Миша вздыхал, перебирал письма и вдруг подумал о том, что сумка тяжела, что дороги длинные, что горек хлеб почтальона. Но в сумке еще были письма военного времени, и парень зашагал по улицам.
      Путнику к лицу дорога.
      28
      В тот день все еще бродил бесцельно по своему двору человек с осунувшимся лицом, бродил, низко опустив голову, забыв в руке топор. Уже целую неделю никто не слышал его голоса, никто не знал, когда он ложится, когда встает, и, глядя на него, никто не мог понять, уходит он или приходит, приносит что-нибудь или уносит, чинит или ломает.
      А он все маялся и маялся, вдруг зачем-то остановился, постучал обухом топора по краю яслей. Тут его окликнула с улицы какая-то женщина:
      - Слышали, баде Зынел? Мир!
      Человек пристально посмотрел на нее, как бы пытаясь узнать, вздрогнули крепко сжатые губы - и опять склонился над яслями.
      Но хата его стояла у самой дороги, и село было большое, и люди в этот день были на редкость говорливы. Он не мог их слушать, зашел за хату, в заросли акации, чтоб не видеть их. Сел у стены, не выпуская из рук все тот же топор, который со вчерашнего вечера носил с собой. Пристально смотрел на отполированное дубовое топорище. Это топорище сделал Тоадере. Он сделал его в один из долгих зимних вечеров и не показал ему. Только на другой день бадя Зынел заметил топорище и, довольный, сказал себе: "Толковый будет хозяин..."
      И внезапно в гуще акации он увидел своего сына, высокого, ладного, задушевного. Сын улыбнулся, спросил:
      "Что ты сидишь здесь, отец? Народ веселится, а ты сидишь..."
      Старик подумал:
      "И в самом деле, чего это я тут сижу?"
      Молча, покорно вышел из-за хаты, надел чистую, с вышитым нагрудником рубаху, достал с чердака старую палку, оставшуюся от отца, и медленно поплелся по деревне.
      Он шел, не сообщая никому никаких новостей и не слушая других. Ни с кем не здоровался и не замечал, здороваются ли с ним. Он шел, чтобы село не забыло о тяжелой войне, о пролитой крови, о могилах, рассеянных по всем уголкам земли. И люди замолкали, когда он проходил мимо, и широко распахивали перед ним ворота, чтобы он мог войти со своей большой болью.
      Но он ни к кому не зашел.
      Он остановился только на самом краю села, у хатенки с чисто подметенным двором, наполовину вросшей в землю. Постучал в калитку - никто ему не ответил. Потом зашевелилась занавеска в окне, жалобно скрипнула дверь. На пороге стоял мош Андрей, опираясь на палку, с которой он ходил на мост, ходил всю зиму, день за днем, но только ходил напрасно. Теперь вот, в этот светлый день, одна боль навещала другую.
      - Стареет сад, мош Андрей?
      - Стареет. Проходи, чего стоишь у ворот?..
      29
      Дорога все еще была пустынна, но вдруг ему почудился озорной и не очень складный детский свист.
      "А что, молодец".
      На дороге показался мальчонка, тащивший за веревку телку.
      Что ж, теперь можно жить, подумал Георге и, мигом скатившись с берега, стал шляпой таскать воду, чтобы смочить колеса. Но у телеги всего четыре колеса, и он уже все сделал, а у него только разыгралась охота к работе.
      - Васька! Эй, Васька!
      Васька тут же оказался рядом, потянулся к нему.
      - А что ты скажешь, если я тебя искупаю?
      Жеребенок пошел было за ним, но у самой воды остановился и попятился назад. Тогда перед ним появилась корка хлеба, он потянулся за ней - корка отодвинулась; сделал еще шаг, даже дотронулся до нее губами, но корка отодвинулась снова. Когда же наконец он схватил ее, перед ним оказалось целое море - воды видимо-невидимо! Несколько мгновений стоял не двигаясь, размышляя, что же ему делать: удрать или сперва съесть хлеб?
