Учитель, которого Трофимаш второпях не заметил, поинтересовался:
      - Что скажешь?
      - Ничего.
      - Гм! Из какого ты класса?
      - Я пришел так... без класса.
      Кто-то прыснул в кулак. Учитель постучал карандашом по столу и сказал улыбаясь:
      - Тогда заходи в соседнюю комнату. Там сидят те, что без класса.
      Но провести Трофимаша два раза подряд еще никому не удавалось. Парнишка осторожно приотворил дверь и вдруг заулыбался.
      - Ты чего смеешься? - спросила Русанда.
      - Я не смеюсь. Вы учительница?
      - Я.
      Снял сумку, кепку и оглядел комнату.
      - А где я буду сидеть?
      Еще в Сороках Русанда выбрала для Трофимаша подходящее местечко, которое сейчас ждало его, - на той самой парте, где не так давно сидела она сама.
      - Вот здесь.
      Под партой Трофимаш обнаружил перекладину - к чему это она? Заглянул под соседние парты - что остальные делают с перекладиной? Один паренек, повыше него, поставил на нее ноги. Трофимаш тоже вытянул ноги - хорошая вещь! А для рук ничего нет?
      Русанда стояла возле окна, стояла на том же месте, где ее застал первый вошедший ученик. Ее начало знобить, и, чтобы сдержать дрожь, она с силой сжала карандаш. Ей казалось, что все это только шутка, что у этих ребят есть другой, настоящий учитель, который вышел на минуту, а ее оставил последить, чтобы дети не баловались.
      Она поглядела на улицу, и ей очень хотелось, чтобы хоть кто-нибудь опоздал, но все уже уселись, стояла глубокая тишина, и много глаз выжидательно глядели на нее. Вдруг скрипнула дверь, Русанда сжала карандаш и все же вздрогнула, передернув плечами. Вошел Пынзару. Ей казалось: сейчас он возьмет журнал и приступит к уроку. Только стало досадно, что над ней так зло подшутили, и в то же время радовалась, что сейчас пойдет домой - побежит бегом, сбросит эту чистенькую одежду, которая как будто горит на ней. Положит серп на плечо... И уже мерещилось широкое поле, ясное небо - голубое и холодное небо, которое одно на свете не имеет тени.
      - Разрешите?
      "Почему он стоит на пороге?"
      - Пожалуйста...
      И она отошла в сторону, как бы уступая место.
      - Мне нужен кусочек мела. Разрешите взять?
      - Возьмите.
      Взяв мел, Пынзару направился к двери, но вдруг остановился и сказал шепотом:
      - Эй ты, там, под партой... что ты там делаешь?
      - Жует, - выдал кто-то.
      - Жует?! Ну-ка, спрячь быстренько хлеб, голубчик. Увидит Русанда Михайловна, и влетит же нам!
      И вышел на цыпочках, как будто они вместе жевали хлеб под партой.
      Значит, Русанда... Михайловна!
      - Леля Русанда... Михайловна! Он опять кушает...
      Русанда поглядела на стриженую головку Трофимаша - вдруг впервые увидела, что он очень похож на Домнику. Будто это Домника, нарочно сделавшись такой маленькой, чтоб не заметили, глядит на нее своими веселыми глазами: "Ну чего застеснялась? Подумаешь, важное дело учить других!"
      Пошла между партами к мосту происшествия. Обжора - черный, как негр, мальчишка, которого с помощью ведра воды и куска мыла, пожалуй, удалось бы превратить в европейца, - сидел, окаменев, а рот у него был до того набит, что губы не сходились. Вопросительно смотрел на Русанду, ожидая, что последует.
      - Значит, ребята, с сегодняшнего дня вы школьники. А школьники должны каждый день приходить в школу. Ну-ка, кто из вас скажет, есть у нас в селе школа или нет? Кто знает, пусть поднимет руку, вот так.
      Подняла руку та девочка, которая всю зиму ходила на мост, девочка с голубыми глазами, по-старушечьи повязанная платочком.
      - Как тебя зовут?
      - Веруца. Так меня зовут.
