И день за днем, чем бы старик ни занимался - укрывал ли виноградник, чинил ли забор, - все время он думал только о своих санях. Иногда ему уже казалось, что он видит перед собой что-то стройное, белое, красивое, промелькнувшее перед его глазами давно, когда ему было лет десять и когда он впервые взял топор в руки. И всю жизнь, что бы он ни тесал, всегда мелькало перед ним это что-то - стройное, белое и красивое. И вот теперь, на старости, он вдруг понял: это были сани. Но только не такие сани, которые зимой сеют солому на дорогах, а летом даже собака не может найти под ними холодок. Это должны быть особенные сани - такие, что у деда дух захватывало, когда он долго думал о них.
      Зимой, когда кончились большие морозы и можно было выходить в одной телогрейке, старик зашел под навес, ударил обухом топора по стволу ореха и долго прислушивался к его холодному, глухому звону. Старуха, завидев его возле ореха с топором в руках, мигом выскочила из избы.
      - Начинаешь, Михалуц?
      Старик молча отнес топор на место и пошел было к дому, но, видя, что старуха смотрит на него с большим недоумением, объяснил:
      - Зелен еще.
      Думал, что останется без телогрейки, но ничего, обошлось. Зато на следующее утро не нашел сапог под лавкой, куда обычно ставил их. И старухи не было дома. А если она сама взяла сапоги, что в этом удивительного, почему бы ей, собственно, и не брать их?
      Работал целый день в избе - сколачивал бочонок. Строгал сидя, не спеша, и время от времени вокруг его коротких рыжих усов собирались морщинки - дед улыбался. Он уже видел перед собой сани - и, господи, что это были за сани! И это ведь не пустая затея - вон там, под навесом, лежит орех. Лежит он, а сколько таких орехов пропадает на белом свете! В избе старик мастерит бочонок, чтобы не донимала его старуха, а вот скоро, скоро возьмется он за свои сани. Взглянешь - глаз не оторвешь. И не поверишь, когда он скажет, из чего они сделаны. Ей-ей, есть еще порох в пороховницах!
      С трудом приходила весна - казалось, заблудилась где-то. Но, вероятно, нашлась добрая душа, показала ей дорогу, потому что в конце концов зазеленело все во дворе старика, и он был очень рад, что перезимовали они благополучно - и он, и его сани.
      Летом старик несколько раз переносил орех с места на место. Когда пекло солнце, выносил его на середину двора, куда днем никогда не добиралась тень, когда хмурилось, прислонял его к воротам, где вольнее было ветрам. И так привык к нему, что знал на нем все сучки наперечет, все выступы, все наросты, и когда ложился по ночам в саду на сколоченную возле старой груши кровать, мысленно начинал его тесать. И все тесал и строгал, пока не засыпали все собаки в деревне, пока не прилетала каждая птичка в свое гнездо, пока не доносил ветер с поля сухой, таинственный шелест кукурузы. Потом начинал все связывать, и к утру ему уже казалось, что видит рядом с собой сани, приросшие и полозьями, и всем своим деревянным сердцем к земле; видит их белые, девственные крылья и слышит, как звенят они на ветру.
      И деду Михаилу уже грезилось, как полетят они, стройные, по деревне, проложат много дорог и много прохожих остановится, чтоб полюбоваться ими. Может, не будет уже в живых ни его, ни его старухи, а сани все будут летать по дорогам, и многие пары не расстанутся, покатавшись на них, многие невесты сядут в них и уедут, чтобы уже не возвращаться в родительский дом. И, может, какой-нибудь старичок вспомнит, поеживаясь от холода, что это сани Михаила, и помянет его добрым словом.
      К осени, когда все работы по хозяйству были почти закончены, старуха начала все чаще поглядывать на него.
      - И сегодня не начнешь?
      - Нет, еще не высох орех.
      - Как хочешь, но чтобы у меня завтра была новая шаль.
      - Есть же у тебя платки!
      - Это, по-твоему, платок? Вот что, Михалуц: если к Новому году не закончишь сани, уйду от тебя.
