- Да, мы тут проглядели, - продолжал майор. - На звуковке все рассыпались, нет настоящей спайки... Охапкин и тот в лес смотрит.
      - У Коли семь пятниц на неделе, - сказал я. - Немецкий язык вздумал изучать.
      Михальская засмеялась.
      - Вы, писатель, удивительно наивны иногда. - Лицо майора уже потеплело. - Обойти пытаетесь все сложное, неприятное, хотите рубить узлы? Методом упрощения? Не выйдет. Побаивался я, признаюсь вам, как бы вы с Фюрстом не испортили музыку. Нет, молодцом! - Лобода обернулся к Михальской. - Ваше мнение?
      - На пять с плюсом, - ответила она.
      Я обрадовался. О трофейных документах, о моей поездке в лагерь я доложил Лободе раньше, как только приехал. Теперь предстояло решать, как быть дальше.
      - Генералу я обещал перебежчиков, - пошутил майор. - Нет, серьезно, успехи у нас не блестящие. За авиаполевой, пожалуй, незачем гоняться. С листовкой осечка получилась. Их только сам Фюрст может убедить. Живой Фюрст, собственной персоной, у микрофона...
      - Так и будет, - заявил я.
      - Надеемся. А пока антифашиста для звуковки нет. Вирт занят в лагере, в комитете, да и неважная у него дикция. Насчет забавника того, вашего...
      - Гушти, - подсказал я.
      - Справлялся я. Все еще чертит. Спектакли дает разведчикам, Геринга, Геббельса изображает.
      - Товарищ майор, - начала Михальская, - немцы давно не слышали голоса "небесной фрау".
      Она выпустила изо рта комочек дыма, он медленно таял в воздухе. Она рассекла его карандашом.
      - Что ж, согласен, - кивнул Лобода. - Поезжайте с писателем. Работы хватит на двоих. И напомните немцам, что вы та самая...
      9
      Попутчиком нашим оказался майор Бомзе из разведки. Михальская явно нравилась ему. Он болтал всю дорогу, не умолкая.
      - Ох, и травит Гушти! Мы хохотали до колик. Геринг, ну, как вылитый...
      - А польза от Гушти есть? - спросил я.
      - А то нет? Красиво рисует. Память редкая: траншеи, бетонные укрепления - чертова пропасть всего понастроено. Взяли мы его творчество, сверили с данными аэросъемки. В общем совпадает.
      - Скоро он освободится у вас?
      - Потерпите.
      Мои расспросы досаждали майору Бомзе. Отвечая, он смотрел на Михальскую, обращался только к ней. Я умолк.
      - Вчера Усть-Шехонский к нам заходил, - продолжал Бомзе. - Из-за Гушти. А повод, собственно, я сам подал. Как-то на прошлой неделе залез в эфир. Переговариваются два немецких радиста. "Как поживает Курт?" Второй радист отвечает: "Нет Курта". - "Что, в отпуск уехал эльзасец?" - "Нет, в другую сторону". - "Куда же?" Тот радист смутился, промычал что-то невнятное, ну, словом, дал понять, что местопребывание Курта знать не следует. Черт его ведает, может, его к нам закинули? Ясно? Усть-Шехонский и прикатил. "Покажите, - говорит, - вашего фрица, надо с ним покалякать". Гушти ведь из Эльзаса. Ничего, все обошлось благополучно. Теперь Гушти проверенный, - засмеялся Бомзе. - Не беспокойтесь.
      Майора Усть-Шехонского из контрразведки я знал. Он навещал нас и по службе и в часы отдыха. Держался просто, без многозначительности, пел с Лободой украинские и русские песни.
      "Разумеется, нельзя подозревать Гушти, - подумал я. - Мало ли эльзасцев! А главное, съемка подтверждает его чертежи, он не обманывает нас".
      "Виллис" одолевал промоины, расплескивал лужи. Сзади доносилось:
      - От мужа известие имеете?.. Ах, не замужем?.. Развелись до войны? И не скучно?
      Он подсел к Михальской поближе. Она отодвинулась.
      Шабурова мы застали в палатке связистов, в бору на берегу реки. Саперы закончили работу, обновленный мост белел, как сахарный. По нему, тяжело громыхая, ползли танки.
