16. ПЛАНЕРКА

К двенадцати тридцати просторный кабинет главного редактора стал заполняться редакторами отделов, членами редколлегии, сотрудниками секретариата. Входили по одному и по двое. Кто не виделся, здоровались, вполголоса переговаривались, рассаживались на любимые места. Макарцев бегло просматривал план завтрашнего номера, отмечая на полях опорные пункты, в которых необходимы коррективы. Настроение его поднялось, растерянности как не бывало. Просмотрев, он отложил план и весело поглядывал на сотрудников, ожидая, пока соберутся все.

Появился замредактора Ягубов. Он со всеми вежливо поздоровался и, положив перед Игорем Ивановичем переработанный сводный план газеты для ЦК, сел неподалеку от главного. Вбежал худой и длинный, с прыщавым лицом, редактор отдела иллюстраций Икуненко с ворохом фотографий, которые он бросил возле своего стула на пол. Заглянул, улыбаясь приветливо, завредакцией Кашин, взвешивая на руке связку ключей. Последним, чуть-чуть опоздав, сопя, ввалился и. о. редактора комвос Тавров, с развевающимися полами пиджака, держа руки сложенными сзади. Он уставился в угол с мрачным видом, будто ждал очередного нагоняя. За ним, убедившись, что все, кто должен быть в кабинете, уже сидят там и дополнительно звонить никому не надо, тихо вошла с блокнотом и ручкой Анна Семеновна. Она закрыла плотно обе двери тамбура и села подле редактора за низенький столик с телефонами. Редакторы отделов ждали, когда Макарцев, чиркнув зажигалкой, закурит. Это сигнал к разговору. Курить на планерке разрешалось только главному.

– Все в сборе?

Разговоры стихли. Поднялся худой и длинный, как жердь, заместитель ответсекретаря Езиков. Он откашлялся, поднял красный фломастер, как указку, и нацелил на первый из четырех макетных листов, красиво заштрихованных и наколотых на острые гвозди специальной панели на стене.

– Номер на четверг, 27 февраля, – Езиков откашлялся. – Первая полоса – шапка на всю ширину полосы, над плашкой «Трудовая правда», наберем деревянным шрифтом: «Идеям великого Ленина побеждать в веках!» Далее…

Игорь Иванович слушал вполуха. Все, о чем говорилось, было привычным, незыблемым. То, что происходило в жизни, могло стихийно меняться. То, о чем писала газета, менялось только по указаниям. И это давало уверенность в правильности действий. Отдельные недоработки, упущения, даже ошибки могут быть, но всегда есть на что опереться. Поэтому Игорь Иванович не боялся говорить на планерках кое-что сверх положенного, в частности почему надо (или не надо) то или иное публиковать. Больше того, действительные события могли, по мнению редактора, помочь газете правильно обойти острые углы. Макарцев по-своему любил говорить правду. Правду он делил на широкую, узкую и абсолютную.

Вернувшись из трехнедельной поездки в США, главный редактор, сказавшись больным, неделю не появлялся на работе. Он обдумывал и сортировал правду по рубрикам. А все обдумав, появился, как всегда оптимистический и авторитетный в редакции, сдержанный и деловой – в ЦК.

Для коллектива рядовых сотрудников редакции была проведена беседа о поездке и встречах в США. Каждый эпизод Макарцев предварял словами: «Америка – больное общество. Тяжело больное, товарищи. Оно разъедается противоречиями. Судите сами…». И приводил мрачные примеры преступности и нищеты. «Хотя в магазинах есть товары, покупательной способностью обладает далеко не все население». Статья Макарцева (он уже давно не писал, но если бы написал) тоже была бы заполнена широкой правдой, но без первой половины последней цитаты.

