- Куда?!
      - Едет на курсы, и когда вернется, будет уже учительницей у нас в селе.
      Тетушка Фрэсына на минутку остановилась: что он скажет? Но Георге молчал, и она поехала дальше:
      - Оставь эту ложку, я дам тебе другую... И глядите только - что делается на белом свете? Я положу тебе большую подушку, она пуховая, и как положишь голову, сразу уснешь. И что делается на этом свете, говорю я? Вот уж не думала, не гадала, и в голову никогда не приходило, что моей невесткой будет учительница.
      Георге отрезал ломоть хлеба, молча стал жевать, словно ничего и не слышал.
      - А что, и чудно заживем: я уже старая, встану пораньше, сготовлю еду, накормлю вас обоих - одного в школу, другого в поле. А на тот год и ты поедешь в Сороки, ведь у тебя не меньше классов, а землю сдадим, когда будет колхоз.
      Тетушка Фрэсына, видно, все уже обдумала и решила, и Георге ничего не оставалось, как поесть, выспаться и к вечеру посылать сватов. И тетушка Фрэсына была очень удивлена, увидев, что Георге бросил на телегу веревки и стал запрягать лошадей.
      - Как, ты не идешь к Михалаке?
      Георге ничего не ответил. Он не решался идти вот так, в будничный день. Соседи засмеют. Если она будет во дворе - их счастье.
      Тетушка Фрэсына стала у ворот и долго глядела ему вслед, и только когда увидела, какой стороной он едет в Хыртопы, облегченно вздохнула:
      - Слава богу...
      По двору бади Михалаке разгуливал поросенок - выдернул колышек, к которому был привязан, и теперь ходил, обнюхивая все, что ни попадется по пути; у завалинки лежал вверх дном бочонок, на котором сушился на солнце только что выкрашенный фанерный чемодан.
      "Проеду еще раз... когда буду ехать за снопами".
      Но в этом уже не было необходимости: впереди, посреди дороги стояла Русанда с полными ведрами и ждала, когда он подъедет поближе, чтобы перейти ему дорогу. Перейти кому-либо дорогу с полными ведрами - означает пожелать удачи, и это очень ценится в молдавских селах. Перейдя дорогу, Русанда поставила ведра на землю, подошла, прислонилась к телеге, чтобы быть к нему ближе.
      - Когда приехал?
      - Только что.
      - И сразу снопы возить?
      - Такова судьба трудового крестьянства...
      Русанда покраснела, пристально посмотрела на него.
      - Вот и ты надо мной смеешься. Только напрасно. И я встала чуть свет... Тебе не сказала мама?
      - Она мне тараторила два часа подряд и все не могла остановиться. Когда ты уезжаешь? Завтра?
      - Я и так опаздываю на два дня...
      Его удивило, что она решила такое важное дело в своей жизни, совершенно не посоветовавшись с ним. Ну хорошо, она советовалась с родителями. Но он, значил ли он хоть что-нибудь в ее жизни?
      - Ты придешь вечером?
      - Ну, приду.
      Русанда хотела сказать еще что-то, но улочка была узенькая, и уже собралось несколько подвод, которые ждали, когда они кончат ворковать.
      Бадя Васыле, который тоже стоял в очереди, счел нужным посоветовать, когда Русанда проходила мимо:
      - Эти вещи делают вечером, Русанда. Удобнее.
      - Но ведь он только что вернулся со сборов.
      - И ты не могла подождать до вечера?
      Русанда, улыбаясь, покачала головой: нет, не могла.
      - Ах ты, черт возьми! - Бадя Васыле отчаянно поскреб затылок, видимо сожалея, что ему не двадцать лет.
      Вечером вся семья бади Михалаке собралась у печки, пришли и несколько соседок узнать, не забыла ли Русанда взять с собой туфельки, потому что в городе люди каждый день ходят обутыми. Когда пришел Георге, все сразу замолчали. Русанда встала и шепнула ему: "Пойдем посидим где-нибудь". А потом спросила громко, чтобы все слышали:
      - Ты видел, какие яблоки выросли на той расщепленной яблоне?