      Вид у него был кислый, - приезд Юлии Павловны совсем не радовал его.
      - Авиаполевую отставить, - сообщила она ему. - Курс меняется.
      Охапкин повеселел, увидев Михальскую. К обеду сменил воротничок, пригладил жесткие волосы. Глотая фасолевый суп, вопрошал, может ли женщина с высшим образованием полюбить шофера или, допустим, токаря. Каково мнение капитана Михальской? Всем было ясно: это только завязка - Коля заведет речь о враче Быстровой.
      - В Ленинграде одна женщина-конструктор у меня была. На танцах познакомились. Костюм мне подарила. Верите, нет? Еще галстук.
      И это не новость для нас. Великодушная девица дарила Коле то мировой шарф всех цветов радуги, то ботинки, то рубашку. Если верить Коле, щедротами девицы-конструктора можно одеться с головы до ног.
      - Врешь ты все, Николай, - устало сказал Шабуров И бросил ложку в кастрюлю.
      В кастрюлях пусто. Посуда вымыта, аккуратно поставлена в шкафчик. Пора в путь.
      Я сел в кабину с Колей. Машина мягко съехала с пригорка, набухшего влагой, словно губка. Мартовское солнце грело по-весеннему. В талых водах колеса выводили гаммы: где поглубже - там звук пониже, где мельче высокий, звенящий.
      - Товарищ лейтенант, - сказал Охапкин, - у капитана Юлии Павловны есть кто-нибудь?
      - Нет, - ответил я.
      - Смешно, - бросил Коля. - Кто-нибудь должен быть.
      "Она не такая, как все", - отзывалось во мне. Она решила до конца войны быть "Юрием Павловичем", как ее прозвали машинистки штаба, капитаном в кирзовых сапогах, отвергающим мужские ухаживания.
      - Весна, щепка к щепке и то лезет. А она же, как ни есть, баба, верно? Вот вращ Быстрова, майор медицинской службы...
      - Влюблена в тебя?
      - Ага.
      - А еще кто в тебя влюблен? Лейтенант Шахина из мыльного пузыря?
      Таково было неофициальное наименование банно-прачечного отряда.
      - Тоже, - выдавил Коля, глядя в сторону. - Только я и и в кого, товарищ лейтенант. Вот беда!
      - Отчего же?
      - Нельзя мне любить, - истово ответил Коля. - Если влюблюсь, тогда я себя берещь нащну, товарищ лейтенант. Нельзя ни в коем слущае. Хана тогда!
      Звуковка катилась по снежной равнине, залатанной бурыми проталинами.
      На горизонте, где синел лес, невидимо ворочалось, и гремело что-то огромное. Временами в этот гром врывался залп "катюш", будто тонны камней скатывались с железного лотка.
      Фронт звал нас все громче. В деревушке, наполовину сожженной, бросились в глаза следы совсем недавнего боя. В кювете, вздыбившись, застыл подбитый немецкий танк, ствол его пушки навис над шоссе подобно шлагбауму. Яростно треща, горел дом с наличниками на окнах, с резным крылечком. Некому тушить. К нижней ступеньке крыльца приткнулся солдат в валенках, обшитых красной кожей, в теплой куртке и ушанке. Казалось, он спит.
      За деревней, на обтаявшем холмике - кучка немцев, взятых в плен. Я сошел с машины. Все долговязые парни, молодые, с отупелыми, странно одинаковыми лицами. Изодранные шинели. Сквозь прорехи белеют бинты.
      - Сосунки, - сказал усатый военфельдшер, подходя к нам. - "Катюша" поцеловала слегка. Что, толковать с ними желаете? Бесполезно. Видите, обалдели, не смыслят.
      Немцы стояли не двигаясь, молча.
      - Сколько вам лет? - спросил я ближайшего.
      Он не шевельнулся. "Живы ли они?" - мелькнула дикая мысль. Немец будто врос в землю, взгляд его водянистых глаз не выражал решительно ничего. Взгляд мертвеца.
      "Ему не больше восемнадцати, - подумал я. - Верно, свеженький из тыла и сразу под огонь "катюш". Надолго запомнит эту встречу".