Узкая правда имела значительно больше градаций. Члены редколлегии и редакторы отделов услышали его более конкретный отчет. («Автомобили, дороги – это у них действительно лучшее в мире, и нам до этого далеко». «Наркотики – реальная язва капитализма». «Коммунистов, к сожалению, у них мало, особенно молодых».) Небольшая группа доверенных людей из редакции в частной беседе услышала добавление к последней фразе: «Говорят, среди коммунистов у них 51 процент – работники ФБР. А вообще, говорить они ни о чем не боятся, абсолютно ни о чем. Ругают своего президента вслух, в метро. Газеты делают политику, а не политика – газеты». Узкая правда была у Макарцева многоликой: для иностранных коммунистов, для коллег-журналистов, для коллег-партийцев, для инструкторов ЦК, секретариата там же, худощавого товарища, предпочитающего оставаться в тени, для жены… Кому какую узкую правду выдать, а какую нет, сколько вслух, а сколько умолчать, Игорь Иванович никогда не путал. Это стало частью его профессии – не договаривать, понимать, когда сказать совсем не то, что знаешь, почти совсем не то, не совсем то или уже почти совсем то, но все же не до конца. В качестве награды подчиненному можешь сказать чуть больше, а в качестве наказания обделить. Узкая правда была валютой.

Абсолютной правдой Макарцев считал сведения для самого себя, мысли, не доверяемые никому. Они касались кое-каких моментов личной жизни, в частности непонимания женой некоторых его поступков, неуправляемости сына. Но это была второстепенная абсолютная правда. Более важная сводилась к размышлениям об истинах, которые иногда решались в его сознании, требуя пересмотра. Это были ценности, которые в предыдущую жизнь Макарцев полагал незыблемыми.

Подчас ему хотелось думать какими-то другими категориями. Но он запрещал себе это. Он убеждал себя, что он не философ, а практик, партийный работник, что пересматривать убеждения поздно. Взвалил на себя, теперь не выкручивайся. Да и столько завоевано, что глупо терять. Ну ее к шутам, такую абсолютную правду, которая, возможно, завтра опять станет иной. А может, ее и вообще на свете нет? Если же и есть, то она каждый раз так тесно смыкается с проявлениями буржуазной идеологии, что даже он, Макарцев, не способен ее отличить. Пускай уж идет, как шло…

– По первой полосе – все? – остановил он любившего поговорить Езикова. – Значит, по промышленности, кроме конвейера, работающего под музыку, ничего? А где у нас рабочий класс, Петр Федорыч, где массовое соцсоревнование?

Алексеев, редактор отдела промышленности и транспорта, виновато вздохнул и хотел ответить, но закрыл отечные глаза и ждал, пока начальство выговорится.

– Почему не ведем почины, которые охватывают народ? – продолжал редактор. – О новых не будем говорить. Но сколько раз решали, что почины надо вести из номера в номер, не забывать?!

– Наша вина, Игорь Иваныч.

– Мне от ваших покаяний не легче. Речь-то о престиже газеты! А вы едва начнете – сразу провал: ваших передовиков только и видели. Читатель что подумает? Они уже не передовики…

– Макарцев учит, что газетное сердце должно биться аритмично, – изрек Езиков, и все заулыбались, кроме редактора.

– Имеется в виду наличие интересных материалов, «гвозди»… Почины – совсем другое. Где, например, Галина Арефьева? Жива?

– Замуж вышла, – мрачно сказал Алексеев, покраснев, будто это была его вина, – фамилию сменила на мужнюю…

– Вот-те на… – только и смог произнести Игорь Иванович. – Чего ж прохлопали?

– А что поделаешь?…

Монтажницу Галину Арефьеву Алексеев поднял несколькими своими статьями. Она сама и ее подруги взяли обязательство выпускать лишние электронные приборы без брака. Как практически это сделать, Алексеев, который придумал почин, представлял смутно, но наверху почин понравился. Галина Арефьева, вносящая достойный вклад в материальную базу пятилетки, глядела со многих фотографий. После статей в «Трудовой правде» Арефьеву сделали делегатом съезда комсомола, статьи о ней замелькали на страницах других газет. Писали уже о тысячах молодых патриоток, развивающих почин электролампового завода. Алексеев из рядовых, так сказать верхом на Арефьевой, въехал в кабинет редактора отдела. И вдруг – Арефьевой нет, а есть какая-то Кириллова!

– Может, поменять фамилию назад? – спросил замредактора Ягубов. – Ей-то какая разница?

– Уговаривали ее, – махнул рукой Алексеев, – уперлась! Я, говорит, мужа люблю!

– Что ж у нее – честолюбия нету?