      Сели в глубине сада прямо на тропинке, и Русанда сразу сняла с него шляпу, но почему-то не решилась провести рукой по его волосам...
      - Мне показалось утром, что ты чужой какой-то вернулся...
      - Меняемся потихонечку, - сказал он вполголоса и подумал о том, что Хыртопы - это не самое удачное место для посадки гороха.
      - Знаешь, Георге... - прошептала она вдруг и умолкла.
      - Ну?
      - Если я еще не во всем твоя, то это только от тебя зависит...
      Сухо глотнула и умолкла, потрясенная своим же откровением. Георге скупо улыбнулся, поднял руку, чтобы прикоснуться к ней, успокоить, но тут на дорожке возникла тетушка Катинка.
      - Ты, дочка, не очень-то увлекайся. Знаешь, сколько еще у тебя дел!
      Разумеется, это было сказано для Георге. И если Русанда вскочила обиженная, то только для того, чтоб ответить за Георге:
      - Ну а что вам до того, что у меня много дел? Не успею, что ли? Встану завтра пораньше и сделаю все одна, без вас!
      Но коротки августовские ночи и упрямы матери, когда хотят настоять на своем.
      - Знаешь что, приезжай в Сороки как-нибудь в воскресенье. Приедешь?
      - Трудно сказать, сейчас время работы...
      Но Русанда уже решила за него:
      - Приедешь обязательно.
      Тетушка Катинка все выискивала себе работу во дворе, но, видя, что Георге не торопится, облокотилась на калитку и ждала, когда он уйдет. И когда они наконец расстались, она еще постояла немного у калитки, пока не убедилась, что он в самом деле ушел, - знала она, на что способны эти чертовы парни.
      На следующий день Георге нагрузил телегу, забрался наверх и, растянувшись на снопах, задремал. Когда лошади спускались с горы, он неожиданно проснулся от толчка, оглянулся растерянно и вдруг увидел, что навстречу идут девушка и высокий, сутулый человек, сгорбившийся под тяжестью большого чемодана. Уезжала Русанда. Остановил лошадей шагах в десяти и стал ждать.
      - Много еще осталось? - спросила Русанда, а два карих глаза, смотревшие откуда-то снизу, ласково упрашивали: "Приезжай..."
      - Не очень. Скоро кончу. - И карие глаза замигали довольные.
      Бадя Михалаке стоял с чемоданом на плече, терпеливо ожидая, когда Русанда закончит расспросы, и, видя, что она кончила, но все еще стоит на месте, поставил чемодан на землю.
      - Тяжелый, словно камнями набили... Рожь везешь?
      - Рожь.
      - Хорошее дело.
      Русанда вдруг почувствовала теплое дыхание на локте, повернулась и увидела Ваську, который стоял и не мигая глядел на нее.
      - Васька! Господи, как он вырос! Неужели узнал?
      - Видно, узнал...
      Угощать его было нечем, и она стала расчесывать ему гривку.
      - Где это ты лазил?
      Жеребенок стоял молча, ожидая, когда она кончит. И когда гривка уже была в полном порядке, все еще стоял на месте, не веря, что тем дело и кончится.
      Бадя Михалаке взвалил на плечи чемодан. Русанда подняла руку, робко помахала прощаясь. А Георге снял шляпу и, высоко подняв ее над головой, сказал чужим каким-то голосом:
      - Счастливого пути...
      И содрогнулся, потому что судьба, когда мы прощаемся с кем-нибудь на долгое, на очень долгое время, обжигает вдруг острой болью того, что нам долго светило и что так уж никогда и не сбудется.
      34
      Скридон сквозь сон услышал, как мать точит нож о край глиняной миски, и проснулся. Проснулся, но лежал с закрытыми глазами: по движениям матери старался угадать, в каком она сегодня настроении. Если в хорошем, можно еще малость поспать, а если нет, дело плохо.
      Выходя из кухни, тетушка Мафта пнула кошку:
      - А, чтоб тебя, путается в ногах...
      Но пнула не очень сильно - не слышно было, чтобы кошка стукнулась о стену, - и Скридон уже собрался повернуться на другой бок, как вдруг...