      В сумерки мы добрались до передовой части. Здесь снег еще не сошел: зарывшись в нем по ступицу, притаились маленькие, почти игрушечные, противотанковые пушки-"сорокапятки". С бугра просматривалось плоское поле, там маячили, тонули во мраке черные фигурки - уходящие гитлеровцы. "Сорокапятки" задорно глядели на них.
      К нам подбежал длинноногий бородатый офицер в расстегнутой куртке. На груди серебрился орден Александра Невского.
      - Чем черт не шутит, - сказал офицер. - Не ровен час, контратака.
      - У них танки? - спросил я.
      - Два. - Офицер жадно затянулся папиросой. - В сущности, полтора, поправился он. - Один мы кокнули, ковыляет кое-как.
      Подошла Михальская.
      - Поработаем, - сказала она.
      - Антифрицы. - Майор оглядел нас с интересом. - Учтите, у них шестиствольный миномет.
      Охапкин уже разворачивал звуковку. С вечера ударил мороз, дорога поскрипывала.
      - Стоп! - крикнул Шабуров. Он соскочил на дорогу и шел рядом с машиной, держась за крыло.
      Теперь она повернулась рупорами к противнику. Укрыться негде. Рядом, за обочиной, заросли, но туда не сунешься - снег слишком глубок.
      - Я первая, - заявила Михальская и вошла в кузов. Затарахтел движок.
      Рупоры грянули военный марш. Потом раздался голос Михальской, оглушающий, совсем чужой.
      - Вы, наверное, уже слышали меня, - начала она. - Вы называете меня "небесной фрау". Я говорила вам с самолета. Я предупреждала вас, что и под Ленинградом вас ждет разгром. Вы тогда не верили. И вот вы убедились.
      Вся ночь наполнилась ее голосом. Немцев не видно, их поглотила темнота. А может быть, их и нет вовсе? Оттуда ни выстрела, ни ракеты.
      Охапкин что-то говорит мне. Его губы шевелятся.
      - Удирают самосильно! - кричит он мне в самое ухо. - Но оглядываются.
      - На что вы рассчитываете? - Звуковка грозно вопрошает молчащую ночь. - Бегство не спасет вас. Для вас нет спасительного рубежа.
      Около меня приплясывает, дышит на руки Коля. Ноги его в новых сапогах скользят, он хватает меня за рукав.
      - Блеск! - слышу я. - Видели у майора?.. А что, орден Кутузова выше или нет?
      - Выше, - отвечаю я, не задумываясь.
      - Холодно! - Коля отпустил мой рукав. - Зима опять... Пойду в кабину.
      Рупоры умолкли. Машина стала как будто меньше. Потемнела, начала сливаться с ночью. Острый металлический щелчок дверцы - словно точка, звуковая точка после передачи.
      - Бензином пахнет, - сказала Михальская. Она жадно вобрала в себя студеный воздух.
      - До чего же тихо, - сказал я.
      - Провалились они, что ли? - неспокойно откликнулся майор.
      Его тянуло к нам. Словечко "антифрицы" он произносил без иронии. Он тревожился за нас, порывался помочь нам, подать совет.
      Вдруг звуковка выделилась из мрака. Облака раздвинулись, показалась половинка луны с прозрачным, оттаявшим краешком. Отчетливее забелело снежное поле впереди, голое, враждебное. Гитлеровцев нет, они далеко.
      - Вы сюда встаньте, - сказал майор Михальской. - В случае чего - в кювет.
      - Тихо ведь, - ответил я, чтобы ободрить себя. На меня тоже действовала эта непонятная тишина. И ненужный свет луны. Сейчас моя очередь, движок уже остыл, кузов проветрен. Там, в кромешной тьме, копошится Шабуров.
      - Включаю, - сказал он.
      Я вошел и плотно захлопнул за собой дверцу. Движок встрепенулся, сонно разгорелась лампочка, соединенная с микрофоном.
      Вещать из машины очень неудобно. Не только из-за паров бензина, выбрасываемых движком. Собственный голос не слышен, его топит рев репродукторов. Неудобно, а иногда жутко бывает здесь, в наглухо закупоренной машине, охваченной ночью, неизвестностью. С робким светлячком-лампочкой. А может быть, луна уже за тучей? Да, наверно, за тучей. Ведь просвет был небольшой. Если так, то хорошо. А если нет? У немцев шестиствольный миномет, и им нетрудно, в сущности, засечь нас по звуку.