      Это не сильно испугало старика - лет сорок она пугала его своим уходом.
      Когда стало холодно и люди, здороваясь, уже перестали снимать шапки, старик пошел в свою каморку и начал не спеша готовить инструмент. Наточил большие и малые топоры, стамески, фуганки, так наточил, что поднесешь волосок к лезвию, подуешь чуток - и волосок разлетится надвое. Потом перенес орех в каморку и этим вконец разозлил старушку - она стала наведываться но вечерам в каморку и, видя, что орех еще цел, варила ему такие щи, что больше одной ложки не проглотишь.
      До Нового года старик успел только распилить орех пополам, он не начал его даже обтесывать, когда зашел к нему Никулаеш, маленький зажиточный мужичок.
      - Это сани?
      - Пока орех, но, кажется, пойдет на полозья.
      - Через две недели будут с дышлом?
      Старик посмотрел на него, удивляясь, когда это оп успел напиться с утра.
      - Разопьете вы еще целый бочонок, пока мои сани будут готовы.
      - Но зима ведь пройдет. Вот-вот весна, а летом ты и пучок зеленого лука не получишь за свои сани!
      Улыбнулся старик. Блажен, кто думает шляпой!
      Когда на улице завыли метели, дед успел сделать только полозья, зато это были полозья, каких еще никто не видывал в деревне, - легкие, гладкие и блестящие, такие, что можно было бриться, глядясь в них.
      Никулаеш целый день подпирал стенки его каморки - давал за полозья сколько запросит, остальное, мол, сделает другой мастер. Но старику уже мерещились сани. Целую жизнь тесал он бревна, окоченели все суставы, каждый палец в десятый раз обрастал мясом. Нет, он плотник, он видел уже свои сани, видел запряженную тройку, видел лица, улыбающиеся холодному вихрю, и смеялся, когда Никулаеш звенел монетами, перекладывая их из кармана в карман.
      Ну полозья... Да разве в санях одни полозья? За ними появились четыре копылы, такие гладкие и ровные, что соседские дети приходили играть ими. Потом - две лозовые грядки, чуть вогнутые, и никто, кроме него, не подозревал, что именно они сделают сани такими стройными. И оставалось уже не бог весть сколько, да только чем ближе был он к своему чуду, тем больше донимала его старуха.
      Чтоб не отравлять друг другу жизнь, старик сколотил себе кровать в каморке, смастерил печку, и теперь редко кто его видел. Степенный, молчаливый, он целыми днями стоял возле своего верстака - и строгал, и тесал, и разговаривал со своими санями, и напевал им старые песни. И были во всем мире только он и его сани, и совершал старик величайшее таинство бытия нашего - таинство труда. А поздней ночью он подносил к подвешенному к потолку фонарю кусок отделанного ореха, и прожитый день казался ему таким же гладким, блестящим и весомым.
      Со временем он даже потерял счет дням. Ложился, когда руки коченели до самых ключиц, потом сразу просыпался, разглядывая ожидавшие его сани, никогда в его плотничьей жизни щепки не летели так далеко. А когда снег перестал хрустеть под ногами прохожих, когда стреха каморки стала обрастать сосульками, дед начал высчитывать, когда он будет работать только обухом топора, собирая сани. Оставалось, по его расчетам, совсем мало, когда в один прекрасный день кто-то постучался к нему. Старик открыл. Вошла старуха. Возле ворот стояла гнедая лошадка, запряженная в санки, и какая-то женщина выносила из их дома разный скарб.
      - Я ухожу.
      Старик не понял. Сказал, разбирая фуганок:
      - Не забудь ключи положить на место.
      Но старуха была какая-то странная.
      - Я совсем ухожу. Буду жить у сестры.
      Упал с громким стуком неразобранный фуганок. Старик подошел, вгляделся в лицо, которое видел вот уже сорок лет ежедневно. Ужаснулся. Пустая, бессмысленная жизнь ждала его без этого лица, без этих рук. Потом посмотрел на незаконченные сани. Сани ждали его. И понял старик, что без старухи будет жизнь пуста, без саней даже пустой не будет. И сказал старик ласково, тем мягким голосом, который бывал у него, когда он говорил со своими санями:
      - Я скоро кончу. Может, даже очень скоро.
