Я не знаю, что было бы, если бы на помощь не пришел дождь. Ну кто его просил, не было печали...
      Говорят, это модно в книгах, такие дожди. Ни одна такая встреча не обходится в них без проливного дождя. Говорят, это красиво, когда льет он, дождин... Ничего хорошего... Но кто мне поверит? Я ничего не придумал. Дождь и в самом деле полил нежданный, оглушительный, как веселое весеннее половодье.
      Сокольники зазвенели.
      Взъерошилась, полетела, сверкнула блестками золотая кутерьма листьев, дождя и свежести. Забрызганная, мокрая Лада втянула меня под крышу тесной беседки, невольно прижалась ко мне и затихла.
      Я поцеловал ее, как целуют, наверное, ребятишек.
      Нежность, всей нежности нежность вошла в меня вместе с грозовым дождем и запахом алых листьев, с открытыми, почти плачущими родными глазенками.
      - Ты самый хороший... ты самый... меня еще никто... никто...
      Так нежданно, так светло.
      Надо хорошенько продумать все...
      Вот начеркал эти слова и поймал себя на мысли, что "продумать" вполне можно было бы отнести к моему свиданию с Ладой, ко всему, что осталось на нескольких последних страницах дневника...
      Но я совсем о другом. Случилось такое, чего нельзя было просто выдумать, не то что предположить. Поэтому все остальное для меня как бы не главное, все отодвинулось вдруг, отложилось на какое-то неопределенное время. Сегодня главное листок пожелтевшей бумаги с чертежом и выкладками деда.
      Что в них? Что изменило ровное тиканье времени? У нас по этому случаю был настоящий служебный переполох.
      Рассказывают: один изобретатель велосипеда бухнулся головой о каменную стену, когда узнал, что велосипед уже изобретен месяц назад... Я похож на этого изобретателя, но шарахать в стену я не буду. Потому что в моем случае "велосипед" изобрел мой дед. А я люблю старика, хотя никогда не видел его живым. Он погиб лет за двадцать пять перед моим рождением. И я не виноват, я повторил то, что нашел когда-то мой дед. Нашел, а другие потеряли. Потеряли наглухо, навсегда, и мне пришлось идти вслепую, заново.
      С этой минуты найденное мной будет уже не моим, будет еще одним открытием деда.
      Но вечная слава Поиску! Тем более что поиск продолжается. Дед намекает на пять формул, а я знаю только две. Одна из них врезана карандашом в потускневший от времени листок. Абсолютно моя формула! Остальные четыре должны были быть на следующей странице. К нам попал обрывок записей. Уверен, что среди этих четырех есть и моя вторая. Не может быть иначе! Моя вторая. Но там еще три.
      Какие? Вот о чем думать надо. Голова идет кругом. Какие? Что значит его чертеж? Вот он:
      - И рядом слова: "Отъ самого себя".
      В старинном пожухлом переплете она казалась невзрачной, суховатой, прямой по-стариковски. Она лежала на столе, немая свидетельница многих лет, многих внимательных рук. Это была книга деда "Лучи мироздания". Хорошо знакомая всем нам книга. У меня дома есть один экземпляр. Но в эту был кем-то вложен обрывок бумаги с карандашными записями деда.
      - Больше там ничего не нашли, - сказал Шеф. - Не можешь ли ты поговорить с матерью. Какие бумаги у нее были. В архивах... больше ничего нет.
      В кабинете у Шефа темно. Сосны закрыли небо в огромных окнах.
      - Она рассказывала давно еще. Были две тетради, несколько писем, компас, географическая зеленая карта, бинокль и золотой перстень. Я не помню, что еще хранилось у нее... Перстень я продал, есть было нечего. Бинокль подарил...
      - Но, кроме вас, у кого-то было еще что-нибудь?
      - Усадьба сгорела в девятнадцатом. Книги остались, вот, пожалуй, все.
      - Нет, милый, кроме книг, есть у нас этот листок, - он бережно погладил книгу. - Твой дед сумел найти формулу, которой нет ни в одной книге. Твою формулу, твою! Но теперь она уже не твоя, ничего не поделаешь, - он даже обнял меня. - К тебе она пришла потому, что мы с тобой живем в самый разгул телевидения. Когда жил твой дед, не было ни одной телестанции!