      - Внимание, внимание! - начал я. - Даем вести с фронта.
      Я читаю сводку. Я чувствую, как движутся мои губы, ощущаю мускулы гортани, давление воздуха, но голоса, моего голоса, точно не существует. Грохочет другой голос. Он бьет в уши, он сжимает голову, как тяжелый шлем. Он разливается необъятным океаном, и я на дне этого океана.
      Сводка закончена. Тихо, по-прежнему тихо. Лампочка меркнет, я отодвигаю штору. Да, луна спряталась. Теперь листовку о преступлениях фашистов. О сожженных заживо в Титовке, о пытках, об издевательствах над советскими людьми.
      - Палачи не уйдут от расплаты! - грозит, сотрясаясь, звуковка.
      Внезапно микрофон выпадает из пальцев, я уже не сижу на ларе, я на полу. Какая-то сила отчаянно трясет звуковку, словно налетел ураган. По инерции я еще произношу слова, отпечатавшиеся в памяти, но рупоры наверху молчат.
      В ту же секунду я очутился на улице. Как это произошло, не знаю, очевидно меня вытолкнул Шабуров. Дорога безлюдна.
      Где Михальская? Где майор?
      Отвратительный вой заставил пригнуться, кинуться к кювету. Шабуров дернул меня за плечо, я упал и растянулся в кювете, на ломком снегу. Близко, в кустарнике, лопались мины.
      Шестиствольный... "Это второй залп", - сообразил я. От первого умолкла звуковка. Я поднялся, сплевывая снег. Рядом вырос майор, потом, опираясь на него, встала Михальская.
      Она побежала к машине. Звуковка дрожала, мотор жил. Охапкин, вероятно, пустил его в ход, как только миномет начал стрелять. Ох, отчаянный Колька! Первая пачка мин разорвалась за другой обочиной шоссе, звуковка наша заслонила тех, кто стоял у кювета и возле "сорокапяток". Осколки достались ей. Но это выяснилось потом. Я не заметил пробоин в борту, не успел заметить, так как Михальская рванула дверцу кабины и крикнула:
      - В машину! Живо!
      Звуковка понеслась на предельной скорости. Я глядел в окно. Дорога повернула, опоясывая холм. Лязгнули тормоза.
      Мы с Шабуровым вышли. Со мной столкнулась Михальская. Она задыхалась.
      - Надо вынести его, - сказала она.
      Коля лежал в кабине. Он сполз с сиденья, ноги его подогнулись, голова откинулась на спину. Крови почти не было. Мы не сразу разглядели ее - она тоненькой струйкой сочилась из ранки на виске, едва приметной. Мы вытащили Колю и внесли в кузов. Он застонал. Я развернул на полу матрац, и мы положили на него Колю.
      - Вы с ним будете... - сказала мне Михальская. Она села за руль, за ней послушно пошел в кабину Шабуров.
      Стало быть, Михальская вела машину. А мотор включил Коля, включил последним усилием, раненый...
      Машину подбрасывало. Я придерживал голову Коли. Он опять застонал.
      - Скоро, Коля, скоро, - сказал я, силясь увидеть в темноте его лицо. Приедем в медсанбат, Быстрова тебе перевязку сделает...
      Он не слышал меня. Нет, я не видел его лица, но знал, что мои слова раздаются в безучастной пустоте.
      - Ерунда, Коля, - сказал я. - Царапина. Мы еще воевать будем, Коля. Нам до Берлина с тобой...
      Он стонал и временами двигал руками, будто смахивал что-то с лица. Сквозь ушанку я ощущал живое тепло.
      Палатки медсанбата, большие, мягкие, словно опустившиеся на землю облака, возникли у самого шоссе, в серой мгле. Подбежали две низенькие плечистые санитарки с носилками.
      Мы ждали. Вышел седой прихрамывающий санитар с тазом, плеснул из него и заспешил обратно. Красноватое пятно осталось на снегу. За тонкой стенкой палатки кто-то, захлебываясь, кашлял. У соседней палатки разгружали машину с красным крестом, выносили раненых.
      Вышла женщина в туго перетянутом халате, бледная, с вызывающе четкими черными бровями, с длинными ресницами.
      - Привезли? - спросила она. - Как фамилия?
