, Алла, поднатужившись, перевернула свое недвижимое имущество на живот и, налив еще немного масла, снова прошлась от ног до шеи. Когда процедура была закончена, Сагайдак открыл глаза. Алла тихо легла на спину рядом с ним и, опустив веки, ждала. Сизиф Антонович налил в ладонь масла и стал растирать тело жены в такой же последовательности.

После массажа они заснули, довольные друг другом, и спали спокойно, ровно и долго.

55. СУББОТНИК У НАДИ

Сироткина из последних сил боролась сама с собой. Но это каждый раз оказывалось бессмысленным, и она сдавалась.

Утром она вставала, варила кофе, приводила себя в порядок, забегала в парикмахерскую причесаться или положить бесцветный лак на ногти, потом спешила в редакцию. Она глядела на часы и говорила себе гордо: вот прошел еще час, а об Ивлеве я ни разу не подумала. Значит, проходит. Скоро я его вообще забуду, встретив в коридоре, усмехнусь и подумаю: и чего в нем особенного? Зачем он мне и я ему? Мужик как мужик, неряшливый, и рост не длинный, а мне нравятся длинные. И эгоист, каких свет не видывал.

Встретив его в коридоре, Надежда едва заметно кивала в ответ на его коротко брошенное «Привет!» и спешила пройти мимо, будто куда-то торопилась. Вечером у нее тоже всегда были дела: магазины, кино, подруги и, между прочим, лекции в университете, на которых тоже иногда приходилось показываться. Летом Сироткиной предстояло наконец защитить диплом.

Усталая, она заглядывала в комнату к отцу. Он приходил поздно и долго сидел за столом, читал, ложился, опять вставал, бродил по комнате. Она заходила к нему перед сном, целовала его в полысевший затылок, спрашивала, не опоздал ли он утром в бассейн из-за того, что она проспала и не сварила ему кофе. Нет, в бассейн он не опоздал. Он любил дочь, после смерти матери любил, пожалуй, вдвойне. Он ласково хлопал ее по попке, как маленькую, и говорил: «Ну, ступай! Я еще повожусь…»

Надежда принимала душ, мазала лицо ночным кремом, мгновение с усмешкой любовалась на себя в зеркало (такой кадр пропадает!), надевала пижаму, недавно для нее привезенную старым приятелем отца из Брюсселя, и, швырнув на подушку недочитанный «Новый мир», проскальзывала под одеяло. Открыв журнал, она не читала его, а, положив на лицо, быстро вспоминала прошедший день – плюсы и минусы. И гордилась собой: ни разу надолго об Ивлеве не задумалась. А стоя вечером под душем, даже не вспомнила, как они стояли под душем в новосибирской гостинице. Значит, все проходит. День – как год, год – как вечность.

Она поднимала журнал, твердо решив вникнуть в читаемое, но, прочитав несколько строк, чувствовала, что рассеивается, засыпает и нет сил сопротивляться сну. Надя гасила свет, и тут появлялся Вячеслав Сергеевич. Нет, этого не будет! – уверенно заявляла она ему. Но оттолкнуть его было выше ее слабых силенок.

Теперь она боялась пошевелиться, чтобы Ивлев не исчез. Ну, может, она позволяла себе чуть-чуть дофантазировать. Он был ласковей и активней, чем на самом деле (так ей хотелось), а она – сдержанней и холодней (так у нее никогда не получалось). И еще он говорил ей слова, много бессвязных слов. Он непрерывно говорил ей про нее то, что она хотела бы услышать, но о чем он всегда молчал.

Потом он умолкал, и она почти слышала, как он сопит ей в ухо и начинает чаще дышать. Надя сжималась в комок, подтягивая колени к подбородку, и руки у нее непроизвольно помогали ему и заменяли его. И она сама начинала стонать, очень тихо, чтобы не услышал за стенкой отец. Теперь она поворачивалась на спину, готовая стать тонкой, как половичок у кровати. Через несколько мгновений она возвращалась в реальность. По инерции она благодарно целовала Ивлева в шею. Он приподнимался на руках, окидывая ее взглядом собственника, и говорил: «Мне пора».

Утром в редакции Надя сидела в состоянии анабиоза. Ивлев, конечно, еще больше, чем она, хотел бы побыть с ней. У мужчин это всегда сильнее. Молчит только потому, что деться некуда. В командировку его не пускают, к Раппопорту переселился сын. А если бы они виделись, то быстрее бы прошло.

Днем Надя шла по столовой с подносом, ища свободный столик. Заметив жующего Ивлева, она хотела, как всегда, пройти мимо и сесть отдельно, но он отодвинул стул и пригласил ее с иронической галантностью.

