50. ДОЖДЬ

Дожди в апреле в Москве редки, и мелкая водяная пыль, липнувшая на лицо и руки, заставляла Раппопорта цедить сквозь зубы несправедливые обобщения. К тому же освещение на улицах почти совсем погасло: экономили электроэнергию. Яков Маркович спотыкался на трещинах асфальта, ступал в выбоины, заполненные водой, и обобщения местами переходили в обычную брань.

Он шел по улице в поисках автомата. Стрелки близились к часу ночи. В будке первого автомата провод болтался, а трубка была оторвана. Яков Маркович протопал еще полквартала. Шляпа промокла, вот-вот отсыреют ботинки, и тогда заноет спина. У второго автомата трубка была на месте, но когда монета упала, раздались короткие гудки. Монету автомат не вернул. Третий автомат, рядом с предыдущим, признаков жизни не подавал. Несправедливые обобщения иссякли, остались одни ругательства. Тавров двинулся дальше, но теперь ему не попадалось никаких автоматов, даже поломанных.

Он и при свете-то плохо видел, а теперь просто шагал наугад. Ориентиром служила огромная светящаяся надпись на крыше дома: «Мы придем к победе коммунистического труда!» Первые две буквы в «победе» отсутствовали. Поделиться открытием было не с кем, а беречь в памяти не имело смысла, ибо жизнь всегда своевременно подбросит нечто более остроумное, когда надо. И когда не надо, тоже. А вообще-то вверх, на крышу, задирать голову было неудобно. Журналисты – кроты, вспомнил Раппопорт измышление Закоморного. На свет смотреть им нельзя, ослепнуть могут. Сидят в газетных норах до ночи, корябают подлости, ночью вылезают довольные собой, а утром спят сном праведников и, что делали вчера, во сне не вспоминают.

Автомат отыскался наконец. Двушек больше не было, пришлось опустить гривенник. С третьего раза он застрял, и номер набрался.

– Сизиф? Не спишь?

– Кто это? – ответил голос. – Плоховато слышно! Перезвоните.

Мгновенно перевернув трубку, Яков Маркович стал орать в наушник:

– Сизиф! Алло, Сизиф! Не вешай трубки! Автомат, в рот его долбать, не фурычит!

Он снова быстро перевернул трубку и прислонил к уху.

– Рапик? Это ты, роднуленька? Откуда?

– Говорю же, из автомата, – он уже приспособился быстро передвигать трубку от рта к уху. – Надо увидеться, Антоныч! Дельце есть.

– Увидеться? Лучше бы безо всякого дельца. Но в крайнем случае можно и по делу. Приезжай!

– Сейчас? – Раппопорт покосился на часы. – А спать я когда буду?

– В нашем возрасте можно не спать.

– Это смотря кому…

– Что? Приезжай, говорю! Тяпнем по рюмке чаю!

– Еду! – гавкнул Яков Маркович и швырнул трубку в угол автоматной кабины с такой яростью, что пробил бы стенку кабины, если бы она не была сделана из обрезков танковой брони.

Опять он побрел пешком вдоль самого края тротуара, то и дело оглядываясь, не промелькнет ли такси. Он не любил ходить пешком. Я, ребята, уже находился, наездился, налетался и наплавался по самые завязки, говорил он. Ну, а путешествовать с моей анкетой, вы сами понимаете. Единственное, что мне еще приходится делать, так это кое-как передвигаться. Передвигаясь между огромных луж, он остановил такси.

51. САГАЙДАК СИЗИФ АНТОНОВИЧ

ИЗ АВТОБИОГРАФИИ

Я родился на баррикадах 1905 года в семье пламенного большевика-ленинца. Мой отец, Антон Сагайдак, русский революционер, друг и соратник Ленина, погиб, защищая Советскую власть. В качестве представителя рабочего класса я был направлен учиться в медицинский институт, по окончании которого стал сексопатологом. С тех пор вся моя жизнь посвящена борьбе с сексуальными болезнями трудящихся.