      - Охапкин, - сказала Михальская.
      - Возьмите его документы. - Женщина в халате строго оглядела нас и прибавила: - Смертельный исход неизбежен. Пробит череп. Мы нашли выходное отверстие.
      Нашли... Как будто это может что-нибудь изменить! Мгла обступила меня.
      - А когда... - Михальская отстранила Шабурова. - Когда наступит исход?
      - Не возьмусь определить. Несколько часов, а возможно, и день.
      - Мы приедем за ним, - сказала Михальская. - Чтобы похоронить.
      - Капитан Быстрова! - позвал кто-то из палатки, и женщина в халате исчезла.
      10
      На обратном пути я сидел в кузове против Шабурова. Михальская гнала вовсю. За лесом вставало багровое солнце, освещало изуродованный осколками движок, пробоины в обшивке, в ларе, в железной печурке.
      Я видел Колю, его живое тепло еще не остыло на моих ладонях.
      - Быстрова! - с горечью проговорил Шабуров. - Она и не знает его.
      - У него мать в Ленинграде, - сказал я. - Больше никого нет.
      - Орден ей пошлем.
      - Какой? - не понял я.
      - Дадут посмертно! - отрезал Шабуров и стукнул но столу.
      - Ему все равно теперь, - сказал я.
      - Зато ей не все равно, - возразил Шабуров запальчиво. - Мы с майором добьемся.
      "Он по-своему был привязан к Коле, - подумал я. - Ворчал на него, злился на его невинные выдумки и все же..." Сейчас он скажет, пожалуй, что Коля погиб напрасно, что мы патефонная служба, оседлает своего конька. Я не хотел этого и сказал:
      - Видите, мы тоже в бою. На самом передке. В самом пекле.
      Шабуров расстегнул китель и вытащил из внутреннего кармана сложенный лист бумаги. Руки его тряслись. Он медленно развернул бумагу, глянул и медленно разорвал вдоль. Затем сложил обе половинки и разорвал еще раз поперек.
      Обрывки упали на пол. Это был очередной рапорт Шабурова с просьбой отчислить его от нас и перевести в артиллерию.
      11
      В то же утро на батарею "сорокапяток" пришли три перебежчика и заявили, что их звала в плен "небесная фрау".
      Мне не довелось увидеть их. Звуковка отправилась в Ленинград, в капитальный ремонт. Вел ее Чудинов, степенный немолодой солдат, осторожно объезжавший каждую промоину. Я ехал с ним в качестве пассажира: меня командировали на фронтовую радиостанцию.
      Обратно Чудинов привез меня через два с лишним месяца, в разгар июня.
      Звуковка резво бежала по добротному сухому проселку. Большой шмель жужжал в кузове, ударяясь о стекло. За окном проносились эстонские хутора. Они пестрели среди молодой зелени, напоминая разноцветные грибы сыроежки.
      Со мной сидел Шабуров. Совсем другой Шабуров, чисто выбритый, бодрый, соскучившийся по друзьям, по действующей армии. По пути он приглашал в кабину и сажал на колени белоголовых эстонских ребятишек, угощал их пайковыми леденцами.
      В звуковке пахло свежей краской, машина помолодела, но что-то ушло из нее вместе с Колей...
      Наших мы нагнали в поселке, почти не тронутом войной. Они расположились в оранжевом доме с высокой, как башня, крышей, В доме было множество пустых ящиков, коробов, мешков, пачек плотной бумаги для обертки. Должно быть, хозяин - кулак, бежавший с немцами, - грузил свое добро второпях, навалом. В одной комнате осталась репродукция "Сикстинской мадонны", под которой Михальская пристроила свою койку. В комнате Лободы вешалка из бычьих рогов, круглый стол и сейф, содержавший, как выяснилось при вскрытии, пару черных перчаток и цилиндр. Машина "первопечатника" Рыжова лязгала своими натруженными сочленениями на веранде, среди горшков с кактусами.
      Без меня в хозяйстве Лободы появился еще один сотрудник - перебежчик Гушти. Я застал его на веранде, он отвешивал что-то на магазинных весах с красными чашками.
      На кактусе белела бумажка. Гушти отмечал на ней вес своей порции масла, хлеба, сухарей. Ему полагался тот же солдатский паек, что и Рыжову. Получали они продукты разом, а потом делили. Операция эта, совершавшаяся нашими бойцами быстро, на глазок, у Гушти занимала добрый час.