      Он взял книгу, сказал:
      - Поклонись памяти его.
      - Тебе надо поклониться, если бы не ты...
      - Что теперь будет, что будет... - Он открыл книгу, вновь достал из нее бумагу деда. - Можно рассказывать мне про две Луны, про четыре Луны. Я поверю. Но другие скажут, им померещилось. Двоилось у них... Другим не докажешь... Но твоему старику не могли мешать программы телестанций.
      Шеф, по-моему, переживал не меньше, чем я.
      - Им не дает покоя моя несговорчивость. Но если бы они знали, что все, за чем они так жадно и так щедро охотятся, заключено в этих пяти формулах... - повторил он вслух то, что было набросано карандашом на рыжем клочке бумаги.
      Выглядят эти слова так:
      "Если бъ они знали, что все, за чемъ они так жадно и такъ щедро охотятся, заключено въ этихъ пяти формулахъ..."
      Он бережно спрятал бумагу в книгу, положил ее в стол.
      - С этим я пойду. Вот бомба так бомба! В сказке не придумаешь. Повезло тебе. С того света дед помог... С того света. Видно, кому-то не давала покоя его несговорчивость, а? Что ты на это скажешь?
      - Я знаю не больше, чем все. Дед был профессором физики Харьковского университета. Он позвонил однажды в местную больницу и просил его положить. А потом его нашли убитым. Дверь была заперта. Наган лежал на тумбочке... У меня дома старая желтая газета. В ней все подробно... Причина убийства неизвестна.
      Потом он проводил меня к дверям. Глупо устроен человек. Я не спешу звонить ей.
      Почему? Разве она безразлична мне?
      Настроение - хуже, конечно, бывает, но и такое совсем непохоже на то блаженное сияние, в котором тихо тлел я до вчерашнего дня. Утром я передвигал себя в пространстве этаким самодовольным пай-мальчиком, способным на все и ничего поэтому не делающим. Тогда я решил что-нибудь сделать, и все получилось не так. Все не так!
      Я не хотел обидеть ее. Что теперь она думает? Я подсматривал за ней? Брр...
      Планы были не хрустальные, самые обыкновенные. Встречу после работы, отвезу в институт, накормлю, между прочим, гденибудъ. Обыкновенная проза. Этакий заботливый покровитель с коляской. Она успела бы, я все рассчитал.
      Я поставил машину сбоку, на другой стороне улицы. Мне виден был ее подъезд, похожий на двери банка. Ребятишки, наверное, пыхтят, когда раздвигают могучие дубовые створки. На синем стекле банковские золотые буквы: "Детская библиотека". На окнах белые, гармошками, непроницаемые шторы. Но я заметил еще на повороте прозрачную черноту в одном окне и встал так, чтобы она меня видела, если, конечно, ходит она за этим окном.
      Солидное здание, солидная библиотека... Но работает она с первоклашками. В зале, наверное, шмыгают носами, шелестят книгами, шепчутся, толкают исподтишка друг друга маленькие Ладушкины почитатели. Она сидит строгая, тоненькая, сдвинув брови для пущей солидности, мягкий воротничок делает ее похожей на практикантку-учительницу, на тетю Ладу.
      Она выйдет, я поспешу к ней. Вздрогнут от неожиданности ресницы. "Я ждал тебя, - скажу я, - поедем сначала куда-нибудь, наверное, ты голодная. Потом в институт". - "Почему тебя не было два дня? - спросит она. - Почему ты не звонил?" - "Не сердись. Так много свалилось на меня..."
      За черным окном, прилипнув к нему носом и растопыренной ладошкой, стоял человек лет восьми. Больше там никого не было видно. Человек смотрел на улицу, на меня и чертил пальцем по стеклу что-то похожее на волны и, кажется, не видел ни улицу, ни меня. Был он стриженый, маленький, ушастый.
      Потом пришел он.
      Тот самый вихрастый парень, которого мы встретили тогда в ее переулке в минуту нашего бегства от инспектора.
