31. СВИДАНИЕ В КРЕМЛЕВКЕ

Опасность миновала настолько, что Игоря Ивановича перевезли в новый корпус в сосновой роще на Рублевском шоссе. Но он все еще лежал на спине. Первое время он вздрагивал от пронзительных звонков, периодически раздававшихся во всех палатах.

– Да вы не волнуйтесь, – ласково успокаивала хорошенькая сестра.

– А в чем дело?

– Звонки – просто предупреждения медперсоналу. Пока звенит, выходить в коридор нельзя: член Политбюро лечиться приехал. А пройдет он – и опять можно…

И Макарцев действительно привык. Ему даже было приятно, когда звенел звонок: вот и здесь, в больнице, Игорь Иванович находился поблизости от руководства. Вчера после очередного консилиума профессор Мясников пообещал, что вот-вот разрешит повернуться на правый бок.

– Еще месяц, ну, от силы полтора, и будете, как огурчик, правда, пока еще маринованный…

– Мне нужен телефон, – потребовал Макарцев.

– Телефон? Нет! Никаких дел! Вам нужны положительные эмоции…

В качестве таковых ему разрешили немного читать. Он уговорил сестру принести из библиотеки «Трудовую правду». Он читал свою газету, как все читали, утром, а не накануне. Внимательно просмотрел все номера, вышедшие в его отсутствие.

– Нет, ты только подумай, Зина! – возмущенно сказал он жене, едва она присела возле него. – Чем заполнены полосы? Мышиная возня, когда я сотни раз им твердил: поднимайте значительные вопросы! Не мельтешите!… Зачем только я согласился взять Ягубова?

– Не волнуйся, Гарик, – успокаивала она его, ласково вынимая из рук «Трудовую правду». – Ягубова ведь не ты выбирал. Конечно, ты нашел бы своего человека… Но скоро выйдешь, и этот Ягубов опять будет выполнять твои распоряжения.

Ягубов, так сказать, пришел вместе с должностью. Газете дали еще одного заместителя редактора, и кто-кто, а уж Игорь Иванович не мог не понять, чем это пахнет. Все замы были двойного подчинения – ему и ЦК. Ягубов, без сомнения, предназначался в фигуры тройного подчинения – еще и КГБ. К чему этот сверхконтроль? Недоверие, закулисные шашни… Ведь покончили с этим – и вот опять. Чего-то я не понимаю… Я всегда сам делал газету, можно сказать вдохновлял людей. А теперь второстепенные работники решают вместо меня и меня же считают старомодным за то, что я приезжаю вечером посмотреть полосы. Это, видите ли, атавизм – вникать в конкретные дела. Ведь прав был Ленин, говоря: если что и погубит советскую власть, так это бюрократизм. Теперь узнаете, каково без меня.

– Ты позвонила Таврову? – нетерпеливо спросил он жену. – Где же он?

– Конечно, позвонила! Сказал, приедет… Сейчас протру тебе спину. Надеюсь, я сделаю это аккуратней сестры, хотя тебе, может, и приятней, чтобы протирала она и хлопала при этом ресницами.

– Не говори глупостей, Зинуля.

Он прикрыл глаза в полудреме, а Зинаида протерла ему спину до самого копчика ваткой со спиртом от пролежней. Она опять села, раскрыла «Трудовую правду» и просматривала ее. Иногда она это делала, но только при Игоре Ивановиче. Думала она о том, как удачно ей удалось сделать дорогой подарок палатной врачихе. На доллары, оставшиеся от последней заграничной поездки мужа, она купила в валютной «Березке» джинсовый костюм и японские часы, узнав, что у врачихи сын-подросток. Та была очень рада и тут же сообщила, что ей уже обещали по великому блату новый швейцарский препарат, которого тут, в Кремлевке, днем с огнем не найти, и она его израсходует на Макарцева. Зинаида Андреевна пообещала ей японский зонтик и заодно спросила размер ее обуви, после чего они расстались довольные друг другом. Мужу, разумеется, рассказывать это было ни к чему.

Хорошенькая сестра приоткрыла дверь и тихо произнесла:

– К вам гость, Игорь Иваныч. Можно пропустить?

– Давайте, давайте, – сказал он.