      - Ну и что ты скажешь, Веруца, есть у нас школа в селе?
      - Е-есть.
      - Правильно. Только, когда отвечаешь, надо встать.
      - А я и так стою!
      Русанда прикусила губу, чтобы не рассмеяться.
      - Тогда садись.
      Веруца внимательно осмотрела парту, покрутилась на месте, и ее глазки снова заблестели над самой партой.
      - А я не могу сесть. Тут очень высоко.
      Русанда посмотрела на того, кто сидел рядом с ней.
      Трофимаш тут же вскочил с места и, подойдя, долго прикидывал, как бы ее посадить. В конце концов обнял и попытался оторвать от земли.
      - Тяжелая, - сказал кому-то и быстро добавил: - Только ты уж меня не обнимай! Я это не люблю.
      - Значит, школьники должны каждый день приходить в школу.
      Она ходила между партами, и глядела в эти милые детские лица, и обещала открыть им большие тайны, большое счастье, большую жизнь. И они, робко следя глазами за ней, впервые размечтались: эх, хорошо бы!.. Вот только бы мама достала тетрадку.
      Когда кончился последний урок и малыши столпились в коридоре, Русанда решила пойти домой вместе с ними. Учителей она боялась. Они всегда говорят только о школьных делах и, о чем бы ни зашла речь, начинают всегда одинаково: "В те времена, когда я учился в Яссах, в нормальном училище..." Но нужно было положить на место классный журнал, и она пошла в канцелярию. К счастью, там был только Пынзару.
      - Ну, Русанда Михайловна, с вас магарыч.
      - За что?
      - За первые уроки. Хорошо прошли.
      - А вы откуда знаете?
      - Подслушивал, конечно. Это ужас как нехорошо, особенно в школе, ну да что поделаешь, в интересах дела.
      Русанде очень хотелось хоть что-нибудь услышать о своих уроках, но она боялась, что Пынзару станет ее хвалить, а это ей совсем было ни к чему.
      День как будто кончился, но оставалось еще самое трудное - дойти до дому. Утренняя дорога из дому в школу была самая длинная и самая трудная в eo жизни. Каждый встречный еще издали начинал разглядывать ее, как будто не знал, кто она такая. У колодца деда Ирофтия стояла Домника в старенькой кофточке, с серпом на плече. Наливала воду в маленький кувшинчик, чтобы взять с собой в поле. Домника ничего не сказала, но Русанде показалось, что и серп, и залатанная кофточка укоризненно смотрят на нее: дескать, какие бы мы ни были, но мы работаем и сегодня вот идем в поле...
      Старик и молодой парень тащили телегу за мостом - старик впрягся в оглобли, а молодой подталкивал сзади. Русанда поздоровалась с ними, но не успела сделать и трех шагов, как услышала за спиной:
      - А это что за краля?
      - Разве не знаете? Дочка Михалаке.
      - Чего это она так принарядилась?
      - Говорят, стала учительницей.
      - Учительницей? И она учительницей?
      И теперь ей было страшно возвращаться - по какой бы дороге ни пошла, ее везде подстерегало: "И она учительницей?" После такого удивления прямо темнеет в глазах.
      Открыла двери и вышла на улицу, нарочно встряхнув головой, чтобы растрепать волосы. Позади раздались торопливые шаги Пынзару, и Русанда облегченно вздохнула. Слава богу, вдвоем лучше. Он идет рядом с тетрадкой под мышкой и шутит, будто говорит каждому прохожему: "Верно, да, эта девушка из вашего села, может, вы и сами видели, как она играла в дорожной пыли. А теперь она учительница. Вот, идем из школы!"
      У моста Пынзару нужно было сворачивать налево. Они прошли мост, Русанда замедлила шаги, но Пынзару и не думал сворачивать. "Уж не надумал ли он провожать меня? Господи, это же может обернуться большим скандалом!!"
      Идти ей было еще далеко, а люди, как нарочно, возвращались с поля. И она не спешила напомнить ему, в какой стороне его квартира. Только, когда они подошли к ее дому, спросила:
      - А вы, кажется, живете в другой стороне?