В Коммунистическую партию вступил, чтобы своим трудом способствовать быстрейшему строительству социализма. Будучи доктором медицинских наук, профессором, много внимания уделяю общественной работе и пропаганде среди населения марксистского сексуального образования.

Являюсь основоположником новой отрасли советской медицины – импотентологии, автором ряда исследований, используемых в народном хозяйстве, в частности фундаментального труда «Теоретические основы импотентологии» (Медгиз, 1967 г. Для служебного пользования).

Верный и преданный сын Коммунистической партии, считаю ее вдохновителем и организатором всех своих побед.

Примечание Сизифа Антоновича в домашнем экземпляре автобиографии:

Родился без баррикад. Отец – крещеный еврей, коммивояжер, убит при попытке перейти границу с Польшей. Была ли мама, неизвестно. Беспризорник. Воровал, затем за две буханки хлеба выменял диплом об окончании Саратовского медицинского института. Диссертаций сам не писал, но защищал лично. По профессии – зека. В партию вступить заставили: без этого не присуждали степень доктора. Знания пропагандирую только за наличный расчет, хотя и не обязательно деньгами. Основоположником новой науки стал благодаря низкому уровню науки в стране. Однако то обстоятельство, что партия вдохновляет меня на исследования в области импотенции, – это святая правда.

КРИВАЯ САГАЙДАКА

Когда Сизифу Антоновичу исполнилось шестьдесят, он намеревался скромно отметить это событие в узком кругу друзей в ресторане «Арагви». Но Яков Маркович сказал ему:

– Не может такого быть, Сизиф, чтобы о тебе забыли!

И вправду, в день юбилея дома у Сагайдака раздался телефонный звонок.

– Поздравляю, Сизиф Антонович, от себя лично.

– Спасибо, – обрадовался Сагайдак. – Большое спасибо!

– Вы, наверное, уже знаете, – продолжал человек с густыми бровями, – что Президиум Верховного Совета наградил вас орденом Трудового Красного Знамени? Очень рад!

Сизиф Антонович понятия не имел об ордене, но в тот же день за ним прислали машину. Сам, улыбаясь, повесил ему на грудь «Трудовика» и долго тряс мужественную руку. Министерство здравоохранения засуетилось после этого, не зная как быть. Дело в том, что Сагайдак ни в каких научных учреждениях не работал, постов не занимал. Но рецепты выписывал на красивых бланках с фиолетовой надписью:

Сизиф Антонович Сагайдак доктор медицины, профессор,

Генеральный импотентолог

Как отмечать юбилей такого специалиста, не было ясно ни в Минздраве, ни в Академии медицинских наук. А указаний не поступило. На всякий случай делегация Минздрава во главе с замминистра явилась к Сагайдаку на дом. Он встретил их в халате, заслушал приветственный адрес, угостил коньяком. В ответном слове Сизиф Антонович степенно сказал:

– Благодарю вас от Генерального секретаря и от себя лично.

– Чудила ты, Антоныч! – мягко упрекнул его Раппопорт. – Ты попросил, чтобы юбилей твой в Большом театре справили? Он бы не отказал. Думаешь, он позвонил бы кому-нибудь на свете, чтобы поздравить с днем рождения? Никогда в жизни! А тебе кланяется. Он боится только своих внутренних органов!

Нельзя сказать, чтобы Сизиф Антонович был без образования. Он действительно вник в содержание диссертаций, которые защищал, читал литературу, знакомился с народной медициной. Человек от природы умный, он из всего извлекал рациональные зерна и достиг в своей области высокого мастерства. В результате лечение распространенных болезней продвигалось у него лучше, чем там, где полы паркетные, а врачи анкетные, поскольку он лечить не боялся и ни с какими органами не согласовывал. К тому же к нему можно было попасть тихо. И получилось, что Сизиф Антонович стал неофициально главнее главного уролога Минздрава СССР академика Лопаткина, с которым, впрочем, сосуществовал в великодушной дружбе. Возраст руководителей партии и государства был таков, что мало кто не лечился у Сагайдака.