Сестре этой Зинаида недавно подарила флакон французских духов. Вопрос, только что заданный сестрой, Макарцеву понравился, и глаза у него заблестели. Сами давали разрешение медперсоналу пропускать к себе те больные, у кого дело шло на поправку, кто снова становился ответственным работником. В палату медленно и неуклюже вошел Яков Маркович, придерживая белый халат у шеи рукой, более волосатой, чем его голова. Он замахал руками, затопал на месте, брызгая слюной.

– Макарцев, Макарцев! Ты с кем-нибудь свою болезнь согласовал? Ведь по всем данным в больницу должен был загрохотать я…

– Почему ты? – слабо улыбнулся Игорь Иванович.

– Я в больницу всегда готов, как юный пионер.

– Не очень ты похож на юного пионера, правда, Зина?

Она вежливо улыбнулась.

– Я выходил строиться на линейку в другом лагере, вот и выгляжу не очень свежо. У меня сто болезней, а ты взял мой процент на себя!

– Будет считаться! Рад тебя видеть, старина. Познакомься, моя супруга. Зина, это Тавров, ты о нем слышала.

– Раппопорт, – представился Тавров.

– Мы уже знакомы, – Зинаида Андреевна протянула руку. – Заочно.

– Заочно я воспринимаю только партийные постановления. А красивых женщин, вы знаете, так мало, что их надо посмотреть.

– Муж не ценит, – она погладила Игоря Ивановича по голове.

– Зинуля! – Макарцев похлопал ее по руке. – Хватит здесь отсиживать. Борька придет обедать, а тебя нет. За меня не волнуйся. Мы тут с Яковом Маркычем чуток потолкуем о газетных делах – тебе это неинтересно…

Он притянул жену за руку к себе и поцеловал в щеку. Зинаида улыбнулась Якову Марковичу.

– Умоляю, недолго. Ты должен меня слушаться. Это я говорю как врач.

– Ты не врач, Зинуля, а жена ответработника.

Она с показной обидой надула губы и тихо притворила за собой дверь.

– Что там творится, рассказывай! – жадно набросился Макарцев на Якова Марковича, едва жена исчезла за дверью. – Кстати, я на досуге прочел твою статью «Писатели – идеологические бойцы». Дельно, и главное, правильные обобщения. Чего ты смеешься?

– Писатели, – пробурчал Раппопорт, – бывают двух категорий: те, за кого пишут, и те, кто пишет за других.

– Но есть ведь и настоящие писатели?

– Боюсь, они не бойцы идеологического фронта…

– Ну их к Богу! – Макарцев сделал вид, что понял иначе. – Нам хватает хлопот с нашими писателями. О них и будем думать…

– Если так…

– Вот что, Тавров. Расскажи лучше о субботнике. Какой план действий дальше?

– Что рассказывать?… Соцстраны нас, конечно, поддержали. Весь наш лагерь выйдет с лопатами. Куда уж дальше?

– Да, это размах! Ай да жилу раскопал! Вот это, я понимаю, журналистика! От души поздравляю! Погоди вот, выйду из больницы, поставлю вопрос о том, чтобы представить тебя к премии Союза журналистов…

– Не надо. Не надо премии, – замахал руками Раппопорт. – Ты лучше Ягубова умерь…

– Мешает? Вот сукин кот! Не понимает важности мероприятия. Ну и кругозор у моего зама!

– Не об этом. Он понимает!… Я знаю, антисемитом быть необходимо…

– Чепуха!

– Но нельзя же так в лоб…

– Вот сволочь! Не бойся, Яков Маркыч! Пока я главный редактор этой газеты, тебя никто пальцем не тронет, так и знай!… Вот что… Готовь-ка доклад к очередному партсобранию о требованиях идеологической работы в новых условиях.

– Я – свой доклад на собрании?

– Ты, ты! Ягубову дам указание. Тебе это важно для партийного авторитета. На собрании будут представители райкома, горкома, ЦК.

– Пожалуйста, мне что – жалко?

В разговоре возникла пауза, и Яков Маркович снова подумал, зачем он все же понадобился Макарцеву. Не для того же, в конце концов, чтобы поздравить с рождением идеи юбилейного субботника! И уж тем более не для того, чтобы поручить доклад на партсобрании. Неужели опять он беспокоится о той папке?

– Кстати, чтобы не забыть, Тавров, – Макарцев прервал молчание, поморщился от боли. – Помнишь о папке?

