Осенью 195… года я гостил в Грузии, у моих друзей-пограничников.

— Эх, приехать бы вам пораньше! — говорили мне. — Тут такое творилось…

Увы, я не был свидетелем памятного поиска. И мне пришлось вооружиться блокнотом, знакомиться с участниками событий.

Сейчас они словно обступили меня. Вот Игорь Тверских со своей собакой Гайкой. Вот братья-близнецы, связисты Весноватко, из которых один — верзила Антон — известен как «старшой», хотя он старше худощавого, веснушчатого Димитрия всего на полчаса. Я вижу черные, чуть насмешливые глаза Лалико, дочери Арсена Давиташвили, знатного чабана. Вижу старожила границы — подполковника Романа Нащокина. Вижу неторопливого, дотошного следователя Вахтанга Ахметели и многих других хороших людей.

Передо мной дергается, закатывает глаза Нияз-Мехмед-оглы, бандит с повадками юродивого. Его я тоже видел и слышал его показания на суде.

С начальниками Нияза, организаторами «Рикошета» мне встречаться не приходилось. Восполнить пробел помогли записки Сайласа Дарси, недавно опубликованные за границей. Я выбрал из них наиболее существенное и перевел. Читатель найдет здесь подлинные отрывки этого примечательного документа.

Собственные имена и географические названия мною частично изменены.

1

— Все ясно, — сказал Сивцов.

Он поглядел на ручей, вздувшийся от недавнего ливня. Нет, дальше идти незачем. От пролома в заграждении собака привела прямо сюда, к водопою.

Часто дыша, она обнюхивала следы. Свет луны упал в лощину, ручей блеснул, как выхваченный из ножен клинок, и на берегу, в вязкой черноте ила, резче обозначились отпечатки острых, раздвоенных копыт.

Сивцов нагнулся, измерил промежутки. Да, все ясно — кабан. Старый, грузный хряк, пудов на десять. Он шел вразвалку, лениво вытаскивая ноги из ила. Тут он стоял и пил из ручья — вон как глубоко вдавились копыта.

— Мяса-то пропадает, товарищ капитан, — вздохнул солдат Тверских, — сила!

Были еще следы — давние, размытые ливнем. Сивцов не раз видел, как сверху, из леса, поясом охватившего гору, двигались к водопою дикие кабаны: мохнатые, клыкастые секачи и гладкие, розово-серые поросята. Страсть охотника Сивцову незнакома, но рука его невольно тянулась к оружию. Жаль, стрелять нельзя: рядом граница.

Солдат притянул к себе собаку за поводок, потрепал по маслянистой холке.

— Гайка, Гаечка, — басовито выпевал он. — Нам бы с тобой отбивную свежую, а?

«Почему именно гайка? — подумалось Сивцову. — Длинная, поджарая, остроухая. Странные клички достаются собакам…» Мысли начальника заставы возвращались в спокойное русло.

— Или шашлыку, — басил Тверских. — Шашлычку из свинины, а? Как ты считаешь, Гайка, а?

Сивцов еще раз оглядел берег у водопоя. Как много на нем кабаньих следов! Нет, идти дальше не имеет смысла. Такие «нарушители», почитай, каждую ночь ходят. Правда, кабаны редко рвут колючую проволоку. Чаще всего раздвигают. Но удивляться нечего — проволоку разъела ржа. Оборванные концы ее стали рябиново-красными. Понятно, она не могла выдержать напора огромного зверя. Там, у проволоки, на каменистом грунте, кабан не оставил явственных следов, но зато потерял клочки своей шерсти. Волоски, жесткие, совсем свежие волоски, повисли на стальных шипах.

— Товарищ капитан, — сказал Тверских, — сколько я ни ел шашлыка, — он развел руками, как бы желая показать количество съеденного, — а такого, как в Тбилиси, нигде нет. Заверяю железно! Там ресторан на горке есть. Ресторанчик — будь здоров!

— Ох, Тверских, — вздохнул Сивцов. — Ох, товарищ Тверских!

— Слушаю вас, — отозвался солдат и повернул к Сивцову широкое, костистое лицо.

— Глупости у вас в голове, вот что. И потом — бросьте вы, наконец, эти словечки — «железно», «классно». Так выражается отсталая часть молодежи, а вы пограничник. Возьмите Тургенева. Как у него…

Пример из Тургенева, однако, не шел на ум капитану, и он замолчал.

— Идите! — закончил он.

Тверских подхватил поводок. Тотчас он и остроухая Гайка исчезли в кустарнике.

Сивцов не спешил. Для порядка он осмотрел кусты, потом еще раз побывал у пролома в ограде и поднялся к заставе. В канцелярии мерцала притушенная керосиновая лампа. Капитан взял трубку телефона: вызвал комендатуру.

— Очередной кабан, — сообщил он.

— Добро, — ответил дежурный. — Спокойной ночи, Леонид Петрович.

Сивцов усмехнулся. Спокойной ночи! Шутит он или всерьез? Коли всерьез, — значит, плохо представляет себе, каково здесь, на заставе, ночами.

Он, Сивцов, не ляжет, пока не проверит наряды. Так уж положено. Участок не маленький, до утра на ногах. Удастся ли поспать потом, неизвестно.

Капитан задул лампу, запахнул плащ, вышел. Тропа взмыла круто вверх, сделалась скользкой, трудной. Черная туча покрыла луну, но капитан шагал уверенно, машинально поднимал ногу над камнем, перескакивал через ямы.

За годы службы на заставе Сивцов приобрел способность «видеть ногами», способность, отличающую старожила границы и всегда восхищающую новичка. Кручи, которые некогда казались неприступными, карнизы, вызывавшие когда-то дрожь и болезненное томление под ложечкой, стали ему привычными.

Он чутьем уловил среди камней солдат, ответил на оклик «Стой!» Еще выше, у кромки снега, встретил дозор. Снег — запоздалый остаток зимы, суровой и долгой — широким языком тянулся от самого гребня горы. Сивцов спросил солдат, не заметили ли они следов на снегу, и, не довольствуясь ответом, сам осмотрел ноздреватую фирновую залежь. Ветер тормошил плащ, от фирна тянуло острым холодком и сыростью. Сивцов поднялся еще выше, на гребень, под самые облака. В ясную пору отсюда на десятки километров открывались каменные волны гор: на юге — чужих, на севере — наших. Сейчас здесь клубилась непроницаемая для глаза сырая муть. Только чувство границы, въевшееся в плоть и кровь, подсказывало, что тут конец советской земли!

Наряды окликали капитана, он выслушивал доклады. Солдаты говорили тихо; обычные слова звучали у них по-особому значительно, а один, совсем еще юный пограничник, опасливо поглядывая в чужую сторону, не докладывал, а заговорщически шептал, и Сивцов не сдержал улыбку.

Он понимал юношу. Очень-очень давно Сивцов сам был новичком.

Все это время поток мыслей, рожденных ночной тревогой, не прекращался. Сивцов испытывал досаду оттого, что нарушитель — всего-навсего очередной кабан. Как раз теперь пригодился бы настоящий нарушитель. Даже очень! Недавно застава прошла проверку. Стреляли средне: мешала плохая погода. Проверявший офицер не брал во внимание того, что заместитель Сивцова целых три месяца проболел. Словом, заставе не повезло. Она хоть и не на последнем месте, но уже не в числе лучших. И Сивцов знает: ничто так не выручает в подобном положении, как задержание нарушителя. Пусть он даже сам напорется на секрет, сам толкнется в руки!

А ведь застава раньше считалась передовой! Да, не повезло…

Сивцов разволновался и ускорил шаг. Взять вопрос комплектования! Разумеется, нельзя требовать отборных лыжников, обученных альпинистов, но все-таки… Вон по каким кручам, по каким зубцам проложена линия границы! Летом шею сломать можно, а уж зимой, когда пурга валит с ног… Было бы правильнее назначать на самый трудный участок солдат покрепче, посильнее телом и духом. А то… Взять хотя бы Тверских. В прошлом у него ряд проступков: пререкания, а один раз даже выпивка. Спрашивается: если его в резерве при штабе отряда не могли наставить на истинный путь, то почему Сивцов должен исправить! Одни словечки Тверских чего стоят — «классно!», «железно!» Тьфу!

На заставе Тверских немного подтянулся, но все же один неприятный казус был. Поступила жалоба от местного жителя. Пришлось дать взыскание и напомнить, что негоже так себя вести советскому воину, да еще сыну Никифора Тверских, героя-пограничника.

Сивцов за всех в ответе. И никого не касается, что у Сивцова четвертый месяц нет замполита…

Размашистой походкой Сивцов спускался по травяному склону. Солнце уже золотило гребни хребта; первый луч скользнул в долину, зажег капли росы на траве, уперся в белый дувал заставы.

В домике еще спали. Сивцов встал на цыпочки и тихо, чтобы не разбудить жену и пятилетнюю Верочку, прошел к кровати. Лег, накрылся шинелью, свесил ноги в тяжелых сапогах.

Через два часа его разбудили. Звонили из комендатуры. Пока Сивцов бежал к телефону, на ходу надевая гимнастерку, ночная тревога вновь ожила для него. Вдруг он что-нибудь упустил! Но нет, голос дежурного в трубке был будничный, спокойный.

— Слышь, Петрович! Ты намерен пахать контрольную полосу?

Сивцов повеселел. Да, о кабанах можно забыть. Намерен ли он пахать? Непременно. А то совсем зарастет.

— Давай людей. Трактор свободен.

Начинался новый день на заставе. Начинался обычно. Солдаты выносили на солнце плащи и шинели, отсыревшие в наряде. В умывалке звенели рукомойники. Старшина Кондратович, коренастый, румяный белорус, выбежав в трусах к турнику, подскочил, завертелся, спрыгнул наземь, похлопал в ладоши.

— Тверских за трактором, — сказал Сивцов старшине.

— У нас еще есть водитель, комбайнер даже. Коломиец Степан. Тверских я отпустил, — разминая ладони, сказал старшина. — Он с собакой занимается.

— Что ж, это неплохо. Пусть тренирует Гайку. Раз так, за трактором пойдет Коломиец с напарником.

— Товарищ капитан, — старшина смутился, — Тверских на кочевье просится. Я думаю, можно разрешить. На вечер, в воскресенье.

— А по-моему, нельзя, — отрезал Сивцов. — Опять мне краснеть из-за него?

— Он осознал, товарищ капитан.

— Нечего ему там делать.

Капитан круто повернулся. Всегда старшина защищает Тверских, не хочет понять…

В канцелярии он включил репродуктор. Москва передавала последние известия. Целинные земли сдают хлеб. Ангара остановлена мощной плотиной. Сивцов слушал, делал заметки в тетради для беседы с солдатами.

О ночной тревоге он уже не вспоминал.

2

Тверских и молодой белобровый солдат Баев с собакой Гайкой сошли с большака и углубились в лес.

Гайка шла степенно, слегка натягивая поводок. Вдруг черный комочек мелькнул в траве, укатился под валежник. Гайка шарахнулась в сторону.

— Ты брось, брось, Гайка, не дури! — сказал Тверских, сдерживая собаку. — Это же мышка, глупая ты! Срамишь меня. Служебная собака, а мышей боишься. Эх, ты! Просто стыдно…

Гайка уже забыла про мышь. Она заинтересовалась птицей, гомонившей в кустарнике. Навострила уши, потянула поводок.

— Фу! Гайка! Была бы ты охотничьим псом… тогда другое дело…

Баев отстал; он залез в малинник и набивал рот ягодами. Круглое лицо его сияло от удовольствия.

— Ты не подводи меня, — увещевал Тверских Гайку, — ладно? И тебе хорошо будет, и мне. Глядишь, и похвалят нас. Может, капитан меня на кочевку отпустит.

Тверских дал выход наболевшему чувству. Кочевье манило его по очень простой причине: там Лалико.

Познакомился он с ней весной в Сакуртало, в Доме культуры. Они танцевали. Большие глаза Лалико, черные, строгие, смотрели на солдата испытующе и, как ему показалось, не без симпатии. На прощанье он сказал уверенным и несколько небрежным тоном, что будет ждать ее в ближайшую субботу, в семь вечера, у ворот городского парка. «Не знаю», — ответила она смущенно и, к недоумению Игоря, не пришла. Он узнал ее адрес, разыскал дом на окраине Сакуртало. Калитку открыл отец. «Лалико нет дома», — сказал он, смерив солдата суровым взглядом. А только сейчас алела в саду косынка девушки! Стояла там, под навесом из виноградных лоз, и убежала! Через день Игорь повторил визит. Стучать он, однако, не осмелился. Долго бродил вокруг, ждал, не выйдет ли Лалико за водой к фонтану, не откроет ли ее рука окно.

Дом словно вымер. Солдат подозвал мальчишек, гонявших мяч, и те подтвердили, что хозяев нет, уехали в горы, на кочевку.

В тот же вечер сгоряча Игорь написал письмо Лалико. Не все получилось так, как надо, в этом письме, и солдат жалел потом, что опустил его в ящик. Были там и упреки — исчезла, мол, не предупредив, — и жалобы. Не привык-де он, Игорь Тверских, к такому обращению.

Лалико не ответила. Игорь послал второе письмо, но и оно осталось безответным.

Стороной он выяснил, что отец Лалико, Арсен Давиташвили, лучший чабан колхоза имени Руставели, — человек старозаветных правил. Сам подбирает жениха для дочери. Сватаются за нее двое: армейский офицер-украинец и местный горожанин-грузин, технорук консервного завода.

С горя Игорь решил выпить и прибыл в казарму из увольнения навеселе. Получил взыскание. В третьем письме убеждал Лалико не подчиняться тирану-отцу. Лалико по-прежнему молчала…

Вскоре Игоря перевели на заставу. И вот недавно нежданно-негаданно он встретил Лалико. Шел с пакетом в комендатуру, а она гнала по дороге тонконогого бурого бычка и словно не узнала Игоря. Он загородил ей путь, остановил, шутя потребовал пропуск в пограничную зону. Она показала. Тронула хворостиной бычка, двинулась было дальше — и тут бы Игорю поговорить с ней по-хорошему, а он встал на дороге и сурово сказал: «Все равно нельзя. Запретная зона».

Вот как это вышло. Конечно, никакого запрета не было; он выдумал это, чтобы удержать ее. Глаза Лалико гневно сверкнули; она, не проронив ни слова, повернулась спиной и оставила Игоря растерявшегося, уничтоженного.

Так и заварилась каша. Арсен прискакал к начальнику заставы и заявил, что Тверских проходу не дает Лалико, да еще оскорбляет его, обзывает тираном. Что выдавать дочь насильно замуж он и не думает, а только дает ей советы. Что Лалико, девушка разумная, видит, кто лучше, офицер, технорук или невоспитанный мальчишка, который к тому же падок на водку и похвалиться может разве только взысканиями.

Игорь был в наряде. Потом он пытался объяснить капитану, как все получилось, но куда там! Начальник слушал с неудовольствием, а потом начал выговаривать: «Вы его не знаете, а городите про него черт знает что!» И прибавил неизменное, что Игорю Тверских, сыну Никифора Тверских, должно быть стыдно вдвойне.

Ох, как часто слышал Игорь напоминания об отце!

Душу свою он излил старшине Кондратовичу… «Голова еловая, — сказал старшина, — ты же сам во всем виноват». Он повернулся к своей жене-грузинке. «А ты, Саломэ, как меня мучила! Я же тогда есть не мог, пять килограммов потерял. Верно?» По мнению старшины, Игорь с самого начала испортил дело. Нечего было стучаться в дом без приглашения. «Самое правильное было бы — извиниться!» — сказал старшина. Что ж, Игорь согласен. Но ведь для этого надо увидеть Лалико.

Горестные думы не покидали Игоря. И Гайка, умная, чуткая Гайка как будто сочувствовала ему, помахивала хвостом, поводок дергала мягко, уважительно…

Пограничники вышли на тропу. Она пересекала край леса, глухой, самый удаленный от человеческого жилья.

Весной Гайка брала след всего-навсего трехчасовой давности. Но Игорь поверил в собаку. Говоря на языке пограничников, она обнаружила интерес к проработке следа. Интерес! Игорь смеялся, когда впервые, на курсах, услышал это слово в применении к собаке. А ведь иначе и не скажешь! Гайка старалась. Она так хотела заслужить ласку! Так волновалась на следу, так сокрушалась, потеряв его! Правда, характер у Гайки не безупречный: то закапризничает, то вроде бы замечтается. Вкусную еду вообразит или другую какую собачью радость. На заставе и сейчас не очень-то ценят Гайку. Капитан Сивцов склонен считать ее достижения случайностью.

Что же он скажет, когда Игорь доложит: Гайка взяла десятичасовой след!

Это было вчера вечером, на тренировке. Баев свидетель. Тверских хотел доложить сразу, но раздумал. Сперва надо проверить.

Вчера же, после занятий, проложили новый след. Вот минуло уже больше десяти часов. Сейчас Гайка держит новый экзамен.

Там, где след пересек тропу, Гайка остановилась, ткнулась в землю, засопела, тихонько визгнула, рванула поводок и отыскала человека, спрятавшегося в кустах.

Хорошо! Хорошо!

Гайка подпрыгнула, лизнула Игорю руку. Молодец, Гайка! Игорь не мог, конечно, ограничиться коротким уставным «хорошо».

— Ну, Гайка, удружила! Законно! — восклицал он. — Десять часов! Поняла? — Игорь поднес к морде собаки часы, показал пальцем стрелки. — Знаешь время? Ничего, научишься. Правильно, Баев, натаскаем? И считать научим, как в цирке. — Его подмывало шутить, смешить круглолицего, улыбающегося новичка Баева. — Доложим теперь капитану. Железно! Шагаем докладывать, живо!

На радостях его тянуло говорить с Гайкой, говорить без конца. Правда, в книге написано, что собака понимает только слова команды, которым ее обучили. Но Игорь не мог примириться с этим. Его Гайка умнее!

— А сахару хочешь? А?

Он дал собаке два куска, высшую и редкую награду.

Двинулись обратно.

Гайка резвилась; она явно радовалась удаче. Ее тянуло гоняться за бабочками, разрывать кротовые кучи, забраться в нору барсука. Вдруг поводок натянулся — Гайка, дрожа от нетерпения, обнюхивала какой-то предмет на траве. Игорь оттащил Гайку.

— Палка, обыкновенная палка…

Он все же поднял палку. Да, ничего особенного в ней нет. Однако она недавно побывала в чьих-то руках. Кто-то вырезал ее в лесу, очистил кору. Зачем? На тросточку она не похожа — коротка и оба конца тонкие, не на что опереться.

Но мало ли на что может пригодиться такая палка! С ней удобно ходить по грибы, по ягоды, раздвигать малинник… Ну, да, Игорь точно такие видел у ребят с кочевок. Он уже размахнулся, чтобы отшвырнуть находку.

— Бросить всегда успеем, — сказал Баев. — Наше дело — доложить.

— Логично. На, держи!

Баев взял находку почтительно, двумя пальцами и так понес.

Гайка виляла хвостом, подскакивала, как бы одобряя решение взять палку.

— Гайка все понимает. — Игорь погладил собаку по голове. — Она, брат, образованная… Покажем палку капитану; ему виднее…

Гайка ответила Игорю быстрым, преданным взглядом и послушно побежала. Солдаты едва поспевали за ней.

3

— Товарищ капитан, — доложил Игорь сияя. — Гайка взяла десятичасовой след.

Вот она, долгожданная минута! Уж если и эта новость не тронет начальника заставы, тогда его, надо полагать, ничем не проймешь. Игорь хотел сделать паузу, чтобы насладиться эффектом, но не вытерпел и с азартом продолжал:

— Работали с ней по следу… Она не первый раз так, она еще вчера тоже…

Этого он не собирался открывать. Невзначай слетело с языка. Сивцов чуть улыбнулся.

— Что же вы вчера не доложили?

— Да я… — Тверских смутился. — Сразу как-то боязно, товарищ капитан. Не хотел обмишуриться…

— Как? Как?

— Семь раз примерь, как говорится…

— Значит, уверенности не было? Ясно, Тверских. Откуда она появится, коли вы занимаетесь с собакой рывками. То гоняете ее сверх всякой нормы, то забываете про нее.

Игорь опешил. Вон как он повернул! Правда, в начале года он тренировал Гайку нерегулярно, программу не выполнил. Но последнее время он занимался хорошо и как будто наверстал упущенное.

— Исправлюсь, товарищ капитан, — произнес он упавшим голосом. — Разрешите еще доложить, — и он опустил на стол перед Сивцовым палку, найденную в лесу. — Гайка схватила. Реагировала крепко.

Он пояснил, где лежала палка. Сивцов взял, повертел перед глазами, кивнул.

— Ладно, Тверских. Завтра я сам проверю вашу Гайку. Идите отдыхать.

Солдат вышел. Сивцов покачал головой. Эк, топает! Потом взгляд капитана упал на находку. Мало ли палок валяется в лесу! Если все подбирать… Однако он поставил ее в угол, у этажерки с книгами, рядом со своей тростью.

— Развелось же кабанов! — сказал он дома жене Полине. — Житья от них нет.

Тем временем Игорь нахохлившись сидел на койке. Пробовал читать, но строки сделались точно немыми. Разговор с капитаном не шел из головы. «… уверенности не было, Тверских!» — слышалось солдату. Это в Гайке-то! Да ведь она же первоклассная собака! Только для того он, Игорь, и повторил упражнение, чтобы окончательно убедиться.

«Уверенности нет»! Еще что? И как это он не вспомнил сегодня Никифора Тверских, отца, на которого Игорь непременно должен быть похожим?

Собственно, Игорь и не возражает. Кому неохота стать героем! Но когда в тебе хотят увидеть чуть ли не все черты отца, упрекают тебя, огорчаются оттого, что ты все еще не похож на него, тычут в нос — это уже слишком!

Он, Игорь, сам по себе. Начать с того, что и биография у него необычная. Двух лет от роду его взял к себе, укрыл от немцев белорусский крестьянин Петро Игнатюк. Игорь и сейчас в письмах зовет старика отцом, а его жену Клавдию Антоновну — матерью. От них он узнал, что родной его отец был начальником заставы и в первое утро войны принял неравный бой и погиб, а мать была в это время в Орше, и там ее убила фашистская бомба.

Когда Игорю было двенадцать лет, в село приехал писатель из Москвы, собиравший материалы о Никифоре Тверских, о его славной заставе. Года через полтора в школе получили книжку с портретом отца на переплете. Так вот он какой! Ни у кого в селе не было фотографии отца и никто не мог рассказать так хорошо, с такими подробностями о том, как пограничники зарылись в землю и три дня держали оборону, бились с врагом до последнего патрона. Игорь всегда гордился своим отцом — героем Никифором Тверских, но Игнатюки как были для него, так и остались по-настоящему близкими. И, наверное, Игорь доучился бы в сельской средней школе и стал бы трактористом или полеводом, если бы не произошло неожиданное…

Объявился дядя Игоря, полковник. Приехал, увез его к себе в Москву. Квартира в центре столицы, летом дача, прогулки в машине. Игорь попал словно на другую планету. Полковник и его жена — артистка — бездетные, привязались к Игорю, дали ему полную свободу. «Кровь у парня здоровая, сибирская, не свихнется», — говаривал дядя. У Игоря появились деньги, новые друзья. Иногда он после шумной вечеринки оставался у них ночевать и опаздывал на уроки. Потом оказалось: один из его приятелей знакомился с иностранцами, спекулировал заграничными галстуками, джемперами, рубашками и угодил в тюрьму. Другой учинил в ресторане драку. А Игорь считал их своими — такими «законными» ребятами! Он и сам свихнулся бы, если бы не честность, не уважение к труду, привитые в колхозе, в доме Игнатюков.

Тетя Агния, артистка, усмотрела у Игоря сценические данные. Игорь уже вообразил свое имя на афишах, в мечтах видел себя раздающим автографы у ворот киностудии «Мосфильм». Но дальше участия в массовых съемках дело не пошло.

Настала пора призыва. Игорь возмечтал о морской службе, рисовал себе штормовые вахты, берега неведомых стран. Но дядя был непреклонен в одном: сын Никифора Тверских должен служить на границе! Убеждал Игоря, упрашивал, наконец уломал. Дал знать в военкомат, и вот Игорь на границе. Несколько удивленный новым поворотом своей судьбы, он толком еще не представлял себе, кем будет. И если бы не Осадчий…

Иван Осадчий, любитель и знаток собак, поведал солдатам-новичкам, как он и его пес Наждак задержали восемь нарушителей. Восемь! Потом Осадчий спросил, кто желает поступить в школу инструкторов. И Тверских вызвался. Рука как-то сама поднялась.

И вот он инструктор, у него есть собака, умная, понятливая Гайка! Игорь убежден, что ему досталась редкая, выдающаяся, талантливая помощница.

Когда же его Гайка встретит полное признание на заставе? До боли обидно за нее Игорю. Нет, он не успокоится. Он докажет капитану. Напишет в округ, Карацупе.

Вот это лучше всего! И откладывать незачем. Игорь достал из тумбочки конверт, бумагу, взболтал чернила в пузырьке. Но в ту же минуту во двор, с шумом уминая гальку, въехала машина. Игорь глянул в окно. Из машины вылезли два офицера. Он знал обоих. Коренастый полковник, с широким скуластым лицом, — Чулымов, начальник отряда. Другой, высокий, румяный, в ярко начищенных сапогах, — подполковник Нащокин из политотдела округа. С ними еще два офицера.

Нащокину и надо сказать про Гайку! Он политработник; обратиться можно прямо, минуя инстанции. Улучить только удобный момент…

К приезжим вышел Сивцов.

Он отдал рапорт, и голос его немного дрожал: уж очень внезапен этот визит! Он мысленно спрашивал себя, что могло их привести сюда и в такой спешке. Брызги грязи облепили машину.

— Мы к вам, — сказал Чулымов. — Покажите-ка, где у вас прошел кабан!

Сердце Сивцова сжалось.

— Здравствуй, Леонид, — просто сказал Нащокин.

Сивцов и Нащокин вместе учились, вместе окончили военную школу. Затем пути их разошлись. Нащокин, прослужив короткое время на заставе, где-то на Карпатах, получил оттуда назначение в политотдел отряда, а года два назад прибыл в Тбилиси.

— Что нового у вас? — спросил Чулымов.

— Все тихо, — ответил Сивцов. — Один предмет обнаружен в лесу…

Он вынес палку. Нащокин вытащил из планшетки большую линзу, внимательно оглядел находку, но ничего не сказал.

— А у нас есть сигнал, — веско произнес Чулымов.

Сивцов напрягся. Нет, ночной инцидент, оказывается, не исчерпан. В Месхетских горах таксаторы леса видели в бинокль двух пешеходов. Они мелькнули вдали, на горном хребте, и скрылись в ущелье, среди скал. Местность суровая, труднопроходимая, посещается редко. У таксаторов была рация; они послали депешу в свой трест, а оттуда позвонили пограничникам.

— Возможно, охотники? — тревожно сказал Сивцов.

Он знал, что на границе бывает и ложная тревога. В большинстве случаев неизвестные, вызвавшие переполох, оказываются охотниками, чабанами, геологами… А если даже те, двое, и нарушители, то ведь его застава не единственная. Есть соседи.

Шагая вместе с приехавшими к линии границы, Сивцов успокаивал себя.

Нащокин ступал аккуратно, выбирая места посуше, и осторожно, двумя пальцами отводил ветки. «Все равно глянец не убережешь», — думал Сивцов, глядя на узконосые хромовые сапоги Нащокина.

У лаза, к которому вели кабаньи следы, Нащокин опять извлек свою лупу, стрельнувшую по елям шаловливым солнечным зайчиком, и нагнулся.

— Смотрите, — сказал он таким тоном, что все разом подались к нему и только Сивцов продолжал стоять поодаль, в ожидании.

Нащокин обернулся к капитану.

— Прошу!

Сивцов взял лупу, направил на проволоку, на ее оборванный конец.

— Вроде, кусачками, — сказал Чулымов.

Сивцова словно ударило. Да, проволоку как будто перерезали. Она проржавела; ее достаточно было чуть-чуть сдавить кусачками и обломить. Только сильное увеличение показывало тоненькую серебристую искорку среза. Были еще разрывы в заграждении, в двух местах, но там обошлось без инструмента.

Капитан не выпускал линзу. Может быть, ошибка? Сейчас он отталкивал от себя тревогу, но напрасно. Проволоку перерезали. Значит, здесь у него прошел враг!

В жизни Сивцова было много боевых тревог, и он любил вспоминать их в кругу товарищей: ведь в поиске, схватке с врагом и заключен смысл службы на границе. Но теперь тревога отзывалась в душе капитана болью вины. Она смотрела на него глазами Нащокина, Чулымова, офицеров штаба.

