44. ЕДИНСТВЕННЫЙ ВЫХОД

Утром Ивлев первым делом забежал к Светлозерской. Увидев его в дверях, она помахала рукой, чтобы не входил, мгновенно поднялась и, изогнувшись по-кошачьи, пробралась между столиками к выходу. У нее была особая манера разговаривать со всеми в коридоре, в углу: облокотиться одной рукой о стену, в другой держать сигарету и приближаться полуоткрытыми губами к лицу собеседника так близко, будто все начнется прямо сейчас. Дверь машбюро то и дело хлопала, сотрудники отделов забирали материалы, оставленные с вечера, а в углу было тихо и темно.

– Куда дела Сашку? Не темни!

– С чего ты взял?

– Неважно. Его мать звонила, сходит с ума.

– Ой, Славачка! Не говори! – заокала Светлозерская. – Ей-Богу, ума не приложу!

– Прошлую ночь он был у тебя?

– Нет! Обещал приехать, это точно. Друг из Тбилиси очутился. Я ждала до часу, все к шагам за окном прислушивалась. Он любит приходить, когда я уже в постели, так что я заранее ложусь. Ждала, ждала, а утром просыпаюсь – одна… Я с тобой абсолютно откровенна, как ни с кем…

– У тебя с ним что – серьезно?

– Уж куда! Он сам говорил: «Ты мне идеально подходишь в смысле секса. Но жениться мамаша не разрешит». Да мне и не надо! Главное, он работает – криком кричу. Синяки по две недели не сходят. Вот это мужик!

Она двумя руками повернула лифчик, съехавший от того, что она слишком эмоционально объясняла руками Ивлеву.

– Ладно, Инка, – Вячеслав погладил ее по плечу. – Найдем твоего грузина. Иди, стучи…

– Я не стучу, а печатаю. Ну-ка, закрой меня от коридора, чулок подтяну.

– Сама, или помочь?

– Все вы такие! – она надула губы. – Сперва дай застегнуть, а после расстегнуть. Топай!

Стол был забросан нечитаными письмами и старыми блокнотами. Ивлев придвинул к себе телефон, взгромоздил на него телефонную книгу и стал думать, где ее открыть. Поколебавшись, он начал с моргов.

В тех пяти, где Какабадзе мог по случайности оказаться, среди опознанных трупов он не значился. К неопознанным можно будет вернуться, если другие ходы не дадут результатов. Если Сашка был жив, задача облегчалась.

Вячеславу пришло в голову, что Какабадзе рванул в свой Тбилиси, сидит с друзьями и потягивает «Изабеллу». Но он тут же отказался от такой версии. Об этом знал бы тбилисский друг или мать. Можно сразу позвонить дежурному милиции города, но там разговор записали бы на пленку, а Ивлев не хотел преждевременно поднимать шума, чтобы не повредить Саше. С телефонной трубкой в руках он прогулялся по приемным покоям скорой помощи. Нет, такого не доставляли. По госавтоинспекции дорожного происшествия с участием такого-то не было. Впереди маячил тупик, когда затрещал телефон.

– Вячеслав Сергеич, – услышал он официальный тембр Раппопорта. – Зайдите не мешкая ко мне…

Тавров расхаживал по комнате, размахивая руками, что было признаком крайнего возбуждения. На краешке стула сидела миниатюрная старушка лет восьмидесяти. Лицо – сморщенный кулачок с глазами-бусинками. Она часто-часто моргала, загипнотизированно поворачивая голову следом за бродящим взад-вперед Яковом Марковичем.

– Садитесь, Ивлев, – Раппопорт сделал широкий жест рукой.

– Степанида Никитична, не могли бы вы повторить?

– Сначала?

– А что? Этот наш сотрудник тоже обязан послушать.

И, обратившись к Ивлеву, Тавров прибавил:

– Степанида Никитична – постоянная подписчица нашей газеты, бывшая учительница, любит искусство, в частности музыку и живопись. Она давно на пенсии, общественница ЖЭКа. Кроме того, она человек с принципами.

– Ах, не в этом дело, Яков Маркыч! А в том, что я живу на втором этаже.

– Запомните, Ивлев, на втором!