      Медленно жевал, осторожно поглядывая на воду, - как бы Реут не опрокинулся ему на голову. Георге стал обливать его. Жеребенок хотел отскочить, но тут появилась еще одна корочка, и было бы глупо оставить ее. На этот раз она никуда не убегала от него, и пока Васька соображал, как да что, Георге его вымыл.
      - Вы что, купаете жеребенка?
      Трофимаш уселся на берегу и вытянул ногу, прикидывая, сколько примерно осталось до воды.
      - Купаю, Трофимаш.
      - А зачем вы его купаете?
      - Иначе он не вырастет. Останется вот таким же маленьким.
      Трофимаш задумчиво почесал затылок. Рискованное это дело.
      - А может, и ты сегодня не умывался?
      - Умывался, но только так... немножко.
      - Тогда иди сюда, чего сидишь женихом...
      Однако умыть Трофимаша было не так просто. На плече у него висела огромная котомка, с которой он ни за что на свете не хотел расстаться. Едва помочил кончики пальцев и тут же стал вытирать их полой рубахи.
      - Лицо я вымою сам, вечером...
      - Нет, брат, так не пойдет.
      Георге умыл его, вытер платком и вытащил занозу из пятки.
      - А ты, гляди-ка, здорово вырос...
      Трофимаш пожал плечами: растет народ, что поделаешь! Вместе поднялись на берег, и Трофимаш, будучи по натуре хорошим товарищем, решил открыть Георге спою тайну.
      - У меня в котомке есть плэчинта.
      - Ну и что дальше?
      Трофимаш пожал плечами.
      - А дальше ничего нет, только одна плэчинта. Мама сказала, чтобы я ее съел в полдень.
      - А ты-то что думаешь?
      - Ничего.
      - И когда же ты ее съешь - сейчас или в полдень? Но Трофимаш, хоть и был мал, знал ту истину, что ничто не вечно под луной.
      - Если я ее съем сейчас, что же мне останется на обед?
      Посидел еще немного, поглаживая завязки котомки, потом стал спускаться к Реуту, чтоб там, в одиночестве, добраться до истины. Вдруг его стриженая головка снова показалась над обрывом.
      - Баде Георге, а войны еще будут?
      - Подожди, пусть эта кончится.
      - Так эта ведь кончилась. Сегодня сказали - все, мир!
      Ясный полуденный свет вдруг стал расходиться огромной радугой. Война шла так давно и так мучительно, что прямо не верилось, что когда-нибудь она кончится.
      - Да ты в самом ли деле... С этим же шутить нельзя...
      В доказательство того, что он не шутит, Трофимаш достал плэчинту, разломал ее пополам и большую половину протянул Георге.
      Земля дала человеку мудрость спокойствия, а небо научило его радоваться. И нет границ человеческой радости, как нет границ ясному летнему небу, которое, пьяное от счастья, льет па землю потоки света, а не знающая устали земля превращает этот свет в душистые цветы, в вековые дубовые леса, в тяжелые пшеничные колосья - во все, что названо человеком жизнью.
      30
      Он любил Хыртопы. С малых лет ходил он сюда, к своей земле. Может быть, где-то там, у межи, мать укрывала его от солнца, повесив шаль на кустики полыни; может быть, вот здесь отец пережил свою великую драму и потом долго на этой меже лежал мертвый. Он не мыслил себя без этих гектаров, и долгие годы, с ранней весны, как только начинала прогреваться земля, и до поздней осени, когда уже и овцы не хотели подбирать с земли пожелтевшие, побитые морозом листья, он маячил на этом склоне.
      И все же сегодня как будто впервые увидел он эту землю. Не то чтобы впервые, но на этот раз он увидел, как эти зеленые стебельки кукурузы качаются на ветру, выгорают на солнце и вновь оживают после хорошего дождя.
      Георге стоял, задумчиво глядя на свое поле. Потом кинул шляпу на землю, поплевал на ладони и принялся за работу.
      "Придет или не придет?"
      Рыхлил землю, улыбаясь, довольный, когда хруст срезаемых корней отдавался слабым трепетом в деревянном ручке сапы.
      "Придет".