      - Хочу зайти здесь к одному... Слышал, у него есть велосипедные спицы. Чего вы так торопитесь домой, ведь все равно завтра утром придете обратно. И потом много-много дней будете приходить и уходить снова. К этой дороге нужно привыкнуть. Это наша жизнь.
      Они расстались у калитки. Войдя в дом, Русанда занялась делами по хозяйству, но этот их новый учитель, его обличье, его походка, цвет волос, тембр голоса ну прямо преследовали ее повсюду.
      "Сгинь!" - сказала ему Русанда в сердцах, а в это же время какой-то глубинный внутренний голос нашептывал: "Ты чего, с ума сошла? Да ты его сначала пожалей - он же одинокий, в чужой деревне, а думаешь, легко одинокому в чужой деревне?!"
      38
      Неужто уже осень?
      По утрам роса холодная - только ступишь босиком па траву и сразу начинаешь искать тропинку; акации прихватило морозом, почернела, пожухла листва, и они стоят понурясь; дворы забиты скирдами, снопами так, что люди не знают, куда вечером приткнуть телегу, и собаки спят там, где начали зевать: весь двор теперь - сплошная тень.
      И не жужжат истомленные жаждой пчелы, разве что после обеда к колодцу залетят две-три; по улице бродит теленок с куском тыквы во рту и тычет ею во все заборы - большая очень. После дождей дорога покрылась выбоинами, и когда идешь, из-под ног выворачиваются крупные комья, под каждым комом прячутся семена, столько разных семян, что и белладонну найдешь, а ведь кто-то говорил, что в Молдавии белладонна не водится.
      Осень.
      Петух уже не подзывает кур, когда найдет кукурузное зерно, а сам его склевывает, если не лень, - куры и без него сыты; женщины уже не несут, надрываясь, кошелки с едой в поле; вечерком заходит соседка, и если ты не расскажешь ей какую-нибудь небылицу, она сама расскажет тебе две; мош Дэнуцэ снова меняет струны у своей скрипки; и те, у кого дочь на выданье, сажают своих шавок на цепи, чтобы парни не обходили стороной их хату.
      Да, осень. И каждый торопится, чтоб весь урожай был во дворе: что в поле - лишь наполовину твое. Торопится и Георге. Только почему-то получается так, что он каждый день приезжает в Хыртопы. В Хыртопах у них всего два гектара, и тетушка Фрэсына не перестает удивляться: сколько времени можно убирать эти два гектара? Можно долго убирать. Кукурузу убирают одновременно с горохом, и если люди оставляют горох в поле, зачем ему спешить с кукурузой?
      Несмотря на все его старания, дождя не было и кукуруза не вышла. Низкорослая, початков мало, и те заскорузлые какие-то. В тоске от неудачи своей Георге нарежет сноп, сядет на него, долго глядит в сторону села. Так часто и так подолгу вглядывается, что привык уже узнавать человека чуть ли не за три версты, и если бы осень помедлила еще немного, он научился бы слышать в Хыртопах, как дети выходят из школы.
      Но осень шла своим чередом, ложились сноп за снопом, он аккуратно складывал их, и с каждым снопом, глядя, как сиротливо они жмутся друг к другу, все острее ощущал свое одиночество.
      За ту неделю, как она вернулась из Сорок, он видел ее всего только раз, да и то мельком. Какое-то чутье ему говорило, что в том доме его больше не ждут, и, задетый за живое, он сказал себе: раз так, он и сам к ним ни ногой.
      Оставался, однако, горох в Хыртопах. Надежда слабая, но все же. Хоть и начала желтеть и сохнуть листва, стручки висели полные, роскошные, и на них была вся его надежда. Бедный Георге! Все внутри горело, потому что за те несколько месяцев, пока цвел и вызревал горох, этой девчушке удалось стать единственной и незаменимой в его жизни. И он ездил в Хыртопы день за днем, и сладко ему было там, на поле их первой встречи, потому что, пока висели стручки, была еще надежда.