– А на первом, подо мной, милиция. Точнее, как я выяснила, КПЗ… Я живу одна, у меня всегда тихо. Телевизор я пре-зи-раю! И ночью из-за бессонницы слышу каждый шорох. Я слышу, как внизу отпирают и запирают двери, что кричат. И удары, когда в КПЗ бьют кого-то, тоже замечательно слышу. Между прочим, они бьют каждую ночь, но обычно пьяных, хулиганов и тому подобную публику. У них там такой педагогический метод. А позапрошлой ночью я приняла две таблетки димедрола и уснула, потому что ездила к своей сестре в Загорск и очень устала. Но среди ночи проснулась: удары были такие, что дом вздрагивал.

– Внимание, Ивлев! – вставил Раппопорт.

– Человек, которого били, пытался объяснить, что его фамилия Какабадзе и что он из «Трудовой правды». Естественно, я не поверила, что может хулиганить человек, облеченный столь высоким общественным положением. Что-то тут не так! Я встала, пошла к телефону, позвонила 02 – в милицию и сказала дежурному по городу, что у меня терпение иссякло. Где это видано, чтобы в советской милиции пытали человека? А на что тогда вышестоящие органы? Я сказала, что если они не примут мер, завтра добьюсь приема у министра МВД.

– И помогло? – спросил Ивлев, до этого молчавший.

– Представьте, помогло! – гордо сказала Степанида Никитична. – Минут через пятнадцать приехал автобус с автоматчиками, и они ворвались в милицию. Я у окна стояла, видела. Что уж они там делали, не знаю, только внизу стало тихо. А немного спустя вывели несколько милиционеров в наручниках и увезли.

– Теперь, Степанида Никитична, – оборвал ее Раппопорт, – расскажите главное.

– Главное, что я после заснула. А утром проснулась оттого, что мне в дверь звонили. Вошел молодой человек, очень элегантный, в красивой форме, я даже сперва подумала, генерал. Но представился он майором милиции. Очень воспитанный молодой человек, лет пятидесяти, не больше. Вошел в комнату, ноги предварительно вытер и, представьте, даже фуражку снял.

– У Степаниды Никитичны, – вставил Раппопорт, – развито чувство юмора.

– А вы как думали? Я еще и не то сказануть могу! Так вот этот генерал, то есть майор, красивый, как генерал, мне говорит: «Извините за то, что помешали вам спать. По вашему сигналу все меры приняты, больше никого тревожить не надо. Кто заслужил, понесет наказание, ни о чем не беспокойтесь». «Как же, – говорю, – не беспокоиться? А что с тем молодым человеком, которого били до полусмерти?» «До какой, – говорит, – полусмерти, – когда он живой и здоровый! Это матерый хулиган, и он понесет наказание в соответствии с законом». Тогда я ему говорю: «Знаете, я каждую ночь слышу, каких бьют людей. И у меня подозрение, потому что я знаю кто это!» «Лучше, – говорит, – мамаша, не вмешивайтесь. А то вас привлекут к ответственности за разглашение».

– Так и сказал? – ухмыльнулся Ивлев.

– Меня не то задело, что он запугать хотел, а то, что мамашей назвал. Я считаю, что отдел коммунистического воспитания просто обязан вмешаться!

Старушка поднялась, протянула обоим тонкую сухую ладошку и юркнула в дверь.

– Ну, что скажете, Ивлев? – Яков Маркович остановился перед ним, широко расставив ноги и сунув руки в карманы.

– Да любая нормальная газета в мире рассыпала бы набор и на первой полосе дала бы об этом отчет!

– Не булькайте, Слава, вы не чайник. Подумайте лучше: если Сашу забрала милиция, так как он виноват, почему его не было в списке?

В список, который готовит Управление внутренних дел Мосгорисполкома и который каждое утро кладут на стол первому секретарю горкома, попадают партийные работники, актеры, журналисты и прочая элитарная братия, совершившая антиобщественные поступки в течение истекших суток. Если Какабадзе попал в список, Кашину уже сообщили бы для принятия мер.

– А что вы, Рап, предполагаете?

– Стало быть, у них была причина не включать его в список.

– Рыльце в пушку?