      - Нет, я ухожу.
      В тот день старик не работал. Лег раньше обычного, но чуть свет уже стоял возле своего верстака и строгал при свете фонаря как ни в чем не бывало. Только к обеду вспомнил, что остался один.
      "Ну и бог с ней".
      Ушла, когда пришло время, и эта зима. Двор высох, по обеим сторонам забора стали продираться к свету тоненькие зеленые зубки подорожника. Вынес старик все заготовки и начал собирать сани. Работал будто в тумане. Часто пересыхало во рту - вероятно, давно не ел. Тогда он брал кувшинчик: два-три глотка вина - и снова звонко стучит топор.
      Первыми прочно легли полозья, потом, после каждого удара, сани все больше походили на те, давно задуманные, но старик старался не глядеть на них: этот миг он берег, им он должен был завершить все дело.
      К обеду сани были готовы. Старик собрал стружку, отнес инструмент и разложил все по полочкам. Потом закурил трубку, вышел на порог, прислонился к косяку и посмотрел на сани. Красивые, стройные сани стояли у него во дворе, купалось в них солнце, и казалось, что над землею в этот весенний день пролилась еще одна капля света.
      "Красивы, черти... Очень красивы!"
      И сел на пороге - стар уж стал, нет мочи. Осмотрелся кругом. Пустой, заброшенный двор. Ветер сломал черешню возле ворот, кошка выбралась через дымоход из избы и теперь, черная от сажи, голодная, ходит по крыше и, завидя прохожего, жалобно мяукает.
      Старик с трудом поднялся, стал хозяйничать. Несколько прохожих остановились возле его ворот.
      - Что это там?
      - Сани. И хорошие сани. Вещь!
      - Что толку в них! К чему они весной?!
      Улыбнулся старик. Блажен, кто мыслит шляпой!
      К вечеру подмел сад, собрал сухие листья, поджег их. И когда разгребал палкой жар, вдруг снова мелькнуло перед ним то белое, стройное и красивое, что померещилось когда-то в детстве. Вздрогнул старик.
      "А ведь это были не сани!"
      И снова он стал крепким, сильным, каким и в двадцать пять лет не помнил себя. Потом, собирая палкой листья вокруг костра, долго обдумывал что-то, обтесывая, складывая и подгоняя слова.
      "Если это не сани, то, должно быть, телега. Телега - это великая вещь! Настоящей телеги еще никто не делал!"
      Когда сгорели все листья, старик поднялся и пошел в избу.
      "А старуха вернется. Если, конечно, не переманили другие..."
      Разговор о погоде
      Она приехала ночью, часа в три. Хотела тихонько войти, но дверь была заперта. Подошла к окну, постучала несколько раз, но никто не откликнулся. Подождала немного и позвала детским, обиженным голосом:
      - Отец!
      Было странно. За все четыре года, с тех пор, как стала приезжать к родителям в гости, она никогда не стучалась. Отец ее ждал всегда. Он спал очень чутким, заячьим сном. Он узнавал ее по тому, как она открывала калитку, узнавал по звуку шагов, и когда бы она ни приехала, дверь была уже открыта, на пороге стоял отец, улыбаясь в темноте, вместе со своей старой и светлой шуткой:
      - Сама нашла дом или люди показали?
      Девушка еще раз постучала, еще раз позвала отца, но Икима невозможно было добудиться. Аника, его жена, крикнула в темноте:
      - Иким, а Иким!
      Тихо в доме. Встревоженная Аника выпрыгнула из своей постели, подошла к деревянной лавке в углу, на которой лег Иким вечером. Он лежал на спине с открытыми глазами. Медленно грыз ту же былинку, с которой вернулся вчера из каменоломни.
      - Слышь, Иким?