      Если бы она прибежала хоть на минутку! Просто так завернула бы посмотреть, как там их поле. Не бог весть какая премудрость собрать тот горох. Присела бы после дороги отдохнуть тут, на меже, рассказала бы про свои школьные дела, а он тем временем и собрал бы горох. Но зато какая бы это была радость! На этом нескончаемом склоне, под этим огромным небом душа его раскрывалась в ожидании, как никогда, и он все приезжал день за днем и ждал ее, чтобы сказать ей те неповторимые слова, с которых начинается большая жизнь двух молодых сердец. Но время шло, а Русанда не приходила.
      Не приходила, и с гороха посыпались листья, и торчали уже одни стручки; теперь, пригретые солнцем, они, рассыпая кругом полные, тяжелые зерна, шумно лопались. А надежда в нем все еще жила, и он ездил в Хыртопы, день за днем, потому что ни один человек в их селе с тех пор, как оно существует, не сажал горох для того, чтобы оставить его зимовать в поле. И снова Георге смотрел на желтовато-серый квадратик, смотрел и все убирал, сколько раз убирал он этот горох, - если бы все поля были засеяны горохом, он весь уже собрал бы; и сколько раз приезжал он в Хыртопы, - если бы твоей матерью была сама дева Мария, и та не стерпела бы.
      Просыпались и засыпали кузнечики, таял и снова выпадал иней по ночам; холодные, короткие осенние дни проходили стороной, забыв в Хыртопах высокого черноволосого парня и квадратик гороха. И только серое, выцветшее за лето небо глубоко вздыхало, низко спустившись над ними.
      Но однажды, выезжая из села, Георге вдруг увидел человека, выдергивающего в спешке горох.
      Ворует!
      И так погнал лошадей, что солома на телеге подпрыгивала на целую сажень. Но чем ближе подъезжал, тем реже свистел кнут, и солома на повозке совершенно успокоилась. Ему даже захотелось, чтобы этот вор убежал: велика беда - несколько кустиков гороха?
      Но человек спокойно срезал кустики и складывал их один на другой, аккуратно, как любил бадя Михалаке делать всякую работу.
      И будь у Георге другие лошади, они могли бы остановиться на полдороге или свернуть куда-нибудь в сторону. Георге было все равно. Но это были старые, умные лошади, и они остановились как раз возле копны кукурузы.
      Долго сидел Георге на телеге и, свесившись, кончиком кнута то раскидывал, то снова собирал гигантский муравейник.
      "Что ж, - сказал он себе после долгого раздумья. - Должно быть, на роду им написано гоняться за чужим, бросая под ноги то, что сами замыслили, посеяли и взрастили..."
      Потом встал, навалил на телегу весь урожай. Поверх набросал с полсотни тыкв, и опустели до следующей весенней теплыни два гектара Фрэсыны Дойнару. И так нагружена была телега, что лошади прямо надрывались, когда шли в горку; из последних сил удерживали груз, когда спускались с горки, и односельчане, встретив его, впервые усомнились, выйдет ли какой толк из этого парня.
      Теперь уж никто не нагрузит так свою телегу.
      39
      Едва начали заморозки скручивать длинные листья кукурузы, едва начали воробьи склевывать сухие вишни, оставшиеся на верхушках деревьев, едва начал заржавевший за лето плуг очищать лемехи в борозде, как Валя Рэзешь потеряла покой. Снова лаяли всю ночь собаки, отбирая чужих от своих, снова дороги забывали об отдыхе, и снова веретено затягивало свою старую песню, мешая котятам спать.
      Солнце только что зашло. Вернее - те, кто повыше ростом, еще врали, будто видят его где-то там, за горизонтом, а возле хаты тетушки Докицы собрались ребята, которым уже стыдно спать на печке, но и к девушкам как-то сложновато пойти.
      О чем-то спорят меж собой и, когда улицы пустеют, собираются вместе и закуривают. Остается еще одно важное дело - пойти к девчатам. Но не так-то это просто: поймают, чего доброго, парни постарше, и хорошо еще, если только вздуют, а то могут и шляпу забрать. Мама ничего не скажет, а отец побьет шляпа ведь его...