      - У других дети как дети - родителей слушаются, уважают, почитают. А мой - спросите-ка его, сколько раз ему нужно твердить, пока он сядет написать письмо родному отцу, который его вырастил, и если бы не он, пропали бы мы совсем. Надо умолять его два дня, пока он напишет. Ох, если бы дал мне господь знать хоть немного грамоту, стала бы просить я этого идола!..
      Скридон приоткрыл один глаз и со скверным предчувствием ожидал продолжения. Ему не пришлось долго ждать.
      - Вы подумайте - написать пять писем за неделю! Пять писем! Если разбить о его голову все горшки и миски - не напишет. А тут взял и написал. И кому, вы спросите, посылает он эти письма? Домнике! Мыслимое ли дело испортить столько бумаги, когда я бегаю по селу полдня, пока добуду листочек, чтобы написать отцу! Разве ты не можешь просто сказать ей, что хочешь сказать? И чего ты ее так балуешь? Ведь все равно, если ей суждено быть твоей женой, на другой же день после свадьбы заткнет тобой печную трубу...
      Скридон подумал - хорошо бы, если б дверь очутилась рядом с постелью и он мог бы выскочить прямо во двор. Но дверь была далеко, Скридон наскоро умылся, оделся и вышел запрягать лошадей.
      - Ты есть будешь?
      Он молча разматывал вожжи.
      - Слышишь, Скридон, ты будешь есть?
      - Хватит с меня... уже наелся. Пошел ты, серый!
      Да, какой-то шпион ходит по его следам и все записывает. Не успевает он дойти от Домники до дому, а его мать уже знает, о чем они говорили, слово в слово. Пять писем! Ни больше ни меньше. Кто мог знать, что пятое он не успел послать из Мелеуц и сам передал ей вчера вечером? Знали только он и Домника. Неужели сама Домника ей сказала? Ну не сошла же она с ума...
      Мало-помалу успокоился, но твердо решил: не будет он Скридоном, если не поймает шпиона. Пусть только попадется тот ему в руки. Смешает с землей.
      На мосту увидел Веруню, которая, облокотившись о перила, любовалась своим отражением в крохотной лужице - все, что осталось от огромного пруда. В годы засухи пруды усыхали.
      - Ты едешь на Реут, Скридон?
      - Еду.
      - Подвезешь?
      Скридон остановил лошадей:
      - Ну садись!
      Пока он искал для нее местечко поудобнее, Веруня уселась рядом с ним.
      - Подвинься немного.
      Парень удивленно посмотрел на нее.
      - Что, боишься, не хватит места? Хва-атит. Я не такая толстая, как кажется... Ты как поживаешь?
      Скридон подвинулся и, почувствовав рядом мягкое, горячее бедро, подумал:
      "Вот влип! Теперь пойдут разговоры... "И сидели они рядышком, кума, сидели, как голуби!" Домника выцарапает глаза".
      - Сколько тебе лет, Скридон?
      - Стар уже, Веруня. Очень стар...
      - А чего ты не заглянешь ко мне?
      - Да к тебе все начальство ходит! Не угодишь кому-нибудь - и крышка. Загонят на край света.
      - И ты боишься? Ха-ха-ха!
      На нее внезапно напал смех, а когда Веруня смеется, аж на землю может упасть, если не схватится вовремя за плечо соседа.
      Скридон осторожно огляделся - не видит ли их кто? - и удивился: что за черт, вроде ничего смешного не говорит, а эта дура помирает со смеху...
      "Нужно свернуть разговор на что-нибудь серьезное..."
      Но тут подвода спустилась в долину, а там какой-то мальчик пас телку и пристально смотрел на них. Заметив, что на голове у него новая синяя шапочка с лакированным козырьком, Скридон остолбенел:
      "Трофимаш! Ну этот распишет меня..."
      - И когда же ты придешь ко мне, Скридон?
      - Я-то приду, а ты откроешь?
      - Чего! Ха-ха-ха...
      Скридон тут же бросил вожжи и быстро наклонился, чтобы их подхватить, и Веруня, не найдя на что опереться, перестала смеяться.