      Ничего. Довольно приятная внешность. Рост подходящий. Глаза, уши. Так себе. Мальчик и мальчик.
      Он ходил по тротуару, солидно зажав сигарету в пальцах правой руки. Ходил, смотрел на часы, ходил мпмо подъезда, мимо зашторенных окон, мимо единственного черного. Ходил, ходил...
      Я тоже смотрел на часы.
      Лада не шла.
      Может быть, она видела его?
      Может быть, ее до сих пор не отпускают?
      Может быть... Все может быть!
      Но я не знал, что я должен делать. Сказать ему - катись... Почему?
      Может быть, она ждет, когда он сам уйдет восвояси? Может быть, она хочет, чтобы я подождал, пока он уйдет? Может быть, ее не отпускают?..
      Лада не шла.
      Может быть, она хочет, чтобы я догадался на минуту, на две, на десять уехать и позвонить ей?
      Может быть, сегодня уехать? Не мешать ей? Нельзя так врываться...
      В черном окне маленький человек рисовал на стекле таинственные волны.
      Радость улетела.
      Может быть, ее до сих пор не отпускают... Может быть, ее просто уже нет, и она ушла раньше...
      Я включил мотор.
      Он остался там.
      - Тьфу ты, нечистая сила, - Шеф бросил на стол серебряный нож, который только что вертел в руках. - Одно постичь не могу: как ты меня, пожилого, серого, зубастого, заманил на эту лекцию? Почему я согласился?
      Из Политехнического мы забрели в "Берлин".
      Молодой, похожий на дипломата повар показал нам в серебряной посуде серебряного живого карпа. Большая рыбина звенела хвостом, и серебряный свет электрических ламп отражался в стеклянных ее боках.
      Шеф крякнул: "Хо-орош..." И теперь мы ждали, когда этот карп вернется к нам золотым от корочки, в развале золотых картофелин и чего-то еще.
      - Выпьем, - сказал он.
      - А потом танцевать пойдем, - съязвил я.
      Он поглядел по сторонам.
      - Не вижу повода к веселью, да и приглашать некого... Ладно, закусывай.
      - Так чем ты недоволен? Развлекся на лекции.
      - Не выношу глупости, а еще пуще невежества... Летающие блюдца, тарелки... Шарлатанство!
      - Если гибнут пилоты в погоне за этим шарлатанством?
      - Иллюзия, мираж.
      - Мираж нельзя уловить локатором, а ты слышал... они имеют плотную массу, объем.
      - Смена воздушных слоев, - Шеф густо положил на калач слой масла. - Граница может быть настолько резкой, что луч радара будет отражаться как в зеркале.
      - Не криви душой. Тебе сказали: сигнал не отражается, он усиливается летящей...
      - Кастрюлькой, ты хочешь сказать? - он впился в калач.
      - Блюдечком с голубой каемочкой, - отпарировал я.
      Шеф промычал что-то полным ртом, судя по глазам, весьма ироническое.
      - Не надо, как с нашими лучами, - воспользовался я беспомощностью собеседника. - Непонятно, значит, приклей причину, какая тебе удобней, выдай за неоспоримое - все остальное к черту.
      - Огэя кукая моэ мубмия, - процедил он.
      Только я мог по едва уловимым сочетаниям слов и богатству моей эрудиции понять сказанное: "Очень кому-то мало мистики..."
      - Даже при твоей скептичности, - ответил я, - можно и тут найти зерно... Если не пришельцы катаются в тарелках, то, может быть, хрустальки атмосферного льда, зеркальные слои путают наши лучи с отражением чего-то.
      - Улуая моэки пес.
      "Слушаю тебя, милый, и посмеиваюсь", - безошибочно переводил я. Тут он одолел калач и сказал на чистом русском языке:
      - Много ты собрал этой всякой магнитной мистики? Помогает?
      - Пока нет. А ты мыслишь, я это без пользы?