      Гушти стоял на коленях перед весами. Вид у него был такой серьезный, что я не сразу узнал его. Он полез в пакет за щепоткой фасоли и стал высыпать на чашку по зернышку, шевеля толстыми губами.
      Я окликнул его.
      - О господин лейтенант! - Гушти вскочил и вытянулся. - Все в порядке. Снабжение достаточное.
      При этом он подмигнул и снова стал комиком Гушти, Он цитировал листовку. "Снабжение достаточное", - на это мы неизменно указывали, говоря гитлеровским солдатам о советском плене.
      - Увы, нет шнапса и мармелада, - прибавил он.
      - Ох здоров жрать! - буркнул Рыжов. - Эссен, эссен{7} - первая забота.
      Гушти между тем, снова приняв молитвенную позу, вешал фасоль. Простоватая, маслянистая улыбка сошла с его круглого лица - это был уже другой Гушти, невеселый и жадный. Губы его шевелились. Похоже, он считая зерна.
      - Э, вовсе он не простофиля, - сказал мне о Гушти майор. - Это кажется только... А в общем, полезный немец.
      Михальская тоже была довольна работой Гушти. Ходячий словарь окопного жаргона! Записи Юлии Павловны сильно пополнились с появлением Гушти. Пришлось завести новую тетрадь.
      - Взгляните, какие перлы! - восклицала она, листая ее. - Mit kaltem Arsch{8}. Значит, капут, гибель. А как немцы из рейха называют зарубежных немцев - чешских, румынских, польских? Bente deutsche{9}. Правда, хлестко?
      - Гушти развлекает вас, - заметил я.
      - Сперва мы помирали с хохоту. Геринга он играл бесподобно. Но нельзя же без конца повторять одно и то же!
      Она курила. Я подносил ей огонь, она, как всегда, с улыбкой отводила мою руку.
      - Как Фюрст?
      - Нового пока ничего.
      Я не забыл Фюрста. Саксонец Вирт, выступавший у нас по радио, нередко приносил мне вести о нем. Хотя мне и не удалось за эти месяцы побывать в лагере военнопленных, я все же издали следил за житьем-бытьем обер-лейтенанта.
      Его друг Луц еще в апреле примкнул к "Свободной Германии". В союзе с ним Вирт повел атаку на Фюрста, но обер-лейтенант уперся. Нет, он не выступит против Гитлера, не нарушит присяги! Пусть изменились его убеждения - он сохранит их при себе. Его бывшие подчиненные должны драться до конца.
      - Другого выхода нет, - твердил Фюрст. - Германия рушится, к ней никто не придет на выручку. Русские - наши друзья? Красивые слова! - говорил он антифашистам. - Победители всегда одинаковы. Опять Версаль, голод, безработица... И русские, и англичане, и янки - все Навалятся и скрутят нас по рукам и ногам.
      Спорил он до изнеможения, до ссор и, разругавшись, ложился на койку. Возврата к карточному столу, к фон Нагеру, к фон Бахофену не было, да он и не стремился к ним.
      Фюрст стал больше читать. Вначале он брал книги у Вирта с недоверием, с задором: погоди, мол, я разнесу твои авторитеты! Но вскоре увидел, что не в силах этого сделать. А бросить книги уже не мог.
      Для компании, игравшей в карты, он перестал существовать. Его не замечали, с ним не здоровались. Фюрст не смотрел в их сторону, старался не слышать. Все же возгласы играющих доносились до него.
      По правилам игры, из карточных генералов, рейхсмаршалов и нацистских бонз выделялись козыри. Фамилии козырных начинались на одну букву. Чаще всего "козырными" были "Г" - легче всего назвать Гинденбурга, Гаусгофера, Гиммлера. До последнего времени Гитлер не фигурировал в игре, но с высадкой англичан и американцев во Франции настроения среди лагерной знати переменились.
      Труднее было с буквой "М", предложенной кем-то однажды. Назвали Манштейна, Мильха, Макензена. Кто же четвертый? И тогда лейтанат Нагер назвал маршала Монтгомери.