– Вот что, – нашел выход Игорь Иванович. – Бросать почин нехорошо, но называть ее теперь Кирилловой – не поймут. Пишите о ней пока в прошедшем времени, а в настоящем зовите просто Галиной.

– Это как? – удивился тертый калач Алексеев.

– А так! Пишите: «Почин, который начала Арефьева», «бригада Арефьевой» – и тому подобное. Главное для нас – лезть не вглубь, вперед. Не она сама нам теперь нужна, а почин ее, который уже пошел по стране, так ведь?

– Так-то оно так, – закряхтел Петр Федорович, – но все же…

«Починами починяем экономику», – пробурчал Яков Маркович, но так тихо, что никто не расслышал.

Никаких шуток на планерках не допускалось. Лексикон был принят сугубо партийный. Иронию лучше было придерживать, сохраняя каменное лицо, учитывая, что на планерке стукачи присутствовали непременно.

– Решили, – отрезал Макарцев. – И не будем тянуть резину. Давайте, Езиков, что там на второй полосе?

Замсекретаря, вращая журавлиной шеей, называл темы, делая после каждой небольшую паузу на тот случай, если Макарцеву захочется уточнить или возразить. Игорь Иванович прервал Езикова, когда тот назвал статью «Стрелка качается».

– Кто засылал материал? О чем он?

– Отдел торговли. Продавцы обвешивают покупателей, – ответил Езиков сразу на оба вопроса. – Автор – народный контролер.

– В каком магазине обвешивают, указано?

– Не помню точно.

– А фамилия директора магазина есть? Проверьте. Если нет – вставьте. А то читатель не будет знать, кто виноват в обвесе, и может подумать, что виновата советская власть. Кстати, этот момент конкретной вины всегда надо иметь в виду, когда критикуем. Огула нам не надо. И вот еще что, Езиков: не ставьте рядом обе критические статьи – о плохой работе ЖЭКа и обвесе покупателей. Это может произвести гнетущее впечатление. По второй полосе – все? Пошли на третью.

– Ино, – сказал Езиков.

Так в газете для краткости именовали всю иностранную информацию, поставляемую телеграфными агентствами мира и отобранную для советского читателя в ТАССе. Кроме того, большие газеты вроде «Трудовой правды» держали в крупных странах и своих собственных корреспондентов.

– В центре полосы международный фельетон нашего собкора Овчаренкова, принятый по телефону: «Грозят большой дубинкой». Милитаризация Западной Германии продолжается: в ФРГ выпустили почтовую марку с самолетом Гитлера.

– Не густо, – сказал Макарцев. – Редко пишет, да еще поверхностно. Давайте дальше…

Узкая правда о собкоре Овчаренкове, которую произнес Игорь Иванович, была предназначена только для тех, кто сейчас присутствовал на планерке. Большая часть собкоров «Трудовой правды» за границей – вообще ни разу не была в редакции и не писала ничего. Иногда, впрочем, статьи за их подписью привозил в конверте фельдъегерь. Завотделом корреспондентской сети знал телефоны и координаты лишь некоторых собкоров за границей. Овчаренков в Бонне относился к их числу и действительно присылал материалы. Однако в редакции критиковать работу собкоров за границей было не принято. Один Макарцев мог себе такое позволить. Степени этой его правды были такие.

Для читателей газеты собкор в Бонне разоблачал западногерманский империализм (широкая правда). Для редколлегии и завотделами (как Макарцев и заметил) Овчаренков мелко пишет, надо глубже. Для начальства Овчаренкова в КГБ: «Не подозрительно ли для Запада, что собкоры „Трудовой правды“ неумело и мало пишут? Дайте им указание не забывать о газете. Например, нам очень нужна статья, разоблачающая махинации западных политиканов» (узкая правда). Для ЦК: «Собкоры за границей дороговато обходятся газете, съедают всю валюту, отпускаемую редакции. Нельзя ли немного увеличить фонды?» Для своих коллег-приятелей: «У тебя жена едет в ФРГ? Я позвоню нашему собкору Овчаренкову, он ее встретит, кое-что покажет, чтобы она не ходила в толпе со своей тургруппой». Для жены: «Этот Овчаренков – бездельник. Переписывает из немецких газет то, что у меня здесь, в международном отделе, могут перевести. Я ему плачу одну зарплату, вторая автоматически идет ему на сберкнижку из органов, а ни черта не делает, паразит!»