      Один, побойчее, кашляет, вытирая слезы, но ему и в голову не приходит вынуть самокрутку изо рта. Запрокидывает голову, чтобы дым не попал в глаза, и говорит:
      - Пошли к Иляне.
      - К какой Иляне? - испуганно спрашивает другой.
      - А к этой, что живет тут рядом.
      - Отец у нее больно сердит - тут же выставит за дверь.
      - Может, не выгонит...
      У третьего, смуглого, даже чубчик есть. Поправил и спрашивает:
      - А ты хоть договорился с ней? С Иляной то есть?
      - Договорился, - отвечает тот, что кашляет, и видно, что он и не думал говорить с ней.
      - И что она сказала?
      - Сказала, мол... Сказала: "Приходите".
      - Ладно. А если выйдет ее отец и устроит скандал? Ты будешь отвечать?
      - Нет... Если хотите, пойдем так. Каждый за себя.
      - Черта с два ты с ней говорил.
      - Чтоб я лопнул, говорил...
      В это время скрипит дверь, и на пороге появляется тетушка Докица.
      - Да вы что, хотите поджечь село? Вот я вас...
      Но так и не досказала - слушать уже было некому, на дороге остались только три дымящихся окурка.
      - Чтоб вам пусто было! - сердится тетушка Докица и выходит на улицу погасить цигарки. - Видели таких сорванцов?
      А сорванцы были уже на другой магале, и тот, с чубчиком, кричал, тяжело дыша, пытаясь догнать товарищей:
      - Эй вы, а папиросы-то забыли погасить!
      Но попробуй догони их - за ними не угнаться и верховому. Тогда отправился и он домой, чтобы завтра рассказать, как они собрались к девчатам и что из этого получилось.
      На этом и кончился первый налет на рэзешских девушек.
      Георге шел к колодцу; зачем нужна была вода, не мог припомнить, но знал определенно, что наказал себе принести с вечера ведро воды.
      - По воду, Георге?
      Его догонял Скридон.
      - По воду.
      - Пошли вместе.
      Последнее время он часто приходил к Георге, рассказывал всякие небылицы, помогал по хозяйству. И в тот день был уже раза три - недавно ушел и снова вернулся.
      Георге наполнил ведро, и они уселись на колодезном срубе.
      - Пойдем к девчатам, гульнем.
      - Куда?
      - Есть у меня местечко...
      Скридон быстро поднялся, вышел на середину улицы и сложил ладони рупором:
      Пошла Ляна за клубникой...
      Ку-ку, ку-ку!
      Внизу кто-то стал рассказывать, что случилось с Ляной в лесу, затем неизвестно откуда появились двое с тоненькими голосами. Через пять минут парни уже не могли уместиться на срубе, и Миша спросил Георге, нельзя ли вылить воду из ведра, чтобы перевернуть его вверх дном и сесть.
      - Я тебе потом наберу.
      - Выливай.
      Скридон спрятался за колодец, чтобы Миша его не облил, но тот уже успел замочить ноги кому-то другому. Скридон, покровительственно похлопав по плечу пострадавшего, объявил:
      - Слушай, ребята! Скридон знает, где есть хорошее вино. И денег не надо.
      - Где?
      - У деда Тропоцела.
      - Он должен тебе что-нибудь?
      - Я воровать не пойду.
      - А у него есть собаки?
      - Ну затарабанили! - рассердился Скридон. - Что вы мне слова не даете сказать? К старику приехала внучка из Фрэсэн. То мне сообщила одна из моих теток, она живет там, поблизости. Во Фрэсэнах, говорит, ее не смогли выдать замуж и привезли сюда.
      - Если так, пошли!
      - Гуляем, братцы!!
      - Подождите, отнесу ведро домой.
      - Зачем его относить? Возьмем с собой.
      - Давай, я понесу.
      Идут. Скридон - впереди, остальные - за ним, последний - Миша с ведром.
      Дед Тропоцел сидел на скамеечке перед домом, с топором на коленях, ожидая, когда взойдет луна, чтобы нарубить хворосту на завтра. Когда увидел, что гостей набился полон двор, встал, хотел что-то сказать, да так и остался с раскрытым ртом. Для стольких парней надо подзанять внучек у соседей, и то вряд ли хватит.