– Бурда! – он отставил тарелку. – Все разворовывают, хоть бы остатки готовили по-людски!

– Хочешь, накормлю настоящими котлетами? Сама вчера сделала. И соус из аджики с томатом – пальчики оближешь…

– Где?

– У меня дома. Глаза у него загорелись и погасли.

– Дома? Не хватало только напороться на родителя!

– Разве позвала бы, если б сомневалась?… Сгоняем? Котлеты готовы…

Раздумывая, он с ненавистью поглядел на свиную отбивную, поддел ее вилкой и поглядел на свет.

– Видишь, прозрачная, как мыльный пузырь.

– А мои котлеты плотные, – завлекала она, – рентгеном не просветишь.

Он швырнул отбивную в тарелку.

– Поехали!

– Пить не будем, только котлеты с аджикой, – говорила она ему в ухо по дороге, в такси.

Пить доставляло ему все меньше удовольствия. Возбуждение быстро сменялось апатией, и это раздражало. Наде же хотелось, чтобы к тому, от чего у нее заранее замирало сердце, ничего не примешивалось, чтобы чувство было чистое, само по себе.

В громоздкой квартире, пока Ивлев оглядывался и снимал пальто, Надя прошмыгнула на кухню, зажгла газ и поставила сделанные вечером котлеты на плиту.

– Входи! Вот моя комната, – она вернулась, указала Ивлеву на дверь и стала снимать шубу и сапоги. – Кровать не успела убрать, извини. Хотя сегодня, между прочим, 19 апреля, субботник…

– Вот и поработаем!

Они легли сразу, и все было, как ей по ночам грезилось.

– О Господи, котлеты! – встрепенулась она, едва вернулась издалека.

На кухне все было в дыму. С виноватой ухмылкой Надежда внесла в комнату сковородку, и из сгоревших черных котлет они выкорябывали вилкой серединки, мазали xлеб красной аджикой и с аппетитом уминали. А потом снова забрались под одеяло. Ивлеву стало жалко Надю и немного себя. Она была такой ласковой и послушной от растерянности. Будто чувствовала, что в нем для нее места больше нет. Он понимал ее, но не мог ей помочь. Она догадалась.

– У меня такое чувство, будто мы лежим последний раз. Каждый раз – что последний…

– Вот и хорошо. Значит, каждый следующий – как подарок…

– Да. Но страшно…

– Наоборот, хорошо! Иначе – занудство! Жениться хочет Какабадзе, как только выйдет из больницы.

– А я хочу тебя задушить, – она обхватила его за шею и легла на него.

Приподнялась на руках так, что груди стали острыми, а потом сплющились о его грудь. Она стала целовать ему глаза.

– Хочу, чтобы ты ослеп и ни на кого не смотрел, кроме меня!

– Этого хотят все женщины. Им просто нужно рожать мужчин слепых, как котята.

– Я схожу с ума от желания!

– А ты положи на живот мокрое полотенце, как делают итальянки.

– Русская я, милый! Я кладу на живот бумагу.

– И что?

– И пишу заявление в партбюро: он меня любил непартийными способами. Говорят, по системе йогов женщина может усилием воли не забеременеть.

– Тогда закаляй волю.

– Закаляла! Пока не увидела тебя.

Она убежала в ванную, накинув халатик на одно плечо. Вячеслав поднялся с тахты, пошатался по комнате, разглядывая безделушки из разных стран и неизвестные ему флакончики. Он примерил на себя Надин лифчик. Сироткина не возвращалась, и он направился искать ее.

В большой Надиной квартире (сейчас таких и не строят) с лепными потолками и дверями с матовыми стеклами Вячеслав сориентировался без труда. Он босиком прошлепал в гостиную, заглянул в еще одну дверь – это был кабинет, какие теперь увидишь разве что в музее. Одну стену сплошь, от пола до потолка, занимали книги. Ивлев прошелся вдоль полок – множество роскошных альбомов репродукций, старые энциклопедии, тисненные золотом тома монографий прошлого века. Лесенка стояла раскрытая – и на ней две книги, снятые или не положенные на место. В обеих оказались стихи с ятем, имен поэтов Ивлев и не слышал. Поперек комнаты, изголовьем к полкам, стоял узкий диванчик; на полке, возле него, – пепельница с окурками, маленький транзистор, телефон. Лицом к окну распластался большой письменный стол резной работы на ножках-лапах, заваленный с одного бока книгами и журналами на английском, как выяснил тотчас Ивлев, и на немецком. Он полистал их. Переводы вложены в журналы – полный сервис. Психология, философия, психиатрия… Занимательный набор. А это? Это оккультные науки, если Ивлев правильно понял, телекинез, телепатия…

Он корректно не стал читать рукописных листков, разбросанных по столу. Глаза, скользнув, вырвали из всего обилия три толстых тома, переплетенные нефабричным способом в ярко-красный коленкор. Ивлев открыл обложку, в углу страницы прочитал: «Совершенно секретно».