Для себя же Макарцев имел общее представление о функциях своих собкоров: денежное снабжение коммунистических и террористических организаций за границей, тайная пропаганда и дезинформация печати и дипломатов о событиях внутри нашей страны, вербовка иностранцев, связи с «кротами» – нашими резидентами в компартиях, других партиях и редакциях газет и издательств, связи со специалистами по политическим убийствам, особые поручения Центра. Вся эта абсолютная правда нужна для государственной большой политики, понимал Игорь Иванович, и глубже не вникал. Пусть болит голова у тех, кто за это отвечает.

Тем временем Езиков доложил о спорте, литературе, разном и умолк.

– Предложения? – спросил Макарцев. – Вопросы?

Он напомнил об указании не ставить больше одной фотографии на страницу, чтобы эффективнее использовать газетную площадь для пропаганды. Езиков это уже учел. Макарцев сделал еще несколько общих замечаний, в частности о том, как важно сейчас все серьезнее отражать подготовку к столетию Владимира Ильича, не повторяясь при этом, находя новые краски.

– Давайте подумаем, товарищи! Что если ввести такую рубрику: «До столетия остается столько-то дней»? Скромно, значительно и постепенно будет нарастать напряжение. У меня все!

Первым удалился Раппопорт, молча, по-зековски сложив руки назад. За ним, переговариваясь, потянулись остальные. Последней поднялась Локоткова.

– Анна Семеновна, – спросил Макаццев. – Какая у меня остается текучка? А то я скоро в ЦК…

Она принесла папку с бумагами, которые ждали подписи: две командировки, характеристика для райкома заведующему отделом спорта Скобцову на хоккейный чемпионат мира в Швецию. Скобцов был политически грамотен, идейно выдержан, морально устойчив и пил не больше других. К тому же за границу Скобцов уже ездил. Макарцев подписал. Ягубов принес гранки статьи, по поводу которой он хотел посоветоваться.

– После, – отложил редактор. – Еду в ЦК.

Леша побежал греть мотор, и Макарцев уехал. Он пообедал в цековской столовой, успел поговорить с нужными людьми и пошел с планом газеты в сектор печати. Сердце не болело. О серой папке он не вспомнил ни разу ни во время планерки, ни после нее. А теперь, в больнице, у него закралось подозрение, что виновата эта проклятая папка. Что же еще, если не она?

– Зачем вы это сделали? – прошевелил губами Макарцев, хотя в палате никого не было. – Если я для вас плох – кто же лучше?

Он тут же вспомнил, что ему нужны положительные эмоции. Но их не было. Размышления его неожиданно прервали врачи, набившиеся в палату. Они окружили плотным кольцом кровать. Игорь Иванович стал отвечать на вопросы консилиума, еле ворочая языком, а мысль не отступала от папки. Раньше он никогда не был таким мнительным. Верно он поступил, засунув эту чертову рукопись в конверт. Вроде бы мелочь, но единственное спасение, особенно теперь, когда он лежит тут, а она лежит там.

Но то ли он не мог забыть маркиза де Кюстина, то ли Кюстин не забывал его, мысли о прочитанном въелись в память и периодически всплывали в сознании, накладывались на собственный опыт Макарцева и факты жизни, его окружавшей. И это удручало. Он уверял себя, что ничего измениться не могло, но чувствовал, что после чтения книги «Россия в 1839» он уже не мог думать только так, как думал раньше. Трещина во льдах разошлась, полынья стала шире. Разлад с самим собой злил его, прыгать в полынью он не был готов, страх его не проходил.

Игорь Иванович обвел глазами комнату, ибо ему показалось, что кто-то появился. Он догадывался, кто мог появиться, но тут же подумал, что уж в Кремлевскую больницу охрана посторонних не допустит.

Действительно, маркиз де Кюстин не появился. А Макарцев его ждал.

17. СТРАСТИ ПО РАППОПОРТУ

Вход в редакцию «Трудовой правды» был свободным, без пропусков. Вохровец требовал удостоверение при переходе в типографский корпус. А в редакционном подъезде пожилая вахтерша, имени которой никто не знал, дремала за старым письменным столом возле лифта. Ее будили случайные посетители, авторы, жалобщики, спрашивая, как пройти в такой-то отдел, ей оставляли конверты с фамилиями сотрудников. Вахтерша на свое усмотрение делила входивших на серьезных и несерьезных. Первых направляла в отделы редакции, вторых – в общественную приемную на консультацию.