      - Здравствуйте, мош Тропоцел! - приветствовал его Скридон. Хозяйничаете?
      - Хозяйничаем, а то как же! А вы?
      - Мы уже нарубили хворосту. А теперь, слышали, к вам приехала внучка? Она дома?
      Дед Тропоцел колебался, пристально разглядывая каждого.
      - Внучка-то дома... А тот чего ходит с ведром?
      Миша встал перед ним.
      - Нашел только что. Иду я по дороге...
      - Что ты говоришь? - страшно удивился дед. - А ну, дай посмотрю.
      Сунул голову в ведро, посмотрел на свет, не дырявое ли. Потом взвесил в руке.
      - Хорошее ведро. Продай.
      - Не могу, дедушка. Мне как раз требуется дома ведро.
      - Разве у вас нет ведер?
      - Нет.
      - А в чем вы носите воду?
      - В бутылке.
      - Э!
      - А то еще занимаем у соседей.
      Но деду Тропоцелу не хотелось расставаться с ведром.
      - Ну, пожалуйста, заходите в хату.
      - Смотрите, не потеряйте мне ведро, - предупредил Миша.
      В хате прогнувшийся потолок поддерживают два столба. На полу постелена трава, очень приятно пахнущая, возле печки - куриное крыло, которым хозяйка подметает очаг. У стола сидит старушка и заталкивает палочкой в бутылку укроп - готовит на зиму.
      По комнате расхаживает высоченная девка, такая, что становится страшно: когда садится на лавку, боишься, что та не выдержит; когда облокачивается на печку, боишься, что та развалится.
      Поздоровалась со всеми за руку и удивленно слушала, как каждый называет свое имя. Все уселись на лавку, и Скридон, поскольку он был здесь главным, спросил деда Тропоцела:
      - Не в обиду будь сказано, как зовут вашу внучку?
      - Настя... Разве она вам не сказала?
      - У нас не так знакомятся, - сказала Настя, пытаясь протиснуться между печкой и лежанкой.
      - А как же? - поинтересовался Скридон.
      - Не так. Совсем не так.
      Парни умолкли, растягивая эту паузу неловкости до неприличия, тем самым намекая деду, что без вина ему не выдать внучку замуж. На их счастье, дед Тропоцел соображал быстро, и когда сообразил, не поленился подняться с места.
      - Эй, старуха, где кувшин?
      Кувшин-то был за дверью, он сам его туда поставил. Его только интересовало, не возражает ли старуха против того, чтобы принести ребятам вина. Старуха была не против.
      - Где-то там, за дверью.
      Дед Тропоцел повозился немного в сенях и вдруг спросил:
      - Эй ты, который нашел ведро! Можно принести в нем вина?
      - Даст бог, не расплющится.
      - Да я не потому. Чистое оно?
      На всякий случай сполоснул ведро. Не хватало стаканов, а старухе очень не хотелось вынимать те, что лежали в сундуке. В конце концов все устроилось.
      Скридон чокнулся с Тропоцелом:
      - Ну, будем здоровы!
      - И у нас так говорят, - улыбнулась Настя.
      Когда стакан уже не набирался полным, как бы ни наклоняли ведро, дед Тропоцел снова спросил, где кувшин, но на этот раз ему не повезло: старуха ответила, вытаскивая из бутылки нитку, которую по слепоте своей засунула туда вместе с укропом:
      - Ищи сам. Откуда я знаю?
      Сообразив, что самое время уходить, Скридон перебрался ближе к дверям, а то эти балагуры, чтобы одурачить, оставят его одного с Настей. Был в Валя Рэзешь обычай такой - когда парни уходили, девушка шла за ними дверь закрыть, и последний из парней оставался ненадолго в сенцах. Это называлось - посидеть с девушкой. Скридону как-то не хотелось торчать в темноте с этой толстой Настей. Вышел первым, но чьи-то сильные руки ухватили его за полу пиджака и потащили назад.
      Скридон прошипел:
      - Ты чего, сволочь, тянешь?