      Правда, дорога, растянувшись лениво, грела спину на солнце, уверенная, что, кому нужно, тот уже пришел. Но Георге почему-то был уверен, что Русанда придет, а раз так, значит, действительно придет. И вот, работая, он стал ей рассказывать всю свою жизнь. И жили они на одной магале, и знала Русанда почти все, что он рассказывал, но Георге говорил, отдавая всю свою жизнь на суд другому человеку, говорил, ни в чем не оправдываясь, до тех пор, пока, повернувшись, не увидел, что Русанда работает неподалеку от него.
      Закинул сапу на плечо и пошел по той же тропинке, по которой еще недавно повел его озорной жеребенок Васька.
      - Бог в помощь, Русанда!
      Девушка подняла голову, посмотрела на него робко и удивленно.
      - Спасибо.
      - Тебе не скучно одной?
      - А если и скучно?
      - Вот я пришел.
      Она пристально посмотрела на него, улыбнулась одними глазами. Георге хотел что-то сказать, но затем робко заглянул в эти карпе, затененные грустью глаза. Глядел в них только одно мгновение, но содрогнулся, ибо все, что было у него дорогого в жизни, заменили эти глаза. Без них у него не оставалось ни земли под ногами, ни неба над головой. И никуда он от них уж не денется и никому не уступит их. Затем, поняв все это, спросил:
      - Ты не сердишься?
      - Отчего мне сердиться?
      Ветер, как всегда, вырвал у нее из-под косынки прядку волос, принялся играть ею, но сейчас Русанда не обращала на это никакого внимания. Наклонилась, чтоб поднять с земли сапу, и спросила, выжидательно приподняв брови, словно боялась пропустить хоть одно слово.
      - А вы?
      - И я не сержусь.
      - А тогда почему, когда вернулись из Цаулянского леса, прошли мимо нашей калитки, как будто она вам и не родная?
      - Потому что был тогда девятый день.
      - Девятый - после чего?
      - После того, как я потерял своего лучшего друга.
      - А теперь какой уже день?
      - Теперь - все, войне конец.
      - Значит, мир?
      - Мир.
      И в знак доброго их примирения Георге сдвинул шляпу на затылок и принялся полоть горох рядом с ней. Захватил широкую делянку, оставив ей несколько рядков. Он долго подбирал одну фразу, но она не получалась, и он сказал так, как думал:
      - Знаешь что, Русанда... не говори мне больше "бадя". И "вы" не надо мне больше говорить. Хорошо?
      Он выпрямился, глядя на нее, а у Русанды слетела косынка с головы, и она никак не могла ее повязать.
      Некоторое время она молча полола, думая о чем-то. Потом выпалила:
      - А знаешь, Георге, мы хорошо подгадали, что посадили здесь горох. Правда ведь?
      И покраснела. Георге серьезно ответил ей, глядя на полоску кудрявого, темно-зеленого посева:
      - Тут вырастет горох на славу!
      И замолк. А Русанда, нагибаясь, чтобы вырвать травку, придумывала другие слова, чтобы после них уже не краснеть.
      31
      Скридон стоит, прислонившись к воротам, лихо сдвинув шляпу на левую бровь, и ждет, не появится ли какая-нибудь краля, чтобы подмигнуть ей. Ходить к ним он уже не ходит: девушке надоедает, если долго ухаживаешь за ней. А если ей надоест - крышка! Моментально разлюбит.
      И сегодня, как и вчера, и позавчера, у Скридона отличное настроение.
      - Что поделываешь, Скридон?
      Рядом остановился Миша-почтальон с сумкой через плечо.
      - Мне письмо?
      - Сегодня нет. А знаешь, какая штука? Хочу подписать тебя на газету. Будешь получать ее каждый день домой...
      - Не надо.
      - Почему?
      - А к чему мне все это? Зачем?
      - Как это зачем? Будешь знать все новости на свете.
      - Э! Если будет что поважнее, позовут на собрание и скажут.
      - Собрание! Собрание бывает раз в году.
      Почтальон подходит к нему поближе.
      - Не будь дураком, Скридон... А то пожалеешь.