Вина как бы окружила его, провела черту, мгновенно отдалившую его от всех остальных.

Десять минут спустя на заставе Сивцов, задыхавшийся от быстрого бега, отдавал распоряжения. Послал наряды к самой границе закрыть дорогу врагу, если он кинется обратно. Приказал солдат Тверских снова осмотреть местность — вдруг отыщется еще что-нибудь.

Все переменилось на заставе; Явилось то новое, случавшееся много раз и всегда острое, захватывающее дух, что несет с собой короткое слово «тревога». Тревога помчалась по радио и по проводам в комендатуру, на соседние заставы, в округ. Ничто уже не остановит ее; она нарастает, как ветер. Он, Сивцов, и его застава в самом центре тревоги.

Капитан старался не проявлять суетливости, держаться уверенно, но на всем, что он делал, лежала тень вины. Ведь враг уже далеко!

Он очень далеко. В этом вся беда! Потеряно не меньше одиннадцати часов. Враг проник глубоко в тыл. Путь его неизвестен.

Офицеры собрались в канцелярии. Сивцов сел в углу, у печки, словно не он был здесь командиром. Его кресло занимал Чулымов. У края стола, ближе к Сивцову, Нащокин. Сивцов избегал встречаться с ним взглядом. Он не то чтобы не любил Нащокина, нет, но от успехов бывшего однокашника ему делалось не по себе. Ведь в школе они шли вровень, Сивцов даже лучше успевал по некоторым предметам, а вот поди же! Нащокин уже подполковник, в округе, а он, Сивцов, — как прибыл десять лет назад на заставу, так и не расстается с ней. Чем он хуже Нащокина? Потолковать бы по душам, разобраться… «Зазнался твой Ромка, до него теперь и шапкой не докинешь», — била Полина по самолюбию мужа.

Сивцов сердился, уверял, что Роман Нащокин не из тех, что забывают старых друзей… И все-таки слова жены оставляли след. Появилась обида на Нащокина. Сивцову начинало казаться, что Нащокин и в самом деле не хочет помочь, его не тревожит, что друг служит на самом трудном участке, в горах. Нащокин несправедлив к нему. Да, да! Когда все хвалили заставу, он иронически называл Сивцова «именинником», но в то же время придирался к мелочам, нередко портил настроение.

Сейчас, слушая Чулымова, Сивцов смотрел на Нащокина. Обида не исчезла. Сознание вины захлестнуло ее, и все же она еще жива.

«Нарушители, допустим, их в самом деле было двое, — сдержанно говорил Чулымов, — пересекли границу на стыке застав и скрылись в горах. Они миновали границу до полуночи, когда облака еще закрывали луну, этак между десятью и одиннадцатью. Видимо, они отлично знают местность. Кроме того, им было известно, что кабаны часто тревожат нашу проволоку именно в этом месте. Нарушители обработали след. Шел дождь, и это тоже было для врагов кстати — отпечатков подошв на известняке и собака не отыщет. И эта палка… Концы обрезаны; один запачкан землей, а на другом вмятина и ржавчина. Видимо, проволоку подпирали. Каков дальнейший маршрут нарушителей? К сообщению таксаторов надо отнестись со всей серьезностью. Нарушители, зная местность, могли решиться войти в Месхетские горы. Очевидно, их цель — скрытно достигнуть шоссе, затеряться в большом городе…

Чулымов говорил не спеша, уверенно. Он уже запасся данными о погоде и о многом другом.

— Село Ахат, село Марели… — доносилось до Сивцова. Как на карте, видел он обширный район, ставший зоной тревоги, поиска.

Заговорил Нащокин:

— Что примечательно? Второй год ни одного нарушителя на этом участке. Одни кабаны. Ну и… привыкли здесь к спокойной жизни. Притупилось чувство границы. Так, по-моему, и случилось с тобой, Леонид Петрович.

Сивцов съежился. Зачем он так? Лучше бы на «вы» и по фамилии.

Притупляется чувство границы! Один раз Сивцов уже слышал это от Нащокина. Недавно, после проверки. Тогда Сивцов, огорченный итогами, пожаловался, что не повезло-де заставе; надо, мол, учитывать, что замполит в госпитале… Нащокин сказал с укоризной: «Полно оправдываться. Захвалили тебя, вот в чем суть!» Сивцов обиделся. Не вышло тогда у них разговора по душам.

— А там, — Нащокин показал на юг, — строили определенные расчеты. Весьма возможно! Не беспокоили вас, приберегали для крупного броска.

«Это уже фантазия!» — подумал Сивцов. Его еще в училище называли фантазером. В памяти возник кабинет тактики. Зеленые холмы из папье-маше, проведенные краской дороги. Роман тогда, решая задачу, такого наговорил, что преподаватель поставил ему тройку. Нащокин вообразил то, чего и не было в условиях.

— Факты за себя скажут! — не согласился Сивцов и тут же прикусил язык, сообразив, что допустил нечто, похожее на дерзость.

— Естественно, — спокойно ответил Нащокин.

На том и закончили совещание. Застава гудела. Солдаты быстро осматривали, протирали оружие. Старшина Кондратович выдавал им хлеб и консервы.

Нащокин и Сивцов вместе вышли из канцелярии.

— Я решил прямо к тебе, — сказал подполковник. — Прямо к тебе, — повторил он.

«Рисуется, — подумал Сивцов. — Вот, мол, какой я догадливый. Предвидел, что именно здесь могло быть нарушение».

— Вот ведь в чем суть, Леня. Ночью нигде ни шороха. Ни кабанов, ни вообще… Только у тебя. И, кроме того…

— Кроме того, у меня здесь самое слабое звено. Ты это имел в виду? — задиристо спросил Сивцов.

— Да, у тебя…

— Что ж, благодарю за прямоту…

— Больше ты ничего не хочешь сказать мне, Леня?

К этому вопросу капитан совсем не был готов. Он одернул гимнастерку и ломающимся голосом, немного торжественно произнес:

— Хочу. Я хочу сказать командованию, — он не знал, как в данном случае обратиться к Нащокину, — по имени или официально, по званию. — Хочу заявить командованию, что я в поиске все сделаю, чтобы… Беда по моей вине большая, и я постараюсь исправить…

Тут он поднял глаза на подполковника и вдруг увидел курсанта Нащокина, Ромку, славного, прямого парня. И что-то сдвинулось у Сивцова внутри.

— Я очень виноват, Роман! Вот что хочу сказать тебе.

4

Майор Бирс застал начальника в кабинете, у окна, выходящего в Джефферсон-парк. Полковник держал телефонную трубку и озабоченно набирал номер.

— Отчего он погиб? — спросил Бирс.

— Прочти депешу, — кисло ответил Мерриуотер, бросил трубку и повернулся на вращающемся стуле.

Позади начальника возвышалось бюро, изготовленное по его заказу, — десятки стальных ящиков со сверкающими бронзовыми скобками.

— Официальное сообщение я читал, — отчеканил Бирс.

— Так в чем же дело? — Мерриуотер поднял бесцветные брови. — Что же тебе еще, старина?

«Весь он такой, как его бюро, — подумал Бирс. — Весь из ящичков, из аккуратных ящичков, большей частью пустых. Но без блеска».

— Укус скорпиона! — усмехнулся Бирс. — Видите ли, укус скорпиона летом обычно неопасен.

Мерриуотер молчал.

— Все-таки я должен знать, что стряслось с Сайласом, — сказал Бирс. — Он мне не чужой. Мы воевали вместе. Ну, словом, мне-то вы можете сказать правду, я надеюсь?

— Ты очень шумишь. — Мерриуотер пожевал губами. — Если ты мне обещаешь не шуметь больше, то я, так и быть… Строго между нами, старина. Это не подлежит огласке даже здесь, и я предостерегаю тебя. — Он медленно сложил белые пальцы в мягкий жирный кулак. — Дарси хотел умереть.

— Причина?

— Я сам чертовски интересуюсь, Бирс. Ты зайди ко мне завтра. — Мерриуотер ерзал на своем стульчике. — Мы запросили и… Может быть, будут новости для тебя.

— О'кэй, — кивнул Бирс.

— Поверь, я не нахожу себе места, — проговорил Мерриуотер равнодушно. — Бедняга Дарси! До скорой встречи, старина.

«Врешь, Уотер, — сказал себе Бирс, выходя на площадку лестницы. — Тебе наплевать на Сайласа. Что бы ни случилось с любым из нас, тебе безразлично. Холодная ты водица[1], Мерриуотер! И ты, конечно, скрываешь от меня что-то. Ладно, завтра я выжму из тебя».

Ждать до завтра Бирсу, однако, не пришлось: Мерриуотер вскоре вызвал его опять.

— Есть новости! — объявил он.

— Насчет Сайласа?

Мерриуотер подался вперед, оттопырил толстые губы, точно собирался засвистеть, и улыбнулся. Ничего хорошего не сулила такая улыбка Мерриуотера.

— Нет, старина. Насчет тебя.

— Я весь внимание, шеф.

— Есть шансы отличиться, Бирс. Очень солидные шансы. — Мерриуотер, скрипя стулом, разглядывал майора. — Это тебя обрадует, держу пари.

— Весьма возможно.

«Выкладывай! Нечего пялить глаза», — добавил Бирс про себя.

— Ты своими руками раскопаешь все. Я советовался с боссами, Бирс. Все крайне обеспокоены инцидентом, а понять по каблограммам ничего нельзя. Ты друг Дарси и ты работал с ним… Мнение у всех такое, что ты самый подходящий человек.

Ехать в Турцию! Бирсу представился Карашехир, убогий городишко у русской границы, пыльный, скучный, погружающийся с десяти часов вечера в темноту, так как в это время замирает керосиновый движок. Бирс вспомнил клопов в номере гостиницы, закусочную, пропахшую курдючным салом, неподвижный, как музейный экспонат, фаэтон на углу: дремлющий кучер, порванная обивка экипажа, тощая лошаденка…

— Я готов, полковник. Это командировка или назначение?

— Разумеется, командировка. Сколько тебе осталось до отставки? Не больше года, верно?

«Да, не больше. И задерживать меня он не станет, — сказал себе Бирс. — Кто я? Интеллигент, лишенный слепого благоговения перед начальством. Такие не делают карьеру теперь. Сейчас я понадобился только потому, что я — друг Дарси».

— Инцидент сильно задел кое-кого наверху, — сказал Мерриуотер медленно. — Признаться, я даже не предполагал такого…

«Еще бы! — подумал Бирс. — Где тебе! Погиб человек — экая важность для тебя! Впрочем, боссы наверху, вероятно, только сегодня услышали имя Сайласа Дарси, уже после его смерти. Они-то отчего волнуются? Опять „холодная водица“ не договаривает…»

— Кого именно задело? — спросил Бирс.

— Ван Дорна.

— А какое Ван Дорн имел отношение к Дарси? Дарси не танцовщица и не баптистский проповедник!

Не будь командировки, Бирс не стал бы спрашивать. И не стал бы, может быть, говорить в таком тоне о Ван Дорне, могучем Ван Дорне, который вкладывает свои деньги не только в реактивные самолеты, но и в баптистские молельни, и в ночные ревю сомнительной репутации. О Ван Дорне, влияющем каким-то таинственным образом и на Мерриуотера и на его, Бирса, судьбу. Уж если ему выпала миссия успокоить Ван Дорна, то он обязан знать все. Все карты на стол!

— Ты что, вчера родился, старина! — воскликнул Мерриуотер, расставшись, наконец, со своей обычной флегмой. — Ван Дорн… Он член государственной комиссии, ведающей…

— Да, да! — прервал Бирс.

— С левой ноги ты встал сегодня, Бирс. Хочешь, чтобы мы послали другого?

— Нет, — сказал Бирс. — Я просто не желаю есть с завязанными глазами.

— Повторяю: в каблограммах сплошной туман. Я бы не стал играть с тобой в прятки.

«Врешь! — подумал Бирс. — Ты этим как раз и занимаешься. Ну, ладно. Ради Сайласа, — повторил он мысленно. — Ради Сайласа…»

— О'кэй, — бросил он.

При чем тут, однако, Ван Дорн? Впрочем, удивляться нечего… Да, он член комиссии. Но главное не в этом, — у него миллионы. Миллионы, которые значат больше, чем любая должность, любое звание. Не трудно командовать, имея миллионы… Чертовски любопытно, что же связывало Ван Дорна и Дарси. Верно, какое-нибудь очень щекотливое дельце. Такое дельце, которое не обсуждают в комиссиях, не проводят через парламент. Дельце для немногих посвященных… Ладно, на месте все разъяснится.

— Одно условие, Бирс, — голос Мерриуотера стал жестким, — высочайшая секретность. Самоубийство офицера на границе, под носом у русских, да еще с его полномочиями, — скандал, крупный скандал, майор Бирс. — Что бы там ни всплыло, ничто не должно просочиться.

А что может просочиться? Не пустяк — раз задело Ван Дорна. Но из Мерриуотера больше ничего не вытянуть. «Холодная водица», к тому же и мутная.

— Я говорю, майор, — с достоинством сказал Мерриуотер, — коренные англосаксы покрепче. Галльская кровь — она жидковата. Нет, куда ей против нашей! К твоему сведению: дед Сайласа писал свою фамилию с апострофом — д'Арси. Французы — хрупкий народец.

— Когда выезжать, полковник?

— Сегодня.

— Так скоро! — Бирс рассчитывал, что ему дадут хотя бы день на сборы.

— Хотите проститься с женой? Позвоните ей, сочините что-нибудь. Для вас готов самолет. — Мерриуотер кинул взгляд на бумажку, которую прикрывал рукавом. — Самолет стартует через час.

В закрытой машине на пути к аэродрому и в полете над равниной облаков Бирс думал о погибшем. Жидкая кровь? Чушь, несусветная чушь!

Сайлас сам выбился в люди. Он немало вынес от таких, как Мерриуотер. Терпел, тянул лямку. А что оставалось делать сыну мелкого лавочника? Встать за прилавком, подавать томатный коктейль? Сайласа пихнули на задворки цивилизованного мира, в Карашехир, под бок к русским, и он служил исправно, имел награды. На днях, буквально на днях ему объявили благодарность и дали премию за использование аппаратуры подслушивания. И, несмотря на это…

Странная, неожиданная смерть! Недавно, полгода назад, Сай был в отпуске на родине — дочерна загорелый, молчаливый, отвыкший от суеты большого города. Он не жаловался. Он точно запекся там, на турецком солнце, окаменел. О русских отзывался со злобой: «Они форменные дьяволы, их ничем не удивишь!» Награду принял сдержанно: «Техника подслушивания, конечно, хитроумная штука, но и русские не дураки». Жену и детей Бирса Сай испугал своими пророчествами: «Схватка будет беспощадная, и союзники вместо нас подставлять голову не настроены». Да, у Дарси был вид человека, приготовившегося не к смерти, а к бою! Вообразить нельзя было, что он наложит на себя руки!..

Самолет качало. Над Францией сжимались обручи циклона. За окнами кабины при посадке мелькнул вспененный залив и деревья, согнутые ветром. «Д'Арси, французы, хрупкий народец», — вспомнилось Бирсу. Это Сайлас-то хрупкий? Ну, нет! Французская живость была в нем всегда, но с годами выветрилась.

Поглощенный своими мыслями, Бирс не вышел на бетон взлетной полосы.

Еще один скачок — и позади осталась синева Средиземного моря. Под крылом мелькнули хлопковые поля, арки древнего римского моста через реку Адану. Бирсу не дали даже переночевать в этом городе. Специальный самолет, присланный из Карса, доставил его в Карашехир.

Встретили Бирса двое — соотечественник майор Эпплби и офицер турок, оба в штатском. «Джип» повез их в город.

Спутники выжидательно молчали, и Бирс спросил их прямо, почему они не уберегли Дарси.

— Большое несчастье, сэр, — вздохнул турок. — Злая судьба! Скорпионы редко опасны в это время.

У подъезда гостиницы, унылого двухэтажного здания, Эпплби отпустил турка. И здесь все было по-прежнему: запах карболки в номере, позеленевшая медная пепельница, пятна на стене, застиранное покрывало на кровати.

— Кому понадобилась небылица про скорпиона? — спросил Бирс майора. — Кого мы обманываем?

— Факт самоубийства приказано скрыть от местных, — ответил Эпплби. — Но скорпион — не выдумка.

— Разве?

— Майор Дарси не хотел принять меры, ну, яд и убил его. Ослабленный организм…

— Алкоголь?

— Нет, анаша. Майор принимал сильные дозы последнее время.

— Почему?

— Он очень тосковал. А перед этим… как будто даже тронулся. Мы все барахтаемся в догадках. Да вы будьте как дома! Ресторан закрыт уже, я велел принести сюда.

Бирс вздрогнул. Нет, не от прохлады, вливавшейся в узкое окно. Он представил себе, как медленно умирал Дарси… Бирс сел, налил вермута Эпплби и себе.

— На войне, когда погибает разведчик, — сказал Бирс, — за упокой души не пьют. Мы уходим, уходим с секретной миссией, вот и все. Выпьем просто так, майор, без пустых слов. Как на фронте.

— Тяжелый фронт.

— Веселого тут мало, это верно.

Бирс выпил; кусок холодной баранины с красным перцем обжег ему рот.

— Я не о том, — отозвался Эпплби. — Русские не те, что два года назад, в вашу бытность здесь. Даже не те, что месяц назад.

— Ну-ну, Эпплби! Не так уж они страшны! — усмехнулся Бирс. Он обязан был сказать что-нибудь ободряющее.

— Вы убедитесь.

— Отлично. Переменим пластинку, майор. Служебные дела на завтра. Идет?

Бирс пожелал Эпплби спокойной ночи.

5

Первое, что бросилось в глаза Бирсу, когда он вошел в комнату, навсегда покинутую Сайласом, была банка с подсолнечным маслом. Два скорпиона застыли в масле, растопырив суставчатые лапы. Саю стоило только вылить несколько капель на место укуса и потереть, как это делают на всем Востоке. Средство испытанное! Бирс потрогал крышку. Нет, Сай и не пытался открывать.

В ящике стола лежала серая, без этикетки, коробка с сигаретами. От них исходил сладковатый запах.

Анаша! Какие видения сопровождали Сая в иной мир? Гурии мусульманского рая, зеленые фуражки русских или сонная физиономия Мерриуотера?

Сперва, должно быть, он сидел в этом жестком кресле, и яд от укуса разливался по телу. Он смотрел на эти часы, потом стукнул ими об стол — вон трещины на стекле. Накурился, лег туда, на тахту, накрытую ковром, и все…

Бирс морщился, выдвигая ящики. Ему чудились скорпионы.

Бедняга Сай: как печально он жил! Среди писем — ни одного, написанного любящей женской рукой. С Эвелиной он разошелся десять лет назад, — вернее, она сама бросила его, вышла замуж за владельца швейной фабрики. Остался сын, славный увалень Томми. Вот его письма.

«Дорогой папа, почему ты не отвечаешь? — прочел Бирс. — Я беспокоюсь. Не болен ли ты?»

Вот телеграмма: «Лечу Адану по делам фирмы вырвусь к тебе на пару дней целую Томми». Бирс взглянул на число. Сай получил ее, видно, за день до смерти.

Томми — инженер. Он постоянно мотается по свету, по аэродромам, сдает и проверяет реактивные двигатели. Теперь он в Турции. Считает дни до встречи с отцом. Томми… Он тоже захочет знать правду…

Бирс вышел из гостиницы. «Джип» отвез его к месту службы Дарси. Серый двухэтажный дом стоял на окраине города, в распадке между двумя голыми глинистыми холмами. К дому примыкал сад, обнесенный высокой оградой. Среди деревьев белело еще здание; над ним возвышались мачты с паутиной проводов.

Кабинет Дарси помешался на втором этаже. Окно выходило на учебный плац, затененный тополями и чинарами. Тускло поблескивая, тянулось через плац проволочное заграждение. В точности такое же, как на границе, у русских. Линии связи, контрольно-следовая полоса… Плац устроен два года назад, по проекту Бирса. Сай в шутку именовал Бирса «профессором». Что ж, если бы не война, он, Бирс, закончил бы свою книгу по педагогике, а там — кто знает… Война круто перевела стрелку. Бирс надел форму и уже не снимал ее. Разведка в Африке, а затем во Франции, преподавание психологии в академии и, наконец, специальный отдел штаба, ведающий обучением лазутчиков…

Сейчас на плацу к проволоке крался обросший бородой человек в ватной куртке и галошах. Привстал, щелкнул раз-другой плоскогубцами, отогнул концы. Толстый офицер турок — тот, что встречал Бирса на аэродроме — подгонял тренируемого, тыкал ему в спину стеком.

Бирс отвернулся от окна. Надо действовать! Надо выяснить, как провел Дарси последние свои дни. Выяснить все — шаг за шагом.

Вошел майор Эпплби. Хмурый, с папкой под мышкой, он старался выглядеть озабоченным.

— Я замещаю Дарси, — сказал он. — Хлопот масса. Кое-что запущено…

«Понятно, — подумал Бирс. — Он занял место Дарси и жаждет удержаться».

— Что ж, может быть, вам здесь и командовать, — отозвался Бирс, и майор оторопело заморгал. — Сядьте, Эпплби, помогите мне разобраться.

Майор отвечал на вопросы быстро, не задумываясь. Нет, у Дарси все шло, как обычно. Последние недели он готовил к заброске троих, подолгу беседовал с ними. На плацу занимался с агентами Азиз-бей — тот толстый турок, — но Дарси нередко присутствовал, давал указания. Впрочем, и это в порядке вещей.

— Не спешите, — прервал Бирс. — Постарайтесь вспомнить все получше. Когда ушли агенты?

— В ночь на девятое.

— Значит, за три дня до смерти Дарси. Цель заброски?

Агенты взяли с собой деньги для резидентов, завербованных раньше, коды и прочее. Груз у них был большой. Подробностей Эпплби не знает: операцию проводили Дарси и Азиз-бей. Турок и вывел всех троих на трассу. Дарси в ту ночь не спал. Эпплби слышал сквозь стенку, как Дарси ходил по комнате. Эпплби потом спросил его, как удалась заброска, и услышал от него: «Все в порядке». Однако Азиз-бей, по-видимому, сделал что-то не так. Когда он вернулся с докладом, они заперлись в кабинете и о чем-то долго говорили. И Дарси под конец стал кричать на турка. Впрочем, это уже не первый раз. У Азиз-бея неуживчивый характер.

— Допустим, — сказал Бирс, — что дальше?

День закончился спокойно. Насколько известно Эпплби, Дарси не имел оснований сомневаться в успехе заброски. Напротив, он держался, как всегда, уверенно, с апломбом. На другой день тоже ничего особенного не произошло. Если не считать одного эпизода…

— Сержант, шофер нашего «джипа», сбил на улице прохожего. Сбежались турки, поднялся гвалт. Сержанта чуть не отколотили.

— Дарси был в машине?

— Нет. Он страшно вскипел, когда узнал. Обычно его не очень-то трогали такие истории, а тут… Он вызвал сержанта и отчитывал его битый час.

— Турок жив?

— Не турок. Говорят, курд. Жив, помяло только.

Бирс напрасно искал почву для догадки. Никакого просвета! Ни намека на служебную неудачу, которая могла бы подкосить Сайласа. Вот разве столкновение с Азиз-беем… Надо будет и его расспросить. И сержанта.

— Теперь третий день, — Эпплби загнул палец. — До вечера все тихо… Майор Дарси возился на плацу, что-то переставлял, спорил с Азиз-беем. Мы вместе пошли в гостиницу. Там, в номере, его укусил скорпион.

— Как вы узнали?

Дарси сам сказал ему. Эпплби зашел к нему за газетой. Дарси дал газету и заметил вскользь: «Меня только что укусил скорпион». Эпплби испугался. «Пустяки, — заявил Дарси, — помажу, и все пройдет». Позднее Эпплби опять постучался к нему — вернуть газету, а точнее, от скуки. Банка со снадобьем стояла на подоконнике. Эпплби не обратил внимания на пробку; он был уверен, что Дарси лечит укус. При появлении Эпплби Дарси сунул что-то в ящик стола. Вероятно, папиросы с анашой. Судя по запаху в комнате, он уже принял дозу наркотика, дозу, за которой последовали другие. Состояние Дарси было возбужденное; он ругался, проклинал русских. С бранью выключил приемник, настроенный на Москву.

— Что они передавали? — спросил Бирс.

— Новости для заграницы. Пропаганда, болтовня о новой ракете…

Бирс усмехнулся.

— Не болтовня. Они обогнали нас, вот в чем штука.

На секунду Эпплби оживился, верхняя губа его поднялась, обнажила мелкие острые зубы. «Как у лисы», — подумал Бирс.

— Что до меня, то я считаю, чем скорее мы схлестнемся с русскими, тем лучше. Чего ждать? Потом будет труднее с ними справиться. А у нас миндальничают. Эх, я прямо скажу, по-солдатски: знаете, кого нам сейчас не хватает? Гитлера, нашего собственного Гитлера!

Узкая, худосочная фигура Эпплби вся напряглась. «Он ждет, что я отвечу, — подумал Бирс. — И донесет Мерриуотеру, если я не сумею сдержаться. Как пить дать, донесет. Нет, незачем доставлять ему это удовольствие».

— Вернемся к делу, майор, — сказал Бирс. — Итак, вы и Дарси слушали Москву.

— Да, — Эпплби смутился. — Мы обязаны слушать, — произнес он с вызовом. — Москва вывела майора из себя. Он чуть не разбил приемник.

— Что дальше?

Эпплби сидел у Дарси около часа, затем ушел к себе. Позднее — Эпплби уже ложился спать — раздался громкий голос Дарси. Дверь его номера оглушительно хлопнула. Эпплби выбежал. Дарси шагал по коридору без кителя, в подтяжках. Он кричал, что поедет на аэродром, к Джимми. Это приятель, пилот Джимми Уокер, рыжий Джим. Так вот, Дарси поднимется вместе с ним на бомбардировщике, и они сбросят бомбу на русских. Эпплби и служитель гостиницы схватили Дарси под руки. Он отбивался, кричал, что войну все равно кто-нибудь должен начать, так он, Дарси, готов это сделать. Он вырвался, выскочил на улицу, кинулся к фаэтону и на мостовой упал. Его подняли, отнесли в номер.

— Он затих. С теми, кто курит эту пакость, всегда так. Скандалят, а потом — изнеможение, упадок сил.

— И вы опять ушли к себе?

— Да.

— А утром Дарси нашли мертвым? — резко спросил Бирс. — Так, майор Эпплби? Он умирал рядом с вами, за стенкой, а вы спали, и совесть ваша, майор Эпплби, тоже спала.

— Я не знал…

Бирс смотрел прямо в глаза Эпплби — серые, водянистые, неподвижные. Где он видел такие? Ах, да, — ведь такой же взгляд был у Мерриуотера. Откуда берутся они — Мерриуотер, Эпплби и подобные им?

— Вы ни при чем, Эпплби. Вы не знали, и все тут. Простой ответ, — не правда ли? И винить вас не за что. Дарси часто буянил и, накуражившись, затихал. От скорпионов он держал лекарство. Крышка на банке не тронута, залита воском, но вы не заметили, Эпплби. Вам как-то не пришло в голову… Между тем даже это средство иногда дает осечку, к вашему сведению.

«Пока Дарси был жив, — думал Бирс, — вы строчили на него всякие кляузы. Он стоял у вас на дороге. И вы рады, что избавились от него. С какой же стати вам дежурить у его постели, оберегать его! Но формально вы правы, Эпплби. Кто обвинит вас? Уж, во всяком случае, не Мерриуотер».

— У вас есть еще вопросы?

— Нет. Вы свободны, — ответил Бирс.

Его потянуло прочь, подальше от Эпплби, в гостиницу, в комнату Дарси. Не там ли отыщется разгадка? Дарси сунул какой-то предмет в ящик стола, когда вошел Эпплби. Что это было?

Сигареты с наркотиком он не прятал. Он не скрывал свой порок, да и не мог бы скрыть. Нет, Эпплби явно помешал ему в тот момент.

Дарси писал!

Ну, конечно, он должен был оставить записку. Кто другой, а Дарси не покинул бы этот мир молча. «Вот расплющит нас в лепешку, и даже не вспомнят нас…» — пришли на память слова Дарси, сказанные им в Арденнах, в штабной землянке. «Хуже всего в нашем деле — безвестность!» — любил повторять Дарси. Окружавшие считали его непритязательным, скромным работягой, а он втайне мечтал о славе.