      Былинка задумчиво качнулась, но Иким, казалось, ничего не слышал. Аника вздохнула, вышла и открыла дверь. Усталое девичье дыхание и нежный запах духов наполнили комнату. Два огромных чемодана, с которыми уехала она когда-то из дома, затеяли в темноте свару со столом, со стульями. В двух словах девушка высказала всю свою радость, всю свою горечь, всю свою надежду:
      - Добрый вечер!
      Ответила только мать:
      - Добрый.
      Обе некоторое время помолчали, опасливо поглядывая в угол, где лежал Иким и грыз свою былинку. Долго продолжалось это молчание, затем оно стало просто невыносимым. Девушка, всхлипнув, взяла свои чемоданы и повернула обратно к той двери, через которую вошла, но бедная Аника не смогла бы этого пережить. Сказала теплым, обнадеживающим голосом:
      - Пойди в ту комнату и приляг. Дай я понесу сундуки эти.
      Скрипнула лавка, но они храбро бросились в темноту и, благополучно проскочив мимо, исчезли в соседней комнате. Шептались в темноте:
      - Не холодно будет под одним одеялом?
      - Нет.
      - Две подушки положить или одну?
      - Одну.
      Дочь улеглась. Аника, ступая на цыпочках, вернулась в свою комнату и остановилась возле кровати. Через полчаса, когда из соседней комнаты донеслось спокойное дыхание дочери, уснувшей после тяжелой дороги, Аника прошептала:
      - Иким!
      Долго и напрасно ждала ответа. Затем легла. Сказала примирительно, будто заключая долгий и неприятный разговор.
      - Все пройдет, все забудется, Иким...
      Сказала она все это очень тепло и убедительно, но, несмотря на это, пролежала с открытыми глазами до самого утра, помогая мужу в горьком и тяжелом бдении. Она слушала, как спит дочка, слушала, как скрипит лавка, и молилась про себя, чтобы быстрее настал день, потому что днем и мысли более светлые и сам человек становится добрее.
      На рассвете Иким поднялся и вышел на улицу. На пороге выплюнул остатки былинки. Было воскресенье, дел у него никаких не было, но он привык на заре выходить на улицу. Ранним утром на него нападали отчаянные приступы кашля, и он выносил их на улицу, чтобы не беспокоить домашних.
      Присел на большой каменной глыбе, сваленной под грушей и служившей вместо скамейки. Мужественно перенес тяжелый кашель старого курильщика, потом, будто назло, закурил. Высокий, с тяжелым, угловатым, точно топором стесанным, лбом, он долго и молча курил, пока не взошло солнце. Посмотрел, как и откуда оно появляется, прикинул, сколько ему за день предстоит пройти. Каблуком притушил окурок, уселся поудобнее, опустил голову и стал ждать. Основные неприятельские силы должны были наступать по двум направлениям, и Иким временами поглядывал краешком глаза то в сторону дома, то на калитку.
      Хотя дочка вернулась глубокой ночью, деревня каким-то чудом разузнала эту новость, и не успела сойти роса, как калитка Икима уже заскрипела. Бойкий женский голос, голос, который, казалось, несет радость и счастье этому дому, наполнил весь двор, все соседние дворы:
      - Ты что делаешь, Иким?
      Дородная и крепкая баба с румяными, свежими щеками воинственно шла на Икима и, казалось, готова была любой ценой вырвать у Икима ответ на свой банальный вопрос, что он делает.
      - Сижу вот, не видишь!
      - Дай я тоже присяду.
      Иким неохотно подвинулся, уступая ей место, и половина каменной глыбы исчезла под широкой цветастой юбкой. Иоана доводилась двоюродной сестрой доброй половине этого села. Веселая, улыбающаяся, эта женщина очень любила своих родственников, но навещала их, только когда с ними приключались какие-нибудь неприятности. Последний раз она была у Икима лет десять тому назад, когда от накопившейся сажи чуть не занялся дом, и вот она снова в гостях. Присела, улыбаясь приветливо, оглядела весь двор, все хозяйство. Не все ей понравилось, не все ее устраивало, но Иким был ее родственник, и она прошептала, будто речь шла о вещах, известных только им одним:
      - Говорят, ушла из института?