      Скридон передвинул шляпу с позиции залихватского ухажера на позицию серьезного человека, пытающегося постигнуть суть вещей.
      - О чем это я буду жалеть?
      - Ты знаешь Тимофте, что живет возле мельницы? Приходит он ко мне домой прошлую субботу и просит подписать его на все газеты. Я выписываю квитанции, а сам думаю: чего это он так разгулялся?
      - Ну-ну?
      Миша вынул платок, высморкался, сложил платок вчетверо, потрогал кончик носа и, убедившись, что все осталось на месте, сказал:
      - Вчера вечером его назначили директором мельницы.
      - Что ты говоришь?! А почему?
      На улице появился мальчуган, и Миша подождал, пока тот пройдет мимо.
      - Я слышал, в сельсовете есть приказ - ставить начальниками только тех, кто выписывает газеты.
      Тут Скридон и вовсе снял шляпу с головы, открывая путь усиленному размышлению.
      - Знаешь что, Миша, подожди немного. Посоветуюсь с мамой.
      Он вошел в хату в быстро вернулся.
      - Ну давай, я подписываюсь.
      - На сколько?
      - На одну. Мне мельницы не нужно. Она чересчур большая, и моторы там на каждом шагу без конца ломаются.
      Почтальон ушел, а Скридон остался у ворот читать квитанцию. Хороший парень этот Миша, но квитанцию все же надо прочесть.
      Через несколько дней, когда Скридон косил траву на равнине, Миша, возвращаясь из района, вручил ему первую газету. Скридон сразу бросил косу и сделал из пиджака шалашик, чтобы была тень. Несколько часов кряду звенел ветер косой, и высохла вода в жестянке, и Скридон раза четыре менял место, передвигаясь за тенью.
      Прочитав строчку за строчкой две страницы районной газеты, он поднялся. Остальные две страницы решил оставить на вечер. Удивленно протер глаза.
      - Ишь ты, сколько всего делается в мире!
      Вечером, возвратившись домой, вымыл руки.
      - Мама, прибери-ка со стола эти тарелки.
      - А что такое?
      - Хочу дочитать газету.
      Но разве дома почитаешь? Только начал, а мать уже:
      - Ты, Скридон, пойди и закрой сперва уток. Чтобы не украли...
      - Никто их не украдет. Утки галдят, когда их воруют.
      - Иди, иди, для тебя ведь их держу. Завтра-послезавтра женишься, а двор вот пустой, даже поросенка не на что купить.
      - Будет у меня поросенок!!
      - Откуда он у тебя будет?
      - Я возьму жену с поросенком. Может, даже с двумя. Одного, как вырастет выше загородки, зарежу. И поджарит мне жена грудинку - пальчики оближешь! Скридон прижал пальцем недочитанную строчку, повернулся и от удовольствия прищурился - ему уже мерещилась жареная грудинка.
      - Оближешь ты пальчики! Возьмешь какую-нибудь теху, что и борща не сумеет сварить.
      - Я ее научу.
      - Научишь! Лучше скажи ей, чтобы она теперь сидела возле матери и училась уму-разуму, а то в селе только и слышно, что ее голос.
      В одно мгновение газета слетела со стола.
      - Это ты про кого?
      - Про Домнику, про кого же еще! Ишь, спрашивает: не сердятся ли ее родители, что он так часто ходит к ним? Они не то что сердиться - им бога надо благодарить за то, что ходит к ихней дурехе такой парень.
      - Это я ее спрашивал?
      - Не я же.
      "Кто-то шпионит. Поймаю - убью".
      - Подожди немного, я запру уток, потом поговорим. Что-то мне не нравятся эти сплетни.
      Запер уток, но когда хотел вернуться в дом, заметил у ворот Аркашку тот стоял и хлестал хворостиной по доскам.
      - Что случилось, баде Аркаша?
      - Тебя зовет председатель. В сельсовет.
      "Уж не узнали ли они, что я получаю газету? Может, и узнали - теперь быстро обо всем дознаются".
      - Сейчас приду!
      Вошел в дом и сказал матери, что его вызывают в сельсовет. Мать слезла с печи.