      - Баде Скридон, а что вы мне дадите, чтобы я... - начал было Трофимаш, но тут же спохватился. Был он тоже мужчина, а на свете нет ничего постыднее, чем когда мужчина выдает мужчину, и потому надо было быстро переменить тему. - Куда едете?
      - На Реут, Трофимаш.
      Скридон хлестнул лошадей и уже не выпускал вожжей, пока не перевалили через холм.
      - Нет, кроме шуток, Скридон, когда мне тебя ждать?
      - Чего даром ходить...
      - Тебе нужна плата?
      - Не плата, но...
      - Ну говори.
      - Полюби хоть, черт возьми!
      Тут Веруню разобрал такой смех, что ей уже мало было плеча Скридона и она добралась до самой шеи. И хотя Скридон молчал весь остаток дороги, Веруня сама себя рассмешила еще несколько раз.
      Когда наконец добрались до Реута и Веруня слезла с телеги, Скридон готов был опуститься на колени и прочитать "Царю небесный". Другой молитвы он не знал.
      "Если еще раз залезет на телегу - погиб!"
      Свернул на свой участок, отсчитал две с половиной копны, сколько можно было забрать на телегу, и развернул лошадей. Тяжело одному, но парень приспособился: сперва бросал снопы на телегу, потом влезал и укладывал их.
      "Теперь Домника устроит мне разнос!"
      Когда все было погружено, слез с телеги посмотреть, как уложены снопы. Вытащил занозу из-под ногтя.
      "Жаль только, что глупа. Наутро растрезвонит по всему селу... А можно бы чудно провести время..."
      35
      И вот уже стемнело. Лошади идут только шагом, и возница, разминаясь со встречной подводой, внимательно следит, чтобы не зацепить осью за ось; старухи, которых ночь застала в комнате, зажигают свет, чтобы найти дорогу на печку; детишки сбиваются в кучу, боясь цыгана - он только что вошел в село с котомкой и забирает детей, которые никак не угомонятся.
      Уставший журавель долго нащупывает своим длинным клювом колодезное устье и, когда находит его, задумчиво засыпает; измотанные жатвой люди забывают открытыми на всю ночь ворота, и вдоль заборов бродит заблудившийся теленок; заходит в каждый двор и пристально смотрит, не его ли это дом.
      Село замирает. Но кого-то нужда еще носит по дорогам.
      Бадя Васыле спешит в кузню с поломанным колесом на спине; какая-то женщина ищет на обочине дороги потерянную бараном веревку; Кица идет в сельсовет с завядшей яблоневой веткой - опять ребятишки лезли в сад.
      Спешит и Скридон. Идет прямиком, через огороды, чтобы поспеть, пока не улегся спать бадя Зынел. Очень устал, горят ладони от вил; когда он берет в руки платок, то совсем не чувствует его, и глаза режет от пыли - сил никаких. Ему хочется спать, и тропинка качается у него под ногами, как мостик из тонких еловых досок.
      "Скажу два слова и уйду. Поверит - хорошо, не поверит - прощай..."
      Бадя Зынел сидел на завалинке рядом с ведром воды и держал на коленях кружку.
      - Ох, и извела меня жажда сегодня! Думал, дома выпью целую бочку. Чего не садишься?
      С тех пор как не стало Тоадера, ему нравится беседовать со Скридоном. Только с ним да с Трофимашем он может говорить по душам.
      - Много свез?
      - Десять копен.
      - Толк будет?
      - Колос есть, а что в колосе...
      - Эх, парень, колос нынче пустой. Не было дождей.
      Набрал в кружку воды, выпил и крикнул, глядя прямо перед собой:
      - Слышишь, жена! Где Домника?
      - Не знаю, куда-то пошла.
      И сказал Скридону, как будто тот не слышал:
      - Пошла неизвестно куда. Сейчас придет.
      Из соседнего двора доносился чей-то смех. Бадя Зынел напряженно вслушивался, повернув голову в ту сторону, потом встал, не выпуская из рук кружки, и сделал несколько шагов к забору:
      - Эй, Домника!