      - Не знаю, тебе видней... Пропадаешь по разным лавочкам. Спрашиваю: где наш Искатель? Маринка плечиками ведет. Уехали в институт металлов, уехали в Магнитный, уехали на семинар омагниченной воды, уехали в Историческую древние книжки лузгать... А мне потом звонят, уговаривают. Руденко прямо домой звонил, просит: "Послушай, не мог бы ты отпустить к нам своего лаборанта". Тебя, значит... "Уж очень хватко и чисто он видит и мыслит. Зачем тебе такой? У тебя же электроника..." Обнаглели!
      - Плохо, что ли?
      - Зарплату где получаешь? У них разве?.. Толку не вижу, проку нет. Магнитная вода! Чушь какая-то, муть. Ничего не поймаешь в ней... Потом эти... летающие тарелки. Ну я понимаю, вода, магниты, куда ни ступи, кругом и всюду магниты, может быть, где-то хвостик уловишь. Но тарелочки!
      - Да, лучше бы я не с тобой пошел на лекцию, - совсем ни к чему сказал я.
      - Конечно, с девчонкой! - воскликнул он. - Так и делай. Они, глазастые, любят мистику, таинственность. А я стар.
      Мимо нас прошли к фонтану в середине зала шаткие парочки. Музыка повела тянущую, зыбкую, печальную мелодию.
      Вот одна из девушек, в такой же, как у Лады, кофточке плавно мелькает за темными пиджаками. У другой волосы лежат как у нее...
      Нам принесли карпа, дрожащего золотыми брызгами на сковородке. Шеф плотоядно потер ладонью о ладонь, опустил в сковородку серебряную лопатку.
      - Смотрю я на тебя, чего ты грустный?
      - Музыка томит.
      - Так не сегодня. Вообще... день, два... На каждый звонок бегаешь... С нею не ладится? Ты скажи. Старику можно. Легче будет.
      - Все тебе известно. Все. Даже э т о...
      Он отвел глаза.
      - Почему же не ладится? - небрежным тоном отрезал я. Сац не очень стараюсь,
      - У тебя, знаешь, не те годы, чтобы самому выкаблучивать.
      - А я боюсь.
      - Чего же ты, бедненький, боишься? - он положил мне кусок ароматной рыбы.
      - Поймешь ли?
      - Где нам! Но я постараюсь.
      - Она, - сказал я, чувствуя напрасность, ненужность моей хмельной откровенности. - Она пришла... появилась так непохоже... так все минуты с ней были необычны, все до одной... Необычны, как фантазия. Вот и боюсь, вдруг она станет, окажется деловой, деловитой... ну, разбитной... Слова не подберу.
      Шеф поставил рюмку на стол, прищурил светлые свои глаза:
      - Эва, как тебя... Придумал, я вижу, ты ее. Придумал! убежденно повторил он.
      - Что? - не понял я.
      - Разве тебе такое нужно? - громче нормального воскликнул он, и за ближним столом оглянулись. - Фокусы, романтику оставь им, юным... Тебе нужна женщина домовитая, деловая.
      - Кандидат наук, а? - съязвил я.
      - Конечно, башка непутевая... Придуманное всегда болью выходит.
      Я разозлился.
      - Что значит "придуманное"? Кому как... Один мой знакомый хирург жалуется, не может он, дескать, смотреть на женщину как прежде. Анатомию видит.
      - Анатомия тоже полезна, - вдруг ласково сказал Шеф. Только ты не путай. Меня словами не проймешь.
      - А чем, скажи, старина, тебя пронять? Не хочешь ли ты открыть мне глаза на то, что все девушки, например, алчут выйти замуж и все так просто на белом свете. Меня таким открытием пытались убить не однажды. Но я живой пока! Помнишь ли ты, как звенели шпаги трех мушкетеров? Помнишь ли ты, как бились они во имя Прекрасной дамы? Помнишь ли ты, как стучало твое мальчишечье сердце?.. Один мой ровесник тогда просветил меня. Он в ученую книгу заглядывал. Они, говорит, мушкетеры твои, белье не меняли по году. А прекрасные дамы в семнадцатом веке спали на грязных простынях и вшей давили спицами в причудливых своих прическах... Вот как! Если теряем что-то, сами не можем, не умеем. Если видим в любой... два розовых уха, две круглых щеки да еще кое-что...