– И тогда, если они явно виноваты и скрывают это от горкома, для спасения Какабадзе мы можем вспомнить, что мы – центральная газета. И, так сказать, побороться за честь мундира. Правда, Ягубов – слизняк. Но, может, удастся подключить Макарцева?

– Газета – против МВД?

– Во-первых, МВД – не КГБ, а видимость законности сейчас соблюдается. Во-вторых, это только Управление города, мы же городу не подчиняемся. Если всплывет щекотливое дело, министерству выгоднее будет отмежеваться. Ну, что, Слава, рискнете? Тогда с Кашиным лучше поговорить мне.

– Почему?

– Двоюродный брат моей покойной жены работает бухгалтером в «Зоообъединении».

Вошел он к Кашину торжественно, как входят для поздравления.

– Ну, Валентин, наверно, я тебя обрадую. Мальки дефицитных рыб нужны?

– А есть канал?

– И какой! Сможешь с черного хода получать редкие экземпляры. И главное, без спекуляции, абсолютно законно.

– Просто не верится! – Кашин поднялся со стула. – Я ваш должник, Яков Маркыч.

– Об этом не думай! Ну, я пошел… – Раппопорт повернулся к двери. – Да, Валя, кстати. Про Какабадзе не слыхал? Пропал парень, наш человек, комсомолец… В списке его не было?

– Я бы знал, – обиделся Кашин. – А что?

– Так я и думал. Значит, не виноват.

– А в чем?

– Да говорят, его ни за что избили в милиции. Надо это выяснить. У тебя в МВД есть людишки? Узнай… Мы ведь с тобой партийная газета – сильнее их!

Валентин задумался. Выяснить, что произошло с сотрудником редакции, было его прямой обязанностью. Он набрал номер Утерина и попросил навести справочку насчет Какабадзе. Кашин и Тавров поговорили о рыбах, когда Утерин перезвонил.

– Какабадзе Александр Шалвович – ваш? У нас! В тюремной больнице в тяжелом состоянии. Драка по пьяной…

– А почему в тюремной-то?

– Стало быть, виноват! Разберутся…

– Пока разберутся – меня начальство вызовет. Я что – глазами хлопать буду?

– Надо самим разобраться, – вмешался Раппопорт.

– Володя, – продолжал Кашин в трубку, – сделай пропуск, мы отправим сотрудника. Идет?

Раппопорт ввалился в комнату спецкоров.

– Кашин помог затолкать вас в МУР, Славик. Только будьте осторожны. Они и вас в два счета подошьют к делу.

– Я им не дамся!

– Тогда действуйте…

На ходу застегивая пальто, Ивлев сбежал по лестнице и остановил первую попавшуюся машину. Это был самосвал, груженный снегом. За три рубля шофер согласился везти куда надо и действительно плевал на все и ехал на красный свет. Быстрая доставка, однако, не помогла: часа полтора ушло на оформление пропуска.

– Говорить разрешаю недолго, – с показной строгостью сказал хирург в офицерских погонах.

Он был худой и длинный. Плечи у него, казалось, вообще отсутствовали.

– А что с ним все-таки? – спросил Слава.

– Писать будете? – уточнил хирург. – Распишите покрасивее, это ваш брат умеет. Пьяная драка и прочее… Возишься с таким и думаешь, а стоит ли возиться-то? Трещина в основании черепа, сломано два ребра, уплотнение в правой почке, лицо всмятку.

Хирург повернулся, ушел. Шаги гулко уносились по коридору. Славик вынул из кармана четвертак, оглянувшись, протянул молодому и симпатичному охраннику.

– Я один поговорю. Не бойся, ничего не будет.

Охранник оглянулся, спрятал деньги за голенище сапога и остался в коридоре. В палате было коек двенадцать, дух смрадный, больные все тяжелые. У потолка два окна с намордниками. Потолок в желтых подтеках – где-то сочилось сквозь перекрытия из канализации. Ивлев шел от кровати к кровати, ища Какабадзе.

– Ты? – Саша хотел улыбнуться и не смог.

Глаза его стали мокрыми, слезы потекли мгновенно. Ивлев опустился на колени на грязный пол, чтобы очутиться поближе к забинтованной, точно шар, Сашиной голове.