В больнице Макарцев то и дело возвращался к ней мыслями. Маркиз де Кюстин не давал ему покоя. Разумеется, Игорь Иванович правильно поступил тогда. Но теперь обстоятельства изменились. В его столе может что-либо понадобиться, будут искать. Не исключено, что это станет делать Кашин или посторонние… А вдруг кто подумает, что Макарцев доносит на сотрудников? От этой мысли у Игоря Ивановича заболела грудь.

– Так вот, о папке, – сердясь на самого себя, повторил он, глянув на дверь. – Что-то у меня душа не на месте. Должность обязывает, сам понимаешь! Раз у меня лежит, значит, я вроде как с ней связан. Глупость, считаешь?

– Надеюсь, ты меня не заставишь добровольно нести ее на Лубянку?

– Плохо же ты обо мне думаешь! Просто, пока я болен, надо ее, от греха подальше, спрятать, чтобы не валялась в кабинете. Мало ли что!

– Разумно, – тряхнул головой Яков Маркович. – Вынесу – никто не заметит.

– Она в среднем ящике стола.

– В среднем так в среднем… Спрячу ее вне редакции, так?

– Вот именно, – глаза у Макарцева заблестели. – Нет ее – и все. А на нет и суда нет!

– Суд-то есть! Но зачем лишние улики?

– Вот именно! Значит, сделаешь?

– А как же! – Тавров протянул Макарцеву руку. – И не думай ты больше об этой папке. Держи, Макарцев, хвост морковкой! Я ушел, и меня здесь не было.

Спустившись в мраморный вестибюль, Яков Маркович отдал гардеробщице халат и, кряхтя, натягивал пальто, когда к нему подошла Зинаида Андреевна.

– Вы? – удивился Раппопорт. – Разве вы не уехали?

– Я ждала вас… Скажите, о чем просил Игорь Иваныч?

– Откуда вы взяли, что он меня просил? А если это я его просил?

– Нет! Он… Сюда бы никто к нему с просьбой не пошел! Я бы не допустила…

– Ну хорошо. Допустим, он. Разве вам это интересно? Женщины от этих проблем далеки. И нужно долго объяснять, с самого начала…

– Долго? Ничего! Знаете, я ведь чувствовала, что он от меня что-то скрывает… Спрашиваю, а он отшучивается…

– Ваш муж слишком близко принимает к сердцу престиж газеты, вот и нервничает… Мы начали кампанию в масштабе всех соцстран.

– Субботник?

– Он самый! И есть реальная опасность – она-то и тревожит Макарцева больше всего. И, честно говоря, я думаю, не без оснований…

– Опасность?

– Опасность, что инициативу, мягко говоря, присвоят себе другие газеты или партийный аппарат.

– Чем это пахнет?

– Тогда и работа будет оценена не наша.

– Ну и что?

– И из кандидатов в члены ЦК переведут не Макарцева, а другого. Хотите что-то спросить?

– Вы сказали, что я красивая женщина, Яков Маркыч. Вы имели в виду, что я дура?

– Что вы, как можно?

– Тогда о чем вас просил Игорь Иваныч?

– С завтрашнего дня во всех материалах мы будем подчеркивать, что почин начала «Трудовая правда». Это не совсем тактично и может не понравиться в ЦК. Но пока там сообразят, мы уже застолбим свое первенство и почин из-под Макарцева будет выбить-таки трудней…

Она не поверила, и он стал уважать ее чуть-чуть больше.

– Вы в редакцию? – сухо спросила Зинаида Андреевна. – Я довезу вас…

Он представил себе, как сейчас потащится к автобусу, долго будет мерзнуть на остановке, потом спустится в сырое метро «Молодежная» и будет с полчаса сидеть на ледяном клеенчатом сиденье, пока доедет до центра, а там снова пересадка… «Волга» у Макарцева теплая и чистая. Но Яков Маркович, идя в больницу, уже обошел ее стороной.

– Знаете, я в лесу не был уже десять лет, – сказал Раппопорт, указав рукой за окно. – Забыл, как он пахнет, а сейчас, говорят, все-таки весна. Пойду прогуляюсь, если вы не возражаете…

– Как угодно.

Зинаида Андреевна гордо вышла, широко распахнув стеклянную дверь.