      Рванулся, задел ногой сапу, сапа упала с грохотом. Скридон нагнулся, чтобы поднять ее, и, когда поставил ее на место, парни уже были на улице, а рядом, улыбаясь, сопела Настя.
      "Подстроили, сволочи..."
      - Ну и как ты поживаешь, Настя?
      - Э, хорошо!
      - Надолго к нам?
      - На всю зиму.
      Скридон в шутку положил ей руку на плечо, и бедная Настя так прильнула к нему, что Скридон сказал себе: "Э, здесь, брат, житье!"
      У колодца остановились и все вместе помогали Георге наполнить ведро.
      - Ну что я вам говорил? - кричал Скридон, гордясь своей проделкой. Ведь здорово погуляли, правда?
      Они договорились, где встретиться на следующий день, чтоб пойти поискать других приезжих внучек, и стали расходиться. Скоро на перекрестке остались только Георге и Скридон. Скрутили на прощание еще по щепотке махорки, задымили молча. От этого перекрестка им нужно было идти в разные стороны. Полная, ясная луна висела высоко и светила так ярко, что золотом горели соломинки на дороге. Снизу доносилось легкое постукивание топора Тропоцел решил все же нарубить дров.
      - Ну, Георге, я пошел.
      - Всего.
      Время близилось к полуночи. За озерами, в поредевшей листве вишневых садов, светили еще два-три окошка, потом и там свет погас. Тихо, покойно, неподвижно замерла ночь над деревней, но вдруг отчаянно, громко, с разбега принялись петь петухи. Что-то тревожное, роковое, бесповоротное было в этой перекличке сельских трубачей...
      "И дважды не пропоет петух, как ты трижды отречешься от меня..."
      Случаю угодно было сделать эту незатейливую, выносливую, самолюбивую птицу, древнейшего спутника нашей жизни, символом предательства, и уж такова природа наша. Чуть запоет в ночи петух, и мы уж содрогаемся, потому что предательство - еще более древний спутник жизни нашей.
      Тихо вошел в дом, улегся, но спал неспокойно, и к утру приснилось, что, будучи на ярмарке, в сутолоке и толчее людской потерял свои единственные, свои последние два гектара. И уж так он убивался, и по земле катался, и рвал на себе волосы, и оплакивал эту свою пропажу...
      Утром, проснувшись, облегченно вздохнул: господи, надо же такому присниться! Слыханное ли дело - терять свою землю на ярмарке! Как будто два гектара земли - это шапка, сверток сигарет или кошелек... И все-таки сон тот не прошел мимо. Горечь невозвратимой утраты каким-то образом наложила свой отпечаток на его походку, на его речь, на его отношение к миру, и уж после той ночи, до конца дней, любой встречный-поперечный, едва увидев его, думал про себя: а вот этот, несомненно, прозевал лучшее, что у него было...
      40
      Как будто недавно наступила, и вот она уже на отлете, осень-то. Мальчонка выкатил на средину двора плужной передок и глядит на него, сидя на завалинке, - поиграть бы, да холодно; за прудами, по выгоревшим за лето пастбищам плетется кляча с низко опущенной головой, чтобы хоть как-то обмануть голод; свисающие через заборы деревья обсыпали края дорог пожелтевшей листвой, и долгие ночи напролет ветер шуршит этой опавшей листвой, будоража собачий мир деревни.
      "Свершился, стало быть, и этот год", - сказал сам себе Георге и, взяв лопату, поплелся в глубь своего маленького садика. Собственно, как бы мудро ни был составлен календарь, для истинных тружеников земли год начинается с весенней теплыни, с первой прорезавшейся почки, с того самого "зеленого листа", воспетого вдоль и поперек нашими предками, и кончается это чудное время года, когда пожелтевший лист, отделясь от матери-ветки, поплывет вниз, в небытие.
      Но это еще не конец, нет, потому что настанет срок, и зеленый мир опять пойдет по новому кругу. Придет новая теплынь, придет время новых почек, и потому Георге принялся копать ямы в глубине двора. Жизнь представляется ему невозможной без зеленого шелеста над головой. Что и говорить, иначе мыслил он себе закладку этого нового поколения зеленой листвы, и ямы должны были быть другие, и саженцы вот не те, ну да что поделаешь! Когда выбираем мы, а когда выбирают и нас.