      Смех затих. Через несколько мгновений:
      - Что?
      - Ну-ка, бегом домой.
      - А чего?
      - Парень ждет.
      И, считая, что теперь все как нельзя лучше улажено, снова уселся на завалинку. Но Скридон улавливал все тот же смех на том же самом месте. "Конечно. Трофимаш выдал".
      - А в колосьях только семена остались, Скридон. У других и этого нет.
      Они еще поговорили о колосьях, о семенах, и Скридон, видя, что Домника и не думает возвращаться, собрался уже идти. Пусть себе сердится. Что поделаешь. Не маленькая. И только он протянул руку за шляпой, как появилась Домника. Идет тихонько, будто не идет, а только делает вид, что идет.
      - Зачем вы меня звали, отец?
      Бадя Зынел не сразу понял, о чем она его спрашивает, а когда понял, схватил ведро и вылил воду прямо перед домом.
      - А ну, сбегай к колодцу, только живо!
      Сидел молча с кружкой в руке, рассерженный и на колосья и на дочку. Когда Домника появилась с ведром, сказал:
      - Занеси в дом.
      Потом, вздохнув, поднялся, поглядел наверх, не видно ли тучки на небе, и пошел следом за ведром.
      Домника стояла на пороге, держась за щеколду, как будто собиралась закрыть дверь.
      - Чего ты там стоишь?
      - А где же мне стоять?
      - Иди сюда. - И Скридон похлопал по завалинке.
      Она несколько раз покачала дверью.
      - Не всем же сидеть возле тебя.
      - Вот ты еще ничего не знаешь, а уже... Иди сюда.
      - Не хочу.
      - Ну а если так...
      Он встал, стряхнул пыль со штанов. Нашел на колене надорванный лоскуток и приладил его, чтобы не рвалось дальше.
      - Будь здорова.
      - Всего хорошего.
      Стояла, побледневшая, и считала каждый его шаг. Когда увидела, что он в самом деле уходит, тихонько пошла за ним. Остановились у калитки и начали разговаривать, будто только что встретились.
      - И чего тебе нагородил Трофимаш?
      - Много чего. А что было?
      - Я увидел ее на мосту. Останавливает меня: "Подвези до Реута!"
      - Она сама напросилась?
      - Не заезжал же я за ней! Говорю: "Хорошо". Не успел я ото сказать гляжу, а она сидит уже рядом. "Поместимся".
      - Так и сказала?
      - Какой мне интерес тебя обманывать?
      Домника сорвала несколько листочков, и через несколько мгновений они уже не были листочками.
      - И о чем вы говорили? Только все до единого слова!
      И когда Скридон рассказал ей все - от моста и до Реута, - Домника сжала кулачки.
      - Видали? Барышня! Ничего, я ее проучу!
      Скридон и не думал защищать Веруню. Его больше интересовала собственная судьба.
      - А на меня не сердишься?
      Домника ничего не ответила. Она только посмотрела в одну, потом в другую сторону - не идет ли кто? - и отступила на несколько шагов в тень акации. Там не видно, целуешься ты с парнем или просто стоишь разговариваешь.
      Тетушка Мафта уже задремала, но, как только услышала шаги Скридона, сразу проснулась. Слушала, как он закрывает двери, как раздевается. Скридон, едва положил голову на подушку, сразу заснул. Через полчаса кровать под ним заскрипела, и послышалось какое-то бормотание. Тетушка Мафта тотчас же слезла с печки и встала возле его кровати, скрестив на груди руки. Скридон сидел на постели с закрытыми глазами, и бормотание постепенно перешло во внятную речь:
      - Домника... Слышишь, Домника? Еду я на повозке и вижу ее на мосту. "Подвези". - "Садись", - говорю. Ты не сердись, сперва выслушай. Да. Эй, пошли, калеки! "Как же мне ходить к тебе, Веруня..." Эй, Трофимаш, я тебе оторву уши. Помни... А вообще она девица сговорчивая, мягкая, сладкая - не девка, а рай земной. Домника, мы попались с письмами. А твои не сердятся, когда я прихожу? Эх, Георге, покинула тебя Русанда, а? Оставь меня, пожалуйста, в покое. Я живу собственным умом. И если хочешь знать... Пошел ты, скотина, ослеп, что ли?!