Планерка в кабинете Макарцева кончилась без десяти два, и Яков Маркович ощутил срочную необходимость перекусить. Он держал под столом электрическую плитку, на которой кипятил чайник. Раппопорт бросил в стакан щепотку чаю и залил кипятком, а потом перелил чай в другой стакан, чтобы заварка осталась в первом. От откусил кусочек сыру, тщательно прожевал вставными челюстями (зубы у Якова Марковича, те, которые ему не выбили в лагере, прожевала цинга), пососал кусок сахару и запил чаем, когда в дверь постучали.

– Войдите! – гаркнул он.

Дверь медленно приоткрылась, и в нее просунул узкую, бритую голову посетитель.

– Что у вас за отвратительная манера – стучать? – пробурчал Раппопорт. – Вы что – ко мне в спальню? Это учреждение, время рабочее. Что угодно?

Посетитель виновато стоял у двери, держа под мышкой тощий портфель.

– Вы будете товарищ Тавров, редактор отдела коммунистического воспитания? Я не ошибся?

Яков Маркович продолжал методично жевать сыр с сахаром, а прожевав, рявкнул:

– Сядьте на стул!

– Видите ли, – проговорил вошедший, послушно сев и положив на колени портфель.

– Пока я ничего не вижу.

– Я хотел предложить статью на жизненно важную, я бы сказал даже – актуальную тему.

– Кто – вы?

– Я Шатен. Евгений Евгеньевич Шатен. Не брюнет, а Шатен! Так вам легче будет запомнить…

– Допустим… Ну и что?

– Может, вы слышали, я изобрел электронный музыкальный инструмент, который звучит, когда вы к нему приближаетесь. У меня есть авторское свидетельство… Вот…

Раппопорт не взглянул на лист с гербом, положенный перед ним.

– И что?

– Представляете, – мечтательно произнес посетитель, – люди могут балетировать вокруг моего инструмента, и он будет звучать вслед за их движениями. Называется мой инструмент «Танцшатен».

– Танцшатен? Оригинально!

– Еще бы! Совершенно новое искусство… Правда, пока это никому не нужно…

– И вы думаете, балетирование нужно «Трудовой правде»?

– Нет! Написал я о другом. Заходил в отдел промышленности, но они послали к вам. Я расскажу…

Допив чай, Яков Маркович свернул бумагу с корочками сыра и швырнул в корзину. Желудок перестал ныть от голода, и настроение улучшилось.

– Я сам прочту, без рассказа, – Раппопорт облизал губы. – А то я на отбитое ухо плохо слышу.

– Нет, позвольте все же, я кратко изложу суть. Я – человек одинокий, детей нет. Сын погиб на фронте, и где похоронен, не знаю. Два года назад я похоронил жену, а в этом году умерла моя мать. Ей было, вы не поверите, девяносто четыре. Я решил, что оставаться совсем одному мне будет слишком тяжело, и сделал над кроватью нишу. Установил в ней лампы дневного света, чтобы было красиво, поставил две урны: с прахами матери и жены. Теперь они всегда со мной!

– И вы считаете, так удобнее? – Раппопорт внимательно посмотрел в глаза собеседнику.

– Конечно! Если у вас, не дай Бог, кто умер, поставьте в комнату урну и убедитесь! Когда у меня минорное настроение, я подхожу к «Танцшатену», делаю пассы руками, и звучит музыка. И мама, и жена слышат ее вместе со мной. Возможно, и мой сын, убитый на фронте, прилетает к нам. Я имею в виду его душу.

– Пошли бы вы лучше… в соседнюю школу, к юным техникам. Научили бы их конструировать ваш инструмент!

– Ходил! И что? Вы думаете, дети понимают мою музыку? Нет! Они смеются! А мама и жена понимают! В последнее время я усовершенствовал систему: свет в нише загорается только, когда музыка. И чем сильнее она звучит, тем ярче освещаются вазоны с пеплом жены и мамы… Может, вы согласитесь посмотреть? Живу я, правда, в коммуналке, шестеро соседей, но зато недалеко.