      Тяжелая неповоротливость земли приятно отстукивает в висках, и Георге трудится, чтобы заглушить горечь своих все еще кровоточащих обид; изводит себя работой, чтобы побыстрее все это стало прошлым, копает ямы глубоко и аккуратно, ибо лопата хороша и труд освещен глубоким смыслом, на долгие годы.
      Трудно усидеть дома, еще труднее идти по селу, когда ты знаешь, что село смеется над тобой. Ухаживать за девушкой на много лет тебя моложе в деревне называлось "вырастить себе девушку". Это позволяли себе только наиболее умудренные, уравновешенные, вызревшие до конца парни. Георге знал, что, когда они с Русандой шли по селу, про него тоже говорили: воспитывает себе девушку. И вдруг эта воспитанница, когда тебя и дома-то не было, выскакивает в учительницы, оставив своего воспитателя в дураках.
      Дома без конца молилась мать. Раньше еще спрашивала, что с ним такое, теперь уже и не спрашивает. Только когда он садится за стол, садится и она, отламывает кусочек хлеба и пристально глядит на сына - Георге встает из-за стола, а она все сидит с тем же кусочком хлеба в руке.
      Во всем мире больше всех тревожатся матери. Но она ни о чем не спрашивала, и как бы в благодарность за это Георге иногда подметал в хате и, если приходила какая-нибудь соседка и затевала беседу, разжигал огонь, а когда у него бывало свободное время, читал ей вслух страницу-другую из старого Псалтыря.
      В тот вечер Георге уже разулся и, коротая время перед сном, точил ножи, а тетушка Фрэсына вытирала полотенцем тарелку, все вытирала ее, что-то очень долго вытирала. И вдруг спросила:
      - Как ты думаешь, не убрать ли это полотенце из-под зеркала?
      "Выходит замуж!"
      На мгновение он представил себе Русанду поющей:
      Дайте срок, я выйду замуж,
      Мой - не мой, но я его,
      И пройду я утром ранним
      Мимо дома твоего...
      Он ненавидел эту песню, а она ее, как на грех, любила.
      Георге огляделся, отыскивая ботинки. Сжал зубы, но между ними словно вату положили. И тетушка Фрэсына, увидев, как напряглись желваки на его лице, сказала так, лишь бы не молчать:
      - Запылилось оно тут...
      Стояла непроглядная темень. Только по небу мчалось, меняя форму, светлое пятно, и Георге догадался, что это ветер разорвал и гонит куда-то тучи. Сквозь листву деревьев выглядывали окна, излучая теплый свет, из какой-то хаты еле доносилось пение девушек, и за селом задыхалась машина, подымаясь в гору.
      Шел быстро, считая, сколько шагов осталось еще пройти, и все спрашивал самого себя, не опоздал ли.
      И проклинал себя за то, что не приехал к ней в Сороки, ведь мог же на день оставить поле и приехать; проклинал за то, что обиделся, когда она не пришла убирать горох; за то, что сам не знал, когда нужно было приходить и когда уходить.
      Сразу за садом бади Васыле - расщепленная акация, и от нее видны окна Русанды. Каждый вечер он приходил к этой акации и смотрел, горит ли в окнах свет. Но сегодня свет не горел. Удивленный, он осмотрелся и понял, что еще не дошел до акации. А когда дошел, увидел над калиткой два черных окна.
      "Уже легли спать? Нет, не может быть, чтобы так рано..."
      Остановился у ворот, положил руку на столб, будто ворота были живые и давно ожидали его. Кто-то прошел у него за спиной, пожелав ему доброго вечера. Георге ответил не оборачиваясь.
      Может быть, она наливает керосин в лампу? Подошел к калитке, долго глядел на эти окна - нет, они еще не успели забыть, они еще помнили его. Сколько долгих вечеров они светились, его поджидая, - иногда уже как будто спали и вдруг, услышав его шаги, снова просыпались, светились широко, от души, ласково улыбаясь...