- Что ты говоришь? - Васыле передвинул цигарку во рту и снял шапку, как будто она мешала ему разглядеть, что делается у него в деревне. - Чтоб мне лопнуть, если не идет дождь!
      Вскочил на телегу, закричал:
      - Эй, у нас идет дождь!
      Стали вспоминать, кто что забыл на дворе, а бадя Васыле на всякий случай переложил спички во внутренний карман. Только Скридон лежал, вытянувшись, на повозке и успокаивал всех:
      - Пусть льет, нам-то что?
      Он на днях закончил сеять гречиху и поэтому лежал беззаботно, надвинув кепку на глаза.
      Дорога, одолев наконец этот нескончаемый холм, выбралась на равнину. Георге подбежал к своей телеге, вскочил на нее и подхватил вожжи. Лошади пошли рысью. Впереди показалась темная полоса леса. Скридон приподнялся на локте и спросил всезнающего Васыле:
      - Цаулянский, что ли?
      - Он самый! Вставай и погоняй скорее, сейчас доедем.
      Скридон заорал не поднимаясь:
      - Ну-у, вы, кале-е-ки!
      Цаулянский лес все ближе и ближе. Георге видит, что он уже совсем рядом, но почему-то ему все равно. Вытащил из соломы фуфайку и набросил на плечи. Вдруг впереди, над лошадиными головами, замаячил облик юной, печально-задумчивой девушки, и как бы дорога ни петляла, она упрямо витала впереди телеги, как херувим. Она была почти родной, и, как ни странно, ему бесконечно хотелось расстаться с ней. Вот так, без каких-либо причин и объяснений расстаться, а потом всю жизнь носить в своем сердце эту сладкую боль несостоявшегося счастья...
      Как и все молодые, он любил себя страдающим, и всю дорогу его волновала какая-то грустная мелодия, было чего-то жаль, то ли бадю Васыле, у которого нет в доме куска проволоки, то ли этот заброшенный, пустующий домик в поле, то ли того единственного друга, который был и которого уже нету.
      Дул ветер, подметая дорогу, заметая следы телег, следы ног, клонил до земли стебелек подсолнуха, выросшего самосейкой на краю дороги. До чего мир велик, говорил этот подсолнух, росший на обочине дороги, и до чего одиноко живое существо в этом мире!
      Едва нагрузили подводы, как на поляну, где они остановились, вышел Скридон, волоча по земле мешок.
      - Что у тебя там, Скридон?
      Скридон не знал, сколько еще вопросов последует, и потому опустился на свой мешок.
      - Мох.
      - Мох? Зачем он тебе?
      - Устрою постель. Сколько можно, товарищи, на жестких досках спать?! Вот будет благодать! Такой мяконький, - Скридон засунул руку в мешок и, блаженно улыбаясь, ощупывал мох, словно приглашал и остальных полюбоваться его сокровищем.
      К ночи прояснилось. Ветер чуть шевелил косматые шапки дубов, пропуская по звездочке сквозь густую листву.
      Стали укладываться на ночь. Бадя Васыле принес Скридону пенек - может, пригодится вместо подушки.
      Внезапно из-за деревьев показался старичок с топором, заткнутым за пояс. Старичок шел быстро, не глядя под ноги, не оглядываясь. Видно, хорошо знал лесные дороги. Пересек поляну; здороваясь, шляпу не снял, даже руку не поднял, чтобы хотя бы сделать вид, что собирался ее снимать. Вдруг остановился у телеги Скридона, посмотрел на лошадь, у которой вспухла бабка передней ноги. Положил руку на спину лошади и, видя, что она не прядет ушами, - смирная, значит, - нагнулся и потрогал опухоль.
      - Это твоя лошадь? - спросил он Скридона, который устраивал под телегой постель.
      - Скажем, моя! Ну и что?
      - Ты не смазывал ей бабку дегтем?
      - Нет.
      - Смажь. Пройдет.
      И пошел было дальше. Но не успел сделать двух шагов, как остановился возле телеги Васыле, пораженный чем-то.
      - Эй, вы, чья телега?
      - Моя.
      - Чего ж ты поставил ее на могиле?
      - На какой могиле?
      Мигом все собрались вокруг телеги. И только тогда разглядели рядом черневший деревянный крест.
      - А кто здесь лежит?
      - Девушка наша... из Цау.
      - Отчего же ее похоронили в лесу?
      - А то где же? Здесь нашла она свой вечный покой...
      Старик нажал плечом на задок телеги и сдвинул ее с места. Все взялись ему помогать и откатили телегу в сторону, Васыле, быстро подняв кнут, который лежал возле креста, шепотом спросил:
      - Мош, а что же тут стряслось?