32. МАКАРЦЕВА ЗИНАИДА АНДРЕЕВНА

АВТОБИОГРАФИЯ, ПРИЛОЖЕННАЯ К АНКЕТЕ ДЛЯ ТУРИСТИЧЕСКОЙ ПОЕЗДКИ В КАПСТРАНУ

Я, Макарцева 3.А., девичья фамилия Жевнякова, фамилия по первому браку Флейтман, русская, родилась 3 февраля 1925 г. в Ростове-на-Дону в семье служащего. Отец умер в 1927 г., мать учительница. В комсомол вступила в 1940 г., беспартийная. В 1943 г. поступила в Ташкентский медицинский институт, окончила его в 1949 г. со специальностью врача-педиатра. Направлена на работу в детскую поликлинику No 1 спецсектора Мосгорздравотдела, лечила детей работников МК и МГК партии. Оставила работу в связи с рождением сына. Являюсь военнообязанной, ст. лейтенант запаса.

Мой муж, Макарцев И.И., кандидат в члены ЦК КПСС, главный редактор газеты «Трудовая правда».

Личная подпись – 3.Макарцева.

СУЩЕСТВОВАНИЕ ЗИНАИДЫ АНДРЕЕВНЫ

Эту свою автобиографию Зинаида Андреевна написала впопыхах: муж стоял над душой и торопил. Едва расписалась, схватил и уехал в ЦК, ничего не объяснив. Только вечером она выяснила, что ее, возможно, пустят за границу вместе с ним.

Получилось так, что первые свои поездки в разные страны Хрущев совершал с Булганиным, а западные руководители являлись на эти встречи с женами. Во время деловых встреч глав государств жены собирались отдельно, и Булганин невольно оказывался с женами. Возвращаясь в Москву, он жаловался Никите Сергеевичу на свою судьбу. Он, конечно, сознает, что это его партийный долг, но, с другой стороны, и в его положение войти надо. Хрущев поступил в соответствии с духом демократических веяний и поставил вопрос на Политбюро: ездить с женами или без? Члены Политбюро высказывались осторожно! Есть, мол, в этом свои плюсы и свои минусы. После этого Никита Сергеевич подвел итоги дебатам. Он сказал историческую фразу:

– С волками жить – по-волчьи выть!

И в очередную поездку вместо Булганина взял Нину Петровну, которой в срочном порядке привезли несколько платьев из Парижа, Брюсселя и Рима. Тем временем прогрессивное постановление было спущено ниже – изучалось заведующими отделов ЦК. Тут, видимо, не обошлось и без давления самих жен. Намечался государственный визит в Великобританию. Тогда-то Игорь Иванович вместо столовой ЦК неожиданно приехал обедать домой и заставил Зинаиду быстро написать автобиографию. Но решение вопроса взяла на себя супруга Никиты Сергеевича.

– Я-то еду по обязанности. А другим зачем отрываться от семей, да государственные деньги швырять на ветер?

Исключение сделали только для супруги министра иностранных дел Громыко, да и то ненадолго. Некоторые жены, правда, позже стали ездить в туристические поездки за границу. Зинаида же особенно никуда не стремилась. Биография ее осталась в служебном досье мужа.

Хотя Зинаида Андреевна этого никому, даже Игорю Ивановичу, никогда не говорила, родилась она в семье графа Андрея Андреевича Жевнякова, получившего великолепное образование в Сорбонне и Гейдельберге и имевшего угодья на юге России, подаренные его предкам императрицей Екатериной Второй. Молодой ростовский адвокат и землевладелец после революции потерял все, что ему принадлежало, титулы скрыл и пошел служить в суд, когда советской власти понадобились адвокаты. Защищая других, он сумел защитить и себя, чудом уцелел, женился по любви на учительнице, но вскоре умер, оставив двух дочерей.

Сестры выросли красавицами в умеренно-южных, смуглых тонах, но было что-то холодное в их красоте. Мать потихоньку называла их графинюшками. Жили в Ростове трудно, голодно. В войну попали в Среднюю Азию. Зина кончила десятилетку и поступила в эвакуировавшийся туда медицинский институт. Профессор Флейтман, читавший студентам курс общей терапии, сразу обратил внимание на красивую студентку, к тому же интеллигентную. Жена Флейтмана погибла в самом начале войны. Она была хирургом и добровольно ушла на фронт. Флейтман сделал Зине предложение, отказываться было глупо. Она окончила институт, и профессор через коллегу, который тогда работал в Четвертом управлении Минздрава, устроил ее в спецполиклинику.