– … знаете? – спрашивал, ухмыляясь, Сизиф Антонович.

– Ну конечно! – отвечали ему.

– Предстательную железу я удалял, – небрежно говорил он. – … знаете? Железу я удалял. Другим многим – тоже. А… слышали? Ему не я удалял. Удалял доктор Рабинович из Риги… Вы понимаете, что это за правительство без предстательной железы? Они бы и половую любовь, а не то что сексуальную литературу запретили. Только пока не научились делать юных ленинцев другим способом.

Если Яков Маркович не может дозвониться к Сизифу Антоновичу, он знает, что наверху произошла задержка мочи. Если же Сагайдак дома, но просит позвонить через час, значит, он вперил глаз в микроскоп, а рядом с ним, красный как рак, сидит высокопоставленный гебон (это слово – изобретение проф. Сагайдака), обзаведшийся гонореей. Или министр, шепотом рассказывающий о том, что у него ничего не получается.

– В Англии смог, а дома не смог! – раздражающе громко шутит Сизиф Антонович.

– Я в Англии ничего себе не позволял! – умоляюще говорит министр.

– Знаю! – успокаивает его Сагайдак. – Такой анекдот.

Все его больные меньше боятся разглашения государственных тайн, чем венерических. Это понятно: государственные тайны – государственные, а венерические – свои. Все тщательно скрывают друг от друга, что бывают здесь. Некоторые больные намекают, что в органах известно про его антисоветские анекдоты. Однако Сизифа Антоновича не испугать.

– Они у меня все здесь! – поясняет он друзьям, поднимая вверх указательный палец. – Я сам работаю в органах. И органы под моим руководством всегда работают лучше.

Эта мысль дошла до верхов и понравилась. Наверху посмеялись.

– Ничего смешного не вижу! – немедленно отреагировал профессор Сагайдак. – Сталин следовал академику Павлову. Он верил, что у народа можно образовать условные рефлексы, приучить людей, как собак. Я иду дальше. Я считаю, настоящий ученый, такой, как я, вполне может образовывать условные рефлексы у вождей.

К сожалению, лечить высокопоставленных работников столь же почетно, сколь невыгодно. Всех их делает похожими уверенность, что их положение уже само по себе оказывает благодеяние врачу. Но идейные побуждения, смешанные с проблемой престижа и личной неприкосновенности, заставляют Сагайдака лечить бесплатно руководителей на должностях не ниже членов ЦК. В деньгах Сизиф Антонович не нуждается. Каждое лето он уезжает на Черноморское побережье Кавказа и снимает дачу, в которой обычно в курортный сезон жило бы человек по двадцать в пять смен, платя пять рублей за койку на ночь. Работает Сизиф с утра до вечера, как Сизиф. Возле дома, под виноградной лозой, вьется очередь. В основном это мужчины среднего и пожилого возраста, но попадаются иногда и молодые. Всем нужен генеральный импотентолог. Приемная плата профессора – 50 рублей за визит. А когда назначается курс лечения, пациент вносит еще 400—500 рублей. Медсестра может не регистрировать больного в книгу учета, и это обойдется еще в 100 рублей. Кроме того, Сизиф Антонович дает консультации насильникам о том, как уйти от справедливого суда, доказав, что все было добровольно, и превращает женщин в девушек путем хирургического вмешательства.

На деньги, заработанные летом, Сизиф Антонович живет зимой в своей московской кооперативной берлоге. Он лежит в халате на диване и смотрит по телевизору хоккей. У него роскошная библиотека. Он изучает непризнанных философов, читает хороших поэтов, запретную литературу, а также просматривает картинки в зарубежных журналах. Все это Сагайдаку тащат лечащиеся у него гебоны. Тем из них, кто приносит особо запрещенные книги, Сизиф Антонович читает краткий курс аутогенной тренировки и показывает некоторые упражнения из йоги, укрепляющие потенцию. Генералы, министры, полковники, осваивая упражнения, бегают по комнате на четвереньках, задержав дыхание и обливаясь потом, а Сизиф Антонович стоит на диване с хлыстиком и покрикивает:

– Живей! Кто хочет стоять, тот должен бегать. А ну резвей, кобелек!…

При этом он доверительно сообщает, что дуракам аутогенная тренировка не помогает.