      - Постой, постой! - он отодвинул дымящего в золоте карпа, лег плотной грудью на стол. - Грамотные, все понимаем. И то, что из какой-нибудь милой девушки можно средь бела дня сотворить сказку, а можно увидеть в ней же черт знает что. Мир одинаков для всех и неодинаков. Каждый несет его в себе, каждый творит свой мир. Кто как видит. Я, каюсь, может быть, слеп, но тогда расскажи мне, кто ее родители, чем она дышит. Богатая, бедная? Как одевается, болеет, не болеет?
      Мимо нас опять прошаркали парочки. Мелодия сплелась в плавном, приглушенном танце.
      - Не знаю... Бедно одевается.
      - И все? Больше вопросов не имею, - он подвинул к себе карпа.
      Мелодия колебала танцующих. Серебряный пьяный свет плескал воду фонтана.
      - Плюнь, - сказал он вдруг, - плюнь. Хочешь, я тебе помогу? Потуши сияние - все пройдет, погаснет, коли нет основы. Как ее зовут?
      - Лада.
      - Эва! Имечко словно подобрал... - он с упоением жевал рыбу. - Есть у меня приятель, Миша. Поэт, песенник. Он имена такие с огнем ищет. Ох и разбазарит он твою Ладу. Пыль от нее пойдет по закоулочкам...
      - Тебе самому не грустно от этих?.. - спросил я. - Тебе не жаль?
      - А что мне жалеть?
      - Не знаю что, - сказал я. - Проклятая кабацкая музыка. Хоть бы кто их остановил.
      - А мне нравится. Тепло, светло.
      Шеф закурил, откинулся на спинку стула, кивнул официанту.
      - Жалость жалости рознь, - высказал он. - Жалость, она слепа, - он достал деньги. - Вот моя купила раз живую рыбу, вроде этой. И жалко ей стало под нож ее. Дышит ведь. Не могу, живая, говорит, пусть плавает. Отнесла в ванну, открыла кран... Я через пять минут иду закрыть, вижу, - он засмеялся, - туман стоит от пара. Кипяток! Наша рыбка, бедная, вареная, кверху брюхом плавает... От слепой любви да жалости всегда так.
      Я вздрогнул.
      - Не прожалеть бы тебе твою Ладу и себя самого не прожалеть бы...
      Лада моя, Лада...
      Если ты придумана - будь навеки благословенна такая придуманность!
      Мне,
      тебе, старик,
      всем нам,
      так не хватает сказки.
      Я позвонил ей через два дня. Был какой-то шорох. Мне сказали:
      - Сегодня Лады не будет.
      - А завтра?
      - И завтра.
      - А вчера была?
      Бросили трубку.
      Шеф, пожалуй, прав.
      Кто мне Лада? Знакомая, найденная случайно, фантазерка, наивный ребенок...
      Оставим это им.
      Юным.
      ...Я лечу на космодром!
      Ну и старик, добился, доказал.
      Надо готовить служебный чемодан. Первый самолет идет на космодром в понедельник вечером. А там в запасе у меня четыре дня. Может быть, и три. Ждать они меня не будут, поэтому необходимо лететь сразу, не откладывая.
      Надо успеть к маме.
      Пилот, летевший со мной, спросил:
      - Первый раз?
      - Первый.
      - Там, говорят, порядок.
      - Говорят...
      Внизу равниной лежала красноватая, в желтых разводах степь. Нарядный белый городок, похожий на макет загадочной стройки, плыл, то поднимаясь к нам, то вновь опадая в глубину. Самолет уверенно лег на крыло. Показалось, как всегда перед посадкой, что гул моторов неожиданно сник, или долгий ритм переменился, не знаю, но, даже не глядя в окно, можно было понять - идем на посадку.
      Мелькнули огромные запрокинутые тюбетейки антенн. От них, туда, к земле, тянулись металлические конструкции гигантской мачты. Слева на красном фоне глины серым пятном лежала бетонная площадь с высокой башней ракеты в середине.
      Вот он - космодром! Здравствуй, живая легенда!
      Самолет низко прошел над ним и левым крылом повернул в степь, оставив где-то сбоку синюю гладь моря.