      На этом мосте Скридон так зевнул, что затрещали челюсти, улегся и захрапел.
      А тетушка Мафта, улыбаясь, полезла обратно на печку, чтоб до утра распутать этот клубок и выяснить, чем занимался ее сыночек в течение прошедшего дня.
      36
      Только после первого диктанта, получив пятерку, Русанда поверила, что в самом деле может стать учительницей. В тот же день она решила: что бы ни было, но с Домникой она не расстанется до самой смерти, а Георге - это навеки! И ей стало легче; правда, на другой день все началось сначала. И она снова все перерешала и снова клялась, - боже, сколько раз она клялась!
      Она была не из тех, кто уезжает из дому, не дослушав шепот орешника в полночь, и кому не нужно забывать, как открываются многие двери в селе.
      Она любила петь вечерами с девушками, возвращаясь с поля; она успела выткать свой первый ковер, и вместе с нитками переплела свою жизнь на долгие годы; она успела отучиться говорить "бадя" одному парню из этого же села.
      Старый и верный мир пахарей цепко держал ее, опутав множеством условностей, а новый мир манил к себе, и она изо всех сил старалась не сделать ложного шага, но, господи, что от нее зависело?!
      Едва вернулась из Сорок, как дом их стал неузнаваем. Бадя Михалаке, питавший слабость к политике и любивший в разговоре с соседями тут и там пропускать острые шпильки по адресу местных властей, теперь горой стоял за все их начинания. Тетушка Катанка, уверовав в то, что учителя особенно нуждаются в покое, стала ходить на цыпочках и старательно закрывать за собой двери.
      Роясь как-то в вещах, сложенных в каса маре, Русанда наткнулась на свое голубенькое платьице, в котором она еще так недавно сеяла горох. От него остались одни лоскутки. Она ветром вылетела из комнаты, бросилась к матери. Не могла ее нигде найти, потом заметила, что ведер нет на месте, и побежала к колодцу.
      - Мама, это вы распороли мое платье?
      Тетушка Катинка поставила ведра на землю.
      - Я. Кто же еще!
      - Но это же было хорошее платье!
      - Э-э! Хорошее разве только для меня! Мне уже все равно что носить, а ты не можешь ходить в таком платье! Где это видано?
      Она не сказала: "Где это видано, чтобы в таком линялом платье ходила учительница?" - но Русанда все поняла. И так ей захотелось вновь сшить это платье - целый час она просидела, разложив куски материи на коленях, вдела уже и нитку в иголку, но поняла, что самый искусный портной и тот не смог бы сшить его таким, каким оно было.
      И вечером пришли какие-то соседки, которым никогда не давали жить заботы о чужих делах. Принялись за пересуды. Тетка Артина что-то сказала, Русанда и не расслышала, что именно, но тетка тут же осеклась:
      - Да простит меня бог, и не заметила, что ваша дочка рядом.
      Русанда, как и раньше, жила только тем, что ждала Георге. Высшим ее счастьем был миг, когда доносились его приближающиеся шаги. Радовалась, когда догадливая мать уходила к соседям, оставив их ненадолго вдвоем. О, эти сладкие минуты уединения... Георге широко разводил руки, чтобы обнять ее всю, она целомудренно от этой широты душевной ускользала, но что-то не было больше радости в тех минутах, когда они оставались вдвоем. Какая-то тень, какое-то отчуждение легло меж ними, и они, потрясенные, сидели тихо рядышком и мучительно пытались разгадать, что же с ними происходит. Будучи младшей, Русанда делала первый шаг к примирению. Она мягко, виновато прижималась к его плечу, но теперь чувствовала щекой только сукно его пиджака, толстый слой домотканого сукна лежал меж его и ее судьбой.
      - Ну как там у вас, в школе?