Некоторые, особо любопытные больные интересуются, как у самого доктора обстоят дела с этим вопросом.

– Это у вас вопрос, – отвечает профессор, – а у меня восклицательный знак.

На седьмом лагпункте Карлага, куда он попал по доносу жены одного ответработника, которой отказался сделать аборт, профессор Сагайдак был избит сапогами и оказавшимся на столе глобусом за отказ стучать на другого зека по фамилии Раппопорт. Часть ударов попала в пах. Раны зажили, но потенция не восстановилась. Сизиф с грустью прощупывал себя, убеждаясь, что образовались спайки. Желания остались, но они были нереализуемы, что для специальности, обозначенной в деле зека Сагайдака, обидно вдвойне.

Два года спустя хирург Баумбах, вместе с которым Сагайдак работал в лагерной больнице, предложил Сизифу Антоновичу сделать операцию, над осуществлением которой Баумбах думал, еще когда был на свободе или даже раньше, когда учился в Берлине и Вене. Поколебавшись, Сагайдак согласился. Хирург вставил ему хрящ от только что умершего зека. Когда шов зажил, оказалось, что теперь Сизиф Антонович находится готовым к бою в любое время. Доктор Баумбах лично наблюдал за результатами своей операции в больнице, где установил к Сагайдаку очередь из зечек, с предварительной записью. И некоторые интеллигентные женщины просили книгу жалоб, чтобы написать благодарность. А поскольку такой книги в лагере не полагалось, они не раз устно повторяли Сагайдаку, что гениальный хирург Баумбах просто исправил ошибку природы, от которой, как говорил сам Мичурин, мы не можем ждать милостей.

Впоследствии Сизиф Антонович не раз подумывал о том, чтобы освоить операцию, придуманную его учителем. Сагайдак мог бы зарабатывать хорошие деньги. Но тогда он лишился бы собственной уникальности, а самолюбие свое он ценил дороже денег. К тому же некоторые ответработники, получив такой орган, возомнили бы себя независимыми от Генерального импотентолога. И он реализовал другую идею Баумбаха о том, что Генеральный секретарь не может обойтись без Сагайдака. Сагайдак мечтал вставить эту важную должность в устав партии. Капитальный труд профессора Сагайдака «Теоретические основы импотентологии» был написан, разумеется, Яковом Раппопортом, тайно посвящен хирургу Баумбаху и напечатан по прямому указанию начальника Главлита СССР, железу которого массировал Сизиф Антонович. Таким же образом для издательства «Знание» была создана научно-популярная брошюра «У нас импотентов нет!». Яков Маркович накатал ее с особым удовольствием. Сам он наотрез отказался лечиться, заявив, что лично ему так жить на свете гораздо спокойнее.

Подумывал Сизиф Антонович о том, что и ему хорошо бы съездить за границу, посмотреть кое-что. Но он понимал, что его ни за что не отпустят. Однажды Сагайдак прочитал в воспоминаниях Уинстона Черчилля, что у власти должны стоять люди, физически здоровые, иначе на решениях, принимаемых ими, могут отразиться их состояния. Генеральный импотентолог обладал в этой области слишком секретной государственной информацией.