Бирс позвонил, вызвал машину. «Джип» понес его мимо рынка, мимо мазанок-закусочных, по узким извилистым переулкам. Волнами налетали запахи — сала, пряных трав, инжирного кофе.

— Извините, майор, — повернулся к Бирсу шофер-сержант. — Вы майор Бирс?

— Да.

— Майор Дарси вспоминал вас. Вы вместе воевали! Эх, мне вот не довелось…

«Он искренне огорчен, глупыш, — подумал Бирс. — Воображает, небось, что война — это вроде схватки в бейсбол или туристской вылазки. Птичий интеллект и избыток мускулов, как у многих. Их словно на конвейере собирают!»

— Это вы сшибли курда? — спросил Бирс.

— Так точно…

— Грубая езда, сержант. И мы же сами недоумеваем, почему здесь нас не любят! Майор Дарси мог отдать вас под суд. Учтите на будущее…

— Слушаюсь, майор.

Очутившись в номере Дарси, Бирс вынул все ящики, обшарил, заглянул внутрь стола. Ничего! Если Дарси писал, то, наверное, после ухода Эпплби спрятал бумагу подальше. Куда? Бирс огляделся. Банка с маслом блестела на подоконнике. Два скорпиона, чуть касавшиеся лапами друг друга, исполняли, казалось, зловещий танец. «Где же Дарси наткнулся на скорпиона? Не на столе, не на полке с туалетными принадлежностями. Эти насекомые любят песок, камень. Не здесь ли? — Бирс подошел к изразцовой печке, старой, поставленной, должно быть, еще в давние времена. — Не в печке ли тайник?» Два изразца вынимались, но за ними было пусто.

Бирс сел к столу. Отчего же погиб Сай? Личный мотив исключается, неудач по службе тоже нет. Похоже, тут не самоубийство, а несчастный случай. Сайлас не лечил укус, так как знал — скорпионы не опасны в эту пору. Беспечность, легко объяснимая дозой наркотика… Бирс сжал виски. Нет, нельзя прекращать розыск. Со смутной надеждой он стал перебирать газеты и журналы. Вот журнал, побывавший у Эпплби. Он лежит на самом виду, на приемнике. Голые красотки в разных позах…

В отечественных газетах Дарси делал пометки красным карандашом. Чаще всего подчеркивал строку биржевого курса, интересовавшую его. Акции авиационных компаний котировались высоко, следовательно, за них Дарси был спокоен. Да и деньги он вложил небольшие…

Что пишут турки? «В гавань Измира прибыл самый совершенный, новейший, оснащенный самым мощным оружием американский авианосец „Канзас“, вызывающий всеобщее восхищение». Ну, еще бы! Какая бы старая галоша ни посетила Турцию, газетам велят восторгаться. На первой странице нет пометок Дарси. Бирс перевернул ее, пробежал хронику происшествий. Кражи, убийства, похищения девушек, кровная месть. В заметке под заголовком «Примерная служанка» сообщается, что горничная Зульфия, служившая в Стамбуле, в районе Ускюдар, умерла и завещала своей госпоже Узун Айша Хамал все свое состояние — триста пятьдесят восемь лир.

Бирс улыбнулся, отбросил газету. Что и говорить — богатство! Госпожа Узун Айша Хамал, вероятно, каждый месяц проживает столько!

Нет, газеты ничего не открыли. Как же быть? Мерриуотер ждет сообщения. Над ним навис Ван Дорн. Если смерть Дарси случайна, то владыка «Случай» выбрал весьма неудобный момент для Ван Дорна, для Мерриуотера. Уж очень они встревожены.

Стук в дверь прервал размышления Бирса.

— Извините меня, майор, — услышал он.

Перед Бирсом стоял сержант-шофер. Он протягивал матерчатую сумку, запертую «молнией». Бирс взял ее. Дорожная сумка для мыла, зубной щетки, бритвы. Но сейчас она содержала что-то плотное, плоское.

— Раз вы — майор Бирс, то я решил отдать вам. А вы уж передадите…

Бирс отвел замок «молнии», вынул пакет. На нем стояло: «Сыну Томасу Дарси после моей смерти». Из пакета выпала на стол тетрадь в коленкоровой обложке.

— Хорошо, сержант, — сказал Бирс. — Хорошо. — От неожиданности у него занялся дух.

— Вы же увидите молодого Дарси, — глухо произнес сержант. — А мне лучше быть в стороне.

— Да, да. Ваше имя, сержант?

— Питер Ивенс, майор.

— Хорошо, Ивенс. Можете идти.

Бирс воспринимал слова сержанта лишь краем сознания — слишком велико было нетерпение.

Пунцовая сургучная печать скрепляла листки тетради. Бирс сорвал ее — для него тут не должно быть тайн. «Мемуары разведчика», — написал Дарси на первой странице и окружил заглавие размашистыми вензелями. Далее следовало предисловие:

«Я претендую не на славу, а на справедливость. Я один из тех безвестных воинов тайного фронта, которые подготовили нашу победу над силами коммунизма в третьей мировой войне. Ты, читатель, наслаждаешься плодами этой победы».

Ого, да он облюбовал себе ореол пророка! Нет, именно слава ему и нужна. Воин тайного фронта… Где-то уже была такая фраза. Да, — ведь так называется одна пустая, но очень популярная книжонка.

«А меня уже нет в живых. И при жизни я вынужден был молчать о себе и своих коллегах и лишь предвкушать то время, когда наши дела станут достоянием гласности. Они покажутся вам грубыми и жестокими, но мы действовали без сантиментов».

Тут полстраницы самооправданий. Где же суть? Ах, вот, наконец-то!

«Впервые я увидел рубеж, отделявший свободный мир от коммунистической России, в сентябре 195… года. В лучах заходящего солнца резко вырисовывался горный высокий хребет, оскаленный, грозно белевший зубьями, припорошенными снегом. Оттуда веяло холодом, опасностью для всего живого, и я невольно коснулся кобуры с пистолетом».

«Начало в духе Майка Майзера. — подумал Бирс. — Автора „Красной шпионки“, „Ищите Ивана“ и других шедевров, пленяющих молодежь. Однако дальше он нарушил стиль, съехал на заурядный протокол».

«Я получил от полковника Мерриуотера задание активизировать работу, что совпадало с общими планами вовлечения Турции в мероприятия по подготовке к войне. Указания Мерриуотера всегда отличались точностью и дальновидностью. Он направлял меня постоянно. Я с благодарностью…»

Еще дифирамбы в адрес Мерриуотера — и, вероятно, не без умысла. Ну, события прошедших лет можно пропустить. Ага, вот более свежие чернила!

«В январе 195… года в Измир прибыл сенатор Ван Дорн. Мерриуотер, сопровождавший его, вызвал меня из Карашехира. За мной был прислан самолет.

Я слышал о замечательной карьере Ван Дорна как в деловом мире, так и на государственном поприще. При нашем ведомстве он был чем-то вроде консультанта. Он обладал неоценимыми познаниями. Еще в 1904-1905 годах он в качестве журналиста находился с японскими войсками в Маньчжурии и выполнял разведывательные задания. В 1919 году он провел несколько весьма напряженных месяцев на Кавказе, а впоследствии, с установлением дипломатических отношений с Советами, был нашим консулом в Баку.

Встреча с Ван Дорном состоялась в большом здании на набережной, украшенном флагами всех держав, подписавших Атлантический пакт. Ван Дорн выглядел, несмотря на свои семьдесят два года, моложавым и бодрым. Он был одет в скромный черный костюм, и лишь бриллиантовая булавка, воткнутая в галстук, напоминала о миллионах Ван Дорна, приобретенных в годы второй мировой войны. Он предложил нам простокваши и гренков с вареньем, затем любезно спросил, как я себя чувствую в Турции. Я не мог не выразить своего горячего желания расстаться с Карашехиром и добиться места на родине в награду за перенесенные лишения. Ван Дорн спросил, читаю ли я библию. Я ответил утвердительно. Ван Дорн сказал, что это самое главное.

Он показался мне несколько чудаковатым. Я поделился этим впечатлением с Мерриуотером; он усмехнулся и сказал, что «чудак» положил на мое имя в банк пятьдесят тысяч. Я онемел. Но есть, оказывается, условие: деньги будут мне выданы, если я справлюсь с операцией, задуманной сейчас. Ей придается огромное значение. Она равна атомной бомбе. Со временем я узнаю больше, а пока мне необходимо подобрать двух или трех надежных людей, хорошо знающих приграничный район Грузии, способных ловко перейти границу и незаметно слиться с местным населением.

На прощание Меррнуотер снова подчеркнул важность поручения и ту роль, которую оно должно сыграть для моего собственного будущего».

6

Игорь досадовал, что не успел рассказать подполковнику Нащокину про Гайку.

Скверно! Идет поиск, и на главных направлениях другие собаки. Гайка лучше их! Но она должна рыскать по лесу в тылу заставы. А те собаки едут, небось, в машинах, как почетные гости. В группах-заслонах, охвативших район поиска, они ждут момента, когда их поведут на след врага.

Уже не первый раз так! В дни последнего поиска, в конце зимы, он был с Гайкой в резерве, ждал. Правда, тогда Гайка не блистала успехами.

Но теперь! Теперь!

Нащокин, верно, уже уехал с заставы. Капитан и слушать не станет. Исправить уже ничего нельзя.

Самое печальное то, что враги могут уйти. Долго ли им добраться до шоссе, а там прямой и скорый путь в Тбилиси. Ищи-свищи! Игорь рисовал себе, что могут они натворить. Убийство с целью добыть паспорт, кража важных чертежей, фотосъемка аэродрома, нового самолета, танка, пушки… Впрочем, ярче всего в памяти было одно событие — похороны председателя колхоза, убитого бандитами. Хороший был председатель, ласковый к детям… Бандитов не сразу поймали, — они хитро замели следы. Вот и эти тоже!

Конечно, рано или поздно, на след напасть можно. Не вечно же действуют химикалии. Собака так или иначе понадобится. Вопрос — какая собака! И снова обида за Гайку кольнула Игоря. Враги ускользнут, наделают немало бед — и все из-за того, что его Гайка в стороне. Да, так оно и будет!

— Эх, Гайка, Гайка! — вздыхал Игорь, уже положительно уверенный в том, что талант Гайки так и погибнет бесславно.

Гайка, казалось ему, была грустной. Обнюхивая кусты, она часто оборачивалась, поглядывала на Игоря, словно хотела понять, что же гнетет его.

— Ищи, Гайка, ищи! Осматривай местность. Не отвлекайся.

Бесполезно! Нарушители, конечно, постарались не выдать себя ничем — ни оброненной вещью, ни отпечатком каблука. Допустим, они прошли по этим известняковым плитам. Но ведь дождь начисто их обмыл!

Игорь, Баев и Гайка медленно подвигались к ручью. За стеной кустарников уже слышался его звон.

После дождей ручей осмелел, разлился. Где раньше торчали камни, там плясала ноздреватая пена. У воды бойцы остановились.

За ручьем лежал гладкий, отливавший на солнце травяной ковер. На нем, в черных лужицах теней, редкие валуны.

— Что это там?

Игорь поднял голову и увидел круглое лицо Баева. Привычная ухмылка сошла с него, исчезли и ямочки на пухлых щеках.

Баев показывал на горы, Игорь посмотрел туда, на серые, зазубренные стены, вздымавшиеся там, где кончалась зелень. Осыпи, черные точечки — пещеры. Шутит Баев, верно! И тут взгляд Игоря уловил еще точку — на самой вершине стены, над обрывом. Вот она утонула в тени, пропала, вот обозначилась опять.

Человек!

— Баев! Живо!

Сначала переправа. Вода словно ледяными руками хватает за ноги, сжимает поясницу, толкает, тащит. Скользкие камни. На одном из них, прикрытом пеной, Гайка. Она судорожно перебирает лапами, будто камень вертится под ней, как цирковой мяч.

Вот Гайка отрывается от камня, шлепается в воду и плывет. Ей грозит острый камень, лежащий на самой середине потока, разрезающий его надвое. Игорь не выпустил поводок, он оттягивает Гайку назад; она крутится в воде. Не захлебнулась бы! Но тут Гайка вдруг почуяла маневр хозяина, перестала сопротивляться потоку. И вот она уже позади камня-волнореза и снова начинает выгребать лапами. Волна подхватывает ее, бросает к берегу.

Человек на горе мелькнул еще раз и скрылся за скалой. Когда это произошло? Должно быть, когда они уже вылезли на берег, мокрые по грудь, уставшие…

Вперед! Скорей! Не потерять из виду скалу! Но как подняться? Стена известняка нависает над ними, неприступная, зловещая. Однако она не везде отвесна. Что, если по камнепаду!..

Камнепад. Длинный, застывший на склоне горы поток обломков. Дальше всех скатились самые большие, тяжелые. Их еще можно обойти. Потом под сапогами хрустит ломкая известковая крошка. Подъем. В узком ложе обломки скопились гуще, образуют торосы. Гайка продвигается короткими, мягкими скачками, оглядывается, садится, поджидая Игоря. Поводок размотан. Как бы он не зацепился, не запутался!

Обломки все мельче. Уже нет больших глыб; они далеко позади. Но что проку! Откос все круче, камешки перекатываются, ноги съезжают.

Гайка, славная Гайка! Постой, я укорочу поводок. Здесь ты не собьешь с ног, если дернешь. Дергай, Гайка, дергай; у тебя еще есть силенки — хорошая, умная Гайка! Дергай, помогай лезть.

Вот Баеву каково! Он новичок еще, на турнике он словно мешок с овсом, как сказал старшина Кондратович. Баеву тяжело. Хочется ободрить его словом, но не хватает дыхания. Даже на одно слово. И нет времени оглянуться. Но Баев сзади, он иногда ловит край гимнастерки Игоря или его рукав. Крепись, Баев! Уже немного осталось. Еще шагов пять. Еще два…

Все! Поднялись! Ветер шатает Игоря; у него темнеет в глазах. Вот скала, темная, с прожилками, скала, за которой исчез незнакомец. Где же он?

На узком лезвии хребта, каменистом, голом, укрыться негде. Он спустился? Но каким образом? У самых ног Игоря земля обрывается, открылось ущелье. Через него перемахнет только птица.

Гайка со свистом глотает воздух. У скалы она пригибается. Дрожь волнами бежит по ее телу. Но не от холода. Гайка тихо визгнула — этот звук отдался в ушах Игоря победной музыкой.

Взяла след! Гайка рвет поводок, ее трясет в горячке поиска. Но что с ней? Морда ее тычется в куст, разросшийся над самой пропастью. Игорь охнул: Гайка прыгнула вниз. В ту же секунду поводок ослаб, собака удержалась на чем-то.

Там тропа! Ступенчатый спуск ко дну ущелья, сооруженный природой или, может быть, в стародавние времена людьми. Многие камни обвалились, выступы сгладило водой и ветром. Известняк отслаивается, крошится. Справа — стена, слева — пропасть, а ширина ступеньки, где, постукивая коготками, волнуется Гайка, всего около метра. Немало исхожено по горам за два года службы, но такого страха еще не было.

— Роется Терек во мгле, — произносит Баев, бледнея.

— Ну как настроение? — спрашивает его Игорь.

— Ладно!

— Ты не гляди на дно, понял? — говорит Игорь. — Под ноги гляди.

Он слез на ступень, встал рядом с Гайкой, чувствует ее тепло, ее дрожь. Он сам старается не смотреть на дно ущелья, где поток вьется тонкой белой ниткой.

Игорь отцепил поводок, намотал на руку. Здесь, на спуске, опасен малейший толчок.

Впоследствии Игорь сам себе не верил: да неужели он прошел там с Гайкой, с Баевым! Невероятный спуск. Рука шарит по поверхности известняка, — в иных местах он в трещинах, в буграх, а тут, как нарочно, будто отполирован. Руки разодраны в кровь о колючки, но надо терпеть. Надо, надо терпеть, коли единственная опора здесь — свирепая «держи-трава», как прозвали ее солдаты.

И не смотреть вниз! Главное — не смотреть вниз! Там умолкает камень, скатившийся со ступени. У самых ног вершина ели, уцепившейся корнями внизу, за невидимый карниз.

Неподвижные, спокойные, пушистые елки. Вот на них можно смотреть! Все-таки не так страшно, когда мягкая, лапчатая елка касается края ступени. Проход как будто шире в этом месте. Гайка, славная Гайка, ты тоже помогаешь спускаться! Ты не боишься, ты легко слетаешь с выступа на выступ. Но ты не уйдешь далеко, хоть и неймется тебе стремглав кинуться по следу.

Шум потока все ближе, громче — и вот, наконец, под ногами прочная, ровная земля…

Гайка снова на поводке. Она бежит, обнюхивая камни, по берегу потока. Расщелина, глубокая, изломанная расщелина открывается на той стороне. Гайка рвется к воде; шерсть на загривке топорщится. И опять переправа — режущий холод, упорство течения, барахтающийся в водовороте Баев. Схватить его за руку, за ремень…

Намокшая одежда сковывает. Но на передышку нет времени, лишь две — три секунды можно урвать для того, чтобы броситься плашмя наземь, вскинуть ноги, вылить из сапог воду.

Каменный коридор обдает сыростью, прелью. Тропа поднимается — и над головой, на фоне далекого неба, чернеют ветки елей. Тропа вывела в лес. Вдали, среди редких деревьев, виден человек.

— Баев, скорей!

Незнакомец припал к сосне. Невысокий, в черной ватной куртке.

— Стой! — крикнул Игорь, хотя человек не двигался с места. Ветер качает сосны, солнечные блики носятся по камням, по мху, по куртке человека. Щетина на скулах его серебрится. Он смеется!

— С кочевки я, чабан, — услышал Игорь. — Чабан, честное слово.

Что-то знакомое было в его голосе. Игорь шагнул вперед, всмотрелся. И он увидел улицу в Сакуртало, дом, калитку… Тот же самый старик стоял у открытой калитки, тот же голос произнес тогда: «Лалико нет дома…»

Чабан еще смеется, показывая ровные зубы. И солдату подумалось, что скоро и другие будут потешаться над ним: капитан Сивцов, старшина Кондратович, все товарищи. И Лалико захохочет, узнав, как он выследил ее отца.

«А меня-то он, кажется, не узнал?» — обрадовался Игорь. И ему стало легче.

— Товарищ пограничник…

Баев совал ему паспорт старика. «Давиташвили Арсен Ираклиевич», — читал он в паспорте.

Однако зачем он здесь? Корова, овца не могли забрести сюда. Охотиться? Да ведь не время для охоты! Разве что на хищников собрался — на волка, на барса?..

Арсен заговорил, но речь его не сразу достигала сознания Игоря.

— Двое идут… Я на заставу…

Он провел ночь на пастбище, на высоком лугу. Волки появились, решил попугать. Утром, часов в девять, заметил издали чужих, двоих. Пошел по хребту, чтобы спуститься к заставе, а тут, у ручья, в долине, показались пограничники с собакой. Тем лучше, стало быть, спешат по следу.

Игорь приходил в себя. Помнится, таксаторы тоже видели двоих… Однако как же Арсен различал след?

Спросить Игорь не успел — чабан замахал, указывая путь, отбежал в сторону, и Гайка рванулась вперед. Она рычала на Арсена, скалила зубы; ее хозяин крепко держал поводок, успокаивал, потом силой повлек Гайку вперед, мимо Арсена. Гайка нехотя уступила; она скулила, недоумевала, но вот нос ее приник к земле, она утихла, и Игорь радостно сжал в кулаке поводок.

След повел Гайку дальше.

Арсен зашагал позади Игоря, рядом с Баевым. «Старик, а крепкий», — подумал Игорь. В памяти оживало все, что ему говорили об Арсене: старожил, знаток здешних гор.

Догоним нарушителей! Догоним! Игорь представлял себе победный исход погони — он и Баев наставили автоматы, оба врага подняли руки, что-то жалобно лопочут на своем языке.

«Вот после этого мне надо будет назвать себя Арсену. Если он действительно не узнал меня, — решил Игорь. — Непременно! Но не раньше».

— Старая тропа тут, — сказал старик. — Давно ходили… Я молодой был.

«Нет, он не узнал меня», — опять подумал Игорь.

Гайка резво бежала, обнюхивая камни, мох, валежник. Она то замедляла бег, кружилась, тихо скулила, словно недоумевая, то бросалась вперед.

7

Застава притихла. Отбыл с поисковой группой Сивцов. Он с некоторым облегчением покидал заставу, объятую непривычной, виноватой тишиной.

— Желаю удачи! — сказал Сивцову на прощанье Нащокин и крепко пожал руку.

Грузовик тронулся, обдав Нащокина синеватым дымом. Минуту он смотрел вслед машине.

— Садитесь! — пригласил его начальник отряда. Чулымов уже сидел в «газике». Путь офицеров лежал в село Дихори, где только что обосновался их «капе».

— Тяжелый случай с Сивцовым, — сказал Чулымов.

— Да, плохо, — согласился Нащокин. — Мне трудно его защищать, но…

Пропустить нарушителей — что может быть хуже! По выражению лица Чулымова видно: недоволен он начальником заставы.

— Я давно знаю Леонида, — после раздумья сказал Нащокин. — Мы учились вместе, и мое положение сложное. Есть такое выражение — «приятельские отношения». Оно легко срывается с языка. Кстати и некстати.

Чулымов усмехнулся, не глядя на Нащокина и несколько отчужденно.

— Да, кстати и некстати. Проще всего, конечно, рассудить так: раз сидел за одной партой, объективности не жди. Глупости! Точка зрения, по-моему, мещанская, не партийная. А насчет Сивцова…

Чулымов повернулся. «Вот сейчас должна решиться судьба Леонида, — подумал Нащокин. — Если не убедить Чулымова, он подаст ходатайство о снятии».

— В жизни каждого из нас бывает такая полоса… Вроде душевного кризиса, что ли. Слишком тихо было у Сивцова. Одни кабаны.

— Это не оправдание, — не согласился Чулымов.

— Конечно, не оправдание, — продолжал Нащокин. — Сивцова наказать надо. Вопрос — как? Пришибить его или… Ведь до последнего времени он хорошо служил. Размагнитился. Кроме боевых тревог, есть еще другая, постоянная. Сивцов перестал слышать эту тревогу.

— Правильно, — бросил Чулымов. — Я жалею, честно признаться, что и поисковую группу поручил ему…

— Не будем спешить с выводами, — мягко возразил Нащокин.

Нет, начальник отряда остался при своем. «Упорный мужик, — думает Нащокин. — Знаток своего дела, но жестковат. Иначе надо говорить с ним».

— А ведь мы сами отчасти виноваты — и округ, и вы. Да, и вы, товарищ полковник, — сказал Нащокин твердо. — Похвала без меры, похвала по инерции убаюкивает, портит человека. Вовремя-то не заметили, что происходит с Сивцовым, продолжали прославлять его. Пятая застава примерная! В привычку вошло… А теперь вот спохватились — и сразу топить Сивцова. Нет, так нельзя.

«Газик» катился по избитому проселку, расплескивая лужи. Низкие строения, сложенные из грубо отесанного камня, показались за поворотом. Затявкали собаки — злые, мохнатые, в ошейниках, унизанных шипами, — от волков.

— Кочевка, — сказал Чулымов. — Эх, времени нет, а то зашли бы…

Чулымов, сын башкира и казачки, степняк, любил бывать на кочевках. Он часами мог сидеть у очага, в котором трещат толстые сосновые обрубки, любил отведать у огня свежей брынзы или сулугуни — жирного, пахнущего сметаной грузинского сыра, потолковать о житье-бытье с чабанами, угостить конфетами ребят, сгрудившихся на топчане. А потом выйти на пастбище, вскочить на молодого жеребца, еще не привыкшего к седлу. В округе знали страсть Чулымова, шутя спрашивали его по телефону: «Что, на кочевках удались ли сыры? Каковы они на вкус?» Чулымов отвечал серьезно: «Сыры хороши, особенно в колхозе имени Руставели. Там великие мастера».

Из сакли выбежала девушка. На ходу она надевала жакетку, но не могла попасть в рукав и бросила ее на траву.

— Лалико, — сказал Чулымов. — Стоп! — приказал он водителю.

Девушка припала к стеклу. Чулымов вылез.

— Тихо, девочка, — сказал он с неожиданной нежностью. — Так и под колеса угодить можно. Ну, что у тебя?

— Папа мой, — Лалико задыхалась, — в стаде ночевал. Не пришел…

— Постой. Где стадо?

— Знаю…

— Садись, девочка. Пиджачок подбери. Поедем к коменданту. Там людей дадут, покажешь…

Лалико села, сложила жакетку на коленях, прижалась в углу.

— Кто ваш отец? — спросил Нащокин.

— Знатный чабан, — ответил за нее Чулымов. — Арсений Давиташвили. Слыхали?

Машина скатилась с косогора. Внизу, в круглой ложбинке, как в горсти, белели домики села, алел флаг над комендатурой. Чулымов и Лалико скрылись за воротами. Нащокин ждал. Ему вспоминался Арсен Давиташвили, живой, легкий, несмотря на свои пятьдесят семь лет. Обжигающий чай, лепешки, потом беседа на пастбище, у костра…

— Арсен был вот здесь, — Чулымов, садясь в машину, протянул карту. — Я пометил звездочкой. Оттуда отличный обзор. До той самой тропы. Факты покажут. Давай, Цацко, газуй, — заторопил он водителя.

На карте, там, где собрались коричневые морщины Месхетских гор, тянулась извилистая пунктирная линия. В войсковых документах она значилась как тропа Селим-хана, главаря контрабандистов, расстрелянного лет тридцать назад. От Арсена и слышал о ней Чулымов. Хитрая тропа, проложенная умным врагом. Нарушитель исчезал, вступив в Месхетские горы, точно надевал шапку-невидимку. Ложные тропы, обманные вехи и зарубки на деревьях отводили глаза преследователям. И глядишь, в Тбилиси, в лавчонках на Эриванской площади или на Татарском базаре снова продавался незаконный товар.

Как волновался старик, вороша прошлое! Ведь он сам носил из Турции Селим-хану коробки папирос, набитые анашой — дурманящим зельем из конопли, флаконы духов, шелковые чулки. Арсен Давиташвили, лучший чабан в районе, орденоносец, — и на тропе контрабандистов, толстый от чулок, обмотанных вокруг тела! Правда, это было давно. И Арсен был в то время неграмотным юнцом, покорным батраком Селим-хана. И в тюрьме Арсен сидел недолго: суд учел его подневольное состояние, его раскаяние. Но все равно ненавистные, худые, давно забытые людьми слова «контрабанда», «анаша» жгут Арсену совесть…

— Мы еще до войны сняли там наблюдения, — сказал Чулымов. — Ну, а он… Он не снял. Не забыл Селим-хана.

— Хорошо сделал, — Нащокин отдал карту. — Смотрите, ведь таксаторы указывают на ту же тропу.

«Случайность ли это? — спрашивал себя Нащокин. — Правда, тропа заглохла, ее завалили обвалы, она заросла травой, размыта. Многие сообщники Селим-хана разделили его судьбу. Многие, но не все…»

«Газик» прогремел по мосту, въехал в Дихори. Улица поднималась с уступа на уступ, похваляясь новыми, крытыми черепицей домами, купами яблонь. Рядом с этими зданиями — старинные сакли. Плоскокрышие, обросшие, они, казалось, совсем ушли в землю. На краю села, на бугре, за шеренгой молоденьких тополей, проглянула двухэтажная школа. У подъезда стоял грузовик; с него соскакивали солдаты, прибывшие из Сакуртало, из резерва отряда.

На лестнице два бойца закрепляли провода. «Капе» действовало. Уже накопились новости.

— Наряд пропал, — докладывал черноусый лейтенант. — С пятой заставы. Баев и Тверских с собакой.

— Ну вот, извольте, — Чулымов бросил взгляд на Нащокина. — Застава Сивцова.

Он хмурясь читал шифровку.

— Рацию Сивцов мог бы им дать! — возмущался Чулымов. — Что у него, рации не было?

«Он же не провидец все-таки», — хотел возразить Нащокин, но мысли его были заняты другим.

Тверских — сын героя, немного избалованный, но в основе неплохой парень. Беспокойный у него дядя в Москве: пусть Игорь натрет мозоли на заставе! Упросил-таки. Что ж, это на пользу. В горах Тверских еще неопытен. А от пятой заставы в глубь Месхет, к той тропе, путь убийственный. Не всякий пройдет. Парень порывистый, честный. Да, он способен очертя голову кинуться в опасность.

— По-моему, они все на тропе Селим-хана. И наряд и Арсен, — сказал Нащокин.