      Фюрст подскочил на своей койке. Может быть, он ослышался? Нет! Германский офицер ставит в один ряд со своими маршалами англичанина, врага! Молокосос Нагер сошел с ума! Его сейчас отведут к врачу, или...
      - Он, пожалуй, прав, господа, - вдруг раздался голос полковника Бахофена. Внук последнего владетеля Вестфалии, он считался старейшиной кружка. И вот, вместо того чтобы одернуть Нагера, Бахофен соглашается с ним! Фюрст ушам своим не верил.
      - Браво, браво, граф! - воскликнул барон Ролло. - Я всегда ценил независимость ваших суждений. Нам-то с вами придется считаться с Монтгомери.
      "Как мерзко! - думал Фюрст. - Эти вельможи еще недавно кичились своими заслугами перед нацистской партией, выдавали себя за патриотов Германии! Сейчас они готовы кланяться англичанам. Еще бы! Монтгомери с войсками в Нормандии, рано или поздно англичане и янки вступят в Баден-Баден, в Вестфалию, где этим чинушам принадлежат родовые замки, виноградники".
      Предатели! Фюрст соскочил с койки. Нет сил терпеть! Он хватит кулаком по столу и выскажет им все, что о них думает. Но в эту минуту кто-то коснулся его плеча.
      - Чудак ты, Винни, - сказал с усмешкой Луц. - Мяч не твой.
      Так говаривал Луц еще в пору юности, когда учил Фюрста играть в футбол. "Не горячись, Винни, не бросайся, как бешеный, не твой это мяч".
      - Они же не поймут тебя, - прибавил Луц, усаживая Фюрста. - Ты просто младенец, Винни. Неужели тебе не ясно? Они пекутся только о себе.
      Однокашники тихо беседовали, сидя на продавленной койке Фюрста.
      - Ты обрати внимание на Нагера, - говорил Луц. - Именинником ходит. Перед ним заискивают. А почему? Сестра Нагера в Америке, замужем за членом конгресса... Да, это факт, Винни. Что им Германия!
      - Я вспоминаю своих солдат, Луц, - отвечал Фюрст. - Они славные парни и храбро выполняют свой долг. Знали бы они, о чем толкуют офицеры... Бахофен, надо думать, мечтает принять Монтгомери в своей усадьбе. Нет, нет, Луц, солдатам нельзя этого знать! Тогда конец, штыки в землю...
      - Здесь ты как раз не прав,- настаивал Луц. - Именно им нужно знать. Да, штыки в землю, иначе русские истребят твоих славных парней и уж тогда Германия наверняка погибнет. И говорить-то по-немецки будет некому.
      Слова Луца вызвали в уме Фюрста новый поток размышлений. Все чаще он стал думать о своих солдатах, умирающих на фронте. В самом деле, если их перебьют, что останется от Германии? Ведь поражение будет еще горше!
      Шли дни. Радио приносило сенсационные известия. Советская Армия во многих местах достигла рубежа своей страны. Освобождены Крым и Одесса, финские дивизии изгнаны из Карелии, отпал еще один союзник Гитлера Финляндия. Англичане и американцы крепко вцепились в Нормандию, теперь их уже не выбить оттуда. Бахофен, Нагер и прочие спохватились, что давно не практиковались в английском и французском.
      - Худо ли им? - говорил Луц. - Семьи у них в безопасности. Под каждым замком, вероятно, глубокий и надежный бункер с ванной и паровым отоплением. А Бахофен каким-то образом умудрился отправить своих в Бразилию.
      - Не им решать судьбу Германии, - вставлял саксонец Вирт. - Народ им не доверит своего будущего. Простые люди - вот кто теперь начал делать историю. Крот истории, как сказал Маркс...
      Теперь Фюрст не гнал от себя Вирта. Простые люди? Да, такие, как его отец, как его солдаты... Эти господа Бахофен, Нагер и словом не обмолвились о солдатах! Считают будущие доходы, переводят их на франки, на доллары, на фунты.