      - Помоги тебе господь, Скридон. Может, должность какую дадут, все равно ничего путевого из тебя не выйдет...
      Скридон вдруг рассвирепел:
      - А если лошади слабые, ты что, хочешь, чтобы я сам тащил плуг?!
      Скридон спешил в сельсовет и думал, что он, пожалуй, сглупил. Следовало подписаться сразу на две газеты. Возможно, он теперь был бы выше всех в селе. Хорошо еще, что мать научила, - бабы хоть и сидят на печи, а разумеют кое-что.
      Во дворе сельсовета чернела толпа, и в темноте то тут, то там вспыхивали огоньки самокруток. Собрались все его одногодки.
      - Ребята, еще один пришел! Иди сюда, Скридон!
      В две секунды его окружили, и Скридон стал вглядываться в лица, пытаясь отгадать, кто из них успел сунуть ему в карман комок земли.
      - Скридон, так на кого ты оставишь свою Домнику?
      У Скридона сердце ушло в пятки.
      - Зачем ее оставлять, если она мне нравится?
      - Ха, вы слышите? Она ему нравится...
      - Едем на военные сборы.
      - Слушайте, а кто это сует мне землю в карманы?
      Хриплый голос крикнул из дверей сельсовета:
      - Пержару Скридон есть?
      - Е-есть!
      - Что за черт...
      - Иди, иди...
      Скридон вернулся через десять минут, застегивая на ходу воротник. В стороне заметил друга:
      - Едем, Георге?
      - Едем.
      Потом он отправился известить Домнику. Шел торопливо, на ходу вытряхивая из карманов землю. Внезапно вспомнил, что истратил шестьдесят рублей на газету.
      "Убью почтальона!"
      Домника вымыла посуду, прикрутила фитиль в лампе и собралась уже ложиться спать. Внезапно во дворе залаял щенок и вдруг как-то сразу умолк. Шаги, очень знакомые шаги. Скридон? Но ведь они условились встретиться только в воскресенье.
      Она была уже в одной нижней юбке и, услышав, что шаги замерли у порога, а в дверь никто не стучится, набросила на плечи платок, вышла в сени и, откинув задвижку, посмотрела в щель.
      - Это ты?
      - Я.
      - Да ведь... А почему так поздно?
      - Я ненадолго. Пришел попрощаться.
      Домника открыла тихонько дверь, встала на пороге, прислонившись к дверному косяку. Спросила чужим голосом:
      - Попрощаться?
      - Расстаемся. Еду в Мелеуцы изучать военное дело.
      - Надолго?
      - На две недели.
      - Аж на две?
      На минуту задумалась. Потом зябко повела плечами, натягивая платок; тихонечко прикрыла за собой дверь, чтобы не слышали дома.
      Скридон катал ногой по земле кукурузный початок.
      - Слышишь, Домника, ты меня не забудешь?
      - А ты?
      - У меня есть твоя фотография.
      - Я тоже не забуду.
      - Смотри... Ты ведь знаешь, какой у меня характер. Если рассержусь кончено. До самой смерти...
      Щенок взобрался на порог и уселся рядышком. Домника нагнулась и положила ему уши одно на другое.
      - А ты там не найдешь себе другую?
      - Не для того собирают.
      Помолчали.
      - Ну будь здорова.
      - Счастливого пути, Скридон.
      Но стояли так же, друг против друга. Домника сошла с порога на землю и подошла к нему так близко, что ветер, играя кистями платка, закутал и Скридона в них. Стояла притихшая, опустив глаза. Он едет - пусть он и прощается. Скридону оставалось только раскрыть объятия. Но никак не мог добраться до губ.
      "Нужно было сказать, что уезжаю на месяц".
      Теперь Скридон не торопился - какой вообще смысл торопиться?
      С трудом, но все же нашел губы. Потом, склонив голову набок, стал любоваться своим сокровищем. Чудная девчонка. И хороша - сил никаких! Только зачем она закуталась в платок и все прячет губы?
      - Если я тебе напишу оттуда, из Мелеуц, ты мне ответишь?
      - Только чтобы ты никому не показывал мое письмо.
      - Не покажу.