— Факты покажут, — повторил Чулымов свое любимое выражение и спросил дежурного: — Находите нужным послать еще людей? Группа из комендатуры брошена, да и вообще те квадраты не пустые… Не пустые, — произнес он задумчиво. — Группу из резерва еще туда! Добро? Коптелов! — крикнул Чулымов в окно. — Накормлены твои?

Там звякали котелки, дым походных кухонь обвивал тополя. Воинский лагерь разросся у школы. На миг Нащокин перенесся в прошлое. Где-то уже было это — дым, тополя, даже шофер, накачивающий покрышку под окном? В Галиции? Или, может быть, в Венгрии?

Резервная группа уехала. Чулымов дал ей направление по карте, конечно, не совпадающее со всеми изгибами, с уловками тропы. Ничего не поделаешь! Проводников нет. Кроме Арсена, никто не помнит тропу контрабандистов.

— Связь бы не подвела, — беспокоился Нащокин. — В Месхетах того и жди…

Всегда складывается так, что ему, Нащокину, политработнику, забот достается много. Почему? Наверное, причина — его вечное любопытство к людям.

Нащокин идет к связистам. На дворе зеленеют кузова походных раций, поют моторы. На крыше возится с антенной сержант Весноватко.

— Младший где? — спрашивает Нащокин.

Славное лицо у Антона Весноватко, налитое, сияет юностью. Кажется, он сдерживает смех, вот-вот прыснет.

— Дима с группой ушел.

Антон и Дима — близнецы. Дмитрий Весноватко, низкорослый крепыш, живчик, карикатурист боевого листка, лишь на полчаса младше Антона. И все же Антон — кандидат партии, старшой.

— Дурная привычка у Димки, — строго сказал Антон, а глаза его смеялись. — Частит очень на передаче, спешит, будто его крапивой жгут.

Нащокин вошел в кузов, взял наушники. Чья-то морзянка затухала, приближалась, опять замирала. Представилась горная тропа, взлеты, спуски.

— В горах помехи бывают, — сказал он радистам. — Не дремать! Вызывать упорно! Главное, не потеряйте «Волгу» и «Дунай», там узел всей операции. Наряд с пятой заставы, очевидно, на следу…

Группа, посланная из комендатуры, стала «Дунаем», группа из резерва — «Волгой». Все теснее в эфире, все оживленнее перекличка рек. Шлет донесение «Ока», заговорил «Енисей», пробудилась где-то в глубине гор «Двина». С особым нетерпением ждет Нащокин вестей с тропы Селим-хана. Квадрат 18, квадрат 19… Маршруты групп на карте сплетаются все гуще; группы перекликаются, движутся, как бы держась за невидимые нити. Квадрат 20, квадрат 21…

«Дунай» и «Волга» были слышны весь вечер. Потом «Дунай» затих, и тогда соседи стали его искать, загомонили наперебой, заполнили эфир. Нашли, передали весть на «капе». А «Дунай» опять умолк. В Месхетских горах радиоволны ведут себя курьезно; слабые они альпинисты, в ущельях спотыкаются, падают. Два солдата, скользя на глинистых откосах, подняли рацию на гору Ахат, откуда слышны все ущелья, все перевалы. Уловили голос «Дуная». Нащокин провел на карте черту до следующего квадрата, и там она оборвалась окончательно. «Дунай» замолчал.

Невольно представилась Нащокину схватка в горах, пуля, пробившая зеленый ящик рации. Все возможно…

— Вызывайте «Дунай»!

В поиск вступили колхозники, рабочие. Со всего района стекаются сигналы — там задержали подозрительного прохожего, тут нашли остатки костра. Один бригадир, встревоженный странным огоньком, вспыхнувшим на горе, проскакал шестнадцать километров до районного центра, поднял на ноги чекистов. Таких новостей в напряженную пору поиска всегда множество, все они требуют внимания, разбора. Но покамест путь нарушителей не стал яснее.

— Вызывайте «Дунай»!

Нащокин бормотал эти слова, когда засыпал в четыре часа утра на соломе, брошенной на пол. Но и во сне не гасла мысль о «Дунае» — в видениях возникал Будапешт, купол парламента, фермы разрушенного моста, осевшие в желтую воду. Ветер свистел в развалинах, бил в кровельное железо. Где-то плакал ребенок.

Нащокин очнулся. Черноглазые ребятишки, мальчик и девочка, смотрели на него. Засмеялись и убежали, оставив корзинку. Нащокин приподнялся. Сливы!

— Это вам, дяденьки, — прозвенел детский голос за приоткрытой дверью. Там, за учительским столом, сидел дежурный офицер, бледный от бессонницы.

— Зовем, — сказал он со вздохом. — Зовем «Дунай», зовем без передышки. Вы отдыхайте.

Нащокин вскочил.

— Куда же…

На часах семь. Три часа сна — это немало в дни поиска. Тем более в такой обстановке.

Донесений скопилось много. Но существенного ничего! Нарушители словно растворились в воздухе — ни следа, ни звука. Молчат и солдаты — Тверских и Баев.

— Я «Ангара», я «Ангара», — твердит усталым, осипшим голосом радист, вызывая «Дунай». Две соседние группы спешат на трассу «Дуная».

Сидеть на месте, ждать невозможно. Посоветовавшись с Чулымовым, Нащокин мчится верхом в горы.

8

У Димы Весноватко случилась беда. Лошадь, несшая рацию, оступилась на крутом подъеме, упала и сломала ногу. А рация оторвалась и грохнулась с обрыва, с пятнадцатиметровой высоты. Войсковая рация прочна, неприхотлива, рассчитана па дорожные невзгоды, но такого удара не перенесла.

Оттого и замолчал «Дунай».

Тверских с собакой, Баев, чабан всё шли и шли по тропе Селим-хана. Ни «Дунай», ни другие группы поиска еще не столкнулись с ними — до того хитро проложена тропа.

Звонкая струя воды, взлетая на порогах, стекала по ложбине. Гайка пересекла ручей и остановилась, смущенно засеменила — след пропал. Арсен показал вправо. Вдоль берега дошли до отвесного каменного массива, повернули обратно.

— След! След! — твердил Игорь.

Увы, след Гайка потеряла.

Теперь уже не Гайка вела людей — впереди шел старый чабан. Все молчали. Арсен озирался, припоминая путь, едва приметный в чаще. Тропа давно заросла, потонула в лесных трущобах; сохранились лишь немногие, одному Арсену известные ориентиры. У толстого, в три обхвата, дубового ствола он задержался, потом с юношеским проворством соскользнул в овраг…

Тропа-невидимка кружила среди скал, падала в ущелья, взбиралась на кручи, рассекая лес, раскиданный по откосам, проникала в самую сердцевину Месхетских гор. Время не существовало для Игоря. Внезапно он уразумел, что тени уже длинные, что солнце низко и светит в прогалину между двух вершин.

На коротком причале бойцы достали из мешков неприкосновенный запас — сухари, консервы; у Арсена нашлась брынза и лепешка. Закусывали, сидя на поваленной сосне, под откосом, источенном пещерами.

— Видишь, — чабан поднял палец. — Старинные доты, так? Доты царицы Тамары. Стрелки там стояли, а сюда турки, турки… Сто тысяч турок, наверно.

«Неужели не узнал меня! — думал Игорь. — Должно быть, нет. Тогда ведь темно было, в тот вечер». За палисадником горела лампочка. Игорь помнит лапчатые листья винограда, столик под зеленым сводом, красную косынку Лалико, Арсена, открывшего калитку. Снаружи, на улице, было темно, Арсен мог и не разглядеть…

Нет, не нужно говорить. Лалико, может, забыла про него. Умолять о милости он не станет.

Все же странный он, отец Лалико. Вроде не досказывает чего-то. Царицу Тамару вспомнил, а о себе ни слова. Откуда ему известна старая, давно нехоженая тропа? Игорь спросил однажды. Чабан будто не расслышал, завел речь о другом.

— Подъем! — скомандовал Игорь.

До темноты кружила, вела невидимая тропа. Чабан все шагал впереди легкой, быстрой походкой, проворно одолевая рухнувшие стволы вековых деревьев, валуны. «Старик, а покрепче нас», — думал Игорь.

Ночевали в лесу, в шалаше. Костра не разводили, — холод пронизывал до костей. Игорь открыл глаза на рассвете — чабана не было. У входа в шалаш расхаживал, притопывая, бил себя по бедрам Баев.

Игорь вылез. Фигура чабана маячила в тумане. Старик приблизился, говоря как бы про себя:

— Развилка тут… Направо путь есть и налево, на Узундаг. Как пойдем? — и, не дожидаясь ответа, бросил: — На Узундаг пойдем.

Он подошел к Игорю, объяснил. В Узундаге наверняка пограничники. Когда ищут кого-нибудь, пограничники всегда осматривают заброшенное селение.

Позавтракали остатками сухарей, напились из родника. Ветер гнал туман, обнажая скалистый спуск.

Лалико, дом в Сакуртало, мать Лалико у калитки — это сейчас очень далеко, в прошлом. Видится смутно, как сосны в струях тумана. Идти — вот что важно.

— Идти!

Своих встретили, еще не доходя до Узундага. Десяток солдат, офицер из комендатуры. Чабана офицер узнал сразу; они отошли в сторону и стали говорить о чем-то, шурша картой позади Игоря. Обернуться не было сил. Игорь прикладывал ладони, израненные «держи-травой», к влажному, прохладному мху, на котором сидел, потом откинулся на чью-то скатку и задремал.

— Вы способны встать? — донеслось до него. — Тут близко, метров пятьсот.

Что близко? Ах, да — ведь это лес, путь на Узундаг! Хорошо было бы не вставать. Никогда не вставать. Что ж, ему стоит только сказать, что он не может встать, и его понесут. Его и Баева. Сделают носилки из кольев, из веток, понесут… Нет, нельзя, стыдно.

Ноги онемели, стали чужими. Он все-таки встал. Помог подняться Баеву.

Смутно, как видение, возникли дома покинутой деревни, низкие, в одичавших садах; русло ручья, пересекшее улицу.

— Подполковник, — сказал кто-то и взял Игоря за локоть. Кажется, офицер из комендатуры. Игорь освободил локоть, отдал честь.

— Товарищ подполковник… — начал он.

Красные круги мелькали перед глазами Игоря, за ними Нащокин расплывался, тонул. А надо сказать самое главное. Гайка взяла вчера след нарушителей, след не менее как десятичасовой. Но он кончился…

— Гайка взяла десятичасовой след, — проговорил Игорь, едва разжимая потрескавшиеся губы. Потом дыхание пресеклось, он зашатался.

Его подхватили под руки, отвели в палатку к санитарам.

9

Бирс читал:

«Возвратившись в Карашехир, я начал осуществлять задание Мерриуотера. Операция готовилась важная, под стать атомной бомбе. Это сравнение не выходило у меня из головы.

Раз так, подготовка должна быть самая тщательная, страховка от неудачи — двойная! Аппаратура подслушивания, установленная на границе, дала нам кое-какие сведения, нужные для выбора маршрута заброски агентов. Просмотрев наши перехваты, я остановился на участке одной советской заставы. Начальник ее, капитан С., неоднократно выслушивал упреки от вышестоящих, У меня сложилось впечатление, что это человек с пониженной инициативой. Но не только это заставило меня выбрать данное направление для тайного удара по Советам. Заграждения и сигнальные линии русских там постоянно нарушались кабанами. Они облюбовали где-то в тылу заставы водопой. Кроме того (что особенно ценно), вблизи заставы проходит старая, тактически чрезвычайно выгодная тропа, протоптанная некогда контрабандистами. По этой тропе тайные торговцы наркотиками и парфюмерией скрытно передвигались из приграничной полосы в глубь страны.

В 1936 году в Турции умер Муса-оглы, последний соратник знаменитого в свое время Селим-хана, казненного большевиками. С тех пор мы уже не могли пользоваться тропой для засылки агентов. Лишь после второй мировой войны моему предшественнику в Карашехире, капитану Филлипоту, удалось обнаружить еще одного из «могикан» контрабанды. Он заверил, что отлично помнит местность. Однако до 1958 года тропа сохранялась нами в резерве.

Итак, маршрут засылки обрисовался достаточно ясно. Найдет ли наша агентура поддержку?

Известные упования мы возлагали на армян, живущих в Южной Грузии. Многие из них числятся католиками. Это потомки тех, кто в средние века вступил в паству папы римского и тем избежал резни. Заступничество папы, его соглашение с турецким султаном спасло католикам жизнь.

Увы, в армянских деревнях уже нет действующих костелов. Религия дедов давно забыта. Некоторые западноукраинские ксендзы пытались установить связь с Южной Грузией, обнаружить там единоверцев, но потерпели фиаско.

Очень грустно было разочаровываться в своих надеждах.

Я усердно штудировал наши досье. Мало, очень мало радостного! Но было бы также неверно полагать, что мы напрасно корпим в Карашехире, в проклятой богом дыре! В папке, помеченной 1958 годом, хранилось три письма. Одно из них я приведу здесь полностью:

«Дорогие друзья!

Я очень рад был получить весть о вас, принесенную Иса Мурадовым, моим дорогим гостем. На устах его был мед. Желаю вам успеха в ваших делах и начинаниях. Да будет вам легка дорога, если вы вознамеритесь посетить край ваших отцов. Дом мой всегда для вас открыт.

Арсен Давиташвили».

Остальные два письма были в таком же роде, от людей, с которыми наша агентура вступила в контакт.

10

Нащокина еще сильнее прежнего трепала горячка поиска. Никаких новых данных о нарушителях! Словно провалились! Вчера нужна была, как хлеб, как воздух, весть от «Дуная», сегодня в фокусе всех ожиданий «Днепр». Каждый шаг его отмечен на карте, радисты — и те, что в поиске, с зеленым ящиком на спине, с трубкой у рта, и те, что на горе Ахат, на голой вершине, на страшном ветру — все следят за «Днепром», все силятся не потерять его. «Днепр» на тропе Селим-хана, на той ветви его, которую Арсен решил оставить справа. Упирается она как раз в Дихори. Весьма вероятно, нарушители попытаются где-либо поблизости выйти на шоссе, вырваться из окружения. Надо закрыть все выходы, закрыть так, чтобы заяц не мог проскочить!

Группу «Днепр» ведет Арсен. Нащокин едва уговорил его отдохнуть вчера. Неутомимый старик!

Вчера они долго беседовали. Втроем. Был еще майор из Комитета госбезопасности, Вахтанг Ахметели, прилетевший из Тбилиси. Арсен ломал голову, перечисляя контрабандистов из шайки Селим-хана. Один расстрелян, другой умер года три назад, третий пропал без вести на фронте. Нет, здесь, в районе, никого не осталось, кроме него, Арсена. Майора интересовало, где враги могут рассчитывать на гостеприимство! Арсен пожимал плечами. Бог ведает! Иса Мурадов — тот в Средней Азии, далеко.

Мурадов отбывал там наказание, потом поселился в кишлаке возле Самарканда. В прошлом году он приезжал поглядеть на родные места, навестил Арсена. Ахметели знал об этом.

Нет, ничего нового не припомнил Арсен. Майор уехал ни с чем.

Подполковник улыбнулся. «Гайка взяла десятичасовой след», — ожило в памяти. Упорный парень, цепкий! И, видно, носится со своей Гайкой. В суматохе он, пожалуй, не сосчитал как следует часы; в действительности их, вероятно, больше. Едва ли не двенадцать. Правда, не одна такая Гайка в отряде, есть еще великолепная собака Резец, задержавшая в прошлом году нарушителя. И еще Ветер. Эти постарше Гайки, посолиднее. Но дело ведь не только в качествах собаки — и в инструкторе. Нужно ли было вызывать сюда именно Тверских с его Гайкой?

Может быть, он, Нащокин, попросту слишком благодушен, поддается первому впечатлению! Чересчур доверяет людям, видит только хорошее!

Заступился за Сивцова. Чулымов явно недоволен этим. Теперь вот Тверских…

Он молодцом одолел Месхетские горы. Снимать его с главного направления поиска не за что; он заслужил эту честь. Нащокин не сомневался бы ни минуты, если бы не Арсен. Невзлюбил он Тверских. На Гайку не жалел похвал. Тигр, настоящий тигр! Одобрительно отозвался о Баеве, а вот о Тверских ни звука. Словно и не было его! Нащокин не вытерпел, спросил прямо. Арсен помолчал, ответил туманно — молодой, мало понимает жизнь.

С тем и расстались.

— Садитесь, — сказал Нащокин Игорю. — Отдохнули?

— Так точно. Целую ночь спали…

Лицо Игоря пылало. Ему было неловко перед подполковником. Эта напрасная погоня в горах и, в довершение всего, нелепый обморок. При нем, на глазах у всех.

— Товарищ подполковник… Я не успел вам тогда про Гайку… Про собаку мою…

— Собака отличная, — улыбнулся Нащокин, и лицо Игоря стало совсем пунцовым. — За нее я не беспокоюсь. А вот что у вас вышло с Давиташвили!

— Он… Он узнал меня?

И солдат заговорил. По собственному почину он, верно, постеснялся бы выкладывать это подполковнику, но уж раз спрашивает… И тем лучше! Игорю вдруг захотелось излить себя всего. Он ничего не скроет — ни злополучного письма к Лалико, ни встречи с ней в тылу заставы…

— Так, — произнес Нащокин, дослушав. — Капитану Сивцову вы объяснили это?

— Так точно. — Игорь махнул рукой.

Нащокин усмехнулся.

— Досталось вам, я вижу, от него?

— Капитан Сивцов, он… — Игорь потупился и вдруг, набравшись духу, выпалил: — Он Гайку не любит.

«Как много в нем мальчишеского! — думал Нащокин. — Впрочем, ничего удивительного, ведь двадцать лет всего!»

— Вы обидели старика, — сказал Нащокин. — За дочерью ухаживаете, а отца знать не хотите. Здесь этого не терпят. Вы должны написать ему. И ей тоже. Извиниться. Славная она девушка…

— Правда? — встрепенулся Игорь.

— Да, очень славная, — серьезно сказал Нащокин. — Она, может быть, приглядеться к вам хотела, а вы… Медведь взялся дуги гнуть…

Игорь ушел от подполковника счастливый. Да, он, конечно, напишет им — и Лалико, и отцу.

Наступил вечер, третий вечер поиска. Нащокин с тоской пробежал донесения — ничего! Неужели напрасны все усилия! Весь край уже изрезан маршрутами поисковых групп, плотной сеткой покрылась карта, а нарушители, верно, давно проскользнули; искать их теперь надо где-нибудь в закоулках огромного Тбилиси.

Уже смеркалось, когда радист Весноватко-старший принял донесение «Камы». Колхозники заметили двух неизвестных, пытавшихся спуститься к шоссе…

«Кама» — это заслон, где командиром Сивцов. Заслон, расположенный в Пшови, грузинско-армянском селе, на берегу Лахви. Нащокин обернулся к карте, но он и без нее представил себе обстановку. Шоссе на правом берегу реки, отроги Месхетских гор на левом. В том квадрате, где появились неизвестные, висячий мост. И вот что еще важно: как раз поблизости от Пшови заканчивается ветвь тропы Селим-хана.

Сбитые с тропы преследованием, нарушители пробуют выйти из блокированного района. Похоже на то!

— Тверских с собакой направить в Пшови, — сказал Нащокин дежурному.

Все переменилось для Игоря. Опять, как недавно, время ускорило свой бег. Дорога в Пшови по равнине прямая, по ней почти мгновенно отгремели колеса машины. Огни села в темноте. Голоса в темноте, скрип пешеходного моста, глухой шум реки, острое ожидание. И голос капитана Сивцова. Да, это он. Луч фонаря, метнувшийся по асфальту, по камням на обочине, осветил лицо Сивцова.

Потом лицо Сивцова погасло, под Игорем закачался, заскрежетал на стальных тросах пешеходный мост, взревела и унеслась река.

— Тверских! — звал, едва поспевая за ним, Баев. — Они в галошах.

Собаки чуяли след, но слабо и тотчас теряли его. Отпечатки галош остались на глинистом склоне. Игорь уловил нотку недоверия в голосе капитана.

— Пускай! — выдавливает на бегу Игорь. — Брали мы галоши на тренировку? То-то и есть.

Нет, Гайка не чета тем собакам. Она должна взять след. И все же Игорь очень волновался, когда ступил на глинистый склон и лучи фонарей указали ему начало следа.

Гайка заскулила и потянула Игоря вверх.

Темнота уже легла густо.

Впереди частое дыхание Гайки, позади шаги Баева, остальные внизу, отстали.

— Ну что с тобой, Гайка? — шепчет Игорь.

Гайка тянет вниз. Ноги скользят, Игорь падает, поднимается. Баев скатывается чуть ли не кувырком. Они у самой реки. Ага, понятно: враги, наткнувшись на отвесные скалы, вернулись к подножию и двинулись по краю суши. Здесь бежать легче. Россыпь крупных камней; колючки, Гайка несется по свежему следу. Умница, Гайка!

Вот она опять потянула в гору. Лезть за собакой тяжело, страшно тяжело. Ноги словно пудовые.

— Игорь… Не могу я больше…

Баев выбился из сил. Никогда он не жаловался, кряхтел только, а сейчас, видать, ему очень плохо.

— На, держи!

Игорь сует ему поводок. И как-то странно тяжелеет, шатается, теряя опору. Зато Баев приободрился: Гайка, славная Гайка помогает ему.

Вверх, вниз и снова вверх. Каменный козырек над пустотой, в которой тонет луч фонаря, и опять подъем, но на этот раз более плавный, по траве, свистящей под сапогом. Навстречу ветер. Здесь он не такой, как внизу, у реки, — это ветер высот, резкий, без запахов жилых.

Впереди вспыхнул огонек, озарив на миг притаившиеся кусты, что-то пропело над головой Игоря. Он не сразу сообразил — выстрел!

В него еще ни разу никто не стрелял. Игорь читал описания схваток, но тут получилось иначе. Пуля не свистела. Вроде большой шмель пролетел над ним, заблудившийся в ночи, не страшный. Но страх все-таки настиг Игоря минуту спустя, когда в кустах блеснуло еще раз.

— Баев! — крикнул Игорь и выхватил у солдата поводок.

Гайка залаяла. Игорь едва сдерживал ее. Он бежал прямо на кусты, бежал в кромешной тьме, погасив фонарь. Было страшно, но ярость, охватившая его, пересилила страх. Он крикнул Баеву:

— Быстрей, быстрей!

«Сейчас выстрелят еще. Скорее бы Гайка догнала, схватила зубами…» — думал он.

Справа ломился сквозь заросли Баев. Вдруг что-то треснуло, покатились камни.

— Игорь, — голос Баева был просящий, сдавленный. — Посвети-ка.

Сорвался? Проклятая темнота! Но зажечь фонарь — значит стать мишенью для них. Откроют огонь. Наверняка откроют, стоит только нажать кнопку. Пальцы плохо слушаются. Затаив дыхание, Игорь пригибается; свет вонзился в черноту, вызолотил кусты, голову Баева. Игорь кинул ему конец поводка.

Впереди тихо.

Ушли? Да, враги ушли! Вот отсюда они стреляли. Никого! Гайка рвется дальше, она держит след, он не дает ей покоя.

Вспышка. Не шмель прогудел, нет, — визгнула оборванная струна. Игорь погасил фонарь; опять все затопила липкая темнота. Игорь ощущает ее сопротивление почти физически. На ходу он снимает с плеча карабин.

Вспышка. Игорь нажимает спусковой крючок. Грохот, приклад толкает в плечо. Отдача не так сильна, как на учебных стрельбах. Сейчас вообще все иначе. Он не жмурится, как там. Глаза Игоря открыты. Вспышка — и солдат посылает еще пулю. Привалившись к валуну, стреляет Баев. Гайка при каждом выстреле зло лает. Говорят, другие собаки приникают к земле, ужас сжимает им глотку. Гайка храбрая! Поводок размотан на всю длину — Гайка кинулась; она ловит врага. Еще вспышка — и пронзительный, жалобный вой.

— Гайка! Что с тобой, Гайка? — шепчет Игорь.

Поводок ослаб. Эхо перестрелки, бушевавшее кругом, медленно стихает, и в наступившей тишине слышен плач Гайки. Она ранена! Игорь ложится возле нее, нащупывает фонарь. Нос Гайки коснулся щеки Игоря. Да, ранена, передняя лапа в крови…

Он стаскивает с себя майку. А где гимнастерка? Ах, да, — он снял раньше и бросил, мокрую, тяжелую от пота. Есть санитарный пакет, но разрывать его, доставать бинт слишком долго, и он рвет майку.

— Больно, Гайка?

Рана, как видно, легкая. Гайка закружилась по поляне, ищет след. Перевязанная лапа то поджата, то касается травы. Взяла след!

Гайка, хорошая Гайка, мировая собака — она опять на следу. След есть, вот он вьется среди кустов. Они словно высажены, эти кусты, тянутся рядами, как в парке. След есть — это главное. Гайка иногда стонет негромко, — задетая пулей лапа все же дает себя знать. Цепочка кустов кончилась, уперлась в опушку леса, который возникает в луче фонаря, густой, враждебный. И в ту же минуту бьет выстрел. Карабины бойцов отвечают. Бешеный лай Гайки, сначала торжествующий, потом с нотками отчаяния, боли… Они опять ранили ее! В наступившей тишине слышно, как волочится поводок, цепляется, шуршит. Гайка стонет, тычется в ноги Игорю. Он пробует зажечь фонарь. Что это? Или он ослеп? Нет, поводок порван. Его, верно, перебило пулей. Гайка едва видна в темноте. Руки Игоря скользят по ее упругой, вздрагивающей шерсти, попадают в горячее, вязкое. Кровь! И на той же лапе! Лоскут майки слетел, перевязывать впотьмах трудно, да и нет времени.

— След, Гайка! След! — говорит он. — Уходят они!

Ей очень больно, бедной Гайке. Игорю самому невтерпеж от ее боли. И напрасно он старается произнести эти слова тоном приказа, как положено. Он упрашивает Гайку, как друга. И Гайка слушается. Враги уходят, она понимает это, она находит след, хотя стонет при каждом движении.

— След, Гайка!

Ветки елок, колючие ветки елок, выросших на камне, хлещут Игоря, царапают. Он не замечает. Рукой, сжавшей поводок, он чувствует Гайку. Ей трудно бежать. Игорь наматывает веревку; поводок все короче; теперь уже не Гайка помогает двигаться хозяину, а он поддерживает ее, ободряет, не дает упасть.

Лес позади. Трава, мокрая, залитая росой, белая от росы. Темные пятна на траве. Кровь Гайки. Неужели утро уже? Да, утро. Ведь он видит траву и эти пятна. Как быстро пронеслась ночь! Но это неважно, утро или ночь. Совсем неважно! Гайка упадет, и тогда их не догнать. Они уйдут.

Вдруг стало очень тихо. Гайка перестала стонать. Игорь бросился к ней. Гайка каталась по траве. Она силилась встать, но лапы беспомощно скользили: она валилась на спину. Глаза Гайки смотрели на хозяина с мольбой; она словно просила прощения… Игорь поднял ее и понес, прижимая к себе, чувствуя, как кровь Гайки пропитывает его шаровары. «Умрет!» — с горечью подумал Игорь. Он вспомнил дворняжку, попавшую под колесо зимой в Сакуртало, — она тоже так каталась по мостовой, а потом затихла.

Брызнули слезы. Игорь стыдливо поглядывал на Баева, шагавшего рядом, но не мог их унять. Он еще крепче обнял Гайку; ему показалось, что она холодеет.

Гайка, потерпи!

Впереди, в ложбине, открылось шоссе. Вдали, из-за поворота вынырнула машина. Баев замахал и кинулся наперерез. Из кабины вылез шофер-пограничник, поправил фуражку, перевел взгляд с Баева на Игоря с собакой.

— Воевали? — спросил он.

Что ему ответить? Воевали плохо: Гайку не сберегли и нарушителей упустили.

— Заберешь собаку, — сказал Игорь, не дожидаясь новых вопросов. — Отвезешь до комендатуры, ладно? Сдай ее там.

Гайку положили в кузов. Она скулила, звала хозяина. Игорь рвал траву, ветки боярышника, чтобы Гайке мягче было лежать. Баев что-то рассказывал шоферу.

— Езжай, — сказал Игорь и подал водителю охапку. — Давай поживей.

— Поправится, — заверил Баев, когда они остались одни. — Собаки, они двужильные.

Ох, Баев! Послушать его — все прекрасно, горевать не о чем! Круглое лицо Баева сейчас раздражало Игоря.

Что же теперь? Где остальные? Зеленая ракета зажглась над лесистым скатом горы, поплыла в бледном небе.

Баев дал ответную ракету.

— Вон их сколько у тебя! — рассердился Игорь. — Вагон и маленькая тележка! Забыл, что ли?