– Как тебе удалось… сюда? – губами еле слышно прошевелил Какабадзе. – Я думал, умру, никто не узнает…

– Чушь! Ты знаешь, мы – люди пробойные. Времени в обрез, тебе говорить нельзя. А суть? Можешь?

– Меня опять будут бить, если скажу… Больно…

– За что?

– Просто так… Садисты…

– Да кто?! Кто, старик?

– Я искал такси…

– Спешил к Инке?

– Она сказала?

– Она. Да Инка свой человек, последний кусок хлеба отдаст.

– Я знаю… Не говори Наде…

– Наде? Не скажу. Ты искал такси и…

– Ага! На тротуаре милиционер. Я голосую, машины не останавливаются. Он подходит: «Здесь остановка запрещена – никто не остановится. Пройди отсюда». Я рассердился: замерз, а он в валенках и ему делать нечего. Я говорю: «Давай спорить. Если остановится – червонец с меня, не остановится – с тебя! Сейчас остановится, вот увидишь!» А он говорит: «Точно! Остановится!» Смотрю, прямо возле меня раковая шейка. В ней двое. «Садись!» – говорят мне. Я говорю: «Это мне не подходит, мне такси надо». – «Садись, говорят!» Меня за руку втащили и сразу поехали.

– Куда?

– В райотдел милиции. Но это я уже на другой день понял, потому что бить они меня начали сразу, еще в машине, когда обыскали. Связали руки ремнем и били… Они думали, грузин, денег много. А когда привезли в милицию, к ним еще дежурный подключился. Я им: «Я не типичный грузин, я нищий». «Будешь, – говорит, – знать, грузинская морда, как наших русских баб хапать!» Они меня ногами били, и кастетами, и табуретку кидали из угла в угол, она мне по голове задевала. И опять спрашивали, где я деньги прячу. А когда я уже двигаться не мог, окружили и мочились на меня, все старались в рот попасть. Я захлебнулся…

Саша прикрыл глаза, сморщился то ли от боли, то ли от воспоминаний.

– Говорят, судить будут. А за что? Славик! Берегись их!

– Да ты успокойся, Сашка. Теперь мы вмешались. Если что, Макарцева попросим.

Дверь в палату открылась. Тощий хирург поманил пальцем Ивлева. Слава погладил Какабадзе пальцами по лицу, собирая его слезы, и вышел.

– Вы, значит, из «Трудовой правды»? – капитан в милицейской форме потянул Ивлева за рукав. – Рад познакомиться, старший инспектор Утерин. Мне поручено с вами побеседовать. Пресса о нас немало пишет, не жалуемся, да только не все понимают нашу специфику. Давайте поднимемся ко мне…

Они прошли узким подвальным коридором под лампочками, закованными в решетки, к лифту. Дважды у них проверили документы. В комнате Утерин указал Вячеславу на стул.

– Трудная у вас задача, – Владимир Кузьмич перешел к сути. – Сам я делом этим не занимался, полковник поручил вам объяснить. Улики против Какабадзе серьезные. У вас сомнения: дескать, в милиции его били. Между нами, случается иногда, бьют – люди разные у нас. Но тут драка. Свидетелей у него нет…

– Есть, – сухо сказал Ивлев.

– Нашли? – искренне удивился Утерин. – Вячеслав Сергеич, я насчет вас Кашину звонил, справился. Он вас рекомендовал как умного и опытного журналиста.

– Спасибо!

– Мы с вами оба – люди подчиненные. У меня свое начальство, у вас свое. С начальством лучше не ссориться, верно?

– Точно.

– Кстати, как там ваш Макарцев – все еще в больнице? Вот не повезло: инфаркт, а тут история с сыном. И рад бы найти смягчающие вину обстоятельства – так нет ничего! Мальчишке пятнадцать лет отсидеть – это будет конченый человек. Начальство считает, можно пойти друг другу навстречу. Посоветуйтесь. Официально такого, конечно, никто не скажет, понимаете?

– Я вас понял, – Ивлев поднялся.

Утерин тоже встал и виновато улыбнулся. Они крепко пожали друг другу руки, как старые друзья.