      Мелькнуло под нами целое стадо грузовых автомобилей. Самолет покатил по бетонке, расположенной довольно далеко от городка.
      Холодный ветер, по-степному разгульный, встретил нас, и мы надвинули шапки, застегнули пальто на все пуговицы. Пока мы садились в маленький голубой автобус, пока оформляли документы, я видел, как на бетонку лег другой огромный транспортный самолет и к нему от кромки аэродрома двинулись автомашины.
      Ящики, похожие на вагоны, баллоны, похожие на цистерны, коробки, тюки, барабаны с кабелем осторожно укладывали в кузов, и машина уступала место под брюхом самолета новой машине.
      Пахло синим бензином. Эхо звучало в степи от гула моторов. Утренний лед белел в придорожных канавах. Редкие облака обгоняли автобус и таяли вдруг на ветру, как иней в красноватых лужах. Вставало ровное, чуть подмороженное солнце. Мы ехали по широкой, прямо-таки столичной дороге.
      С нами сидели две совсем обыкновенные женщины. Говорили они о том, что кто-то не успел вечером нарубить капусту, а ночная смена придет завтракать в девять. Земные женщины, земные разговоры.
      Вдоль дороги скользнула тень самолета. Еще один транспорт садился там, откуда мы только что уехали. А мимо нас катили могучие серебряные фургоны, бензовозы, холодильники, самосвалы, автопоезда. И многие среди машин были седыми от пыли нездешних, дальних дорог. И рядом с водителем спал другой, положив голову на домашнюю несвежую подушку.
      Нас подвезли к обыкновенному дому с ребристой шиферной крышей над неокрепшими тополями. Здешняя гостиница. Мы вышли, две обыкновенные женщины поехали дальше.
      Нам отвели уютную комнату на втором этаже. Где-то совсем обыкновенно запел утреннюю песню петух. Под окном несколько молодых парней в тренировочных костюмах играли в мяч на волейбольной площадке.
      Народу в гостинице немного. Или все уже разъехались по делая, или тут временное затишье. Но меня все это не касалось. Я должен был найти человека, от которого зависело мое пребывание здесь. Я спросил у пожилой доброй горничной, как и куда мне лучше пойти. Мой рабочий день уже начался.
      По асфальтовой дорожке, усыпанной редкими кленовыми листьями, припудренной серым степным песком, тропинкой, по которой ходили самые знаменитые наши современники, я ушел в двухэтажное белое здание. Но главный для меня кабинет в этом городе был закрыт.
      Он еще не приехал.
      Дежурный посоветовал мне подождать, и я сел в большом зале, в середине которого стоял, как посадочный знак, длинный зеленый стол с приставкой. Наверное, здесь они собираются перед каждым запуском.
      Я думал, как он выглядит, самый главный человек на космодроме. Будет ли он таким, каким я его себе представлял? И когда мимо кто-то прошел в сером немодном пальто, с опущенной головой, сутулый, даже не посмотрел ему вслед.
      Я взглянул на часы: десять без пяти. Меня позвали.
      В кабинете на вешалке серое немодное пальто. За письменным столом сидел он. Главный. Человек-легенда.
      А разговор у меня был такой.
      - Ну вот, а я проходил мимо, решил, сидит в зале еще один журналист. - Он улыбнулся. - Признаться, боюсь их. Так и кажется мне, ждут они мудреных афоризмов.
      - Нет, я не жду.
      - Так уж и ничего не ждете?
      - Жду.
      Он разглядывал меня, уверенный, спокойный человек.
      - Мне говорили про вас. Это ваш дед первый придумал?..
      - Мой.
      - Таким дедом стоит гордиться. Его работы лежат в основе управления многими здешними приборами... Ну, как вам у нас понравилось?
      - Я ничего не успел.
      - Ну ладно, ладно, все успеется. Давайте сразу к делу. Я могу вам дать не больше двухсот граммов.
      - Значит, я напрасно приехал.
      - Не больше двухсот граммов и не больше двух дней на монтаж и установку, - повторил он веско. - Я познакомлю вас...
      - Как же так! - перебил я. - Как же так! Две пачки сигарет весят больше!