52. ДЕСЯТЫЙ КРУГ

На Фестивальной улице, в двух кварталах от Речного вокзала, Яков Маркович выбрался из такси. Хотя он бывал здесь часто, он долго стоял, соображая, в какой из двух десятков домов-близнецов ему надо войти. Спросить в эту ночную пору было не у кого. Наконец он угадал подъезд и поднялся в квартиру на последнем этаже, владелец которой не терпел, чтобы у него ходили на голове. На звонки отозвался быстрый собачий лай, потом послышались размеренные шаги. Сизиф Антонович, мужчина гигантский во всех отношениях, с львиной гривой курчавых седых волос, в халате, наподобие старого арестантского, на который пошел, наверное, рулон махровой ткани, синей в белую полоску, сграбастал Раппопорта в объятия. Белоснежная болонка Киса, визжа от радости, скакала вокруг Якова Марковича, ухитряясь при каждом прыжке лизнуть ему руку.

– Здорово, сиделец! Чертовски рад, Рапик, тыр-пыр-тыр!… – Сагайдак прибавил длинную тираду, понять которую посторонний человек мог бы только после перевода ее с блатного на лагерный, с лагерного на матерный, а уж с матерного на русский. – Раздевайся, в рот тебя долбать. Я сейчас…

Волоча шлепанцы, Сизиф Антонович протопал в комнату и поднял брошенную на диван телефонную трубку.

– Так вот, душа моя! – продолжил он разговор с неизвестным собеседником. – Отдельную квартиру для себя и молодой жены ты получишь только одним способом. Поверь, ничто так не действует на жилищную комиссию, как недержание мочи. Справку я дам… Опровергнуть? Не-воз-мож-но! Заставить твои мышцы крепче держать мочу не смог бы даже Ягода… Ну, что? Согласен?… Тогда слушай. За несколько часов до прихода жилищной комиссии собери побольше ненужной одежды. Тщательно закрой форточки. И пусть ваша семья мочится только в тряпье, чтобы ни капли не пропадало! Ты понял? И папа, и мама, и твоя молодая жена, не говоря уж о тебе! Дальше самообслуживание: помочившись, каждый берет свою тряпку и бежит ее развешивать на батарее. Да, и все пейте как можно больше чаю!… Вы хотите новую квартиру или вы не хотите? Если хотите, и вам придется понюхать… Соседям скажи, что если они будут шуметь, ты их всех заразишь недержанием мочи, понял, в рот тебя долбать?

Развалившись на низком кресле, Яков Маркович полуприкрыл усталые веки, рассеянно скользя зрачками по знакомым предметам. Собака улеглась возле него, похлопывая хвостом о его грязную штанину. Квартира Сагайдака была полной противоположностью его собственной. Стену, диван, пол укрывали ковры. Старинные вазы, подсвечники, лампы, шкатулки, статуэтки, полу– и полностью обнаженные фигурки в фривольных позах – в хаосе заполняли плоские пространства на серванте, письменном столе и этажерках, красовались на полках перед книгами и между тускло мерцавшей в полутьме фарфоровой и серебряной посудой. Справа и слева от двери распластались два гобелена, японский и китайский. Хрустальная люстра на потолке могла конкурировать разве что со своей сводной сестрой в Большом театре.

– Прости меня, Яша, – Сизиф Антонович отнес телефон в угол и накрыл его грелкой для чайника – русской бабой, одетой в сарафан. Затем хозяин заходил по комнате, живописно останавливаясь то на фоне японского гобелена, то на фоне персидского ковра. – Ведь без моих рекомендаций они умрут в коммуналке. Ну, да ладно!… Ты, Яша, удачно меня застал. Я вчера появился.

– Где был? – удивился Яков Маркович, зная, что профессор до лета никуда не сматывается.

Сагайдак подошел к Раппопорту вплотную и тихо сказал:

– Умер Великий Зека…

– Баумбах?! Но где?

– Там. Я был там, сиделец… Мне позвонила его родственница, старуха. Ей сообщили телеграммой, что он умер. Теперь они иногда сообщают… Я тут же молнировал им, что приеду и похороню его сам. Я должен был, ты же понимаешь, Яша…

– А где это?

– Где? Все последние годы он работал в лагере в Потьме.

– Слыхал. Сверхсекретная шарашка.