      В памяти Фюрста возникал Клаус Ламберт, убитый при попытке уйти к русским. Клаус, веселый юноша, любимец товарищей, нравился Фюрсту, хотя и проявлял иногда непозволительное вольнодумство. Ему, например, не хотелось чистить сапоги унтер-офицеру, он смеялся над поздравлениями, которые почта доставляла на передовую от окружных нацистских ляйтеров. Лучше бы присылали шоколад! Отец Клауса - учитель истории в Страсбурге. "Ох, уж эти эльзасцы!" - сетовал тогда Фюрст. Все-таки они неполноценные немцы. Испорченная кровь, с примесью французской. Письма папаши Ламберта совсем не подтверждали любви эльзасцев к фюреру, их готовности к самопожертвованию. Фюрст ловил себя на том, что он мягок с Клаусом, непостижимо мягок. Покоряло обаяние этого жизнерадостного юнца. И странно, свойств истинно солдатских, столь ценимых Фюрстом, у Клауса не было совсем. Он был похож на хорошенькую, немного взбалмошную, шаловливую девушку.
      Теперь Фюрст вспоминал Клауса уже без всякой досады, жалел его. Жалел и солдата Кадовски, полуполяка из Мекленбурга, расстрелянного за пораженчество. Молчаливый великан с большими грубыми руками крестьянина... Как мечтал Кадовски вернуться в свою деревню, обрабатывать свое поле!
      Толстого, угодливого Брока Фюрст ставил в пример другим. Не то чтобы унтер-офицер возбуждал симпатию, нет, он часто раздражал Фюрста. Как заведет, бывало, речь о своих родственниках... Дядя у него, видите ли, из самого древнего рода в Тюрингии, дому и сенному сараю триста двадцать два года, а коровник, где мычат два десятка породистых симменталок, заложен сто десять лет тому назад. Какие сливки у дяди, какая домашняя ветчина!
      Другой дядя - бургомистр в маленьком городишке, его сын - морской инженер, строил базу для подводных лодок в Свинемюнде. Перечень родичей не имел конца.
      Брок жаден, на солдат смотрит свысока, но Фюрст поощрял его наградами, помогал продвигаться по службе, Брок был нужен. Теперь Фюрст спрашивал себя с болью: для чего нужен? А смерть Клауса Ламберта? Может быть, дело Брока?
      Как-то раз Брок получил посылку из Тюрингии. Из того самого хваленого дядиного хозяйства. Сыр, колбаса с тмином. Фюрст видел только корочки от сыра и кожуру от колбасы. Другие делились домашними дарами. Брок же не угостил даже своего обер-лейтенанта. Забился в укромный угол и съел все один...
      Брок действует и сейчас, заставляет солдат воевать. Действует и Фюрст, вернее его имя "героя дивизии"... Еще недавно это радовало Фюрста. Сейчас он не находил в легенде удовлетворения.
      Так работала голова Фюрста. О его трудных раздумьях я узнал гораздо позднее, уже после того, как он принял решение, изменившее всю его жизнь.
      Два события повлияли на Фюрста.
      В лагерь прибыли новички. Один из них, капитан о длинной фамилией Кенигерайтерхаузен, сдался с остатками своего батальона. Правая бровь у капитана дергалась. Он примкнул было к компании Бахофена: баронская фамилия давала ему на это право. Но как-то сразу отошел от нее. Изо дня в день он рассказывал Фюрсту и Луцу о том, как батальон попал под огонь "катюш". Три залпа вывели из строя больше половины солдат. Снова и снова капитан спрашивал, правильно ли он поступил, сдавшись в плен.
      - Нас бы истребили, понимаете? Как цыплят... Нас окружили. Мы ничего не могли поделать. Я должен был... Все-таки двадцать семь человек сохранили жизнь.
      - Хорошо, - кивал Луц. - Эти, жизни пригодятся Германии.
      Фюрст смотрел на капитана, на его прыгающую бровь и неожиданно для самого себя выговорил:
      - Вы правильно поступили, да, да!
      Тем временем наступление наше продолжалось. Настал час последней битвы и для авиаполевой дивизии. Советские войска обошли ее с флангов и отрезали пути отхода. Майор Лобода, обрадованный, тотчас велел передать эту новость Фюрсту.
      - Решай, - сказал Фюрсту Луц. - Ты ведь, в сущности, еще командуешь там.
      И Фюрст решился.
      - Передай русским, - сказал он Вирту, неловко переминаясь, охваченный внезапным смущением, - я согласен... То есть, видишь ли, мне нужно сказать несколько слов моим ребятам... Моей авиаполевой... Всего несколько слов.