      Главный откинулся назад. Светлые прямые брови вздрагивали как от улыбки. Он слушал меня, кажется, удивленно.
      - Вы что делаете сегодня вечером? - тихо спросил он и вдруг опять заулыбался.
      Рядом приглушенно звонил телефон. Главный смотрел на меня, все так же улыбаясь. Дежурный заглянул в дверь. Там у него на разные голоса гудел народ.
      - Когда я был таким же молодым, как вы, я преподавал в одном учебном заведении. Помню, был у меня экзамен. Приходит ко мне девица, нарядная, красивая, глазками постреливает. Берет билет, и вижу, ни черта не знает. Первый вопрос не знает, второй тоже. Я ручку беру, макаю в чернила. Она меня просит: ну поставьте хотя бы "удик". А я тихо так ее спрашиваю: "Вы что сегодня вечером делаете?" Она глазки потупила, говорит многозначительно: "Свободна". Я ей так же тихо: "Вот и позанимайтесь хорошенечко..."
      Главный был в хорошем настроении.
      - Вот и не надо паники. Время пока еще есть. Позанимайтесь хорошенько, поломайте голову. Больше я ничем не могу вам услужить. Не выйдет - оставим на следующий раз. Корабль не резиновый, не растянешь. Вы не один у меня единственный. Всем некогда. Есть у нас такой нетерпеливый, загадку багряных зорь ищет, в каждый аппарат свои приборы норовит всеми правдами... Ну заходите, рад был познакомиться. Дежурный вас направит к электронщикам.
      ...В этом полутаинственном городе много самых обыкновенных мальчишек. Они всюду. На улицах, в парке, в магазинах, в автобусах.
      Они бегают, и шумят, и лупят один другого, как все на свете мальчишки. Но приглядись - видно, гордый народ эти мальчишки, все понимает. Они проникнуты значением происходящих рядом событий. Они внимательно разглядывают всех новичков на космодроме, заговаривают с ними как бы невзначай, тонко намекая на готовность получить автограф или сувенир. Их не проведешь.
      Были случаи, когда вдруг никому не известный человек в один прекрасный день становился Третьим, Четвертым, Пятым. На всякий случай автографы надо брать загодя.
      Пока мы с Электронщиком добирались к нему, как он говорил, в Заведение, мы оставили наши каракули в двух школьных тетрадях. Он подарил один или два значка. Я презентовал монетку. Других сувениров у меня почему-то не нашлось.
      - Как? Ты недоволен?! - Электронщик легко перешел на "ты". - Взгляните на этого человека, он обижен! Ему дали двести граммов! Он обижен! А я поверить не могу в такую неслыханную щедрость Главного. Не могу! Это невероятно! Сам дает разрешение на двести граммов лишнего груза. Да понимаешь ли ты, что происходит, обиженный? Мы премии получаем за каждый снятый грамм, за каждый срезанный виток болтика, за каждый откусанный проводок. И даже не в граммах дело. Тебе разрешают залезать в конструкцию почти накануне запуска! Да, черт возьми, нам такое здесь и присниться не может! Мы заикнуться не смеем о таких приложениях! А тут Сам берет и приказывает...
      - Ну и что? Я не гулять приехал. Не степным воздухом наслаждаться.
      - Как это "ну и что"? Как это, позвольте спросить, "ну и что"? Посиди на моем стуле, побегай здесь - поймешь... Пальнуть в небо дело нехитрое. Самое главное - монтаж, подгонка, сборка. Самое трудное здесь, на земле, в монтажном цехе. Потом ничего не исправишь, хоть скули от ярости, ничего не изменишь. Перед каждым запуском снарядик испытывают на все, какие можно себе представить, неслыханные страсти. Вы, земные людишки, думаете, раз плюнуть, сложил - и тю-тю. А мы собираем, а потом крутим на центрифуге с десятой космической скоростью! Доводим перегрузки до нескольких сот единиц. Автомобиль и тот развалится. Как же им достается, моим схемам! Ничего, крутим. Потом на вибрацию. Трясем до того, что еще немного - и порошок будет. Потом нагреваем чуть ли не докрасна, потом охлаждаем до космоса, потом в барокамеру - на пустоту. Потом, черт его знает, что потом... И она работает и в трясче, и в холоде, и чуть ли не в огне. Работают все приборы, системы. И ни один проводочек не должен оборваться, и ни один полупроводничок не имеет права сдохнуть... И вот, когда все готово, проверено, слажено, прилетает самодовольный москвич, раз-два, и нате вам двести граммов.