Для чего ему, спрашивается, дали ракеты? Для балласта? Там, верно, уже давно сигналят…

— Я пустил одну, — оправдывается Баев. — А потом, мыслю, по выстрелам, по вспышкам ясно, где мы…

И они двинулись в гору по росистой траве — туда, где одна за другой загорались зеленые звезды и гасли, оставляя дымные дорожки.

11

У Сивцова в Пшови дел было по горло — и, однако, груз вины, давивший его, не стал легче. Напротив, с каждым часом поиска он возрастал.

Когда след нарушителей появился на тропе Селим-хана, Сивцов отправился с бойцами в горы. Почти сутки, не жалея себя, лазал он по скалам, продирался сквозь чащи. Это было и тяжело и вместе с тем радовало, будило надежду. Тем горше было возвращаться с пустыми руками. Он знал, что на тропе Тверских, и думал о нем с неприязнью. Шум какой поднял, а толку что?

Однако ни Тверских, ни Баеву — никому нельзя передать даже самой малой крупицы своей вины. Она остается при нем.

Все жители Пшови — армяне и грузины — пополнили в дни боевой тревоги ряды пограничников. Даже старая Кетеван Джапаридзе вызвалась ходить по домам и поднимать с постелей тех, кому пора в дозор. «Мне ночь как день, — сказала она Сивцову. — Спать не могу, сынок». На подступах к селу, у моста через Лахви, у бродов — везде стояли солдаты и колхозники, закрывали путь врагу. На звоннице давно заброшенного костела, ставшего жилищем летучих мышей, пионеры устроили наблюдательный пост и исправно несли дежурство. Сивцов днем и ночью проверял посты, спрашивал проезжих и прохожих, держал совет с председателем колхоза.

В колхозе горячая пора уборки кукурузы. МТС дала молотилку только на неделю, а работников не хватает, они на постах, в заслонах. Если бы он, Сивцов, задержал врагов на рубеже, тревога не пришла бы в это село. Молотилка грохотала бы не умолкая. Хозяйки ставили бы завтрак на стол. У грузин — лепешки из кукурузы, фасоль, наперченную баранину, у армян — хлеб из пшеницы, фаршированные помидоры, кислое молоко. Было бы спокойно в сельских домах. Старая Кетеван не ходила бы ночами по селу, не стучала бы в окна.

В доме Галустянов не прекратились бы приготовления к свадьбе. Ведь невеста, доярка Айкануш, давно уже снялась в национальном костюме, взятом напрокат, и местному фотографу заказано сто сорок снимков: по числу гостей.

У одинокой Елены Чхотуа птицы не клевали бы пастилу из тутовых ягод, раскатанную на столе в саду. Пастила уже высохла; ее можно разрезать и сложить в кладовке.

Правда, колхозники не в обиде на пограничников. Дружба с ними здесь давняя и крепкая. Все помнят, как помогли солдаты, когда разлившаяся Лахви отрезала село от кочевок и надо было пробить дорогу в обход, чтобы вывозить молоко, сыр, доставлять продукты.

Впрочем, не из благодарности же несут колхозники дозор. Тревога общая. С юга, из Турции, издавна грозили враги. До сих пор у Ашота Гамбаряна на двери красуется древний меч, символ бдительности. Вчера старик соскреб с него ржавчину, подколотил гвозди. А седоусые братья Кобадзе, бывшие кавалеристы, отправились на свой пост в черкесках, с кинжалами, сверкающими серебряной насечкой.

Все это видит Сивцов. Друзей, помощников у него много, но никто не может разделить его вину.

Поиск затих где-то далеко от Пшови. И вдруг в сумерках две тени мелькнули на том берегу реки. Их заметил Илико — семнадцатилетний сын агронома Кеквели. Прибыл Тверских; к удивлению Сивцова, Гайка взяла след. Пшови сделалось центром поиска. Примчались Чулымов и Нащокин.

У правления колхоза, под чинарой, остановилась штабная рация Весноватко-старшего, во все концы — «Волге», «Днепру», «Дунаю», «Печоре» — полетели депеши. Поисковые группы стягивались, блокированный район сразу сжался — теперь это был лишь угол Месхетского горного края, в развилке двух сходящихся шоссе.

Сивцов хотел тотчас кинуться за нарушителями, но Чулымов удержал его. Нужно отрезать врагам пути отхода, а там, на Кутаисском шоссе, сил недостает.

Рядом с Сивцовым в автомашину сел Нащокин. Они мало разговаривали дорогой — слишком велико было нетерпение. Справа взлетали ракеты, из темноты на несколько мгновений выступал гребень воды, ощетинившийся лесом.

— Тверских не отвечает, — волновался Сивцов. — Безобразие! Почему он не отвечает?

Вечно у него что-нибудь не так! Не случилось ли беды? А другие отчего отстали? Положим, Тверских и Баева ведет собака, тянет их за собой. Где же угнаться! Да и местность трудная. Если собака потеряет след, тогда жди утра. Важно не пропустить через шоссе…

— За шоссе я боюсь, — сказал капитан. — Где же мы возьмем людей?

— Фарами, — произнес Нащокин. — Фарами освещать дорогу. Я дал указания автотранспорту. Ездить взад и вперед, дать такую иллюминацию…

— Чтобы не сунулись?

— Солдатская хитрость. На Карпатах я испытал однажды. Нет, придумал не я. Старшина у нас был… Чудо-старшина!

Сивцову стало легче с Нащокиным в эту ночь, в «газике», разрезающем темноту. Легче и говорить и молчать вместе, размышляя об одном и том же.

На Кутаисское шоссе выехали до рассвета. Здесь полыхало зарево. Проносились грузовики с кирпичом, личные легковушки, цистерны с молоком.

Шофер затормозил. Сивцов сошел и зажмурился: ударили огни самосвала, вставшего у обочины. Позади замолк мотор трехтонки, с нее соскакивали солдаты. Свет фар золотил их сапоги.

Весь остаток ночи Сивцов хлопотал на шоссе. Утром он взял десяток бойцов и углубился в лес.

Зеленые ракеты удалялись. Очевидно, нарушителей загнали в угол, образуемый двумя дорогами. А Тверских все не отвечает! Сивцов уже не ругал его. Враг очень ловок, опытен, а для Игоря это первая стычка. Шагая по известковой осыпи, раздвигая лапчатый сосняк, Сивцов видел перед собой Игоря Тверских, видел под пулями врага. И как-то по-новому остро почувствовал Сивцов, что этот долговязый юноша, немного нескладный, ершистый, рассеянный — солдат его заставы, член его большой семьи, пусть не самый видный, но все-таки близкий.

На бугре, над полем, полого спускающимся к ручью, сидел начальник отряда Чулымов. Он слушал радиста, Весноватко-младшего, и делал пометки на карте.

— Собаки след не берут, — мрачно сказал Чулымов. — Эх, нет твоей Гайки!

Тут и узнал Сивцов — Гайка ранена, лежит в комендатуре у фельдшера. А наряд? Что с нарядом? Чулымов ответил не сразу; он задумчиво складывал карту. Долгой была эта минута для Сивцова.

— Целы оба! — сказал полковник.

Сивцов засмеялся, кинул на землю фляжку. Захотелось вобрать в легкие как можно больше воздуха. Он как будто сам избежал смертельной опасности. Целы оба!

— Покури, — предложил Чулымов. — Куда бы тебя, капитан, бросить? — Он прикрыл глаза ладонью. — Возьми-ка вон ту низину.

Сивцов посмотрел в низину, где шумел ручей, сбегая в овраг, теряясь в камышах, обступивших маленькое голубое озерцо.

— Потом покурю. — Сивцов вскочил. — Кого сменить там? Мои солдаты свеженькие.

Чулымов покачал головой.

— Некого. Никто не уйдет. Уставших сейчас нет.

Сивцов подошел к пограничникам. Они окружили ефрейтора, лежавшего на плащ-палатке.

— Два дерева на косогоре, — услышал капитан. — Ну, точь-в-точь люди. Туман вьется, а они вроде идут. Парфентьев кричит: «Стой, стрелять буду!»

— Что с вами? — спросил Сивцов ефрейтора.

— Растяжение связок, — отозвался тот сокрушенно. — Не повезло.

На пути к озеру встретили лейтенанта с группой. Голые по пояс, мокрые, пограничники шли, стряхивая с сапог комья налипшей грязи. Рой оводов гудел над ними.

— Жуткая топь, — весело сообщил лейтенант. — Вы куда? К озеру? Там делать нечего — утки плавают.

До озера оставалось метров двести. Напрягая зрение, Сивцов различил серые комочки на воде. Да, выводок диких уток.

— Измажетесь только, — продолжал лейтенант. — Утка разве подпустит!

«Он прав, — подумал Сивцов. — Да, он, несомненно, прав: нарушители спугнули бы уток. Не было бы их тут. Птица чуткая. И все-таки…»

— Раздеться, — приказал он солдатам. — До трусов. Ремни автоматов подтянуть.

Первый солдат, ступивший в камыши, ухнул по колено. «Давай, Петро, держись за воздух!» — крикнули ему. Топь зачавкала, зашумели, закачались камыши с черными метелками. Утки улетели, Сивцов проводил их взглядом. Он тоже месил ржаво-красную жижу. Зыбучая вода ледяной хваткой сжала ноги.

Что-то темнело впереди, в зарослях, у самой воды. Не коряга и не птичье гнездо. Что-то другое, чуждое этому мирку камышей, стрекоз, диких уток. Сивцов двинулся туда, с натугой высвобождая ноги, держа в поднятой руке пистолет. Он раздвинул стебли и остолбенел. Человек, погруженный в ил почти до плеч, показался ему в первое мгновение утопленником. Смертельно бледное лицо, закрытые глаза, коротко остриженные волосы, черные, с проседью. Сивцов сделал еще шаг. Человек не двинулся. Но он не был мертв. Веки его дрожали.

— Алла! — простонал он, глянув на пистолет.

Топь доставала теперь Сивцову до пояса. Он стоял, наставив оружие, чувствуя, как во все клеточки его существа проникает огромная, давно не испытанная радость.

Человека вывели на сушу, жалкого, задыхающегося от страха. Он растирал на себе грязь и жалобно причитал.

— Кто вы такой? — спросил Нащокин.

— Хасан, начальник. Хасан меня зовут. О, алла! Прости, начальник.

Он дергался, закатывал глаза. Будь у него пропуск, он не стал бы прятаться. Приезжий он. А родился здесь, в Узундаге.

— Пропуска нет, начальник. Не знал, Не знал, клянусь тебе…

Он уверял, что приехал один, ни о каком спутнике ведать не ведает. В болото залез, потому что боялся пограничников. Они стреляли ночью, ракеты жгли. Искали, наверное, кого-то.

В кустах лежали вещи задержанного: штаны и куртка из грубого сукна, шерстяные носки, резиновые чувяки. Оружия не было. Из кармана куртки извлекли паспорт на имя Хасана Мевлюдовича Керимова, жителя Самарканда.

Сивцов между тем углублялся в чащу камыша. «Найдем и второго», — повторял он себе. Эти слова пели в нем. Бархатные метелки, пушистые облачка над головой, в синем небе, деревья на том берегу — все было свежим, словно умытым. И лица бойцов стали другими: они как будто по-новому смотрят на него…

Рука с пистолетом онемела, но Сивцов не замечал этого.

— Второй тоже тут, — говорил он, — ободряя солдат. — Далеко не ушел. Возьмем!

12

Бирс читал:

«Кто же пойдет за кордон? Кто решится ступить на землю грозной империи коммунистов? Задача не простая. Она осложнялась тем, что мне были необходимы люди, отлично знающие местность и готовые выполнить любое поручение. К счастью, двух кандидатов я мог сразу же назвать Мерриуотеру в очередном донесении.

Читателей детективных романов обычно увлекает образ шпиона, наделенного обаянием, здоровяка с подбородком чемпиона по боксу. Этот шпион управляет автомобилем и самолетом, владеет чуть ли не всеми языками и одинаково свободно чувствует себя и в щегольском смокинге и в комбинезоне чернорабочего.

Люди, о которых я хочу здесь сказать, совершенно не соответствуют этому романтическому идеалу. Оба они крестьяне среднего достатка, добрые мусульмане. Кроме турецкого языка, они знают грузинский и немного русский, но писать не умеют ни на одном из них, а читают с грехом пополам.

Биографии их, однако, не совсем обычны.

Нияз-Мехмед-оглы родился пятьдесят два года назад в Грузии, в селении Узундаг, ныне заброшенном. Месхетские горы окружали Нияза с детства. В 1930 году отец Нияза лишился имущества и бежал с сыном в горы, где создал группу террористов, объединенных ненавистью к колхозам и к советской власти. Отец был вскоре пойман красными и расстрелян, сам же Нияз еще несколько месяцев продолжал борьбу. Террористы умело пользовались старой тропой Селим-хана, по которой в конце концов Нияз ушел в Турцию.

Турецкие власти оценили Нияза и его познания. До войны он участвовал в налете на русскую заставу. Одно время Нияз занимался слежкой за грузинами, живущими в Турции. Наградные, полученные на службе в полиции, Нияз употребил на покупку дома и земли в селении Ардаг, в тридцати километрах от Карашехира.

Когда Нияз в 1957 году проходил у меня трехмесячную подготовку, ни домочадцы его, ни соседи не подозревали истинной цели его отлучки. Весной 1958 года Азиз-бей вновь вызвал его по моей просьбе. После тренировки Нияз отправился через границу. Мы снабдили его паспортом и пропуском в пограничную зону на имя Хасана Мевлюд-оглы Керимова, жителя Самарканда.

Засылка удалась блестяще. Погода явно не благоволила в те дни большевикам. Обвал разрушил их заграждения, ливни смыли следы. Нияз и его напарник пробыли в Грузии две недели. Их документы не вызвали сомнений. Оба благополучно вернулись. В доказательство своего пребывания на советской стороне они представили нам газеты и журналы, купленные там, и три письма от старых знакомых, упомянутые мной выше.

Вербовка и составляла их главную задачу. По условию им было выплачено по три тысячи лир — сумма, достаточная для покупки шестидесяти овец.

Ко всему Нияз еще превосходный актер. Этому старому головорезу ничего не стоит прикинуться мусульманским фанатиком-дервишем или базарным скоморохом. А однажды он разыграл передо мной и Азиз-беем сельского дурачка. Ох, и потешались же мы! Дурачок силился сосчитать десяток яиц, неуклюже ловил курицу, запрягал лошадь и т. д.

Теперь о напарнике Нияза. Бесспорно, он менее надежен, хотя бы уже потому, что уступает ему в ненависти. Иса Риза-оглы Мурадов, пятидесяти лет от роду, уроженец Сакуртало, не выступал с оружием против Советов. В юности он носил контрабанду для Селим-хана, отсидел за это три года в тюрьме и до 1941 года мирно жил в Тбилиси, занимая скромную должность дворника. Был призван в армию, попал в окружение, сдался в плен немцам и несколько лет скитался по лагерям. После войны на эвакопункте близ Неаполя его заприметили наши офицеры и, как турка по национальности, рекомендовали отправить в Турцию. Стоило сказать ему о каре, ожидающей в Советском Союзе лиц, сдавшихся в плен, как он изъявил согласие забыть свою родину и обрести новую, под эгидой полумесяца.

Турецкое правительство выдало ему ссуду на обзаведение и поселило в приграничном районе, опять-таки не без подсказки с нашей стороны.

Что я имел против Исы? Определенного ничего. Он сопровождал Нияза, и последний остался доволен компаньоном. Память у Исы блестящая, тропа контрабандистов отпечаталась в ней глубоко и во всех подробностях. Из-за одного этого я не мог отказаться от него.

Однако кое-что настораживало меня. Так, например, Иса купил на советской стороне костюм и принес его домой, несмотря на то, что я запретил подобные штуки. Правда, он спорол клеймо и по моему приказу пришил турецкое. У себя в селе он хвастался покупкой, причем особый восторг вызывала у него шелковая подкладка пиджака. Турецкие деревни погружены в нищету, и новая одежда — пусть даже рабочая куртка из самого худшего материала — это целое событие для крестьянина. Понять Ису я мог, но поведение его нельзя было считать безупречным.

Далее, Иса потратил все полученные деньги на овец, в то время как Нияз пожертвовал часть мечети и заказал мулле молитвы за преуспеяние в делах. Мелкая деталь, но не в пользу Исы.

В Грузии Иса навестил Арсена Давиташвили, с которым связан былыми приключениями с контрабандой. Доставив мне письмо от Давиташвили, он сообщил мне любопытные факты о чабане. Оказывается, Давиташвили владеет собственным домом, в Сакуртало, является кавалером ордена, осыпан почестями за свою работу. Портреты чабана печатаются в газетах! Сейчас я снова перечитал письмо Давиташвили и задумался. Очень уж быстро удалось Исе перетянуть к нам человека, несомненно состоятельного и наслаждающегося славой!

Двое других завербованных — семидесятилетний бобыль Киклидзе и упаковщик консервного завода Шахназаров — не вызывали у меня сомнений. Но популярный чабан!..

О, если бы я мог проникнуть в душу Исы! Замкнутый, мечтательный, он иногда обрывал свою речь на полуслове и принимался с отсутствующим видом следить за бабочкой, залетевшей в комнату. При этом он медленно, сосредоточенно жевал губами — привычка, появившаяся с тех пор, как фашисты выбили ему зубы в концлагере.

Конечно, ближе всех к Исе и Ниязу стоял Азиз-бей. Но просить у него совета — приятного мало! До чего несносен этот черномазый! Его непомерное честолюбие, его животная жадность нередко приводили к стычкам со мной. Я, видите ли, оттираю его! Послушать его, так только ему следовало объявить благодарность и дать наградные за установку аппаратов подслушивания! А ведь он не смыслит в них ни уха, ни рыла! После ухода Исы и Нияза он опять обиделся на меня, так как благодарность опять досталась мне. На что бы он годился без меня! Надутый сынок табачного плантатора, лентяй, невежда… Мало ему того, что я, представитель цивилизованного мира, числюсь у него советником и даже принял мусульманство и именуюсь Мохамед-беем!

Да чем турки лучше негров вообще! Но я отвлекся. Что делать, не могу говорить спокойно об этой нации!

Все же я спросил Азиз-бея, что он думает об Исе. Турок вылупил на меня свои глазищи, почесал за ухом. Ей-богу, можно выкурить сигарету, пока он соберется ответить. Наконец он изрек, что его отец тому и другому поручил бы лишь вывозить мусор.

«Если мужику дать полу бешмета, он отхватит весь бешмет», — это изречение, слышанное мною сто раз, Азиз-бей повторил с видом Колумба, открывшего Америку.

Вот и толкуй с турком! Мои опасения после беседы с ним усилились. Ведь рисковать в предстоящей операции я не мог.

Если Иса недостоин доверия, то разумно ли слепо доверять Ниязу? Его собрату по опасной миссии! Я пришел к выводу, что необходимо дополнить этот союз двух наемников. Послать третьего!

Единственный возможный третий — Рифат Эрдоган, курд. Если верить Азиз-бею, скорее два ястреба уживутся в одном гнезде, чем турок с курдом. Что до меня, то я не считал себя обязанным принимать во внимание национальные свары — Нияз и Иса обязаны взять в товарищи того, кого я назначу.

Я заявил Азиз-бею, что я отдал бы и Нияза и Ису, если бы мне дали за них еще одного Рифата. Турок состроил кислую мину, и я мысленно упрекнул себя в несдержанности. Азиз-бей болтлив, как старая баба, и, конечно, не удержит при себе сказанное мной.

Рифат получил воспитание в американском Альберт-колледже в Стамбуле. Это почтенное учебное заведение, расположенное над Босфором, у стен древней крепости Румели-Гисар, не только дает разнообразные познания учащимся, но и приучает детей Востока к нашему, западному, мышлению. В составе посольств восточных стран, находящихся у нас, видные места занимают выпускники колледжа. На студенческой скамье эти люди усваивают наш язык, наши традиции, наш образ жизни, мечтают о поездке за океан. Рифат для меня почти свой. Бескорыстно, ради защиты цивилизованного мира от коммунизма Рифат согласился пройти специальную подготовку. Он снаряжал и запускал воздушные шары с листовками и участвовал в других операциях. Постоянное место его службы на соседнем участке, у священной для армян горы Арарат, против Советского Еревана, но я не сомневался, что направить Рифата на время ко мне не представит особых затруднений.

В начале мая я сообщил Мерриуотеру имена всех троих и попросил дальнейших инструкций. Вскоре Рифат прибыл в мое распоряжение. В середине месяца я получил план операции «Рикошет» и телеграмму от Ван Дорна. Он советовал мне читать Апокалипсис, главы о пришествии Антихриста.

Сегодня я еще не могу доверить бумаге суть операции. Я пишу эти строки в ожидании громового итога.

Вчера вечером Азиз-бей вывел агентов на трассу: Рифата, Нияза и Ису. Сегодня они за кордоном, в Грузии. Мы не обнаружили признаков тревоги на той стороне. По-видимому, большевики не заметили…

Завидую вам, читатель! До вас дойдет мой рассказ после победы над мировым коммунизмом. И для вас развязка операции «Рикошет» наступит быстро, вероятно, на следующей странице. Мне же предстоит ждать ее долго, Я возьмусь за перо не раньше чем через полмесяца. Агенты посланы заблаговременно, они должны обосноваться в Грузии, надежно укрыться, исподволь подготовить удар».

13

Сивцов и его солдаты, измученные, вымазавшиеся в болотной слякоти, выбрались на сушу. Помятые камыши расправлялись. Медленно смыкались прогалины, пробитые людьми в зарослях. Тоненько, как комар, звенел в камышах полуденный, задыхающийся от жары ветерок. Сивцову казалось, что ветер тоже устал.

Вот если бы из болота, из проклятой ржавой топи удалось вытащить и второго нарушителя — о, тогда не было бы этой щемящей усталости! Но дальше искать бесполезно. Солдаты буквально перемешали топь ногами.

Где же тот, второй? Неужели ушел, вырвался в тыл? От утомления, от досады Сивцова трясло. Он опустился на траву. Солдаты мылись в ручье, звонко шлепали себя, брызгались. Сивцов сообразил, что и ему надо смыть бурую грязь, засохшую комками на всем теле, даже на плечах. Всполоснуть и отжать трусы, одеться.

А потом?

Ему вдруг подумалось, что дальше идти некуда — следа нет, и для него, Сивцова, поиск закончен.

— Товарищ капитан!

Сивцов обернулся. Два солдата — один щуплый, белобрысый, другой крупный, большелобый, бронзово-смуглый — держали за лямки темно-синий рюкзак.

— Заграничный, — сказал щуплый. — Этот спрятал… «Алла, алла!» — передразнил он задержанного.

Капитан спокойно оглядел находку. Заграничный? Самый обыкновенный рюкзак… И тут же Сивцов сказал себе, что солдат прав: рюкзак туриста, рюкзак геолога выглядит иначе. Те блестят металлическими застежками, а здесь они — тусклые, обшиты брезентом. «Разумеется, блестеть и не должны», — спокойно подумал Сивцов. Оцепенение еще не совсем покинуло его.

— Вы развязали? — спросил он солдат.

— Никак нет, — ответил щуплый. — Он такой и был. Там кубики какие-то…

Сивцов не спеша сунул руку в мешок, коснулся прохладного, отсыревшего брезента. Они, верно, облегчили свой груз в пути, многое выбросили, оставили только это… Да, три плотных кубика в темной бумажной обертке, вероятно, непромокаемой. На одном уцелели клочки небрежно содранной этикетки, несколько букв английской надписи. «Трехдневный рацион», — прочел Сивцов.

Одному на девять дней или… Размышления Сивцова прервал радист.

— Начальника отряда не видели? Фу-ты! — радист отбивался от оводов. — Донесение ему.

Глядя на радиста — низенького, улыбающегося крепыша, — Сивцов не чувствовал, что в шею ему впился овод. Вскочил на ноги, огляделся. Нет, не видно Чулымова.

— След есть…

След! Он сказал: «Есть след!» — Сивцов готов был обнять радиста. Какой он славный, этот молодой солдат! Сивцов шагнул к нему, положил ему руки на плечи, засмеялся.

— Значит, не все пропало, товарищ Весноватко! Не все пропало, говоришь!

Радист сказал, что в квадрате сорок два собака взяла след. Собака Резец с соседней заставы. Старший этой группы теперь вызывает начальника отряда, чтобы доложить. Хорошо, что рация там имеется…

— Передай им, — сказал Сивцов. — След держать, но себя не обнаруживать. Без приказа не брать нарушителя.

Радист смутился.

— А подпись?..

— Покамест я за начальника. Тут такое дело…

Он охотно сказал бы радисту, почему он так решил. Но некогда. Сивцов кинулся к ручью. От ледяной воды захватывало дух. Скорее одеться…

Весноватко-младший, сидя на кочке, вызывал «Дунай». Сивцов знал: сейчас многие радисты зовут начальника отряда, ищут его. Однако вряд ли Чулымов далеко отсюда. Верно, где-нибудь поблизости, в этой долине. Может, допрашивает задержанного.

В своем решении Сивцов не сомневался. Три рациона, три суточных порции концентратов. Для одного человека, пожалуй, многовато? На двоих? Что ж, весь запас продовольствия лежал в одном мешке. Ничего необычного в этом нет. Три кубика на двоих? Как же делить тогда? Неудобно! Следовательно, не лишено вероятности…

Он натягивал гимнастерку, когда к ручью спустились два всадника. Сивцов подобрал ремень и побежал к ним.

— Товарищ полковник! — крикнул он.

Всадники двигались в туче оводов. Чулымов сидел в седле прямо; воротничок его, несмотря на жару, был застегнут.

— Ремень ваш? — спросил Чулымов строго.

От волнения Сивцов долго не мог нащупать дырочки. Смотрел он только на Чулымова и, задыхаясь от бега, докладывал. Лицо полковника не дрогнуло, но рука крепче сжала повод. А спутник Чулымова, красивый, смуглый майор, кивал, показывал белые зубы. Лошадь под ним танцевала.

— Я запретил им брать его, — говорил Сивцов. — Впредь до ваших указаний… Потому что…

— Почему же? — резко спросил Чулымов.

— Их, возможно, трое, — ответил Сивцов. — Не двое, а трое. Обнаружен мешок…

И он сообщил о находке. Если сейчас собака взяла след второго, то надо следить за ним, осторожно следить, не выдавая себя, и подстеречь третьего. Они же встретятся, рано или поздно.

— Или я неправ, товарищ полковник?

Ремень, наконец, застегнулся. Сивцов оставил в покое упрямую пряжку и опустил руки.

— Ну вот, теперь вы похожи на офицера, — сказал Чулымов. — Похожи на офицера, — повторил он, и лицо его прояснилось. — Он правильно поступил, а?

Чулымов обернулся к майору.

— Совершенно правильно, — отозвался тот с грузинским акцентом.

— Раз Ахметели одобряет, вопрос ясен, — сказал Чулымов, и улыбка тронула его губы. — Отдыхайте.

— Я не устал, товарищ полковник.

— А люди ваши?

— Тоже…

— Люди должны отдыхать, — отрезал Чулымов. — А вас, коли так… направлю в другую группу.

Чулымов достал из планшетки блокнот, вырвал листок. Как из-под земли вырос Весноватко-младший. Сивцов был рад. Теперь все пути поиска ведут в квадрат сорок два, где обнаружен след.

Полчаса спустя Сивцов с группой солдат углубился в лес. Долина с голубым глазком озера осталась за спиной, далеко внизу. Упрямо, цепко шел в гору с тяжелым ящиком-рацией Весноватко-младший.

На круче Весноватко остановился. Тяжело. Он упросил Сивцова взять его в поиск. Весноватко-младший намерен вступить в партию. Как же может он остаться в стороне в такой момент жизни!

Он устал, конечно. Но каждый раз, когда он подавал Сивцову радиограмму, капитан видел его улыбку, лукавую мальчишескую улыбку. Поисковые группы перекликались на марше, смыкались вокруг какой-то точки, еще невидимой в глухомани. Лишь под вечер открылась Сивцову известковая скала с черным зевом пещеры.

След вел туда. И пограничники, рассыпавшись на секреты, старательно замаскировавшись, обложили берлогу врага со всех сторон.

Тем временем другие группы прочесывали местность, по которой прошел первый нарушитель, схваченный в болоте. Майору Ахметели доставляли одну находку за другой. Бинокль, оружие, карту, патроны…

Солдаты очень скоро привязались к веселому, живому майору. Он не скрытничал, ободрял бойцов шуткой. На привалах Ахметели сидел в гуще хохочущих слушателей, потешая их забавными историями о тбилисских кинто — бродячих разносчиках и комедиантах, которые некогда давали представления на базарах, во дворах. Рассказывал народные анекдоты про князей старой Грузии с их самодурством и спесью.