      Иким был человеком терпеливым. За десять лет работы на каменоломне, дробя огромные глыбы и добывая камень для колхоза, он стал еще терпеливее. Он мог часами предаваться глубокомысленному молчанию и привык принимать в жизни все как есть. Но шепот улыбающейся двоюродной сестры - это было уже слишком. Тяжелый и угловатый лоб его стал пунцовым. Иким ответил нарочито громким голосом, уничтожая предложенную интимность:
      - Да, говорят, ушла...
      Помолчали еще некоторое время, и Иоана решила исправить первую глупость второй:
      - Вот чертова девка! Еще каких-нибудь два года, и стала бы доктором. Ан нет же... теперь что ты с ней будешь делать?
      - Скажу жене, чтобы накормила, - должно пришла голодная.
      - Ну уж это само собой...
      Аника, мотаясь по дому, уловила краешком уха, что речь идет о еде, и поспешила вынести полную тарелку еще теплых плэчинт. Она хорошо знала, когда у Икима аппетит, когда он пропадает, но теперь Иким голодал слишком долго. Она поставила тарелку рядом с каменной глыбой.
      - И для меня напекла? - Иоана просительно улыбнулась.
      Но Аника была честным человеком.
      - Сказать, что именно для вас я их готовила, не могу, но если они вам понравятся...
      - Ну что ж, поем...
      Иким не заметил этих плэчинт, не слышал, как их расхваливала Иоана. Все сидел с опущенной головой, поглядывая краешком глаза то на дверь, то на калитку, - сердился, что дочь не встает так долго. Был воскресный день, солнце поднялось высоко, а у него было так много родственников в деревне и так всем хотелось прийти послушать, как он будет отчитывать свою дочь.
      - Отец! Так, значит, стало быть...
      Напрямик, через сад, вымочив брюки в росе до самых колен, шел его сын Михуцэ; шел быстро, распространяя на всю околицу запах лошадиного пота; лет с четырнадцати работая конюхом, он на всю жизнь пропитался этим запахом. Правда, это нисколько его не смущало. У Михуцэ был полон дом ребятишек, бесчисленные долги по всей деревне, но он не унывал; с каждым годом ребятишек все прибавлялось, долги все росли, а сам он неизменно пребывал в отличном расположении духа.
      - Стало быть, отец, у вас гости, и нет того, чтобы крикнуть своему родному сыну, пригласить на стаканчик...
      Поскольку у Икима чувство юмора решительно отказало, выручила его та же Иоана:
      - Он подозревал, что ты и так забежишь.
      - Как не забежать, если гости...
      Михуцэ уселся на траву, наказав солнцу, насколько это будет возможно, просушить ему брюки. Иоана поинтересовалась:
      - Как там твои ребятишки, Михуцэ? Сколько их?
      - А бог их знает? Не то семь, не то восемь... Надо жену спросить, она у меня ведает этим учетом.
      - А с долгами как? - не унималась Иоана.
      - Долги что? - ответил беспечно Михуцэ. - Дадут в колхозе две премии подряд - долгов как не бывало... Важно только, чтобы подряд...
      Они долго еще беседовали о том о сем, но Иким не вымолвил ни слова, должно быть, и не слушал, о чем они толкуют. Все сидел с опущенной головой, поглядывая на калитку, на дом, а то стал уже косить глазом и в сторону сада. Всем детям своим он построил дома рядом, и ходили они к нему прямо через сад, каждый по своей тропинке. Михуцэ по своей уже прошел, оставалось еще две. Из глубины сада, из-за высоких орехов, донеслось:
      - Ты куда? К отцу?
      - К нему.
      - Погоди, я тоже забегу.
      И вот две его дочери уже заспешили к каменной глыбе. Старшая, Марина, вела за ручку трехлетнего мальчугана, любимца приехавшей из города студентки. Другая, Зина, смугленькая и низкорослая, шла быстро, плавно, будто плыла по саду, и тревожно глядела в сторону отцовского дома - она не могла переносить неприятностей и делала все возможное, чтобы избежать их. Должно быть, ей почудилось, что ссора уже в полном разгаре, - она быстро подошла, поздоровалась, тут же присела возле тарелки с плэчинтами и стала их уплетать.