      Русанда давно ждала этого вопроса. Ей очень хотелось рассказать ему все подробно, она уже загадывала, что ему понравится, что не очень, но теперь, когда наконец вопрос этот был задан, она умолкла, призадумалась. Нехорошо он ее спросил. Какая-то обида, какая-то боль, какой-то намек на предательство почудились ей в его вопросе, и, обидевшись, она только и сказала:
      - Хорошо.
      Теперь уже он обиделся. Посопел, покурил, ушел. Она с горя разревелась, потом металась всю ночь как в лихорадке и все спрашивала себя: что же в конце концов происходит? Откуда берутся все эти мелкие обиды, весь этот пух недоразумений и почему иной раз готов жизнь отдать, лишь бы не поступиться самой что ни на есть пустячной мелочью?!
      К утру еще раз вздохнула, вытерла косичками две слезинки и уснула. Проснувшись, полежала некоторое время. Прислушивалась и по кипению горшков, по проезжавшим мимо подводам, по голосам, которые просыпаются несколько позже, чем сами люди, старалась угадать, не поздно ли. Это у нее было в крови: проспать утро - значило день потерять.
      Тишина. Кажется, можно еще чуток вздремнуть, но, чу, всего одна телега тарахтит в глуби села, и не возвращается, нет, она уходит от села в поле. Скинув с себя дремоту, девушка приподнялась на локте и увидела вдруг солнечный луч, пронзивший сумрак комнаты и игравший ковровыми дорожками, которыми был застлан пол. С чего это мать без конца завешивает окна в доме? Ну, бомбили, светомаскировка и все такое, но ведь это все прошло!
      Солнце, видать, было уже высоко. У летней печки, во дворе, тетушка Катинка и бадя Михалаке шепотом о чем-то переговаривались. Подросший за лето поросенок важно лежал, растянувшись на боку и тяжело вздыхал - его, видать, накормили еще затемно, чтобы утром не будил весь дом своим визгом.
      "А может, все это дурь? - спросила она вдруг себя. - Может, ничего такого в ее жизни и не произошло?"
      Увы... У летней печки сидела на низеньких скамеечках чета немолодых уже крестьян, повидавших всякое на своем веку, о чем-то меж собой шептались, и были они незыблемы в своей решимости, как все эти холмы, все эти долины. В их древних судьбах пахарей, в их образе жизни, связанном со вспашкой, посевами, уборками, вдруг сыскалась возможность дать одному из своих заработать свой хлеб уже не руками, не потом, а умом, духом своим, и родители готовы идти на все, когда их отпрыски становятся на ноги.
      Да и то сказать... После долгих веков глубины этой земли начали пробиваться к свету, к миру, и в этом историческом шествии какое значение могли иметь полудетские, невинные шалости, которые, возможно, и связывали какую-то там девушку с каким-то там парнем!
      37
      И вот уже две недели, как Трофимаш не рвет рубашки под мышками, две недели, как парит по вечерам свои, покрытые цыпками ноги, две недели, как выворачивает карманы, выбрасывая из них все лишнее, - уже повыбрасывал с полпуда всякого добра, а карманы все еще битком набиты.
      Трофимаш готовился в школу.
      Поэтому их щенок бегает по двору, виляя хвостом, и удивляется, что к хвосту ничего не привязано, и бадя Зынел, когда запрягает лошадей, уже не ищет кнут в бурьяне, а берет его там, где повесил.
      Остался всего один день, и Трофимаш решил после обеда слазить на чердак и поискать там сухих вишен или орехов - не идти же ему в школу с пустыми карманами, но вдруг увидел отца, точившего иглой цыганские ножницы.
      - А вы зачем это?..
      - Возьми стульчик и садись. Спиной сюда, к окну.
      - Хочешь постричь?
      - Не то чтобы очень уж хочу, но ведь не примут в школу с таким чубом.
      И присел на лавочку - пусть, мол, Трофимаш сам решит, будет он стричься или нет. Трофимаш вздохнул и сел на стульчик, с тоской поглядывая на приоткрытую дверь. Некоторое время он молча сидел, зажмуривая глаза при каждом душераздирающем скрипе ножниц, но потом не выдержал:
      - Щиплет же!
      - Кто тебя щиплет?