Неожиданно профессор Флейтман заявил Зине: у него есть предчувствие, что им лучше разойтись. Она ничего не поняла и гордо ушла от него. Уже будучи женой Макарцева, Зинаида узнала, что Флейтман был отстранен от всех постов, а позднее посажен по делу врачей. Разведясь, профессор Флейтман спас ее. Он ее любил.

Макарцев берег ее от неприятностей с той же тщательностью, что и первый муж. Она давно оставила службу и больше к ней не возвращалась. О благополучии ей тоже не приходилось думать: оно было всегда, даже когда Макарцев был на волоске от гибели. Зинаида привыкла к трудной должности жены ответственного работника и мужественно несла это бремя. Хотя ей пошел сорок пятый год, время, казалось, не коснулось ее: лицо, фигура, походка – все было в полном порядке. Когда она шла, держа под руку сына, дистанция чувствовалась, конечно, но не реальная. Игорь старел гораздо быстрей, а ведь вполне могло бы быть наоборот.

Он гордился тем, что жена у него такая красивая, и радовался, если им удавалось побывать где-нибудь вместе. Но это случалось редко. Едва она начинала говорить, что соскучилась без природы, он отправлял ее на госдачу; едва намекала, что устала, он спустя час звонил ей и говорил, что заказал для нее путевку. Она любила отдыхать в Грузии, в Ликани, в закрытом санатории ЦК возле Боржоми. Старый дворец царей Романовых в сказочно красивом лесу, мало людей, целебная вода. Семейное прошлое будто вставало перед ее черными очами.

Санаторные нравы Зинаида Андреевна не принимала. Ее возмущала невоздержанность мужчин и особенно женщин, легко сходящихся на один вечер. В этом было что-то кошачье, она брезгливо морщилась, старалась не заводить знакомств, чтобы не слышать: «Выпили коньяку, а потом…» Иногда она пыталась пожалеть этих женщин, понять их. Но тут же с брезгливостью думала: «У нас с Гариком тоже ведь немало трудностей, но ни я, ни он не стали бы вот так…»

Игоря Ивановича она поднимет, поправит, все сделает, чтобы он стал здоров. Другие по два и по три инфаркта переносят, а работают, хоть бы хны! Единственный, кто ускользал из ее логики жизни, был сын. Но, с другой стороны, сейчас у всех с детьми проблемы. Боренька вырастет, поумнеет. Если бы муж помог, почаще вмешивался, и она нервничала бы меньше. А он полагался в этом вопросе на жену. Зинаида Андреевна не раз просила всерьез заняться сыном, проявить мужской характер. Макарцев обещал, подолгу собирался, обдумывал, пытался это сделать, откладывал. А теперь, когда он заболел, она думала: «Ну вот, теперь у Игоря Ивановича больше будет времени подумать о сыне, а мальчик станет терпимее к отцу. И все наладится».

33. ВСЕ РАВНО Я ТЕБЯ ПОЦЕЛУЮ!

Сироткина была уверена, что теперь, когда Ивлев, хотел он сам того или нет, а все же принадлежит ей и хоть изредка она обретает полную власть над ним, – она успокоится. Ведь ей от него ничего не надо, а то, что было надо, получено. Любовь до тех пор приносит состояние дискомфорта, вычитала где-то Надя, пока эта любовь не удовлетворена. А теперь, поскольку уже все было, а ничего большего не может быть, потому что это не входило в ее планы, интерес к спецкору Ивлеву должен пойти на убыль. Она уже отбыла свой срок в тюрьме у Ивлева. Но амнистия для Нади не наступила.

Пройдет, твердо говорила она себе. Достаточно будет его видеть, хотя бы изредка, и больше ничего. Ну, еще слышать, что он говорит, – пусть не ей, другим. Главное, переключиться на что-нибудь другое: ведь все позади! Но какая-то новая власть распоряжалась теперь Надеждой. Если раньшe в мыслях, на работе или дома, за полночь ложась в постель, она говорила с ним, слушала его, они гуляли по улицам, и этого было достаточно, то теперь во рту было кисло, яблоко хотелось откусить еще раз. Она стыдилась, уверяла себя, что долго играть в современную активную женщину выше ее сил. А это была не игра.