Тут уж он не смог удержаться, ознакомился с названием: «Сироткин В.Г., генерал-майор госбезопасности. К вопросу о возможностях управления мыслительными процессами в идеологической борьбе. Диссертация на соискание ученой степени кандидата философских наук». Слава хмыкнул, хотел начать читать, но услышал в коридоре шаги. Он поспешно захлопнул обложку и двинулся к двери, но она сама открылась.

– Простите, я, кажется, помешал…

На пороге стоял плечистый человек лет шестидесяти в добротном сером костюме. Он намеревался войти, но, увидев обнаженного Славу, растерялся. Некоторое время оба они молчали, не зная как поступить и какой предложить другому выход. Они просто разглядывали друг друга. Наконец, человек произнес:

– Вы не могли бы мне объяснить, что это значит?

– Разрешите мне сперва одеться, – с достоинством выдал ему текст Вячеслав.

– Пожалуй! А где, черт возьми, Надя?

– В ванной… С подругой, – не моргнув, пробормотал Ивлев, боком проходя через коридор в Надину комнату.

– С какой подругой?

– Со своей. То есть с моей. Извините!…

Только Надиного отца ему и не хватало! Очутясь в комнате у Надежды, Ивлев схватил в охапку белье, бросился в ванную.

– Отец!

– Где? – зрачки у Нади расширились. – Раньше он не приезжал днем!

– Не трать времени, одевайся.

– Знаешь, – прошептала Надя, – ему позвонила соседка! Она шизофреничка, на пенсии, бывший майор. У нее, когда в дверь позвонишь соли занять, свет вспыхивает. Стоишь, как на допросе. Она к отцу после смерти матери зачастила, а теперь за мной следит.

– Ясно. Я смоюсь, если смогу. Учти: я здесь с твоей подругой. А ты почему молчала, кто он?

– Об этом все знают, кроме тебя. А ты что, мне меньше верил бы?

Он пожал плечами.

– Противно!

– Мне тоже. Но он – мой отец!

– А в смысле трепа дома?

– Наоборот, дурачок! Если уж придут к нему, так в последнюю очередь.

– Конечно, папочка тебя в обиду не даст.

Она прижалась к нему.

– Он хороший, – сказала она. – Меня любит и дает деньги. Презираешь? Застегни лифчик!

Слава погладил ее по голове и выглянул в коридор. Там было пусто, и он поспешно выбрался на лестничную клетку. Надя отправилась на кухню.

– Ты?! – она изобразила удивление, увидев отца.

Он хлопал крышками кастрюль.

– Приехал поесть котлет, которые ты мне вчера приготовила… Кстати, а где твоя подруга с этим нудистом?

– Они ушли.

– Так я и думал. Даже не познакомились!

– Не смейся! – сухо сказала Надя. – Им негде встречаться.

Отец смотрел на нее внимательно, колеблясь, взорваться или сдержаться. Он ощутил вдруг, что боится дочери… Нет, этого он допустить не может.

– Надо регистрироваться, – сказал он. – Тогда будет, где.

– Я им передам.

– Так где же котлеты?

– Мы их прикончили, извини.

– Я понимаю: за мое здоровье… Вот что, Надежда Васильевна! Нам давно пора поговорить. Я все откладывал, но сейчас есть повод. Правда, время у меня ограничено…

– О чем, папочка?

– Ты живешь таинственной, непонятной мне жизнью…

– Я? У меня все на виду. Просто ты никогда не спрашиваешь. Это у тебя – все совершенно секретно.

– Ты же знаешь, какая у меня работа, и не будем об этом!

– Пожалуйста, не будем. Сам начал!…

– Начал, потому что ты – моя дочь. Хочу знать про твою жизнь…

– Ты и в роли отца не перестаешь быть кагебешником, папочка! Уверен, что должен знать о других все. А про тебя – никто, даже твоя дочь!

– Я чекист, дочка.

– Знаю, папа! Слышу двадцать лет… Но теперь мы оба взрослые, и мамы, которая примиряла, нет. И она, между прочим, просила за тобой присматривать. Давай играть так: хочешь знать про меня – рассказывай про себя, чекист! Нет – нет…

– Тебя кто-то настраивает на левые взгляды.