      Он попытался еще раз пробиться к ее губам, но на этот раз ему не повезло.
      - А вообще, может быть, напишу даже два письма...
      Девушка говорит "хорошо", но этим и ограничивается.
      Скридон все добавлял по одному письму, пока не дошел до пяти, но, видя, что ему так и не удастся сегодня еще раз поцеловать ее, решил остаться в убытке.
      "Где, черт возьми, достану я бумаги для пяти писем?" Решил пуститься на хитрость - сам стал закутывать ее в платок, но услышал, что в хате кто-то кашляет - кашляет человек, который в жизни не простуживался.
      Значит, пора. Попрощались.
      Не торопясь он шел домой и чувствовал себя хозяином деревни, и до смерти хотелось похлопать кого-нибудь по плечу. И то сказать, с первого же захода найти такой клад, такое сокровище! Но, с другой стороны, недаром же его зовут Скридоном!
      Внезапно остановился. На миг ощутил нежное личико девушки у своего лица. Сорвал шляпу с головы, дунул в нее и запустил ею в землю так, что вздрогнули во сне все окрестные шавки.
      Потом до самого дома шляпы не надевал.
      32
      - Простите... Здесь живет Михалаке Чоботару?
      Русанда, сидевшая на маленькой скамеечке у печки, поднялась, держа в руке наполовину очищенную картофелину. У ворот стоял стройный парень, хорошо одетый, с книгой под мышкой, - тот самый, которого она уже видела у секретаря сельсовета в кабинете. Он по-прежнему был хорош собой, и девушка подняла было руку, чтобы поправить косынку, потом раздумала. Мало ей того, что она уже нравится одному?
      - Да, здесь.
      И снова уселась на скамеечку, чтобы он не очень-то засматривался.
      Видя, что он не входит, крикнула:
      - Отец, вас зовут! Заходите, у нас собак нет.
      Михалаке вышел из-за хаты, пристально глядя на парня.
      - Вот как будто знакомый, а не припомню...
      Он всегда с этого начинал, когда предстояло заводить новое знакомство.
      - Вряд ли вы меня знаете, баде Михалаке. Я новый учитель в вашем селе.
      - А! Это да, возможно... Я на днях слышал, что у нас новый учитель появился. И что вас привело в мой дом, гос... э-э... товарищ учитель?
      - Мне, бадя Михалаке, нужна ваша дочь, Русанда.
      - Моя дочь? Так вы только что говорили с ней. Одна у нас дочка.
      Русанда оставила картошку, поднялась озабоченная. Бадя Михалаке открыл калитку, но, прежде чем закрыть ее, поинтересовался:
      - А может, скажете и мне? Как-никак отец...
      - Скажу и вам, баде Михалаке, сейчас скажу, - начал учитель, ища, куда бы присесть.
      Русанда пододвинула ему скамеечку, на которой только что сама сидела.
      - Так вот в чем дело, - продолжал он, усевшись и глядя снизу вверх то на отца, то на дочку. - Старые ваши учителя, все трое, сбежали в Румынию, как вы и сами знаете. Пока подготовим своих, кому-то надо учить детей. Вот мы и хотим сделать вашу дочку учительницей.
      Русанда опустила глаза - не совсем поняла, о чем речь, но смутилась оттого, что два человека говорят о ней в ее присутствии. Бадя Михалаке, наоборот, сразу понял, в чем дело.
      - Учительницей, говорите вы? - И присел на корточки перед учителем, чтобы тот не утруждал себя, глядя все время вверх. - А хватит ли ей классов?
      Учитель взглянул на девушку, взглянул мельком, чтоб старик не понял, что она ему нравится.
      - Да и вы, баде Михалаке, не сразу сделались хозяином. Сперва построили хату, потом забор, а теперь, вижу, у вас уже есть и молодой садик...
      - Ну что там говорить! Хату, ясно, за один год не построишь - три года подряд строил. А с садиком, раз зашла о нем речь, я провозился года четыре, никак не меньше. И что теперь нужно делать Русанде? Принести документы? У нее есть документы.
      - Сначала послушаем, что она сама скажет.