– Не сейчас!… Значит, ваша статья – о восприятии музыки прахами жены и матери?

Он уже навострился сплавить посетителя в отдел литературы и искусства.

– Не совсем, дорогой товарищ Тавров! Это было бы слишком интимно. Видите ли, я хочу поднять в газете вопрос о нецелесообразности существования кладбищ вообще. Они занимают много земли, похороны обходятся трудящимся дорого. Лучше не хоронить!

– Вообще? – уточнил Яков Маркович. – А как?

– Прахи должны держать родственники. Тогда, кроме крематориев, государству никаких забот иметь не надо. Ни кладбищ, ни могил, ни колумбариев. Своего соседа я уже уговорил. Они с женой выделили дома полку в серванте и уже купили вазоны.

– Для кого?

– Себе, конечно. Товарищ Тавров! Я знаю, вы всегда выступаете в газете с ценными починами. Их подхватывает вся страна. Что, еcли мы с вами начнем новый почин: «За не занимать места на кладбищах»?

– «Трудовая правда» выйдет с шапкой на всю полосу «Держите покойников дома»? Вам что, нужен мой прах?

– Ни-ни! Зачем покойников? Только пепел… Посмотрите: в масштабах нашего государства, я прикинул, будет экономия в два с половиной миллиарда рублей. А главное, с точки зрения нашей коммунистической морали – как раз и осуществится то, о чем вы пишите, – о верности заветам героев-отцов.

– Так ведь то же героев!

– Простите, товарищ Тавров, тут я позволю себе с вами не согласиться. У нас героем становится любой!

– Давайте статью! – проскрипел зубами Раппопорт.

Он бегло пробежал глазами по строчкам, чувствуя, как внимательно следит автор за выражением его лица. Если предложить доработать статью, он припрется опять. Если похвалить и взять, а после тянуть, он не отстанет, пока сам не превратится в прах. Нет, тут надо рубить сразу. И, отложив статью в сторону, он сказал:

– Вот что, Шатен! Другие бы, менее принципиальные люди, с вами крутили, я скажу откровенно. Все то, что мы печатаем в газете, – это дерьмо. То, что вы написали, – тоже. Но это не то дерьмо, которое мы печатаем!

– Позвольте!

– Не позволю! Чтобы вы начали почин, у меня лично возражений нет. Но валяйте в другой области! Мы пишем только о героическом настоящем и светлом будущем. И никаких покойников!

Обиженный автор взял со стола статью, сунул ее в портфель и ушел не простившись. Посетители не давали Таврову вздохнуть. Вокруг стола уже сидели трое круглолицых молодых людей и, не сводя глаз, следили за каждым его движением. Двое были одеты в черные костюмы, при галстуках, третий – в серый костюм с красной прожилкой и тоже в галстуке. Раппопорт поежился.

– Что угодно, молодые люди?

– Ваша газета, – начал без предисловий тот парень, что был в сером, – должна осветить один вопрос. Когда вы можете это сделать?

– А вы, собственно, откуда?

– Мы из ЦК комсомола…

– Так у вас, коллеги, есть своя газета! И ей нужны молодые авторы!

– Свою газету мы уже подключили, – сказал молодой человек в сером. – Если надо, надавим.

– Давить не надо, я не клоп. А в чем, собственно, дело?

– Вы, конечно, знаете, что альпинизм – спорт мужественных.

– Как же! Видел по телевизору.

– Однако восхождения проводятся без высоких целей. Вернее, просто с целью покорять вершины.

– Верно! – согласился Раппопорт. – И вы?…

– Мы организуем восхождение в честь столетия Владимира Ильича. Группа комсомольцев во главе с мастером спорта Степановым понесет на вершину пика Коммунизма бюст Ленина и там его установит. Навечно. Я политрук группы. Мы хотели бы, чтобы ваша газета регулярно рассказывала читателям о подготовке беспримерного похода.

– А бюст тяжелый?

– Скажи, Степанов! – приказал политрук.

– Двадцать четыре и семь десятых килограмма…

– А вы, политрук, тоже понесете свой бюст?

– Нет, по плану я буду координировать штурм с базы.