Появился Нащокин. От Ахметели он узнал, что Сивцов встретился с начальником отряда.

— Чулымов служака крепкий, — сказал майору Нащокин. — Но один недостаток, присущий, впрочем, не ему одному. То захваливал Сивцова без удержу, то крест собирался ставить на нем… Крайности.

Груда находок на плащ-палатке, у костра, между тем росла. Папиросы, спички, тряпки для протирки оружия…

Ночь прервала поиск. С рассветом снова в горы и лес пошли солдаты. Они раздвигали кусты, шарили в лесных ямах, в расщелинах.

14

— Значит, их трое?

— Получается так, генацвале.

Ахметели выключил приемник, повернулся к Нащокину. Матч только что закончился, яростный матч с английской командой. Кто победил, можно было не спрашивать. Стоило лишь взглянуть на майора — возбужденного, счастливого. Кисет с табаком валялся на полу. Ахметели, должно быть, швырнул его от избытка чувств, когда тбилисцы забили гол.

— Да, три лазутчика, — повторил он. — Не два, а три по всем данным.

Азарт игры уже отхлынул от него. Нащокина всегда поражало умение Ахметели мгновенно переходить от потехи к делу.

Было время, Ахметели казался Нащокину неспособным на длительное, кропотливое изучение всех обстоятельств дела. Это он — следователь? Да еще, говорят, лучший здесь? Очень скоро Нащокин перестал удивляться. Он лучше узнал Ахметели.

Вот уже неделя, как длится допрос задержанного. Нащокин заходил в кабинет Ахметели, видел, как тот терпеливо выясняет истину, разрушает, одну за другой, легенды, выдуманные хозяевами шпиона. Тяжелый труд! В Тбилиси жара, не спасает ни вентилятор, тоненько жужжащий на столе, ни открытые окна. Нестерпимо манит прохлада горы Давида, зеленеющей над раскаленными крышами. Но Ахметели ни в чем не дает себе поблажки. Десятый раз повторяет те же вопросы, ищет противоречий, отклонений от записанного вчера. Напрасно задержанный корчит юродивого, закатывает глаза, обращаясь к аллаху. Или вдруг обалдело уставится в одну точку. Или начинает плести околесицу, дергаясь на стуле, разражаясь визгливым смехом. В Самарканде каждый ишак на базаре знает его — Хасана, сына Мевлюда, по фамилии Керимов. Он моет посуду в закусочной. Какая зарплата? Четыреста рублей. Разве нет более подходящей работы для взрослого мужчины? Есть, конечно, есть, но аллах прогневался. Слаб разумом Хасан.

Уже давно сообщили из Самарканда, что Хасан Керимов на улице Улугбека, восемь, не проживает, уже давно признан фальшивым паспорт лазутчика, но только вчера он отказался от очередной своей легенды. Было одиннадцать вечера; Ахметели прогуливался с друзьями на горе, в парке. К нему примчался нарочный. Арестованный желает дать показания. Он скажет все.

Он начал с того, что молитвенно поднял руки к потолку. Да простит аллах! Да, он, Хасан Мевлюд-оглы, пришел из Турции. Там он клялся на Коране не открывать правды неверным. Он нарушает клятву, его вынуждают…

Ни для Ахметели, ни для Нащокина, наблюдавшего сцену, это не было новостью. Экспертиза уже подтвердила: все вещи лазутчика — его резиновые чувяки, штаны, куртка грубого сукна, ладанка с изречениями из Корана — сделаны в Турции. Кто еще перешел границу вместе с задержанным? Тут он снова призвал аллаха — теперь в свидетели. Один! Зачем ему спутники! Ведь он решил помолиться на могилах родственников. Правда, Узундаг заброшен, но надгробные камни на кладбище наверняка стоят. Откуда фальшивый паспорт? О, это ему дал Азиз-бей. Кто он такой? Жандармский офицер в Карашехире, толстый, вечно перебирает четки и думает этим заслужить милость аллаха. Но аллах посмеялся над ним и посадил ему на голову шишку. Его так и прозвали в городе — «Шишка»…

Верно, Азиз-бей дал еще и поручение. Очень важное. Аллах свидетель! Хасану велели пройти по тропе Селим-хана и доложить, в каком она состоянии. Вот и все. Ничего более сложного он, Хасан, по слабости ума, и не сумел бы выполнить.

Словом, лазутчик выложил новую легенду, очевидно, не последнюю. Немало надо будет потратить сил и терпения, чтобы установить цели шпиона и его личность. Он еще долго будет твердить, что пришел из Турции один, что шпионское снаряжение, и оружие, найденные в лесу, не имеют к нему никакого отношения.

— Полюбуйся, генацвале.

Майор протянул Нащокину пачку снимков. Камыши, понурая фигура нарушителя, пограничники. И вот находки.

Два тринадцатизарядных пистолета — бельгийские браунинги. Нащокин вспомнил, как люди цепью двигались по маршрутам преследования, ощупывали мох, шарили в кустах, в чаще ельника, разгребали болотный ил. Один пистолет был брошен в ил, другой лежал в лесу, в буреломе. Труднее было отыскать пустые гильзы, сплющенную пулю. Боеприпасы к тем самым браунингам, как доказали потом эксперты. Да, прекрасные снимки, четкие, хоть сейчас на пресс-конференцию. Вот полевой бинокль. Марку соскоблили, но небрежно — «Мюнхен» читается ясно. Фотоаппарат, завернутый в водонепроницаемую бумагу. Заокеанские пищевые концентраты — таблетки, помеченные «завтрак», «обед», «ужин». Байковые лоскуты для протирки оружия, а также в случае нужды и для перевязки. Карманные фонари советского производства, батареи к ним. Папиросы «Беломорканал» и турецкие спички.

Папиросы, фонари, продовольствие, карты, да и многие другие вещи — на троих, хотя и найдены в двух заплечных мешках. Зато тот, третий, верно, нес два фотоаппарата и одну рацию, а то и несколько. Обнаружены лишь батареи. Ахметели тщательно изучил все это добро, все взвесил, прежде чем спокойно сказать — нарушителей, по-видимому, трое.

— Заговорит же Хасан! — вздохнул подполковник.

— Црупентели, — улыбнулся майор. — По-нашему, лгун, и не простой, а закоренелый, у которого ложь в крови. Црупентели не может не врать. А этот еще и боится.

Лазутчик ждет пыток, смерти. Ахметели делает все возможное, чтобы сломить страх. Советует облегчить участь полным признанием. На допросах вежлив. И вместе с тем кропотливо, крупица за крупицей собирает улики, опрокидывающие легенды шпиона. Когда его задержали, у него было два носка на правой ноге и один на левой. Правый чувяк соскальзывал, очевидно. Так? А не помнит ли арестованный, где другой носок из второй пары? Нет! Тогда можно напомнить: он остался в мешке. Да, в мешке с оружейным маслом, с картами.

— Показал ему носки. А он: «Алла, алла!» Фу-ты! Говорит, носков много одинаковых… Да, генацвале, я не скоро с ним закончу. К винограду, разве.

Вот уже третий год собирается он провести сентябрь в Кахетии, у родных. Как нарочно, мешают неотложные дела. Чудесный, виноградный сентябрь! Куда ни глянь, корзины с тяжелыми кистями. Хозяйки делают ткбиликвери: выливают на полотно сваренный сок винограда, смешанный с кукурузной мукой, и дают застыть. Или окунают в сок ядра грецких орехов, нанизанные на нитку, а затем вешают для просушки. Это чурчхела. А самые лучшие кисти кладут в опилки — на зиму. И, разумеется, сладкий, душистый сок наполняет огромные кувшины, вонзившиеся в землю своими острыми доньями, в подвале. Если в доме есть новорожденный, в его честь закапывают бочонок молодого вина, с тем чтобы выпить через восемнадцать лет, в день совершеннолетия. Все это Нащокин знал по красочным рассказам Ахметели.

— Значит, будем искать, — сказал Нащокин.

Поиск стал теперь сложнее, враги притаились, выжидают. Но Нащокин пришел к следователю еще и для того, чтобы получить ответ на вопрос, давно засевший в голове. Чего хотят враги?

— Да, вылазка необычная, — кивнул Ахметели. — Такие задачки не часто подбрасывают нам.

— Ваше мнение?

Пожав плечами, майор раскрыл папку, вынул конверт из фольги и извлек небольшую, размером с почтовую открытку, фотографию.

— Что за господин?

— Именно господин, — подхватил майор. — Не грузин, не русский, похоже — иностранец.

Человек, смотревший на Нащокина с фото, нес свою старость легко, жизнерадостно. Приветливое, пухлое, без морщин лицо, живые глаза. Взбитая волна седых волос. Узкий галстук, воротничок с тупыми концами, тоже по последней моде.

— У нас пока только молодежь так одевается, — думал вслух Нащокин. — Пожилые отстали от моды. Кто же он? Резидент, с которым у них назначена встреча? Сотрудник какого-нибудь посольства?

— Тоже в мешке несли, — сказал Ахметели. — Три экземпляра. Очень, очень странно.

— Типичный англосакс, — продолжал Нащокин. — Англичанин или американец.

— Если агент идет на связь, — произнес майор, — ему обыкновенно не дают с собой портретов. Это опасно. Агент в памяти должен держать. Выходит, не для себя взяли, передать кому-то велено.

— Зачем?

Ахметели развел руками.

Нащокин встал. Майор удержал его. Любопытный документ, тоже из их багажа.

«Арсен Давиташвили» — бросилось в глаза Нащокину. Да, на фотокопии черным по белому стояла подпись Арсена, знатного чабана. «Мой дом всегда открыт», — прочел подполковник. Русские буквы Арсен вывел крупно, почти по печатному. Может быть, другой Арсен? Однофамилец?

— Нет, этот, — сказал Ахметели. — Из Сакуртало. Роман Игнатьевич, я прошу совета. Как коммунист у коммуниста.

Арсен, старый друг Арсен! У Нащокина защемило сердце. Но нет, не может быть, чтобы он изменил! Это фальшивка, провокация…

— Почерк его. Обратите внимание на число. Тогда у Арсена гостил Мурадов.

Ах, да, Мурадов, из Средней Азии. Бывший контрабандист, приезжавший навестить родные места. Чабан не скрывал это. И документы у Мурадова были, помнится, в порядке.

— Мурадов гостил еще у двоих, — молвил Ахметели. — Бахтадзе, Шахназаров… Вот их личные дела. Роман Игнатьевич, самый важный сейчас вопрос не личность врага. Враг есть враг, не правда? Самое важное — наш человек, его честь.

Ахметели, конечно, прав. Хорошо, красиво произнес он это слово — «честь». Он прав, наступает очень серьезный момент поиска. Нелегко лезть по камнепаду, гнаться по следу.

Но трудно и сейчас, в этом кабинете, выходящем окнами на гору Давида, на корону парковых огней, уже увенчавших ее вершину. Ничто не грозит здесь — ни выстрел врага, ни ярость горного потока. А все-таки трудно сейчас. Многое зависит от того, что будет сейчас решено.

Шахназаров, Бахтадзе, чабан Арсен — кто они? Изменники или друзья, готовые завершить поиск? Честные люди, которым нужно раскрыть все карты, как союзникам? Ведь лазутчики явятся к ним. Для того и взяли с собой копии писем, чтобы напомнить, припугнуть.

— Тех я не знаю, — проговорил Нащокин, — а что касается Арсена…

Неужели Арсен изменник! Ему можно поставить в вину и неудачу первых дней поиска и то, что о письме стало известно только теперь, не от него самого. Арсен — враг! И работа его и дружба с пограничниками — одно притворство! Лишь на минуту допустил это Нащокин и почувствовал, как скверно становится на душе. Все вокруг словно померкло, даже огни на горе как бы потускнели.

— Кому тогда верить, Вахтанг! Не укладывается в сознании… Но как же понять письма?

Арестованный, называющий себя Хасаном, и его спутники были посланы к завербованным. Это же ясно!

Ахметели кивнул. Да, он не один день ломал голову. Нащокин удивился бы, если бы позавчера, например, заглянул на допрос. Ахметели беседовал с арестованным о сельском хозяйстве. Об уходе за овцами, о стрижке, о способах улучшить качество шерсти. Надо было видеть, как он оживился! Он крестьянин. Понятно, о наших методах труда, о нашей технике — ни бельмеса. Все его познания из собственного единоличного опыта. Ахметели видел, слушая его, глинобитный дом в Турции, тощее поле с оградой из вывороченных камней, скрипучий карасапан — деревянный плуг с железным сошником, придуманный еще во времена Византийской империи.

— Крестьянин! Вот что существенно, генацвале! Представьте себе, приходит такой Хасан к Арсену. Арсен же лучше его живет, неизмеримо лучше. Против своих не пойдет. Положение у гостя плохое. Показать свое лицо хозяину опасно. Возвращаться ни с чем тоже худо, деньги терять не хочет. Мужицкий ум соображает…

— Обманывают своих! — воспрянул Нащокин и с облегчением засмеялся.

— А что, неправ я?

— Нет, почему же… Вполне вероятно.

— В том и суть, генацвале.

«Молодец, Вахтанг, — подумал Нащокин. — Вот он каков! Встретишь его на проспекте Руставели вечером — в костюме из чесучи, в сандалиях, начищенных до зеркального блеска. С ним компания хохочущих приятелей. Кажется, нет беспечнее человека, чем Вахтанг Ахметели».

— Значит, Арсен будет ждать гостей, — сказал Нащокин. — Пусть сидит на кочевке.

— Да, — кивнул Ахметели. — Пускай сидит. А вы… не спугните гостей.

Поиск продолжается. Но он примет теперь другие формы, не столь явные. Как только лазутчики сочтут себя в безопасности, они вылезут наружу, толкнутся к Арсену, к другим… Конечно, в принятом решении есть доля риска. Но возможна ли борьба без риска? И не требует ли она подчас и подвигов совести, мужества в доверии?

Так думал Нащокин, шагая по проспекту, мимо слепящих витрин, в веселой толпе гуляющих. Над подъездом кинотеатра загоралась и гасла узорчатая вязь грузинских букв, красные, синие, зеленые отсветы падали на асфальт.

15

Три дня спустя Ахметели разрушил и вторую легенду арестованного. Лазутчик заявил, что вместе с ним границу перешли Иса Мурадов и Рифат Эрдоган. Сделав это признание, он, жалобно вопя, стал просить прощения у аллаха, которому поклялся не открывать правду неверным.

Каковы цели заброски? Лазутчик только мотал головой. Он не знает, ему, слабоумному, не сказали. А может быть, и говорили, да он забыл. Память никуда не годится, напрасно лечил свою память у муллы и дал ему сто лир и баранью ногу. Главным шел Рифат Эрдоган. А его, Хасана, взяли в качестве проводника и носильщика.

Ахметели видел — до полного признания еще далеко. Выдает товарищей, но свое лицо еще прячет. Откуда он родом? Точно ли из Узундага? Прежние обитатели Узундага рассеялись, отыскать их будет нелегко…

В тот же день, рано утром, объявился второй нарушитель. Голодный, обросший, продрогший в пещере, где он провел несколько ночей, он пришел на кочевку к Арсену Давиташвили, и чабан принял его, как гостя. И отрядил племянника Гиви на заставу.

Подросток заикался от волнения, сообщая Сивцову новость. Странный человек сидит у дяди! Приехал из Средней Азии, но похоже, не в поезде, а в фургоне с мусором, до того он грязный, этот Мурадов.

— Дядя знает его. Давно знает. А все-таки, говорит, документы проверить надо…

Сивцова уже предупредили. Не спугнуть — таков был смысл инструкций, полученных им.

— Хорошо, — сказал капитан. — Проверим.

Он передал новость в отряд, потом вызвал дежурного по заставе.

— Где Тверских?

— У вольеров. С собакой своей нянчится, товарищ капитан. Как с ребенком.

Игорь недолго был в разлуке с Гайкой. Сразу же после поиска в камышах он помчался в комендатуру, к фельдшеру, который оказал ей первую помощь. Оттуда отвез Гайку в Сакуртало, в ветлазарет отряда. Пока длилось лечение, Игорь приходил в казарму только спать. Он кормил Гайку; в сумке его не переводились лакомства — сахар, кусочки мяса. Часами он чистил Гайку — сперва волосяной щеткой, а потом суконкой, до блеска. «Жаль, шерсть у нее короткая, — шутил ветеринар, — а то бы вы и завивку ей сделали». В перевязочную Игорь вносил Гайку на руках, ставил на стол, приказывал «стоять!» Собака покорно подавала лапу врачу, терпеливо выдерживала боль, кося глазами на Игоря.

Раненая Гайка была укором для Игоря. Другой, более опытный пограничник действовал бы иначе. Задержал бы нарушителей, сберег бы собаку. Вспоминались и злополучные, забытые ракеты…

Никто не винил его. О ракетах никто и словом не обмолвился. Операция, говорят, протекает нормально, лазутчики не ушли, один уже под замком, другой замечен и за ним следят, чтобы выловить третьего. Нащокин, сам Нащокин сказал, что Игорь вел себя храбро и что он поедет в отпуск на родину, как только кончится поиск. Игорь больше удивился, чем обрадовался. Чем он заслужил? Ведь задержал-то не он!

Нащокин упомянул Никифора Тверских — отца. Это уж вовсе ни к чему! С подвигом отца тут и сравнивать нечего. Не так, не так все вышло, как хотелось.

Хорошо, хоть Гайка поправляется. Рана уже зарубцевалась. Дежурный, посланный Сивцовым, застал Игоря у вольеров — он вывел Гайку гулять.

— Ковыляешь, Гайка? Трехногая ты животина, вот кто! Эх, кому мы нужны с тобой, на трех ногах!

— Ошибку допускаешь, Тверских, — сказал дежурный, записной остряк Фоменко. — Собака есть собака. Длинное млекопитающее, на одном конце хвост, на другом — нос. Зубрил, чай! Не человек же она, телячья башка!

— Отстань!

— К капитану давай!

— Слыхала, Гайка? Капитан зовет. Ты подожди, я скоро. Да скоро же, глупая! Куда я от тебя денусь!

Сивцов смерил Игоря взглядом.

— Садитесь. Есть серьезное дело.

Тон у Сивцова был суровый, даже чуточку более суровый, чем прежде. Он испытывал неловкость перед Игорем и не хотел выказывать ее.

— Товарищ капитан…

— Ну!

— Гайка еще не может.

— Заладили вы… Собака в данном случае как раз ни к чему. Пойдете без собаки.

— Слушаю, товарищ капитан.

Игорь не видел того, что творилось в душе у Сивцова, но чутьем уловил добрую перемену в нем и ничем не выказывал этого. Так оба, словно по уговору, держались с прежней официальной суровостью.

— На кочевку пойдете. Там гость. Проверите документы у всех. Задача ваша…

Сивцов мог бы поручить это старшине Кондратовичу. И мало ли еще кому. Пожалуй, раньше ему и в голову не пришло бы послать Тверских. Да, к нему он бывал несправедлив. Именно поэтому сегодня пойдет Тверских.

Щеки Игоря горят от радости. Как хорошо! Он снова в поиск. Пусть без Гайки…

— Товарищ капитан, — слышит Сивцов. — Разрешите Баева взять.

«Нужно ли? — думает Сивцов, — Что же, Баев так и будет все с ним ходить? К тому же он недавно вернулся из наряда».

Первое побуждение капитана — отказать. Но он встречает умоляющий взгляд солдата, и решимость его улетучивается.

Сивцову сорок лет. Дети его — сын и дочь — живут далеко, пишут редко. Отцовская нежность заглохла в нем в последние годы. В дни поиска, казалось бы, совсем не место подобному чувству, а оно пробудилось. Удивительный поиск! Он перевернул всю жизнь Сивцова.

— Так и быть, — говорит капитан. — Идите с Баевым.

Игорь, сияющий, влетел в казарму. Он немедля выложил бы напарнику все, но тот сладко спал, уткнувшись в подушку. И всплыли сомнения. Баев еще новичок, зелен, рановато ему все знать. Задача — не спугнуть врага. Вдруг Баев сглупит!

— Мы с тобой патруль, — сообщил он Баеву минуту спустя. — По дороге пойдем, ну… и на кочевку.

— Случилось что?

— Да нет. Для порядка просто…

Баев шмыгнул носом, внимательно поглядел на Тверских и соскочил с койки.

Собрались, вошли к Сивцову. Игорь доложил — наряд к несению службы готов. Капитан оглядел их. Смышленые глаза у Баева! Раньше он видел Баева и всех как бы сквозь серую пелену.

— Задача ясна? — спросил он.

— Так точно, — отчеканил Игорь.

«А посвятил ли он Баева? — спросил себя Сивцов. — Старший наряда, а воспитатель еще неважный».

— И вам ясно? — обратился он к Баеву.

— Соображаю, — отозвался Баев, — никогда мы чабанов не проверяли, — значит, нарушитель там.

— Один нарушитель?

— Так точно. Кабы двое, и разговор другой. Руки вверх — и баста.

Сивцов заметил, как покраснел, потупился Игорь. А Баев молодец! Впрочем, поражаться нечему. Замысел поиска, его тактика как-то стихийно становятся достоянием его рядовых участников, военных и штатских. Это в порядке вещей у нас. Директивы с пометкой «секретно» совпадают со здравым смыслом простых людей, со смекалкой народа, перенесшего войну, испытанного и в тайных схватках с врагом. Прямой расчет велит — не спугнуть, проследить за нарушителем, чтобы изловить и его сообщника.

— Каждый солдат должен знать свой маневр, — молвил Сивцов. — Еще Суворов указал.

Он повторил то, что перед тем сказал Игорю, — проверить у всех документы, вести себя так, чтобы успокоить гостя, а затем расположиться в секрете, на высотке. Капитан показал высотку на плане. Застава охватывала кочевку Арсена Давиташвили цепочкой секретов. С наступлением темноты наряды передвинутся ближе к скале…

До ворот заставы оба шли молча. Игорю было неловко перед младшим.

— Не успел я, видишь, — начал он примирительно. — Я думал тебя в курс ввести…

Он пытался обрести обычный тон старшего, покровительственный и чуточку небрежный, но это не удавалось.

Лукавая улыбка мелькнула на лице Баева. «Ничего ты не думал», — означала она. Но Баев не обиделся. Важное задание захватило его, он заговорил с жаром. Лазутчик, верно, испугается при виде пограничников. Главное — держать себя в руках. Обращение должно быть со всеми одинаковое.

— Будто мы первый раз видим всех — и чабана и Гиви. Э, Игорь, — Баев подмигнул, — девушку твою тоже проверим.

— Мою! — буркнул Игорь. — Иди ты!

— Да что ж ты снова побледнела? — продекламировал Баев. — Так, няня, право ничего.

— Чудило ты!

— Евгений Онегин. Роман в стихах.

— Да? Ты один грамотный? Поздравляю! — огрызнулся Игорь. — А насчет Лалико… Заладили вы все, будто я… Ну, знакомы слегка. Ну, танцевали разок. Дев много, брат. Больше, чем требуется.

Последние слова были не его — так выражался один юный прожигатель жизни, которого Игорь знавал в Москве. Несколько раз начинал Игорь письмо к Лалико. И все не то. Или холодно получалось, или жалобно. Нет, унижаться он не станет! Вот поговорить бы с Лалико сегодня! Не при Баеве только, а с глазу на глаз…

Игорь хотел объясниться с Лалико и в то же время робел. Он скрывал эту робость от Баева и даже от себя. И почувствовал облегчение оттого, что не Лалико открыла дверь сакли, а сам хозяин, Арсен.

За столом сидел гость — обросший, грязный. Расстегнутая куртка, мятая, с пятнами смолы, обнажала волосатую грудь и ладанку — кожаный мешочек на бечевке, засаленный дочерна.

— Пограничный наряд, — произнес Игорь, козырнув. — Прошу предъявить документы.

Листая паспорт Арсена, он искоса поглядывал на гостя. Отсветы очага скользили по его лицу. Он сидел в той же позе, катал по столу хлебные шарики и, казалось, не замечал пограничников.

У порога встал с карабином Баев. Окна сакли, прорубленные в толстой бревенчатой кладке, заделаны железными решетками. Не сбежит гость!

Однако он и не думал бежать. Голова его клонилась, он точно дремал. Шевелились только пальцы на столе, немытые, черные. Игорь шагнул к нему. Гость откинулся, схватившись за край стола, уставился на пограничника. Что было в глазах этого человека? Страх? Злоба?

Арсен проговорил что-то по-грузински. Гость ответил. Игорь не понял, но уловил дрожь в голосе, зябкую дрожь испуга. Стало спокойнее.

Паспорт у гостя был совсем как настоящий. Игорь как ни всматривался, не мог найти изъяна.

— Мурадов, — прочел он и протянул паспорт. — Все в порядке, гражданин Мурадов…

Арсен заговорил опять, должно быть, переводил, но гость понял. Он поднялся, жадно схватил паспорт и засунул куда-то очень глубоко в недра своей замызганной куртки. Чуть ли не за спину. Кланяясь, он прикладывал руки к сердцу, — очевидно, благодарил.

— Тьфу! — сплюнул Игорь, когда солдаты вышли. — Гражданином назвал его…

— Я бы и так догадался, что это он… — сказал Баев. — Висюлька-то! Вместо креста, что ли, у них? У того точь-в-точь такая же на шее.

Баев прав — ладанка была и у того, первого нарушителя.

— Слышь! — сказал Баев. — Почему он против нас, а? Из бедных, видать. Тощий, дикий какой-то. Рук не моет… А поклоны отбивал, — Баев засмеялся, — ровно старуха перед иконой.

А на кочевке жизнь шла своим чередом. Лалико нарвала телятам сладкой травы, попрощалась с ними, потрепав каждого по теплой, ласковой мордочке, и спустилась к жилью. Она разожгла заглохший в очаге огонь, вынесла собакам кости — остатки вчерашнего обеда, вымыла котел, принялась за стряпню. Гость, явившийся к отцу рано утром, спал на топчане, храпел.

К обеду сошлись все обитатели кочевки: тетя Этери, сестра отца, перебиравшая шерсть, тетя Мелания, сестра матери, принимавшая от доярок молоко, все пять доярок во главе с красавицей Кулико, заработавшей в прошлом месяце тысячу рублей, больше всех. Шумная компания стесняла гостя; он смотрел в миску, отвечал на расспросы односложно, иногда перебрасывался с отцом Лалико двумя-тремя словами на турецком языке.

Никто этого языка не понимал, кроме отца. Когда-то он и Мурадов были соседями и вместе батрачили у богача. Это было очень давно. Батраков и богачей Лалико знала только по книгам.

Весь день отец, против обыкновения, провел дома, беседовал с гостем. Мурадов часто переходил на свой язык, но отец отвечал по-грузински. По-турецки он говорил плохо, запинался и начинал сердиться. Как не надоело им болтать часами! Мурадов передохнуть не давал отцу, — все-то ему нужно знать! И какой доход семьи, и сколько голов скота в колхозе, почем в сельмаге сахар, соль, спички.

— В Средней Азии цены разве другие? — спросила Лалико отца. — Он словно с луны свалился.

— Другие, дочка, наверно другие, — сказал отец нехотя.

Гиви сообщил ей, что на кочевке были пограничники, проверили у Мурадова документы. Старший сказал: «Все в порядке». Кстати, дядя знает этого старшего, да и Лалико знакома с ним как будто. Это Игорь.

— Жалко, ты не Тамара, — засмеялся Гиви.

Русский князь был мужем царицы Тамары. Гиви любил историю, получал за нее пятерки в школе и не упускал случая блеснуть.

Лалико свела брови и отошла.

— Ага! — бросил вдогонку Гиви. — Забилось сердце!

Девушка не ответила. Глупый мальчишка Гиви! Нет, право, мужчины умнеют лишь тогда, когда седина тронет виски. Она вспомнила нелепое письмо Игоря. Обидел ее и отца и даже не догадался извиниться…

Под вечер звякнул за окном звонок велосипеда — дядя Тициан привез почту. Лалико кинулась разбирать; она еще надеялась, что Игорь напишет. Нет! Вот Кулико — та счастливица: жених шлет ей письма из Сакуртало каждый день.

Вчерашние газеты из Тбилиси. На первой странице — портрет пожилого иностранца. Лалико вздрогнула — Мурадов, мирно сидевший у погасшего очага, вдруг потянулся, жадно схватил газету. Зачем она ему?

— Арсен! — позвал он. Но отца в сакле не было. Мурадов смотрел на портрет, смотрел не отрываясь, комкая края газеты своими черными пальцами.