      - Сколько лет прошло, как вышла замуж, а мамина стряпня мне нравится больше своей. Правда.
      Иоана и это встретила улыбкой.
      - Ничего, отвыкнешь.
      - Нет, уж вряд ли...
      Подошла Марина со своим сыном. Мальчик был опрятно, даже нарядно одет отец его работал продавцом в сельмаге, - Иоана, естественно, не могла не поговорить с мальчиком.
      - За сколько этот костюмчик тебе купили?
      Мальчик сопел, косился на тарелку, и Иким молча взял одну плэчинту, разломил ее пополам и дал ему одну половинку, а другую Марине. Парнишка молча стал есть, но Марина отказалась, положила свою половину обратно.
      Иоана увидела в этом хороший предлог для большого разговора.
      - Бедный отец - один просит, а ему негде взять, другому дают, а он не хочет брать...
      Михуцэ не видел в этом особых неудобств.
      - Не беда, пусть делит. У старика много всего. Эти камни, хоть и трудно их ворочать, но копейка идет...
      - А чего же ты не пойдешь туда? - спросила Марина.
      - Я не переношу взрывов. У меня глаза закрываются, когда слышу взрыв...
      Говорят, хороший день можно узнать по восходу солнца, но это не всегда так. Хоть восход солнца и был в то утро ясным и светлым, вдруг откуда-то подул сильный ветер и погнал громады черных туч, сбивая их над деревней в сплошную серо-черную жуть. От одного ее вида стало зябко. Михуцэ любовно обнял свои мокрые колени. Зина накинула платочек на плечи. Марина нашла себе затишок, только Иким не двинулся с места - сидел с опущенной головой, и казалось, что ему все эти страхи небесные нипочем.
      Аника побежала к соседям и минуту спустя вернулась с зеркалом - эти соседи так привыкли к их зеркалу, что уже лет пять подряд пользовались им.
      Все сидели молча, дав ей умыться, затем еще немного помолчали, чтобы она могла заплести косы. Уже, казалось, ей давно пора было выйти, но ее все не было, а они все сидели во дворе под грушей и молчали. По дороге шли люди - почему-то они облюбовали сегодня эту улочку; шли даже те, которые в жизни не ходили по ней. У ворот Икима замедляли шаги и были настолько добры, что здоровались. Это бесконечное "доброе утро" звучало примерно так: "Ну что же ты будешь делать, Иким? Вырастил, выкормил такую семью, а вот младшая взяла да подкачала..."
      Всем прохожим отвечала Иоана. Ее бойкий, улыбающийся голос будто говорил им: "Вы не беспокойтесь, идите своей дорогой, а мы уж тут управимся... Вон сколько нас собралось!" После каждого такого ответа она самодовольно разглядывала Икима: дескать, видишь, какие услуги я тебе оказываю? Но Иким не замечал ни ее услуг, ни ее самое.
      - Доброе утро!
      Стройная и красивая, в нарядной шерстяной кофточке, в туфлях на высоких каблуках, дочь шла легко, как будто ей ничего не стоило вот так взять и пойти куда захочется. За ней шла Аника и не дышала от счастья, горя и страха - все в ней как-то удивительно смешалось, и она упрашивала глазами, чтобы все были подобрее с этой девицей, потому что любая обида, нанесенная ей, поразит прежде всего Анику, а она уже стара, уже отжила свое, и не следовало бы ее обижать.
      Старшие сестры и даже сама Иоана залюбовались студенткой. Иким, не поднимая головы, ответил громко за всех:
      - Доброе утро!
      Затем выпрямился, сурово посмотрел. Ничего, красива. Здесь, в этой деревне, где так много труда и забот, где столько солнца, столько дождей, она бы никогда не стала такой красивой.
      - Аника, принеси ей стул.