– Она! Еле попал… В конце концов они согласились выдать труп. Я спас старика от общей могилы. Труп я получил, но он уже начал разлагаться. Хорошо, я сообразил взять с собой заморозку.

– Он сам умер или помогли?

– Я произвел вскрытие и убедился, что он умер просто от старости. Я стал искать гроб и достать не смог. Гроб я сделал сам, украв ночью доски на лесопилке. Машину мне тоже не дают. Договорился в Саранске с таксистом за пятьсот рублей съездить туда и обратно. Но гроб везти таксист отказался наотрез. Тогда я посадил Баумбаха на заднее сиденье и всю дорогу его держал в обнимку. В Саранске, найдя ход через обком партии, сделал цинковый гроб и справку, разрешающую привезти труп в Москву. Прошлым утром я кремировал Великого Зеку.

– Почему не позвонил?

– Прости великодушно, но я хотел стоять в почетном карауле один. Он мой учитель. Я был доходягой – он меня спас.

– Он спас нас и пол-Караганды.

– Это был классный уролог. Слава его была столь велика, что однажды зека Баумбаха взяли, переодели в генерала медицинской службы и увезли на самолете. И он консультировал почечную колику у Усатого. А после консультации его раздели и столкнули в лагерь с подпиской молчать под угрозой расстрела. Не убили – вдруг опять потребуется. Все лагерное начальство его слушалось. Без него гебоны проржавели бы от люэса, в просторечье именуемого сифилисом! Я его жалкий подражатель!…

– Слушай, Антоныч, а почему он-таки упрямо не хотел на свободу? Ведь его двадцать пять давно кончились!…

– Просто был умней нас. Он понимал, что выйти некуда. Свободней, чем в лагере, не будет. Там его кормили, жилье было хорошее, нары без щелей, жен восемь или девять, и все его обожали. А приварок он имел – дай Бог каждому. Что еще советскому человеку надо? Его чтили все: и уголовники, и политические. Все думали, что он еврей, а Баумбах – это случайно. Ему пришлось попасть в лагерь с паспортом одного вора, который, в свою очередь, украл документы у кого-то. Теперь это можно разгласить. Настоящая его фамилия Зиновьев, за что его и посадили. Чистый русский интеллигент… Он более настоящий Зиновьев, чем тот, который снюхался с Каменевым и Троцким. Но люди считают так: раз уролог, значит, еврей.

– До некоторой степени это ведь так и есть…

– Рапик, я с ним переписывался до последнего дня! Конечно, не по почте. Он постоянно консультировал меня в сложных случаях. Все-таки Берлин и Вена – это не Саратовский мединститут, особенно если ты в нем даже не учился.

– Теперь он отдохнет.

– На том свете? Ты уверен?

– За него – уверен! Это мне на том свете будет еще хуже.

– Разве может быть хуже?

– Может, старина! Сейчас докажу. Дай-ка вон тот пухлый том в роскошном переплете.

– Данте? Я думал, ты читаешь только их доклады.

– Заткнись! – Яков Маркович открыл тяжелый переплет. – «Земную жизнь пройдя до половины, я очутился в сумрачном лесу, утратив правый путь во тьме долины»… Вот он, «Ад». Обратимся к поиску достойного меня круга.

– Ну и что тебе подходит? – ухмыльнулся Сизиф Антонович, зайдя сзади и разглядывая гравюры.

– В том-то и сложность, что мне все подходит. В любом круге Ада для меня есть местечко. Смотри, Антоныч: вхожу во врата Ада – сидят ничтожные. Могу я сесть рядом, как считаешь?

– Ну, допустим…

– Идем дальше… Спускаюсь в первый круг, правдоподобно и со знанием шарашечного дела описанный после Данте Александром Исаичем… Тут, между прочим, некрещеные и добродетельные нехристиане. Гожусь? Да с превеликим удовольствием! Ведь тут, в первом круге, компания какая, ты только глянь: великие философы – Сократ, Платон, Сенека, Цицерон. Карла Маркса, правда, не указано. Подгонять под него свой социалистический реализм Данте еще не заставляли. Может, с великими философами рядом? Нет уж! Меня столкнут ниже, в глубь чертовой воронки!