Лалико приросла к месту. Мурадов бормотал что-то. Странно, что ему до этого джентльмена, собирающегося навестить Тбилиси!

Газет не видал, что ли! Дикий он, совсем дикий! Но гостя не на шутку заинтересовал портрет.

— Читать умеешь? Читай мне! — он провел ногтем под портретом.

«Соммерсет Брайт. Выдающийся политический деятель и писатель». Она произнесла это раздельно, как читают детям, но Мурадов не понял. Политический деятель? Таких грузинских слов он не знал.

— Знаменитый человек, — пояснила Лалико. — Ну, известный. Всем известный.

Теперь Мурадов понял, но лицо его выражало растерянность. Он словно ожидал чего-то другого.

— Когда? — спросил он. — Когда приедет?

— Двадцать седьмого, — Лалико загнула палец, другой. — Через два дня.

Мурадов кивнул. Он положил газету, вернулся к очагу. Это все, что ему надо было? Странно, очень странно…

Отец был на дворе, надевал собакам на ночь ошейники с шипами, чтобы не заел волк. Выслушал Лалико внимательно, потом скривил губы:

— Э, чепуха. Убогий он, Лало, ты же видишь. Воробей выклевал разум.

Отец всегда был откровенен с ней. Но сейчас она почуяла неискренность в его тоне. Или ей показалось? Что ж, очень может быть. Мурадов в самом деле убогий. Мало ли что взбредет в его голову, исклеванную воробьями!

Настал вечер. Женщины пели песни во дворе. Гиви ускакал на пастбище. Лалико стало грустно. Игорь был на кочевке и не спросил о ней. Сердится? Видеть не хочет больше?

Она рано легла спать. Резкий звук разбудил ее. Чем-то стукнули по столу. Два голоса слышались за занавеской — отца и гостя. Пьют!

— Ай, нехорошо, Арсен, — твердил Мурадов. — Забыл! Забыл условие…

Теперь он лучше говорил по-грузински. Должно быть, вино придало смелости. Лалико тихо, стараясь не шуршать, откинула покрывало, придвинулась к занавеске.

О, да он угрожает отцу! Лалико бросило в жар. Как он смеет! Вместо благодарности…

— Ахмет, помнишь, тоже так… Проиграл свою дочь, а потом на попятный. Помнишь, Арсен? Где нашли Ахмета? В лесу нашли, без головы…

Лалико оцепенела. Что же отец? Почему он не велит ему замолчать? Сейчас же замолчать! Нет, отец подливает ему, слушает грубый, пьяный бред.

— Я тебя не обижу, Иса. Не беспокойся. Старый товарищ, вместе анашу носили…

Что он говорит? Анаша? Ах, да, дурманящее зелье… Дядя Тициан, почтарь, как-то рассказывал. Анашу носили через границу контрабандисты, давным-давно. Но при чем тут отец? Да не сон ли это? Отец носил контрабанду! Ее отец, лучший чабан в районе и, может быть, во всей Грузии!

За занавеской между тем не умолкала хмельная беседа. Лалико не верила своим ушам. Да, отец проиграл ее. Тогда ее еще и на свете не было. Отец только что женился. Он сел играть в кости с этим Мурадовым и проиграл все деньги, а затем и свою будущую, еще не родившуюся дочь!

Значит, Мурадов приехал получить выигрыш? Он шутит, конечно! Но почему они не смеются? Лалико стиснула доску топчана, — заноза впилась ей в ладонь. Шутят и не смеются! Почему, почему?

Мысли Лалико путались. Значит, Мурадов требует ее. И отцу грозит смерть!

Лет десять назад в Сакуртало произошло убийство. Ночью на окраинной улочке зарезали рабочего маслобойки, азербайджанца. Он никому не сделал зла. Выяснилось — убил его кровник, по страшному закону кровной мести, длившейся из поколения в поколение. Искал, рыскал по разным местам, нашел и убил. Этот случай поразил восьмилетнюю Лалико.

Мурадов такой же дикий! А отец соглашается с ним… Неужели боится? Не помня себя, Лалико слезла с топчана, накинула ватник, метнулась к двери.

На дворе она перевела дух, немного пришла в себя. Куда теперь?

Все слышанное подавило ее. Анаша… Контрабанда… Главное — отцу грозит опасность. И ей поэтому надо исчезнуть, да, исчезнуть, чтобы спасти отца. Не за себя же ей страшно!

Ночь дохнула холодом. Лалико застегнула ватник, провела рукой по волосам. Косынка осталась дома. Неудобно являться на заставу простоволосой, растрепанной…

Она толкнула калитку, выбежала на дорогу. Пусть у Мурадова паспорт в порядке и пропуск есть, все равно пограничники помогут ей. Он плохой человек.

Лалико остановилась, прислушалась. В сакле тихо. Верно, не заметили, как она выбежала. Тем лучше.

Дорога, едва видимая под ногами, впереди терялась в черной заросли кустарника. Лалико не прошла и полусотни шагов, как перед ней выросли две фигуры.

— Стой!

«Свои, — подумала она с облегчением. — Пограничники». Что-то знакомое было в голосе. Один зажег фонарь. Лалико зажмурилась, отшатнулась.

— Лалико! — произнес голос.

Игорь! Она подалась было к нему — со своими страхами, со своей болью, — но сдержалась.

— Куда направляетесь? — голос Игоря звучал теперь холодно, безразлично. Оттого ли, что она ждала другой встречи, или потому только, что этот тон кольнул ее, напомнил обиду, она ответила запальчиво:

— Не скажу тебе. Пусти!

— Стойте! — Игорь загородил ей путь.

— Пусти! — крикнула она властно. — К начальнику твоему иду!

— Что за шум, — сказал кто-то по-грузински. — Гамарджоба[2]!

В пространство света, вырубленное фонарем, шагнул молодой офицер.

— Вы Лалико Давиташвили? Что случилось у вас?

Она ощутила пожатие горячей, дружеской, успокаивающей руки. Как хорошо, что можно объяснить ему на родном языке. По-русски было бы трудно выразить все…

Ахметели не перебивал ее.

— Вы испугались призрака, — сказал он, когда она кончила.

— Призрака?

Рядом, в траве, прогудел зуммер полевого телефона. Майор снял трубку.

— Хорошо, товарищ Сивцов. — Он положил трубку и повернулся к Лалико. — Не бойтесь ничего. Его уже нет. Ступайте домой, к отцу…

— А Мурадов?.. Он… Он…

Лалико еще не все поняла, но этот уверенный, ласково улыбающийся офицер разгонял страхи, возвращал ее в свой, привычный, прочный и безопасный мир.

— Сбежал Мурадов. Вы все-таки спугнули его. Э, не огорчайтесь, не беда! Спасибо, милая девушка.

Он сжал ее локоть. Потом кусты прошелестели и сомкнулись. Все ушли: и майор-грузин и Игорь. Словно и не было тут никого.

Домой! Там, в глубине ночи, лаял Зулум, самый свирепый волкодав в стае. Потом опять все стихло. Испугалась призрака? Он прав. Ах, какая же она глупая! Не догадалась сразу… Отец дал приют Мурадову, потому что так нужно было. «Глупая я, — твердила про себя Лалико, спеша к дому. — Глупая, глупая!»

Задыхаясь, она влетела в саклю. Пусто! В холодном очаге серебрилась зола. «Отец с пограничниками», — подумала Лалико. Взгляд ее упал на стол. Газета с фотографией Соммерсета Брайта лежала на самом краю, там, где оставил ее Мурадов.

Она и забыла про газету. Все рассказала майору, а это вылетело из головы. Это-то, может быть, и важно. Да, наверное, очень важно!

Лалико сжала кулачки. Фу, как досадно! И она снова принялась ругать себя.

Кому теперь скажешь? Она упала на топчан, зарылась в подушку. Непрошенно полились слезы. В них были и горечь и облегчение. Исход всему, что накопилось в этот трудный, небывалый в ее жизни вечер.

16

Мурадов покинул кочевку, не попрощавшись с хозяином. Он сказал Арсену, что ему нужно до ветру. Тихо прикрыл за собой калитку и двинулся скорым шагом прочь. Показалась грузовая машина. Он остановил ее, попросил подвезти до станции.

Тотчас следом пошла другая машина…

В погоню устремились Ахметели и его товарищи. Пограничники свое дело сделали.

Лазутчик купил билет и сел в общий вагон поезда, направлявшегося в Тбилиси. В тот же вагон вошли Ахметели и двое чекистов в штатском.

Город выступил из мглы — свежий, умытый легким ночным дождем. Первые лучи солнца золотили витрины. Приезжий не спеша пересек площадь у вокзала и стал спускаться к Куре. Через полчаса он жадно ел хинкали в маленькой закусочной, вблизи Метехского замка. Потом перешел на другой берег реки и по извилистой, затененной акациями улице Леселидзе поднялся к центру города.

Дворничиха-курдинка в ярко-красной юбке, увешанная ожерельями, замотанная двумя шалями, сидела на обочине тротуара и чинила капроновый чулок. Она проводила оборванца долгим, опасливым взглядом.

Ахметели не терял его из виду. Многое поражало его в поведении лазутчика. Он шел почти не скрываясь, словно и не опасался преследования. Но он не был спокоен, — напротив, в каждом движении его сквозила тревога. Просторная площадь Ленина была вся залита солнцем. Люди у остановки троллейбуса наблюдали, как странный прохожий вытащил из-за пазухи тряпку, расстелил, упал на колени и совершил намаз.

Похоже, он только сейчас сообразил, что уже утро! Он бережно сложил тряпку, встал и пошел дальше, не озираясь, глядя только вперед, в какую-то невидимую для других, ускользающую точку.

Ахметели вспоминал рассказ Лалико. Бедная девочка! Как она перепугалась! И не мудрено. Ужасы прошлого, о которых она знала лишь по учебникам истории, ожили, надвинулись на нее. Ее хотят взять силой! Однако с какой стати ворошил былое этот выходец из другого мира? Решил увезти Лалико? За рубеж, в Турцию? Верно, хмель подействовал.

Листья чинар на проспекте висели недвижно, обещали жаркий день. Распахивались двери парикмахерских, магазинов, хинкальных. В одной витрине выставили портрет Соммерсета Брайта, знаменитого гостя из-за океана. «Да здравствует мир между народами!» — гласила подпись.

Лазутчик остановился у витрины, припал к стеклу. Он что-то шептал, будто пытался прочесть…

Еще вчера Ахметели, получив свежую газету, узнал, чья фотография хранилась в заплечном мешке, найденном в лесу. На тех снимках, завернутых в водонепроницаемую фольгу, и на портрете, появившемся в газетах, одно лицо!

Лазутчик оторвался от витрины, дошел до угла и повернул влево, в улицу, устремленную к подножию горы Давида. То, что Ахметели увидел в следующую минуту, не было для него полной неожиданностью, нет, он допускал такой исход. И все-таки сердце его сильно, радостно забилось.

Человек с паспортом на имя Мурадова вошел в подъезд здания, очень хорошо знакомого майору. Здания, в котором он проработал уже полтора десятка лет. В вестибюле, где по-весеннему пахло сохнущей штукатуркой, безусый часовой, морщась от напряжения, силился уразуметь невнятную, возбужденную скороговорку необычного пришельца. Ему нужно к начальнику! Очень нужно! И как можно скорее!

Счастье победы, еще более полной, чем одоление в кровавой схватке, захлестнуло Ахметели. Он стоял несколько мгновений не двигаясь, словно оглушенный залпом.

Лазутчик пришел с повинной…

В тот же вечер майор записывал его показания. В чистой одежде, накормленный, отдохнувший, он отвечал на вопросы смущенно, не смея поднять глаз на офицера, но с готовностью и обстоятельно.

Он заявил, что подлинная его фамилия Мурадов, что он был в плену у гитлеровцев, после войны поселился в Турции и согласился стать шпионом за деньги.

Ввели его спутника. Арестованный напрасно кривлялся, отнекивался, призывал в свидетели аллаха. Мурадов разоблачил его. Это Нияз из Узундага, бывший бандит, тоже нанявшийся к Азиз-бею, по прозвищу Шишка.

Да, они оба — Нияз и Мурадов — прошли подготовку в Карашехире и уже однажды были на советской земле, летом прошлого года. Им поручили вербовать агентуру, обеспечить явки и «почтовые ящики» для тайной корреспонденции. Да, он, Мурадов, посетил тогда старого знакомого Арсена Давиташвили, а Нияз — Шахназарова и Бахтадзе. Однако о цели визита не осмелились и заикнуться. Это было бы безумием!

Письма от всех троих — подлинные. Но они были уверены, что пишут в Среднюю Азию, старым друзьям. Надо же было что-то принести Азиз-бею — Шишке и майору Дарси — он же Магомет-бей! И получить деньги на хозяйство!

Еще в первое свое посещение Советского Союза он, Мурадов, убедился, что народу здесь живется куда лучше, чем в Турции. Сравнить нельзя! Особенно поразил Мурадова чабан Давиташвили. В молодости они оба были батраками, и вообще многое в их судьбе на первых порах совпадало. Носили анашу через кордон, потом отбывали наказание… Но как расцвела жизнь Арсена! О, аллах!

Арсен богат. На кочевке каждый день едят сыр, каймак, мясо! Каждый день! Какое у Арсена пальто! Даже у уездного начальника в Карашехире, пожалуй, нет такого. Арсен — грамотей, он и по-русски умеет читать и писать. И дочь его грамотная! А как она одевается, Евлалия-ханум! Какая красавица! О, аллах! Однажды она вышла к колодцу в лакированных туфлях. Сказка! В Турции не поверил бы никто.

В ту же ночь, когда завязалась перестрелка с пограничниками, он, Мурадов, покинул товарища. Нет, он не стрелял. Он решил так — надо спрятаться, переждать, пока все уляжется, а потом явиться с повинной. Ведь он не так виноват перед советской властью, как Нияз. Крови на нем нет. Начальников своих обманывал — тоже хорошо. А главное, он раскроет важную тайну, и это наверняка спасет ему жизнь. Нет, майору не скажет! Генералу! Самому большому начальнику!

Он отсиживался в пещере. Голод выгнал его оттуда, привел к Арсену. Арсен принял как друга, вечером угостил вином. Аллах запрещает пить, но было уже темно. Аллах не видел! Очень приглянулась ему, Мурадову, дочь Арсена. Вот бы такую жену! Она и прошение может написать и прочитать в книге, как ухаживать за барашками, как избавлять их от клещей. Конечно, вино попутало. Ханум слышала разговор, наверно. Она испугалась и убежала. А он, Мурадов, вышел на улицу. Холодком подуло, он и сообразил, что зря затеял это. Не пойдет за него ханум и неволить не полагается, мало ли что Арсен когда-то проиграл ее по глупости. Но Мурадову вдруг стало страшно — а если ханум поднимет тревогу? Тут застава близко…

И он не вернулся в саклю, а прямо, в чем был, отправился в Тбилиси, к большому начальнику. Откладывать надолго все равно нельзя было.

— Почему нельзя? — спросил Ахметели.

— Нельзя, майор… Нельзя, — выдавил Мурадов. — Потом скажу.

Ахметели вынул из папки фотографию — одну из трех, найденных в мешке. И портрет, вырезанный из газеты.

— Это Соммерсет Брайт, наш гость из-за границы, — сказал майор. — Дорогой гость, посланец мира, как его называют. Он за то, чтобы не было войны, понимаете? Для чего вам дали снимки?

Мурадов встрепенулся.

— Скажу, эффендим… Гражданин офицер, пусти к главному начальнику, пусти! — Он сполз со стула и опустился было на колени, но Ахметели сделал запрещающий жест. — Пусти, эффендим! Аллах благословит тебя! Если большой начальник захочет, я буду жить. Жить!

Он принес свою тайну, чтобы купить за нее жизнь, остаться на земле отцов.

— Хорошо, — сказал Ахметели. — Я доложу генералу. Еще вопрос: где ваш третий спутник? Вас было трое, — не так ли? Вы, Нияз и Рифат Эрдоган, курд. Так где же и когда вы расстались с Рифатом? Где искать его?

— Нигде, — ответил Мурадов. — Не надо искать. Здесь нет его следа.

17

Бирс продолжал чтение записок Дарси. С каждой страницей почерк становился все более неровным, а изложение менее связанным.

«Проклятье! — писал Дарси. — Щупальца Москвы дотянулись и сюда. Азиз-бей, подлый турок, работает на красных!»

На другой странице он уже не употреблял крепких выражений, очевидно, несколько успокоился. Что же натворил Азиз-бей?

«Я все-таки пишу! Если даже операция „Рикошет“ рухнет, все равно, пусть знают будущие поколения, каково нам приходилось тут, лицом к лицу с красной звездой!»

— Не очень грамотно, — заметил Бирс. — И самомнение, как у какого-нибудь штурмбанфюрера войск СС. Скажет ли он где-нибудь, в чем суть операции? Что за бомбу придумали Мерриуотер и Ван Дорн! Нет, видно, у Дарси все еще не хватает духу доверить служебную тайну бумаге. Что ж, естественно! Но почему он нападает на Азиз-бея?

«Турок уверяет, что он вывел на трассу всех троих. Но Рифат остался! Он как ни в чем не бывало разгуливает по Карашехиру! Сержант, мой шофер, видел его. Это поразило меня, как громом. Я вызвал Азиз-бея и вначале, кроме восклицаний „Бисмиллах!“ и вздохов, ничего не мог добиться от него. Но я-то знаю его! Я прямо посоветовал бросить комедию и объяснить, что у них там стряслось.

Если верить Азиз-бею, виноваты Нияз и Иса. Турки не пожелали идти с курдом! Они задирали Рифата, затевали ссору, Азиз-бей — опять-таки, если верить ему — вмешался и навел порядок. Они будто бы совсем помирились, когда он давал последние наставления. Курд, вероятно, отстал у самой границы…

Так или иначе, Рифат не пошел с ними. Что и говорить, поднес он мне сюрприз! Человек, которого я так ценил! Нет, все они — турки, курды, персы — один другого стоят! Рифат изменил нам. Его воспитали наши учителя, ему дали все лучшее, а он изменил. Человек, которому доверен замысел огромной важности, отвернулся от меня, вышел из-под моего контроля! Это в Карашехире, где полно русских агентов!»

Бирс, прочитав это место, усмехнулся. Полно агентов! У страха глаза велики… Во всяком случае, в донесениях он не назвал с уверенностью ни одного. Так что же Дарси сделал с Рифатом?

«Мне известно было, например, что кучер фаэтона женат на русской, на молоканке. Он всегда так рьяно зазывает в свой экипаж офицеров! Словом, я не мог рисковать. Ставка слишком велика. Я приказал шоферу быть наготове».

Ах, так вот кого сшиб сержант! Дарси не договорил, постеснялся. Впрочем, вот еще о Рифате:

«Курд на откупе у красных! Иначе нельзя осмыслить происшедшее. Мог ли я церемониться с предателем? Ждать, пока он разболтает? Устранить его я обязан как можно скорее и без огласки». Дальше записи потеряли связность. Дарси принимался ругать то Азиз-бея, то своих агентов. Нияза и Ису он тоже обвинял в измене.

«Турки действительно не хотели взять Рифата. Тут Азиз-бей не соврал. Они побоялись идти с человеком, который мог распутать их жульнические дела. Подлые обманщики! Недаром письмо популярного, богатого чабана казалось мне подозрительным! Если бы можно было их вернуть из России, сейчас же вернуть и повесить! Я сам бы накинул петлю!»

Бирс поморщился. Достаточно определенно! Да, сержант сшиб Рифата.

«Соммерсет Брайт завтра прилетает в Москву. Русское радио поет ему хвалу. Вот тоже предатель! Мерриуотер напрасно будет ждать от меня вестей об успехе».

— При чем тут Соммерсет Брайт? — удивился Бирс. — Записки Дарси явно потеряли связность. Должно быть, он уже принял крепкую дозу анаши. Один лист чистый, пальцы у Дарси онемели от зелья, он захватил сразу два листа. Да, так и есть.

«Курд жив! Сержант не сумел…»

Это-то, видно, и подкосило Дарси. Бирсу казалось, что он слышит крик. Вопль отчаяния, застывший в тетради…

Значит, он писал это в тот вечер. В тот последний вечер своей жизни. Дальнейшее похоже на предсмертное письмо.

«Все на содержании у русских! Азиз-бей, турки, Рифат — все против меня. Боже, накажи Рифата! Накажи всех, сорвавших „Рикошет“! Прощай, надежда! Томми, сын мой Томми, ты должен знать, кто виноват в гибели твоего отца».

Ниже косыми, пьяными буквами:

«Потомки! Склоните головы над прахом незаметного героя!»

Все! Остальные страницы пустые. Бирс закрыл тетрадь. Странное ощущение овладело им: то, что он прочел, написано вовсе не Саем. Сайлас Дарси, с которым Бирс дружил в молодости, с которым был на фронте, в Арденнах, умер уже давно, а эти записки принадлежат какому-то другому Дарси. Тот Дарси верил в жизнь, в людей. Он был крепким парнем, тот Дарси. Тяжелая служба, что и говорить! Грязная, унылая, неблагодарная работа!

Однако что же это за операция «Рикошет»? В тетради — ни намека. Бирс откинулся в кресле. Лучи вечернего солнца, янтарно-желтые, заливали комнату. Банка со скорпионами светилась, как фонарь. Насекомые точно ожили. Они словно шептались, соединившись лапами…

Стукнула дверь соседнего номера. Пришел Эпплби. Не очень-то приятно иметь с ним дело.

— Должен потревожить вас, майор, — сказал Бирс. — Не упоминал ли Дарси Соммерсета Брайта?

Эпплби отвечал с подчеркнутой нагловатой вежливостью. Да, упоминал, как раз в тот вечер, у приемника. Шла передача из Москвы, сообщалось о предстоящем визите Брайта. И Дарси вышел из себя.

— Брайт поступил подло, — бросил Эпплби раздраженно. — В такое время перекинуться к красным!

В памяти Бирса возник седой, полнеющий человек с теннисной ракеткой на корте. Они познакомились за игрой, а потом Марджери, жена Бирса, заполучила Брайта на обед. Вечно подавай ей знаменитостей! Соммерсет Брайт, оратор, философ, писатель, кумир интеллектуальной молодежи. Космические ракеты большевиков повлияли и на него! И вот теперь Брайт едет в Советский Союз. Едет посланцем мира, как он сам утверждает.

Конечно, он вовсе не красный. Так его называют только оголтелые, вроде Эпплби. Брайт был прежде с ними, проповедовал превентивную войну против русских, потом протрезвел. Вовсе не надо быть коммунистом, чтобы хотеть мира…

— Перекинуться к красным! — повторяет Эпплби. Он смотрит на Бирса с вызовом.

«Он тоже кончит, как Дарси, — подумалось Бирсу. Эта мысль поразила его и даже испугала. — А впрочем, если трезво разобраться, он самоубийца, этот Эпплби. И все самоубийцы, Мерриуотер и Ван Дорн, все сидящие на пороховой бочке и грозящие ее поджечь».

— Еще вопрос, майор, — сказал Бирс. — Вы знаете курда, по имени Рифат Эрдоган?

— Я видел его. Дарси вызывал его сюда.

— Где сейчас Рифат?

— Он на той стороне, сэр, — ответил Эпплби. — Он ушел с группой…

Значит, Дарси скрыл от майора. Скрыл и цели операции и скандал с Рифатом. Даже Эпплби! Дарси панически боялся, как бы тайна не просочилась наружу. Ван Дорн и Мерриуотер доверили только ему! Кто же еще в курсе? Возможно, Азиз-бей знает кое-что. И наверняка — Рифат. Рифат не может не знать.

Азиз-бей арендовал небольшой дом с садом в центре Карашехира, у реки. Калитку открыл подросток-слуга, одетый по-турецки — в безрукавке и широких штанах, стянутых поясом из синего шелка, обмотанным вокруг туловища несколько раз. Такие пояса носили некогда янычары. Не хватало кинжала и пистолета.

Слуга провел гостя на веранду. Под ней сонно журчала обмелевшая, притихшая река. Азиз-бей лежал на тахте. При виде Бирса он вскочил, отбросил газету.

— Смотрите, что пишет Янчин, — сказал он. — Русские — азиаты, а турки — европейцы.

«Вот еще нацист», — подумал Бирс.

— Русские — азиаты. Они хлынули в Европу из-за Урала, — продолжал с воодушевлением Азиз-бей. Он явно полагал, что доставляет гостю удовольствие.

Слуга внес угощение: цыпленка, сваренного в молоке с сахаром, ватрушки с сыром и яйцами, чай. «Вероятно, ждал визита», — подумал Бирс. Для приличия завел речь о погоде.

— В Карашехире климат лучше, чем в Стамбуле, — заметил Азиз-бей. — В Стамбуле вообще нет погоды. Там два ветра — северный и южный. Один аллах ведает, с какой стороны подует сегодня, — турок взглянул на Бирса. — Так и в политике. Никогда не знаешь…

«Я понял вас, Азиз-бей, — мысленно произнес Бирс. — Ветры меняются, откровенность может повредить».

— Климат Карашехира суров, — ответил он.

— Да, особенно для приезжих. Увы, наш друг Дарси не перенес его.

— До сих пор выдерживал, однако, — сказал Бирс и закончил решительно. — Я должен понять, что тут случилось.

— Анаша, — медленно проговорил турок. — Жертвы ее неисчислимы.

«Не хочет сказать», — подумал Бирс.

Бирс помолчал, похвалил цыпленка. Чудесное кушанье, шедевр турецкой кухни. Потом снова ринулся в атаку. Дарси забросил за рубеж агентов и очень волновался. Не постигла ли их беда?

Турок пожал плечами.

— Пока сведений нет.

— Но один вернулся, — Бирс выложил козырь. — Почему он не пошел с другими?

Брови Азиз-бея полезли вверх. Осведомленность Бирса удивила его. Но он тотчас овладел собой.

— Прискорбно, — вздохнул он. — Таковы нравы Востока! Ссора, обыкновенная ссора, насколько мне известно. Курду и турку так же трудно ужиться…

— Как двум ястребам в одном гнезде, — подхватил Бирс, теряя терпение. — Скажите по крайней мере, что с Рифатом? Где он?

— Он близко, — молвил Азиз-бей, разглядывая свои крашеные ногти. — И в то же время очень далеко от нас.

— Точнее, — попросил Бирс.

— Рифат — сын бека, вождя племени. Они все подданные Турции, но…

Налогов они не платят, чиновников не слушают. Смутьяны, истинное бельмо на глазу аллаха! В тот вечер, накануне смерти Дарси, сотня курдов на конях, с обнаженными саблями ворвалась в пригород Аскадер, где находится больница. Рифат лежал там с помятой ногой. Он угодил под машину… Что мог сделать врач, убеленный сединами Кази Руфи? Курды схватили своего соплеменника и ускакали с ним. Озорники! Нет на них управы…

Рассказывая, турок не сводил настороженного взгляда с Бирса. Майор чувствовал — гнев Азиз-бея притворен. Напротив, похищение Рифата для него кстати. Устойчивой погоды нет, ветры политики переменчивы, и держаться в стороне бывает полезно.

— Рифат теперь у своих, — подвел итог турок. — Не советую вам рисковать.

— Я должен, — отрезал Бирс упрямо. — Я обязан увидеться с Рифатом.

18

Да, надо ехать к курдам. И, конечно, не только ради Мерриуотера и Ван Дорна. Из-за них он, Бирс, не стал бы подвергать себя опасности. Он мог бы просто сообщить в своей докладной, что Рифат Эрдоган, сын вольного курдского племени, теперь вне пределов досягаемости. Ясно и так, что погубило Дарси. Операция «Рикошет», столь значительная для него, по-видимому, сорвалась. Во всяком случае, он был убежден в этом. Кто-кто, а Мерриуотер и Ван Дорн знают, в чем суть этого таинственного «Рикошета», равного по силе атомной бомбе. Им-то объяснений Рифата Эрдогана не требуется.

Сейчас совсем не важно, что знают и чего не знают Мерриуотер и Ван Дорн. Ему, Бирсу, в сущности, наплевать на это. Он сам должен разобраться во всем до конца. Для себя.

Желтая песчаная тропа лезла вверх по рыжему, выжженному склону. Бирс покачивался в седле. Впереди, в облаке пыли, двигался Рустем — проводник и толмач.

Азиз-бей отказался ехать с Бирсом. Разболелась нога! И он, и Эпплби, и даже уездный начальник отговаривали Бирса. Ехать к курдам, к этим разбойникам!