      - Еще два слова, и разговор пойдет по схеме: сам дурак, а еще в шляпе.
      Он фыркнул.
      - Беру назад самодовольного. Зато все другие слова запомни хорошенько. Подумай, чего стоит внести лишние двести граммов в отлаженную систему. Тебе надо в ножки поклониться Главному. Подойти, встать перед ним, бухнуться на колени: "Спасибо, свет наш, ясное солнышко..."
      Нас окликнули.
      - Мои ребята, - сказал Электронщик. - Обедать идут... Куда? - спросил он.
      - В "Березку", - был ответ.
      Они стояли у дверей скромного здания, в плащах и модных кепках, очень молодые, почти студенты.
      - К нам гости, - сказал Электронщик.
      И тут все как один сняли свои финские шапочки, все как один повесили шапочки на кустик у входа и склонили головы церемонно в мою сторону.
      - Отбой! - скомандовал, посмеиваясь, Электронщик. - Это не журналист, ребята. Свой... Марш обедать.
      Ребята ушли, пожав нам руки и не забыв надеть шапочки.
      - Дурака валяют. Обыкновенный розыгрыш. Как ни приедут к нам журналисты, всегда какие-нибудь причуды хотят найти, разные "характерные" детали, частности вылавливают. Им обыкновенных даром не нужно. Им остряков без ограничителей подавай. Ну вот и стараются ребята.
      - Не завидую журналистам.
      - Придем, покажу тебе газету. Меня в этой газетке назвали не очень... Валя Ж. Но понять их все-таки можно...
      Я спросил у него:
      - Твои взгляды на возможную встречу с обитателями других миров?
      - А что тебя укусило?
      - Ничего, просто любопытно. Если в один прекрасный день твои приборчики скажут: "Привет. Мы ваши единовселенские братья..."
      - Ну и что же, я не удивлюсь.
      - Ты не из тех, кто отрицает?
      - Не из тех. А чего здесь отрицать? Математика. В одной Галактике шестьсот сорок миллионов планет, похожих на Землю. Если только на одной из миллиона появился разум - выходит шестьсот сорок...
      - К чему это может привести?
      - Найдется, например, цивилизация, развитая на тысячу лет впереди нас. Такая цивилизация не может не быть щедрой, великодушной, благородной. Мы получим сведения, которые позволят перепрыгнуть нам тысячелетний путь.
      - А как передать подобные сведения?
      - Видишь ли, умные люди сделали такую математику... Например, на Земле количество печатных изданий равно ста миллионам. От первых книг до наших дней. Предположим, в каждой книге содержится по миллиону двоечных единиц информации. Но в книгах очень много повторов. Если от них избавиться, то весь поток наших знаний по всем предметам, получается, можно зашифровать и передать лучевым способом за минуту и сорок секунд. Вот как немного мы знаем.
      - Значит, картинки передавать не будут?
      - Вряд ли. По-ихнему это будет примитив.
      - А какие лучи самые подходящие?
      - Надо подумать... Свет отпадает сразу. Нашему свету не пробиться в космической пыли, он затеряется между звездами. Силы гравитации более живучи, но для нас они пока журавль в небе, усиливать или ослаблять их мы не умеем. Остаются радиоволны. Весь вопрос, па каких частотах. Но это, наверное, ты сам знаешь. Для сравнительно близких разговоров на волне двадцать один сантиметр, а для дальних - три-десять.
      - А в наше время, скажем сегодня, можно поймать на таких волнах телепередачу из космоса?
      - Нашу? Земную? Сколько угодно.
      - Ихнюю.
      - Ты не заболел?
      ...Мы сидели с ним до первых звезд. Он отчаянно дымил, крепко высинил воздух в комнате. Я задыхался, кашлял, но мне вовсе не хотелось, чтобы он бросил курить и ушел.