По тротуару холодный ветер мел пыль, закручивая ее в воронки. На Тверском бульваре дети играли между луж на сухих островках асфальта. «Согласись!» – скажет ему Раппопорт. «Никаких статей! – заявит Ягубов. – Критиковать милицию – значит критиковать власть. Разоблачать – дело карающих органов. Мы – пропагандисты». «Запашок в этой сделке есть, но это частный случай, – скажет Макарцев. – Речь ведь идет о жизни. Представь, что твой сын, Ивлев, попал в беду…» Интересно, а что скажет Полищук?

45. ПОЛИЩУК ЛЕВ ВИКТОРОВИЧ

ИЗ АНКЕТЫ ПО УЧЕТУ РУКОВОДЯЩИХ КАДРОВ

Социальное происхождение – служащий. Дед, также Лев Викторович Полищук, – рабочий, участник трех революций, член партии с 1906 г., персональный пенсионер (из автобиографии).

Член КПСС с 1949 г., партбилет No 02692311. Ранее в КПСС не состоял. Партийное взыскание (выговор с занесением в учетную карточку) снято год назад в связи с безупречным поведением.

Образование высшее, инженер, окончил Высшее техническое училище имени Баумана в 1955 г.

Имеет научные труды по социологии (статьи написаны в соавторстве).

За границей был в Швеции, Австрии, Саудовской Аравии, Бангладеше, Кувейте, OAР, Корейской народной республике, Монголии (трижды), – туристические поездки по «Спутнику» руководителем молодежных делегаций.

Женат, один ребенок, 6 лет.

Член партийного бюро редакции, зампред Общества монгольско-советской дружбы.

Отношение к воинской обязанности – майор запаса, политсостав, спецучет.

Паспорт УП ФИ No 283452, выдан 21 о/м Москвы 8 января 1960 г. Прописан постоянно по адресу: ул. Кондратюка, 10, кор. 3, кв. 67. Тел. 253-28-14.

Дополнение к анкете: рост 176 см, глаза зеленые, цвет волос – темный шатен, усы черные.

ВИРАЖИ ПОЛИЩУКА

В десятом классе Лев, человек целеустремленный, стал кандидатом в мастера спорта по стоклеточным шашкам. Когда он поступал в Бауманское училище, самая патриотическая кафедра института – спортивная – надавила на приемную комиссию, и Полищук был принят, хотя недобрал одного балла. На втором курсе он стал мастером спорта и учился меньше, чем разъезжал по соревнованиям. Как человека общительного его выбрали членом комитета комсомола, а затем выдвинули на должность секретаря. Перед ним замаячила сверкающая перспектива выхода в дамки. Получив диплом инженера, молодой коммунист и румяный комсомольский лидер Лев Полищук, имеющий безукоризненную анкету (никто не знал, что у него бабушка – еврейка), был рекомендован ответорганизатором в отдел науки ЦК ВЛКСМ. Он стал курировать молодежь в новых сибирских академгородках.

У Полищука был серьезный недостаток, который на студенческом уровне не очень ему мешал, а после стал обжигать: он верил людям. И они его подвели. Два раза он поддержал в Новосибирском академгородке нечто, похожее на дискуссии. Однако дискуссии быстренько переросли из чисто научных в социальные, и было дано указание закрыть комсомольско-молодежное кафе. Первый секретарь ЦК ВЛКСМ Павлов вызвал Полищука и кратко объяснил:

– Стриптизов не будет.

Вслед за Семичастным и Шелепиным Павлов рвался в ЦК КПСС или, на худой конец, в КГБ. Полищук, как и все ответработники комсомола, понимал, что руководству страной требуется омоложение и лучшие кадры для этого есть в комсомоле, первом помощнике партии. Однако если Полищуку такое омоложение представлялось выходом из застоя, то для Павлова и его единомышленников цель была в том, чтобы взять свое. Так или иначе старейшины поняли, что стоит только пустить в Большой дом одного комсомольского лидера – за ним двинутся остальные, связанные веревкой, как альпинисты. И хотя оба серых здания стоят напротив друг друга, между партией и комсомолом был построен прозрачный и непреодолимый забор. Лев понял это окончательно, когда проворовавшегося Павлова назначили Председателем спорткомитета, оставив ему спортивный Олимп, навсегда закрыв партийный. К этому времени Полищук и сам поостыл в оргработе.