      - Да там, чубчик.
      - Так не я же. Потерпи немного.
      Трофимаш множество раз закрывал и открывал глаза, а когда бадя Зынел в третий раз стал точить ножницы, Трофимаш принялся ощупывать голову, чтобы узнать, как обстоят дела.
      - А может, завтра утром закончим?
      - Завтра утром ты должен идти в школу. Забыл?
      Забыл - как можно забыть! Уже две педели, как мать сшила ему чудесную сумку с голубыми полосками, уже две недели, как Домника принесла ему голубую тетрадку и огрызок карандаша. Все это Трофимаш положил в сумку и каждое утро проверял, не забрались ли туда мыши и не начали ли тетрадку раньше него.
      Наконец бадя Зынел, выпрямившись, с большим сомнением произнес:
      - Кажется, готово.
      Трофимаш сбросил старую юбку, которую ему повязали вокруг шеи, и стал переворачивать все вверх дном в поисках зеркала.
      - Что ты ищешь?
      - Пояс.
      - Так он же на тебе.
      - У меня был еще другой.
      И вдруг услышал смех в каса маре: к Домнике в гости пришли подруги значит, сегодня зеркала ему уже не видать. Тогда он натянул кепку на самые уши и перелез через забор к тетушке Иляне. Параскица, девочка лет пяти, стояла под яблоней и, подняв руку, определяла, сколько ей еще нужно расти, чтобы дотянуться до яблок. Трофимаш оглянулся, не видит ли их кто, и сдернул с головы кепку.
      - Параскица, погляди-ка на меня. Кровь не течет?
      - Не течет.
      - Смотри хорошенько.
      Параскица обошла его несколько раз, заложив руки за спину, но мнения своего не изменила.
      - Параскица, а я красив вот так, стриженый?
      Параскица повернулась на одной ножке и встала к нему спиной. Слишком деликатный вопрос. Все же спустя некоторое время прошептала:
      - Кра-аси-вый...
      - Нарвать тебе яблок?
      - Нарвать.
      Трофимаш сорвал ей два яблока, которые Параскица сама себе выбрала, а сколько он нарвал себе, неизвестно, так как засовывал их за пазуху, не считая.
      Много еще пришлось перетерпеть Трофимашу в этот день, но зато вечером, лежа на спине и ожидая, пока Домника погасит лампу, он подсчитал кое-что, и словно громом его поразило. Из-за печки тут же появилась стриженая головка:
      - Домника, слышишь?
      - Что?
      - Выходит, мне остается поспать только эту ночь. Завтра в школу?
      - Выходит. А ну-ка, повернись ко мне спиной!
      Головка исчезла, как будто ее ветром сдуло. Но, видя, что сестра еще ходит по комнате, предупредил:
      - Домника, ты не вздумай меня будить. Скажу отцу.
      И, представляя себе, как она перепугалась, заснул. А на другое утро нет сумки! Исчезла вместе с тетрадкой и карандашом. В одно мгновение Трофимаш побывал под всеми скамейками - могли стянуть мыши; поискал на шестке и уже собрался лезть на чердак, как Домника крикнула:
      - Нашлась!
      - Где она была?
      - Под подушкой у Трофимаша.
      - Это ты ее положил?
      Но Трофимаш понятия не имеет, как она туда попала.
      - Мама, посмотрите-ка! У него даже нос в пыли!
      - Отряхнусь на улице! - И он устремился к двери, но, пока он ее открывал, Домника успела пройтись по его носу щеткой.
      Трофимаш торопливо засунул руки в карманы, чтобы Домника по ошибке не почистила и их.
      - Я опоздаю!
      - А кто виноват?
      Выскочил на дорогу и пустился бежать, да так, что сумка, отскочив от спины, летела по воздуху вдогонку за ним. У ворот школы остановился, подождал, пока сумка его догонит.
      Вошел в длинный школьный коридор и отворил первую попавшуюся дверь. Моментально все головы повернулись к нему. Трофимаш заметил несколько пар длиннющих ног, которые не помещались под партой. Подумал: "Это взрослые. Еще побьют..."