В дорогу Бирс надел штатское. В карман суконных бриджей сунул маленький пистолет, незаметный снаружи. Чтобы придать себе внешность любознательного туриста, Бирс надел очки в старомодной круглой оправе, перекинул через плечо фотоаппарат, сумку с картой. Неужели курды откажут ему в гостеприимстве?

Бирс дал шпоры коню, нагнал Рустема. Веселая болтовня юноши — белозубого, гибкого горца — нравилась майору. К тому же Рустем знал курдов.

— О, эффендим, вы будете почетным гостем, — сказал Рустем, лукаво улыбаясь. — Вас сам хозяин будет кормить из рук, как ягненка.

О Сулейман-беке, отце Рифата, толмач мог сообщить немало. Истый мусульманин, знаток корана. Умен, тверд, пользуется неограниченной властью в своем племени. Сулейман-бек — один из тех отважных, которые стремятся объединить всех курдов, разделенных границами Турции, Ирана, Ирака и других государств, и создать независимый Курдистан. После того как шах Ирана казнил лидера этого движения, оно затихло, но не умерло.

— У Сулейман-бека есть четки, — рассказывал Рустем. — Красные янтарные четки. Говорят, их подарил курдам пророк Магомет.

Лицо Рустема серебрится от пыли. Черные брови его стали седыми. Пыль пропитывает одежду, хрустит на зубах. Сквозь летучую пыль видна все та же тропа, лезущая вверх. Желтая тропа, она маячит стоймя, словно канат факира. Канат, подброшенный кверху и застывший перед зрителями, зачарованными гипнозом.

Бирс устал. В седле ему жестко, непривычно. Мысли рассыпаются. Он устал думать о курдах, о Сулейман-беке, устал слушать Рустема. Вспоминается факир, виденный когда-то в Бейруте, чудом стоящий канат и на нем маленькая обезьянка с белым пухом на шее. Обезьянка в пуховом воротнике, проворная, забавная.

— Кочевье, — сказал Рустем.

Они на перевале. Здесь порывами налетает прохладный ветер, звенит сухая трава. Тропа исчезла. Нет, она вон там, внизу. Упала, легла в долине. Впрочем, нет, то река, далекая река, а черные бугорки у ее изгибов — это шатры. Бирс выпрямился в седле, обтер платком лоб, щеки. Да, шатры. А серые и черные пятна, живые, чуть движущиеся, — отары овец.

Солнце уже коснулось плеча горы, когда Бирс слез с коня, с болью размял онемевшие ноги. Как из-под земли выросли два курда, отвели коней. Потом появились еще двое — тоже рослые и одетые так же: куртка, шаровары и белая чалма. Повели гостей к шатру, самому большому на кочевье.

У входа Рустем снял чувяки. Бирс с наслаждением сбросил тяжелые ботинки. Пол в шатре вождя был покрыт мягкими коврами, стены обиты черной материей из козьей шерсти, без всяких узоров. За бархатной занавеской раздавались женские голоса — старушечий, ворчливый и другой — девичий, сдержанный, послушный. Их властно заглушил мужской голос — старческий, резкий, очень высокий. В ту же минуту Бирс увидел Сулейман-бека.

Узколицый, с сеткой глубоких, как трещины, морщин, с белой бородой, он напомнил Бирсу иллюстрации старых книг о Востоке. С чалмы вождя свешивалась бахрома из синего шелка, — очевидно, знак его достоинства. Глаза смотрели на пришельцев пристально.

— Вам нужен мой сын Рифат? — произнес он вдруг по-английски, и Бирс смутился. Сулейман-бек явно нарушил этикет, повелевающий начинать разговор издалека, к делу подходить постепенно. Ничего хорошего не предвещало такое начало.

— Ваш сын вернулся в свою семью, — сказал Бирс. — Никто не может отнять его у вас.

Взгляд Сулейман-бека смягчился. Рустем сказал несколько фраз по-курдски, тон его был почтительный.

Как было условлено, Рустем представил Бирса, как путешественника и журналиста, интересующегося курдской проблемой. Бек благосклонно наклонил голову.

— О беде, постигшей вашего сына, я узнал случайно, — поспешил прибавить Бирс. — Не скрою, мое любопытство было задето. Надеюсь, он поправляется?

— Да, хвала аллаху.

Пальцы Сулейман-бека пробежали по бороде, остановились на груди. Он помолчал, затем спросил, как чувствуют себя путники, как перенесли жару, жажду и неудобства верховой езды. С английского бек перешел на свой язык; Рустем перевел, и Бирс испытал облегчение. Лед сломан.

Красные и желтые подушки лежали на коврах. Сулейман-бек указал на одну из них Бирсу, сел сам и затем предложил сесть Рустему. Слуга внес угощение. Бирс заметил на подносе тонкий узор из серебра. Этот поднос украсил бы любой музей. Вошли женщины: толстая старуха, очень смуглая, почти черная, и девушка лет шестнадцати. Она была бы хороша собой, если бы не багровое пятно на подбородке. «Волчанка», — подумал Бирс. На лбу — цепочка из монет. Они и на лбу, и на груди, и на запястьях, звякают при каждом движении.

Алый янтарь блеснул в руке Сулейман-бека. «Четки пророка Магомета», — вспомнил Бирс. Его мысли ушли в прошлое. Но ненадолго. В приемнике, настроенном на Тегеран, забарабанил джаз.

Когда полог шатра откинулся и на подушку против Бирса опустился Рифат, майор узнал его сразу, хотя никогда не видел. Чалма, шаровары, как у всех, но лицо… Гладко выбритое, с тщательно подстриженными усами, лицо Рифата смотрело сюда, в сумрак шатра, как бы из другого мира. «Красивый, — отметил про себя Бирс. — Мог бы стать звездой экрана, играть любовников в фильмах из восточной жизни, напыщенных и слащавых».

Очень красивых мужчин Бирс не любил. Он не мог относиться к ним серьезно.

Говорили о традициях курдов, всегда непокорных. Начал Бирс, а Сулейман-бек с удовольствием подхватил.

— Нас не могли поработить ни ассирийцы, ни персы, — сказал он гордо. — Что осталось от ассирийского царства? Прах! А курды живут, живут уже четвертое тысячелетие…

Старик погрузил пальцы в плов, взял горсть, ловко скатал жирную еду в плотный шарик и протянул Бирсу. Майор открыл рот, Сулейман-бек запихнул туда шарик и подтолкнул большим пальцем. Сдобренный гранатовым соком, перцем, плов обжигал, как раскаленный уголь. Слуга непрерывно подливал чай. Бирс устало открывал рот, жевал, глотал душистый чай и все время чувствовал на себе взгляд Рифата, то настороженный, то иронический.

— Виски у нас не держат, — сказал он, и Бирсу послышался вызов в этих словах.

— Тем лучше, — ответил майор. — Меня лично устраивает мусульманский сухой закон. Жаль, что далеко не все магометане соблюдают запрет.

— Нравы портятся, — пропел своим фальцетом Сулейман-бек. — От западного ветра не укрыться и здесь.

— Однако вам удалось укрыться, — произнес Бирс и прямо поглядел на Рифата.

Бирс ждал, с нетерпением ждал повода, чтобы зацепить Рифата за живое, вызвать на откровенность. Что скажет Рифат? Он молчит, но не отводит глаза. На губах Рифата снисходительная усмешка. «Увильнет красавчик», — решил Бирс.

Понятно, Рифат не обязан давать отчет. Он теперь свободен. И тем не менее в душе Бирса поднималась неприязнь к красавчику.

Усмешка Рифата погасла.

— Вы от какой газеты? — спросил он, подавшись к Бирсу.

— Я буду писать для…

— Неважно, — перебил Рифат. — Совсем неважно. — Под опаленной кожей медленно, с силой заходили скулы. — Мне все равно, кто вы такой: корреспондент или сослуживец покойного майора Дарси… Например, Бирс.

Майор весь напрягся. От кого Рифат мог узнать? От Азиз-бея? Да, скорее всего. Легенда Бирса внезапно рухнула, его душили досада, стыд. Как же быть? Притвориться непонимающим или…

Рядом с Рифатом возвышался огромный курд — усатый, с недобрыми глазами. Ручища его лежала на эфесе кривой сабли.

Сулейман-бек бесстрастно перебирал четки, а за спиной его стояли еще два курда с саблями наголо. Бирс не заметил, как удалились за занавеску женщины, как вошли воины.

«Рифат прав, ему все равно, — подумал Бирс. — Он не боится. Так с какой же стати он, Бирс, должен изворачиваться, лгать? Надо только подавить в себе стыд, упрямый стыд разведчика, лишившегося маски, и…»

— Допустим, вы майор Бирс, — продолжал Рифат. — Это ничего не меняет сейчас. Я был с вами, и я ушел от вас, — прибавил он, прикрыв веки, словно вызывая в памяти читанное. — Я не мог поступить иначе.

Он произнес это искренне, просто и помог Бирсу решиться.

— Да, я майор Бирс, — сказал он. — Я приехал для того, чтобы выяснить, отчего погиб Дарси. И еще…

— Для чего же еще, майор?

— Звание тут ни при чем. К черту звания! — воскликнул Бирс.

Он поднес к губам чашку, отпил глоток чая. Зубы его стучали о фарфоровый край. Странная лихорадка трясла Бирса. Не от страха. Он перешагнул рубеж, за которым уже нет ни страха, ни стыда.

— Здесь я тоже свободен, — вымолвил Бирс.

Он поставил чашку, расплескивая чай. Он не хотел говорить так, он лишь подумал. Вырвалось как-то само. Он поглядел на Рифата. Лицо курда светлело.

— Мы с вами, Рифат, просто-напросто два человека… Два человека, затянутых в петлю политики… В опасную, кровавую петлю…

Здесь можно сказать все. Мерриуотер, Ван Дорн далеко отсюда, их власть кончилась, как только он, Бирс, вступил в этот шатер.

— Нет, — Рифат покачал головой. — Нет, я не согласен с вами. Нас не только двое. Очень много людей…

Он обвел взглядом шатер. Сулейман-бек по-прежнему перебирал четки, телохранители стояли неподвижно, как истуканы.

— Из того, что я скажу, — проговорил Рифат, — вы можете сделать любое употребление. Молчать я не хочу. Это касается всех.

Он говорил по-английски почти без акцента, глуховатым грудным голосом. В приемнике, настроенном на Тегеран, пиликал аккордеон. Рифат выключил.

— Опасность угрожает, — сказал он, — прежде всего вашему соотечественнику. Вас это, вероятно, удивит, так же как меня недавно…

Кого он имеет в виду? Бирсу представился опустевший номер Дарси в гостинице, скорпионы в банке, застывшие в зловещем танце… Или самый воздух Карашехира смертелен? Кто же следующий?

— Вас это удивит, — повторил Рифат. — Вы не захотите верить, — он грустно усмехнулся. — Чтобы вы поверили, я расскажу вам сперва немного о себе. Я получил воспитание…

— В Альберт-колледже, — вставил Бирс. — Мне это известно.

— Подождите, — отрезал Рифат почти повелительно. — Я хочу, чтобы вы поняли. Слова ваших великих — Вашингтона, Линкольна — я заучивал наизусть, как молитвы. Все, исходящее от вашей страны, мне казалось святым.

Рифат положил свою левую руку — тонкую, белую — на могучую, выдубленную солнцем ручищу телохранителя. Серебряная насечка на шпаге заискрилась.

— Теперь я жалею, — голос Рифата дрогнул. — Я жалею, что меня взяли из моего мира, из моего племени и отдали в ваш мир. Я горько сожалею. Не было бы разочарования. У вас я оказался в силках. Да, в силках, сплетенных из лжи.

Бирс ловил себя на том, что он охотно ушел бы от правды, от жестокой правды, которая раскрывалась в словах Рифата. Но нет, она настигает его…

— Вам ничего не стоит объявить меня агентом русских. Меня уже так называют у вас, я уверен… Но я был предан вам душой и телом. О России я знал только то, что слышал от вас. Я верил всему. Тем страшнее было для меня… Когда меня посвятили в задачи последней операции, я потерял разум, я не знал, что делать. Меня спасли турки, два турка, с которыми я должен был идти.

Рука Рифата скользнула по эфесу, стиснула ножны. Он волновался, события той ночи возникли перед ним. Турки стремились как можно скорее избавиться от Рифата. Они вели какую-то свою игру, они не нуждались в третьем. И Рифат ухватился за эту возможность, позволил им…

— Вы поняли меня? — спросил он. — Убить Брайта, чтобы свалить потом на русских! Я не мог пойти…

— Вы сказали — Брайта? — спросил Бирс похолодев. — Соммерсета Брайта?

Рифат, серебро сабли, алые янтари Сулейман-бека — все словно погрузилось в туман. Так вот он, рикошет! Убить Брайта, посланца мира, как называют его русские. Убить, разделаться с «красным» Брайтом и свалить все на большевиков, еще туже завести пружины холодной войны! Недаром Сай ругал Брайта перед смертью…

— Коварство — это оружие бесчестных, — произнес Рифат, — не имеющих правды.

Лицо его стало строгим. Он выглядел теперь судьей, читающим приговор.

Таким и остался Рифат в памяти Бирса. Вместе с толмачом Рустемом, притихшим, печальным, он возвращался в Карашехир по тропе, озаренной луной. И голос Рифата звучал неотвязно. Казалось, он раскатывается по голому склону горы, как гром несется во все закоулки уснувшей земли.

Тайны больше не существует. Операция «Рикошет», заговор Ван Дорна, Мерриуотера, новых эсэсовцев, решивших идти на рожон, провалилась. Провалилась хотя бы только потому, что о ней открыто сказал сегодня в своем шатре Рифат. И будет говорить. О, она сверхсекретна, Мерриуотер доверил ее одному Дарси! Злоба и смех душили Бирса. Сверхсекретно! Тогда почему же Мерриуотер, холодная водица, грязная водица, сам не отправился через кордон с пистолетом, с ножом или ядом, чтобы убить Брайта! Пусть бы попробовал! И пусть бы сам схватился с русскими, если его так тянет в драку! Хорошенькое дельце, черт побери! Отличная демонстрация миролюбия, уважения к личности…

Сайласа Дарси погубили Ван Дорн и Мерриуотер — вот как следовало бы сообщить в докладной. Дарси бил фашистов в Германии, а они подстерегли его на родине, одурманили, обрекли на постыдную смерть…

В Карашехир въехали утром. Сухой ветер гулял по улицам, шевелил траву на крышах окраинных мазанок. К базару тянулись ишаки с поклажей, фургоны. На площади, у полицейского управления, дремал на козлах фаэтонщик, женатый на русской. «Агент красных», — вспомнил Бирс и усмехнулся.

На крыльце гостиницы, на рваной бурке храпел привратник. Бирс перешагнул через него, поднялся в свой номер.

На диване, свесив руку, ничком лежал светловолосый юноша.

Томми! Приехал-таки! Бирс осторожно закрыл за собой дверь, тихо прошел к креслу, сел и повернулся к спящему. Бирс думал о Мерриуотере, о Ван Дорне, дьявол их возьми, а вот о Томми и не вспомнил ни разу.

Он ведь обещал отцу приехать. И вот он здесь и больше, чем другие, имеет право знать всё…

Конечно, ему уже сказали о смерти отца. Бирс нагнулся, поднял с пола носовой платок с зеленой каемкой. Томми плакал. Он вытер слезы, потом заснул и выронил платок. Вот-вот он проснется. Бирс отвел глаза. Не надо смотреть на спящего. Это ведь неприятно и даже страшно — проснуться и встретить чей-либо взгляд.

Что же сказать Томми? Может быть, пощадить его, придумать что-нибудь? Неравную схватку на границе или иное что в том духе, в каком начал писать Сай? Дать отцу Томми другую смерть?

Томми спит, ноги в цветных франтовских носках крепко уперлись в валик дивана. Это и хорошо, что спит, — надо ведь придумать сказку. Взгляд Бирса скользнул по фигуре Томми, по зеленой коже его куртки, форменной куртки военного покроя. Нет, к черту! Никаких сказок! Томми вырос из них. Такие сказки опасны для взрослых, они могут убаюкать до смерти! Правду, только правду! Пусть он знает все: об изломанной жизни отца, о заговоре убийц, о Брайте, о Рифате…

Но как же… Рифат на воле, над ним никто не властен теперь, кроме его совести. Он не на службе. Ему-то легко!

Бирс заколебался. Ему представилось холодное лицо Мерриуотера, его презрительно оттопыренная губа. Лицо истязателя. А за его спиной — могущественный Ван Дорн. Может быть, все-таки ради Марджери, ради детей не ссориться с ними пока? Устроить как-нибудь иначе…

Тетрадку Сая можно спрятать в его комнате. Заложить за изразец печи, например. Там как раз хватит места. Очень вероятно, Дарси там и хранил свои записки. Да, спрятать, пригласить Томми, намекнуть ему только и под каким-нибудь предлогом выйти, оставить одного. Он сообразительный парень…

Но что же дальше? Взвалить на Томми эту исповедь отца и бросить юношу? В тетради ведь только часть правды!

Взвалить все на Томми и дать полную свободу Мерриуотеру и таким, как он? И этому Эпплби, который сейчас тренирует очередного агента? Готовится новая заброска. И как знать, может быть, Эпплби получил задание развивать операцию «Рикошет»! Такие, как он, как Мерриуотер, идут напролом. И что же, смотреть на них? Стоять в стороне?

«Когда Гитлер оскалил на нас свои зубы, мы поднялись все, — подумал Бирс. — Или почти все. А сейчас, когда новые фашисты тянут нас в пропасть, как когда-то Гитлер немцев, мы все еще ждем чего-то. Делаем вид, будто ничего не случилось. И если сознаем опасность, то каждый про себя…

Нет, Томми должен узнать все. И не только он. Рифат прав, «Рикошет» не должен быть тайной.

Но он не стал будить Томми. Тихо прошел мимо спящего. В служебном кабинете запечатал тетрадку Сая, сделал все как было. Вызвал сержанта Эванса.

— Молодой Дарси приехал, сержант, — сказал Бирс. — Говорят, он спит сейчас… Отдайте ему это.

— Слушаю, майор!

19

Следствие по делу об операции «Рикошет» закончилось на советской земле два месяца спустя, в последних числах сентября. В это же время в печати за рубежом появилось открытое письмо Томаса Дарси и записки его отца Сайласа Дарси.

Толпы людей приветствовали на улицах Тбилиси и других наших городов Соммерсета Брайта. Заговор убийц рухнул.

Объезжая заставы, Нащокин рассказывал солдатам и офицерам об итогах примечательного поиска. Лучистым осенним днем подполковник прибыл на пятую, к Сивцову.

Белые языки снега над заставой, на пограничном, хребте, стали длиннее. Оттуда тянуло колючим холодком. Во дворе с грузовиков сваливали сосновые дрова.

Сивцов ждал решения своей участи. Он приготовился к тому, что его снимут, переведут с понижением.

Жена Сивцова, Полина, в это утро особенно старательно готовила голубцы, любимое блюдо Нащокина. Сивцов выслушивал от нее тысячи практических советов — как повлиять на начальство, облегчить свое положение. Спокойствие мужа бесило Полину. Не умеет он постоять за себя!

А Сивцовым владело странное чувство, будто не он, а другой, прежний капитан Сивцов будет наказан за то, что допустил прорыв нарушителей.

— Замену мне нашли? — спросил он Нащокина скорее с любопытством, чем с тревогой.

Нащокин предлагал оставить Сивцова на заставе, ограничиться выговором.

— Нет еще, — ответил подполковник. — Потерпи, Леня. Начальство еще думает. Как обстановка?

— Тихо. Кабаны вот…

— Кабаны? — переспросил Нащокин, улыбнулся и обнял старого однокашника. — Настоящие?

— Покамест да.

Солдаты заполнили Ленинскую комнату. Всем хотелось послушать Нащокина.

— Многое вы, конечно, уже знаете, — начал он. — Разоблачена еще одна провокация врагов мира. Маневр не новый. В восемнадцатом году контрреволюционеры убили в Москве германского посла Мирбаха. Стремились сорвать мир, заключенный в Бресте, разжечь войну против советской республики. Вот еще пример — поджог рейхстага, немецкого парламента, гитлеровским наймитом. Гитлеровцы обвинили в этом коммунистов, развязали террор против лучших людей Германии. И вот теперь — операция «Рикошет»! Но смотрите, как изменились времена! Не вышло рикошета. Не успели и прицелиться…

На задней скамье сидели Тверских и Баев. Игорь сосредоточенно морщил лоб, словно хотел понять еще что-то.

— Впрочем, нет, рикошет-то, пожалуй, получился, — продолжал Нащокин. — Только не в нас. В лоб самим себе.

На всех собравшихся в комнате смотрели портреты двух бойцов, отличившихся в поиске. Круглый, смеющийся Баев и Игорь Тверских, нежно поглаживающий свою Гайку. Фотографии появились совсем недавно на большом щите с описанием памятного поиска, с квадратом карты, перерезанным тропой контрабандистов.

— Понятно, — говорил Нащокин, — есть и другие пути для заброски агентуры. С воздуха, на парашюте… Присылают и открыто, под видом туристов или в составе разных делегаций. Иностранцев теперь приезжает много. Но в том-то и дело, что операция «Рикошет» — особая. Готовилась она неофициально, по секрету от своих же… Захолустный турецкий городишка — подходящее место для старта. Кстати оказалась тропа Селим-хана, старая тропа контрабандистов. Заросшая, давно позабытая…

После беседы, уединившись с Сивцовым в канцелярии, Нащокин спросил, какое настроение у героев поиска, у солдат заставы.

— У Тверских настроение сложное, — сказал капитан. — Захлебывается. Невдомек еще ему, что такое слава. Счастливый выигрыш или… Или резной конек на крыше, видный всем, но который без здания, возведенного трудом, немыслим. Что ни день, то новые планы. Решил было на сверхсрочную остаться. Потом передумал, в институт ему надо поступать. А в какой, — не выбрал еще.

— «Резной конек»… — задумчиво повторил Нащокин. — Таких слов у тебя не было раньше, Леонид.

— Не было, — кивнул Сивцов.

— Так помогай Игорю. Помоги разобраться, чтобы не растрачивал добытое, а строил, крепко строил свое здание… Теперь ты можешь, Леонид.

— Роман Игнатьевич, — сказал Сивцов. — Роман, я давно хочу спросить тебя… Ты помнишь болото, где мы поймали Нияза? Там озерко было и утки на нем плавали. Дикие утки.

— Помню.

— Не выходит оно у меня из головы. Нияз-то, должно быть, нарочно рассчитал, где спрятаться. Ведь я мог упустить его, на уток глядя.

— Нет, — засмеялся Нащокин. — Не мог упустить. Насчет уток мне докладывали. Раз, мол, плавают, — значит, там нет никого, искать незачем. Но решили проверить. А тут ты подошел со своей группой. Чулымов и послал тебя. Его, мол, утки теперь не остановят. Не даст себя обмануть какому-нибудь… очередному кабану.

Они еще долго говорили о разных делах, служебных и домашних. И каждого радовало, что старая дружба, потерявшаяся было в житейской суматохе, в накипи мелких чувств, теперь, наконец, вернулась.

В машине, на пути к соседней заставе, Нащокин все думал о Сивцове. «Резной конек», — вспоминалось ему. Да, Леонид давно не говорил так о людях. Пожалуй, и об этом следует рассказать начальству. Не только зоркость, не только ощущение границы с новой свежестью обрел Сивцов. Оживает весь прежний Сивцов, Леня Сивцов, боевой командир и человек чуткого сердца. Разве способен побеждать командир, холодный к людям? Нет, тут одно не отделимо от другого…

В это время Игорь Тверских укладывал в чемодан смену белья, зеркальце, книгу об отце, всюду сопутствовавшую ему, подарок дяде и тете — местный табак, яблоки знаменитых садов Сакуртало.

Завтра в отпуск. Гайка поправилась, можно ехать. Лечебные прогулки, массаж, назначенный врачом, сделали свое дело. Гайка твердо встала на ноги. На все четыре. Хромоты как не бывало!

До чего же хочется повидать своих, надеть штатское, — коричневый костюм с искрой, дожидающийся в шкафу. Пройтись по улице Горького! Спуститься в метро!

Он представил себе мерное движение эскалатора, упругость бегущего резинового перильца под рукой. Скорей бы!.. И тут же, в метро, рядом с ним возникла Лалико. Ее глаза не дают покоя Игорю, они зовут и смеются над ним, манят и ускользают… Как-то она встретит его вечером?

Повернется и уйдет, не сказав ни слова. Хлопнет дверью перед самым носом. Он, Игорь, выследил нарушителей, в него стреляли, могли убить, а она… Картина, нарисованная воображением, угнетала его. Ему стало жаль себя.

А может быть, она не читала газет и еще не знает… Ну, тогда он намекнет ей. Нет, нет, он тоже гордо повернется и только щелкнет каблуками. Она сама потом поймет, кем пренебрегла.

Глупости! Генерал Гремин был закален войной, но Татьяна любила все-таки не его, а Онегина…

Что ж, он уйдет — гордый и непонятый. Игорь вздохнул. Сердито посмотрел на Баева, тренькавшего на балалайке одну и ту же частушечную запевку. Смочил и пригладил волосы, подтянул потуже ремень, вышел.

Часовой глянул на увольнительную, открыл ворота. Завтра Игорь выйдет за эти ворота еще раз, и надолго. Десять дней плюс дорога…

А через год он уедет навсегда… У Игоря защемило сердце. Да, начальник заставы пожмет ему руку и пожелает счастья в новой, гражданской жизни. Покинуть границу? Эти горы с языками снега стали удивительно родными в последние месяцы. А товарищи еще ближе. Оставить границу, Лалико?

Многое передумал Игорь, шагая на кочевку. И все мысли вокруг Лалико. Хорошо бы застать ее одну. Неловко как-то при отце… Прежде всего надо объяснить — завтра в отпуск, пришел проститься. Затем попросить прощения. Если она простит, тогда… Тогда сказать ей, что он непременно должен видеть ее почаще. Что без этого…

Когда с пригорка открылись сакли, Игорь вдруг оробел. Захочет ли Лалико видеть его? Ей он вовсе не нужен. А что он, собственно, сделал такое, чтобы требовать внимания к себе? Ну, заслужил поощрение, отпуск на родину. Эка важность! Нарушителя все-таки не он задержал, а другие.

Лалико он застал одну. В котле над очагом варился ужин.

— Здравствуй, — сказала она просто. Игорь попытался определить по голосу ее, по выражению лица, — рада она его приходу или нет. И не смог. Смущение мешало ему. Он сел на скамью, потом вскочил, так как вспомнил, что ему и не предлагали сесть, прошелся по скрипучим половицам.

— Уезжаю вот завтра, — выпалил он.

Лалико помешивала ложкой в котле. Она обернулась, подняла ложку, — хлопья пены упали ей на передник.

— Долго будешь?..

Игорь видел только ее лицо. И то неясно. Все виделось смутно, как в стремительном сне.

— Десять дней плюс дорога, — глухо выговорил он.

Лалико смотрела на него. Теперь он видел только ее глаза, ее большие черные глаза. Он должен был прибавить, что едет в Москву. Иначе ведь непонятно, — какая дорога.

— Плюс дорога, — повторил он.

Слова не слушались его. С языка слетали вовсе не те слова, какие следовало сказать Лалико.

— С Гайкой жаль расставаться, — громко, в полнейшем отчаянии сказал Игорь.

Варево в котле лилось через край. В очаге шипело. Лалико не слышала, она смотрела на Игоря.

— Собака моя, — пояснил он. — Мировая собака.

— Гайка! — отозвалась Лалико. Теперь глаза ее смеялись.

— Имя такое. Законная собака, — заговорил Игорь с облегчением. — Мышей только боится… А так — замечательная собака. Геройская.

Он видел глаза Лалико, глубокие, внимательные. Он опять говорил не то, что надо было сказать. С досадой, с болью он сознавал, что те, другие, самые значительные слова, созревшие для Лалико в тайнике его души, так и останутся не высказанные сегодня. Духу не хватит их произнести! Но он не умолкал. Ему хотелось говорить — все равно что, лишь бы видеть глаза Лалико, обращенные к нему. Лишь бы не гас их удивительный свет.

ОТ АВТОРА

На заставу к капитану Сивцову я приехал через полтора месяца после описанных событий.

Был вечер. Я сидел в канцелярии и расспрашивал начальника заставы о подробностях памятного поиска. Вошел офицер и передал Сивцову приказ начальника отряда усилить охрану границы. Ожидалась новая шпионская вылазка.

Очевидно, крах операции «Рикошет» не образумил Мерриуотера, Эпплби и компанию.

1

Уотер — вода (англ.).

2

Здравствуйте!