      - Ну да, конечно, - вполголоса ответил бадя Михалаке, несколько обидевшись на учителя за то, что он так повернул дело.
      Несколько минут молчали, слушая, как посапывает разомлевший от жары поросенок, растянувшись в тени курятника.
      Девушка спросила:
      - Кого вы еще из села выбрали?
      Учитель стал искать в карманах бумажку, но потом сдвинул брови и назвал несколько фамилий по памяти.
      - Только и всего?
      - На первый случай.
      - У нас есть еще ребята с семью классами.
      - Кто? Есть еще два парня, но их скоро должны призвать в армию.
      Бадя Михалаке был полностью согласен с этим:
      - А верно! Пусть сперва отбудут военную службу, потом у них еще будет время...
      Русанда приподнялась на цыпочки, делая вид, будто разглядывает что-то за плетнем, и заглушила вздох.
      - И что же мне надо делать?
      - Поехать в Сороки на несколько месяцев. На курсы.
      - Может поехать, - без проволочек высказал свое мнение бадя Михалаке, а сам уже думал, где бы занять денег на дорогу.
      Но Русанда не торопилась.
      - Когда нужно ехать?
      - Послезавтра. Завтра собраться, а послезавтра в дорогу.
      - Нет, послезавтра не смогу.
      - Почему? - удивились оба.
      Русанда напряженно подсчитывала, когда должен вернуться Георге с военных сборов. Ему осталось еще три дня, приедет в среду. Значит, в четверг.
      - Могу только в четверг.
      - Хочешь опоздать на два дня?
      - Иначе не могу.
      - Ну что ж, - согласился учитель.
      Сказал баде Михалаке, чтобы он или кто-либо из их семьи зашел завтра утром в школу и взял бумаги, которые Русанда должна предъявить, когда приедет в Сороки. Уходя, он заметил на столбе несколько растянутых кож.
      - Для цепа?
      - Для цепа, - улыбнулся бадя Михалаке и подумал, что хорошие пришли времена, что и у этого учителя есть где-то отец, который молотит рожь цепом. А когда тот вышел на дорогу, внезапно вспомнил: - Э... не в обиду будь сказано... Когда я приду в школу, кого мне спросить?
      - Меня зовут Пынзару, баде Михалаке. Да вы меня там найдете.
      Русанда снова уселась чистить картошку, но бадя Михалаке нашел, что эта работа ей уже не подходит.
      - Оставь, мать дочистит, когда придет. Не умрем с голоду. Лучше возьми почитай книжку.
      Русанда улыбнулась.
      - Уж этот суп сготовлю я сама.
      Как на грех, она готовила в тот день суп из зеленого гороха, и этот горох не давал ей прямо дохнуть. Конечно, она понимала, что это неслыханное везение, и радовалась, что в том же классе, в котором еще так недавно сама сидела за партой, теперь будут сидеть другие ребятишки и она, взяв в руку их доверчивые ручонки, будет помогать выводить первые буквы. Но как быть с хыртопским горохом? Не дура же она в самом деле! Она не может не помнить, что в том году, ранней весной, посеяла вместе с хорошим парнем горох в Хыртопах и, как на грех, горох тот выдался и ростом и стручками - ну прямо на удивление!
      Вдруг гулявший по двору бадя Михалаке вспомнил, что Русанда опоздает в Сороки по своей собственной глупости, и пустился рассуждать сам с собой:
      - Опоздать на два дня! Почему? Вот я уже взрослый человек, и я спрашиваю себя: зачем опаздывать на два дня? Разве нельзя поехать вовремя? Можно. Так почему же опаздывать?..
      Так он ворчал до самого вечера, и ему было досадно, что Русанда не принимает никакого участия в его размышлениях. И он долго бы еще ворчал, если бы не вмешалась тетушка Катинка:
      - Что ты привязался к ней? Знает она, почему опаздывает.
      - Почему? Может быть, скажете и мне?
      - У девушки есть свои причины.
      - Чепуха, какие у них причины! Я человек, и я спрашиваю себя...
      И пошел куда-то по селу, а вернувшись поздно вечером, уже не рассуждал, а молча полез на печь.