      Девушка присела на краешек, робко посмотрела на багровый угловатый лоб отца, и вся ее смелость, с таким трудом накопленная, улетучилась вмиг. Сэндуцэ, ее любимчик, подошел, прислонился к ней, что-то прошептал, но она ничего не слышала. Опустила голову и только гладила его по макушке.
      Иким стал рассовывать свои огромные руки по карманам, но то ли руки оказались слишком велики, то ли карманы слишком малы - это ему никак не удавалось. Он злился на себя, злился на руки, злился на карманы; всех как-то заинтересовала эта возня, и все стали следить. гадая про себя, чем все это кончится. У Икима были странные и некрасивые руки: большие, волосатые, со старыми и новыми ссадинами, с ногтями, которые росли как вздумается, в общем руки старого каменолома, и вся деревня находила несказанное удовольствие рассматривать их. Икиму это не очень нравилось, он старался держать свои руки подальше от людского любопытства, и когда собиралось слишком много народу вокруг, он первым делом пытался упрятать их куда-нибудь. С горем пополам он засунул руки в карманы, но, подумав, вытащил обратно, опустил на колени - пусть отдыхают, пусть греют свои ссадины на солнышке.
      Да, это были они, многострадальные, натруженные руки Икима Вэкару. Что из того, что они, может, не очень красивы? Зато эти руки, такие вот, какими вы их видите, выкормили, выходили большую семью. Сколько дорог, сколько школ, сколько домов выстроено из камней, добытых этими руками, даже барышню со всей ее красотой, и нарядной кофточкой, и с туфлями на высоких каблуках выходили эти руки, за все они заплатили своей кровью, своим потом, своими многочисленными ссадинами.
      - Бедный отец...
      Михуцэ был искренне тронут. Он хотел тут же начать разговор о родительских подвигах, но Иким как-то из-под бровей посмотрел на него, и Михуцэ умолк.
      Ветер утих, огромная серо-черная туча стала спускаться на село казалось, вот-вот обрушится на крыши.
      Сидели тихо, поеживаясь, и молчали.
      Наконец Марина не выдержала и спросила:
      - Ну, отец, что же ты теперь скажешь?
      Бесцветные старческие глаза Аники замерли. Девушка в нарядной кофточке быстро-быстро ласкала макушку Сэндуцэ, будто боялась, что он вот-вот заплачет. Несколько прохожих пожелали им доброго утра, но никто не ответил. Вдруг Иким поднял голову, метнув в кого-то невидимого острый взгляд, спросил сердито:
      - А что мне сказать?
      Бедная Зина, она не переносила ссор и сделала отчаянную попытку спасти положение.
      - Как ты думаешь, отец, пойдет дождь? - пролепетала она скороговоркой.
      В одно мгновение это всех заинтересовало, всем, казалось, крайне необходимо было знать, пойдет дождь или нет, а Иким казался тем единственным человеком, во власти которого была судьба погоды. Только он решал, быть дождю или нет.
      - Дождь будет, - сказал Иким.
      Это никому не понравилось, однако Иким сказал с такой уверенностью, что никто и не пытался переубедить его.
      Помолчали. Марина неожиданно вздохнула:
      - Когда меняется погода, у меня очень болят ноги. Все это лето мучилась, может, не поверите, но, ей-богу, все лето ходила калекой.
      Иким посоветовал:
      - Спиртом натри. Помогает.
      Марина горько усмехнулась.
      - Отец, всю кожу сожгла спиртом, да что толку?
      Аника тяжело вздохнула - ведь Марина была ее дочкой.
      - Бедняжка!..
      Иоана сползла с каменной глыбы, подошла, ощупала ноги Марины. Сказала специально для Икима:
      - У нее жуткий ревматизм.
      Иким, казалось, не слышал, но через некоторое время сказал:
      - Ничего, переживет.
      Зина, которая была безучастна к разговору о ревматизме сестры, вдруг вспомнила:
      - Отец, перестань ты со своим дождем! Мой Андрей начал перекрывать сарай. Что же будет, если польет дождь?
      Бедная Аника попробовала заступиться:
      - Иким, им надо перекрыть сарай.
      Иоана добавила:
      - Если пойдет дождь, сарай развалится.