– А что там, ниже?

– Во втором круге? Тут сладострастники. Тоже компашечка, будь здоров! Ox, люблю о сексе поговорить!

– Любишь ты, Яша, свои слабости преувеличивать!

– Не преувеличиваю, Сизиф! Экстраполирую! А проще говоря, смотрю вперед! Третий круг – чревоугодники. Чем меньше ем, тем больше мне это нравится. Круг четвертый – скупцы и расточители. Ну, я не скупец, это проверено. А расточитель – факт. Расточаю всего себя, жизнь пускаю на ветер. Пятый круг: гневные. Ух, я и гневный, уролог! И готов метать икру тут, в пятом круге.

– Забавно, – процедил Сизиф Антонович.

– Идем дальше, брат Вергилий!… Круг шестой – кто? Еретики! Душа не нарадуется, какая теплая шайка. Эпикур, между прочим, тут. Вот с кем чайку попить! Лучше зеленого – теперь на зеленый перешел, не так сердце трепещет… Опускайся, опускайся ниже! Круг седьмой: насильники над ближним и его достоянием – первый пояс. Самое место для журналиста с партбилетом! Второй пояс – насильники над собою и своим достоянием. Я могу сидеть одной жопой на обеих скамейках сразу. Да и третий пояс, то есть скамейка, прямо для меня – я насильник над божеством, естеством и существом!

– Потрясающе! – прогоготал Сагайдак. – Какой разрез прекрасной действительности!

– Оставь эмоции, дай договорю. Круг восьмой: обманувшие недоверившихся! Спускаемся в первый ров восьмого круга: сводники и обольстители…

– Ты не сводник!

– Тогда попробуй попроси у меня еще ключи!… Второй ров: льстецы. Третий ров: святокупцы.

– Это кто?

– Те, кто звали других к светлому будущему, в которое сами и не собирались. В четвертом рве восьмого круга – прорицатели, в пятом – мздоимцы. А что же мне – задаром писать это дерьмо? Шестой ров – лицемеры. Ну, тут не опровергнешь, гожусь! Седьмой ров – воры. Я вор? Вор! Когда я пишу «победа коммунизма неизбежна», я ворую у людей последнюю надежду.

– Будет бить себя в грудь! Люди не такие дураки!

– Люди не знаю, а у Данте – точно сообразиловка работала! Поэтому лукавых советчиков он сажает еще ниже – в восьмой ров. А в девятом рве – зачинщики раздора. Тоже можно найти для меня местечко. Десятый ров – поддельщики металла. Данте – великий эзоповец! Черт знает, что он имел в виду! Во всяком случае, в десятом рве восьмого круга маются поддельщики людей, денег и слов! Ну, уж это весь Союз журналистов встретишь!

– А кто в девятом круге? Не помню.

– Девятый круг, профессор, фантастически звучит: там обманувшие доверившихся.

– Доверившиеся – это читатели «Трудовой правды»?

– В частности, они. Ну, как? – и Рап гордо посмотрел на Сизифа, будто «Ад» написал он. – Так вот. Первый пояс девятого круга – предатели родных, второй – предатели родины и единомышленников, третий – предатели друзей и сотрапезников, четвертый пояс – предатели благодетелей.

– Сукой ты никогда не был, Яша!

– Откуда ты знаешь, кто был, а кто нет? Ну так вот… Ниже всего, в центре Земли, предатели величества Божеского и человеческого. Конечно, я пойду в тот круг, куда партия прикажет, но лучше, конечно, сюда, в девятый. А вообще, я вот что тебе скажу, Антоныч: мне этих девяти кругов мало. Данте в двадцатом веке не жил, наивный был. Мне нужен десятый, такого у Данте нет. Данте не предвидел, а я его заслужил.