      Не нашел денег взаймы.
      33
      Георге возвращался на рассвете. Нужно было сильно соскучиться по дому, чтоб идти вот так, напрямик, по чужим дворам, перепрыгивая через плетни, пересекая огороды и сады, - в деревне прощаются такие вещи, если ты давно не был дома. То там, то здесь торчали во дворах верхушки стогов, а когда во дворе стоит стог, то кажется, что человек богаче, чем он есть на самом деле. На ветках придорожных акаций висели, качаясь, колосья пшеницы, выдернутые из возов, посреди дворов валялись вилы, на оглоблях телег висели брошенные вожжи, - каким бы хорошим хозяином ни был крестьянин, во время уборки всего не успеешь.
      А вот показалась и родная его крыша. Георге пристально глядел - может быть, увидит и там верхушку стога, - но, кроме крыши, ничего не увидел. Ну да ладно, отдохнет немного и начнет возить хлеб.
      Урожай собрали поздно, без него, так хоть бы не отстать от других с вывозкой.
      На несколько секунд задержался во дворе - опять забыли поставить телегу под орех в тень.
      Когда открыл дверь, мать вышла ему навстречу из каса маре - видно, молилась.
      - Ну доброе утро.
      - Сыночек ты мой! Приехал наконец-то... А я все думала о тебе, и ты мне снился несколько раз, - не случилось ли чего с тобой? Хотела тебе письмо послать, да только некому было написать. Дай мне эту рваною котомку, она тебе, наверно, осточертела. Сейчас я помогу тебе снять ботинки. Ты сперва умоешься или сначала поешь?
      Георге улыбаясь слушал этот поток слов, потом уселся на лавку, и только уселся, всю усталость будто рукой сняло.
      Тетушка Фрэсына поливала ему из глиняной крынки и, пока он умывался, все говорила, говорила и никак не могла остановиться:
      - А этот жеребенок не хочет даже бежать за телегой, когда видит, что лошадей погоняет дядя Петря, и как возвращается с поля, выходит к воротам и стоит, стоит... Ждет тебя. А баде Зынелу прислали три медали, которые заслужил Тоадере, царство ему небесное. И большие люди прислали ему бумаги и в этих бумагах очень хвалят Тоадера. Зынел ходил с ними в район, там тоже хвалили. А ты еще не видел, что у нас нового в доме?
      Георге удивился: что нового может быть у них в доме?
      - Умойся, сейчас покажу.
      Георге пошел за ней, вытираясь на ходу.
      - Вот посмотри.
      Под зеркалом на стене висело полотенце с вышитым на нем горошком в пору своего цветения. Ну цвет горошка, он, как известно, скромен и застенчив, розовая капелька, два-три лепестка, только и всего; зато листва - это целое пиршество. На широком льняном полотенце играло и переливалось всеми цветами бессмертное царство зелени - от темно-зеленого, почти черного, до дымчатого, прозрачного, такого хрупкого, что сквозь него, казалось, просачивались и солнце и воздух.
      Это был, конечно, хыртопский горох. Это было вышито для него. Это был намек на их общую тайну, но, бог ты мой, было еще какое-то роковое предзнаменование, чем-то эта вышивка смахивала на конец, на прощание...
      - Не знаю, - сказал Георге с некоторым сомнением, - стоило ли на это тратиться...
      - Ну тратиться! Мне его вышили... Подарок, - пояснила она и пристально посмотрела на Георге, стараясь угадать по его лицу, то ли слово сказала, она очень редко пользовалась новыми словами, боясь, что произнесет их неправильно.
      - И кто вам сделал этот подарок?
      - Русанда.
      Георге удивленно посмотрел на нее, и тетушка Фрэсына, боясь, как бы он не стал ее бранить за то, что она вмешивается в чужие дела, начала торопливо рассказывать:
      - Была и позавчера, и вчера, и столько мы переговорили! И она, бедняжка, наплакалась, и я ей поведала все свои горести. И еще она сказала, Георгицэ, чтобы ты, как только вернешься, зашел к ним. Уезжает она от нас.