      - Будет дождь, - сказал Иким. Затем, помолчав, посоветовал дочери: - Ты передай Андрею - пусть раскрывает не все сразу. Сначала одну сторону перекроет, потом другую.
      - Ну на это и у нас ума хватит, - сказала Зина разочарованно. - Я думала, чтобы, может, как-нибудь без дождя...
      - Дождь будет.
      Стало тихо. Обе старшие дочки сидели обиженные, обижен был и Сэндуцэ его уже больше не гладили, и он не понимал, чем, собственно, провинился. Все три сестры стали краешком глаза поглядывать на Михуцэ: в конце концов брат он им или не брат? А если брат, то как он может терпеть, когда его сестер обижают? Михуцэ закурил, закатал свои мокрые брюки и воинственно кинулся в бой:
      - Отец, а если вместо дождя будет буря? Нужна эта буря мне, или вам, или, может, колхозу нужна?
      Иоана сказала убежденно:
      - Погибнут все сады в колхозе.
      Заботы Аники были куда скромнее. Поглядев опасливо на свой садик, она сказала:
      - Иким, и у нас есть несколько молодых саженцев. Ты ведь сам сажал их, поливал...
      Иким молча встал, пошел в сад посмотреть саженцы. Все облегченно вздохнули - слава богу, наконец сдвинулся с места. Следили, как он хлопочет возле своих саженцев; были они щупленькие и жалкие - и листиков мало, и веточек мало, и земли было как-то мало для них.
      Вернулся Иким огорченный. Угловатый, необтесанный лоб стал серым, землистым. Уселся на каменную глыбу и повторил коротко:
      - Будет дождь.
      - А если буря? - переспросил храбрый Михуцэ.
      - Пусть будет буря, - неумолимо сказал Иким.
      В эту минуту он стал для всех каким-то чужим, было и жалко и боязно его. Сам Иким, вероятно, тоже почувствовал свое одиночество и, может, для того, чтобы вернуть себе семью, а может, просто ради истины, сказал:
      - А вы думаете, садам не нужны бури?
      - Зачем они нужны? - поинтересовался Михуцэ.
      Иким улыбнулся и, к великому удивлению всех, сказал тихим, ласковым голосом:
      - Буря нужна для того, чтобы сады крепли. Она согнет их, попытается сломать, вырвать с корнем. А у деревьев, между прочим, тоже есть своя боль, своя память, свое соображение, и когда стихнут бури, они по ночам начнут сверлить землю корнями, уходя вглубь, чтобы выстоять на будущее...
      - А если слабенькие деревья погибнут?
      - Ну так что ж... На их место станут другие, покрепче. Так строится сад, и жизнь так строится.
      В первый раз за этот день Иоана не улыбнулась. Сказала жалостливо, осенив себя крестным знамением:
      - Какой жестокий, боже ты мой!..
      - Он слишком стар, - сказала Марина.
      - Третью ночь человек не спит, - попыталась оправдать его Аника.
      - У него две контузии... - неизвестно зачем сказала Зина.
      Только Михуцэ что-то долго медлил со своим мнением. Потом вздохнул:
      - Это чистая правда, сестрички...
      - Ты тоже за бурю?!
      - Я за крепкий сад.
      Он поднялся. Это была давнишняя мысль Михуцэ о жизни, только он ее не мог выразить. Теперь эта мысль ожила, у нее были кости, мясо, свое сердце. Михуцэ медленно пошел по своей тропинке и нес эту великую мысль, как несут маленького ребенка, а уж детей он умел носить - их у него был полон дом...
      Тихо шепча, крестясь и подметая траву своей широкой цветастой юбкой, ушла Иоана. Никому не сказала "до свидания", никто не пожелал ей счастливого пути.
      Оставшиеся сестры попробовали своими силами вернуть Икима к разговору о погоде, но ничего из этого не вышло. Беседа была окончена, Иким поднял из травы другую былинку, медленно стал жевать ее, и сестры ушли. Сэндуцэ, высоко подняв над головой кусок плэчинты, ушел за своей мамой.