– Сгущаешь!

– Не сгущаю, Сизиф. В десятом круге сидят растлители не отдельных людей, но целых наций, целых народов, а может, и всего человечества. Знаешь, кто в десятом круге? Вижу там Ленина, Гитлера, Сталина, Мао, ну и мельче шавки, бесконтрольные политики и их журналисты. Авось и для меня кто на сковородке подвинется… Я всю жизнь для них гавкал. И наказание свое я наперед знаю: вечно читать вслух, с выражением, собственные статьи с утра до вечера… А может, доверят для Сатаны отчетные доклады писать? Лозунги сочинять: «Черти всех стран, соединяйтесь!», «Все дороги ведут к сковородке!». А что, если в аду еще о субботниках не слыхали? Помогу! Только бы в десятый круг попасть! Так хочется занять наконец свое законное место. Как думаешь, окажут доверие?

– Окажут, Яша, окажут…

– Если окажут, не пойду. Значит, они меня опять обмануть хотят, выжать больше, чем дать!

– С такой честностью, как у тебя, Яша, можно думать о раскаянии… А тогда есть шанс попасть в Рай!

– В Раю я уже пожил. Хватит с меня! О честности мне поздно думать, а раскаяние – на фига мне оно?

– Пожалуй! – согласился Сагайдак. – Раскаяться – значит написать книгу «В круге втором». А потом «В круге третьем» и так далее. Одному человеку это не под силу. Тут надо коллектив здоровых авторов. А где их найти – здоровых?

Сизиф Антонович повалился на диван и воздел руки к потолку.

– Только в Ад! – твердил Яков Маркович. – Может, мне заявление написать? «Прошу послать меня в десятый круг Ада… И т. д.» Я ведь уже писал…

– Когда?! – испуганно спросил Сагайдак.

– Мальчишкой писал, чтобы меня в Испанию послали. Горел мировой революцией. Мать тогда уже сидела. Ради мировой революции я от матери отрекся. Верил, что она Сталина предала.

Сизиф Антонович поднялся с дивана.

– Прошу, Яша, хватит. Видно, у меня нервы после похорон Баумбаха сдали… Паскаль говорил, что есть два рода людей: грешники, считающие себя справедливыми, и справедливые, считающие себя грешниками. Всеми своими бичеваниями ты только доказал, что принадлежишь ко вторым, больше ничего. И забудем Данте! Ты чего пришел среди ночи?

– Дельце есть.

Но тут вдруг мягкая рука нежно обвилась вокруг шеи Якова Марковича. Ноздри ощутили волшебный аромат тонких духов. Золотой дождь волос прошелестел по его лицу и закрыл от него ковры, драгоценности и Сизифа Антоновича. К губам Раппопорта прижалась щека – нежная кожа, прозрачный силуэт. Яков Маркович чмокнул эту щеку два раза, почувствовав, как мягкие пухлые губы проскользили мимо его рта, едва коснувшись, и поцеловал другую щеку.

– Здравствуй, детка! – ласково сказал Яков Маркович, неуклюже облапив тонкую талию. – Ты еще не спишь?

– Она уже проснулась, – пояснил Сизиф Антонович.

Алла погладила Раппопорта по небритым щекам и тихо присела рядом с ним на египетский пуф, не запахивая яркого халата с раскиданными по всему полю золотыми хвостами жар-птиц. Полы халата свесились по обе стороны ее бедер, закрыв ботинки Якова Марковича, не чищенные с прошлой осени.

53. АЛЛА

ЖАЛКИЕ КРОХИ СВЕДЕНИЙ, КОТОРЫЕ УДАЛОСЬ РАЗУЗНАТЬ

Занимаемая должность: Бабочка.

Отчество и фамилия: просит называть себя по имени.

Год рождения: меняла пять или шесть раз и, чтобы исключить возможность уточнения, название места, где родилась, изъяла раз и навсегда.