Друзья его лепили диссертации, жили веселее. Во время перетряски, связанной со сменой руководства, Полищуку удалось уйти в институт, где после многолетнего перерыва возобновлялась социология. Но какую бы сторону жизни ни взялись изучать социологи, о публикации результатов не могло быть и речи, поскольку они «не соответствовали». Руководство возило закрытые отчеты наверх, но там они тоже не нравились. У Полищука уже была готова диссертация на тему «Стремления советской молодежи и их реализация», когда пришло указание прекратить заниматься конкретной социологией. Впредь институт должен был следовать заданиям, в которых указывалось, какие выводы нужно получить.

К счастью, Лев Викторович уже прошел хорошую школу чутья и сумел до оргвыводов перескочить в Институт международного рабочего движения, в новый сектор футурологии. Тут готовили для компьютера сложную программу, цель которой – показать, как далеко уходит коммунизм по сравнению с загнивающим капитализмом. Работа продвигалась успешно, были почти готовы несколько докторских и ряд кандидатских диссертаций. Компьютер работал в торжественной обстановке, руководство института обещало верхам результаты к предстоящему съезду партии. Однако неожиданно машина заявила, что международное рабочее движение не имеет существенного значения, коммунизм не уходит вперед, а капитализм не загнивает. Больше того, идеология, с точки зрения футурологии, не играет роли в развитии экономики. В некоей точке пути капитализма и коммунизма сливаются. Временная роль идеологии в том, заявил компьютер, чтобы тормозить конвергенцию, мешать ей.

Наказать компьютер за антиленинский подход к науке было нельзя, но сектор футурологии ликвидировали. Полищук метнулся в поисках другого места работы и замешкался. Тут-то его и настиг выговор с занесением в учетную карточку за идеологическую халатность, хотя непосредственно с расчетами Лев связан не был.

В это время Макарцев, озабоченный омолаживанием кадров «Трудовой правды», подыскивал себе ответственного секретаря взамен старика Овсеева, старого правдиста, которого с почетом проводили на пенсию. Макарцев понимал, что, не найди он сам нейтрального человека, ему пришлют из ЦК и тот станет усердно выполнять не его, Макарцева, волю, а тех, кто его посадил. Полищук, рекомендованный через знакомых, сразу понравился, – Макарцеву вообще сразу нравились или не нравились люди.

В новом деле мастер спорта по стоклеточным шашкам скоро почувствовал себя как рыба в воде. Весь прошлый организаторский опыт пригодился. Газетный механизм увлек Льва. Опасная система верить людям, так до конца Полищуком не изжитая, обеспечивала ему хорошие отношения со всеми сослуживцами. Единственное, что для него было хуже горькой редьки, – это частые поездки наверх. К счастью, Макарцев любил это делать сам, а когда не мог, облегчал его участь, посылая своих замов. К этому времени карьерные соображения Льва Викторовича еще раз полиняли. Он будто ощутил макушкой свой потолок.

Ягубов очень удивился, когда услышал, что Полищук ездит на работу в метро с пересадкой на троллейбус, в то время как ему положена персональная машина, и обедает в закрытой столовой ЦК ВЛКСМ, куда его пускают по привычке, а не в столовой Большого дома. Замечание Полищук выслушал без возражений, признал правоту Ягубова, но ничего не изменилось. Когда Макарцев отдал распоряжение печатать гневные отклики трудящихся на Солженицына, Полищук, сказавшись больным, просил заменить его на посту дежурного редактора и уехал. Номер подписал Игорь Иванович сам.

В кабинете у Полищука иногда собирались два-три человека поговорить. И он, печально улыбаясь, высказывал мысль, что улицы в Москве переименовывают по фамилиям отечественных и зарубежных вождей, им ставят памятники, и город становится похожим на кладбище коммунистов всего мира.

– Однажды, когды мы были в Швеции, – рассказывал он близким друзьям, – мэр Стокгольма бросился нас обнимать. «Я очень уважаю советских журналистов. Они такие умные! Наши журналисты – примитив по сравнению с вами. Ведь при той цензуре, которая у вас в стране, вы еще ухитряетесь что-то писать!»