      - Сын лесника ее застрелил. Он ухаживал за ней три года. - Старик оперся на телегу и закурил цигарку. - Большая любовь была. Потом парня забрали в армию, а родители тем временем выдали ее насильно за другого, за нелюбимого.
      - Ну-ну?
      - Так вот. Там, в армии, узнал он об этом. Вернулся и дал ей знать, чтобы она пришла сюда, на поляну. Здесь они встречались.
      - И он застрелил ее?
      - Говорят, сама попросила...
      Сонная ворона свалилась с ветки и бешено забила крыльями.
      - А куда девался сын лесника?
      - И он тоже здесь...
      Старик подошел к могиле, поднял несколько соломинок, упавших с телеги Васыле.
      - Большая была любовь... Красивые были оба. О них и песню сложили...
      Она птицей прилетала
      Вечерами на поляну...
      У старика дрогнул голос, и он, качая головой в такт, допел песню уже про себя. Потом передвинул за поясом топор и не спеша зашагал прочь. И долго еще мелькала меж стволами древних дубов его белая рубаха.
      - Видели, до чего доводит любовь? - в ужасе спросил Скридон.
      С обеда ни у кого крошки не было во рту, и, хотя перед приходом старика многие уже стали развязывать свои котомки, теперь никто не брался за еду. Сидели молча, каждый думал о цаулянке. Из глубины засыпающего леса доносился шепот, тихий, как колыбельная песня. Дубовые стволы таяли в ночной темноте, и откуда-то снизу слышались глухие удары топора.
      Скридон взял свою котомку и стал укладываться спать.
      Скоро и остальные улеглись. Георге лежал, вытянувшись под телегой, и думал о цаулянке. Представлял ее себе, как она идет по лесу, стройная, красивая, и ветер почему-то тоже ласкает ее щеки прядью курчавых волос.
      Кряхтя, вылез из своей постели Скридон, снял колесо, соскоблил деготь с оси и смазал бабку у лошади.
      Потом снова лег. Скоро все уснули, и только лошади звучно жевали, изредка позванивая уздечками. Георге приподнялся на локте, отыскал глазами крест над могилой цаулянки. И снова лег. Он лежал призадумавшись, над ним висело огромное, необъятное ночное небо, и дубовые леса о чем-то тихо шептались меж собой. Мир был так таинствен и так прекрасен, что ему захотелось вдруг умереть сию же секунду, умереть вот здесь вот, в лесной глуши, и чтобы даже могилу его никогда не разыскали; чтобы и о нем говорилось в деревне - смертью храбрых, бедняжка, как же, и он смертью храбрых... И в то же время, к стыду своему, ему до ужаса хотелось жить, жить долго, жить вечно, жить столько же, сколько живет земля, потому что он любил ее пахать, любил ее засевать, любил тяжелый пшеничный колос.
      Он долго проворочался с боку на бок под своей телегой, но сон не шел. Над Хыртопскими полями лили долгожданные дожди, жеребенок несся по полям, все цвело, все наливалось соком, но вот в самый канун жатвы, откуда ни возьмись - ангел с косичкой... Такая юная и такая уже родная... Тревожно билось сердце, потому что, странное дело, она шла как будто и к нему, но и не к нему; потом шла она с ним и как будто и не с ним. Она шла, щебетала, улыбалась, но наступала минута прояснения, и он видел, что шла-то она совсем в другую сторону. Она звала его идти с ней, а в Хыртопах ждали посевы, ждал жеребенок, и эти два видения - его девушка и его поле расходились в разные стороны и прямо разрывали бедного парня пополам.
      Вдруг Скридон заорал из-под своей подводы:
      - Хеть ты, сукин сын!
      Георге вылез из-под телеги, подошел к нему.
      - Ты чего?
      Скридон поднялся, почесал за ухом и снова улегся. Пробормотал, засыпая:
      - Заяц приснился... Чуть было голыми руками...
      25
      На огороде зацвел картофель.
      Русанда окучивает его и все слушает, слушает, слушает... Ветер хлопает развешанным на веревке бельем; задумчиво поскрипывает старая акация; внизу, на берегу пруда, гогочут гуси; но не слышно, четвертый день не слышно короткого чистого звона телеги, который Русанда отличила бы от всех остальных.
      Не слышно.
      И кого только не спрашивала девушка, никто не мог ей объяснить толком, в какой стороне находится Цаулянский лес, через сколько сел надо к нему проехать и за сколько времени можно обернуться на подводе. Да и вообще эти наряды вызывали часто нарекания со стороны крестьян, потому что валились они всегда в самую что ни на есть горячую пору. Существовали даже подозрения, что Валя Рэзешь дискредитируют, дергают ее чаще, чем соседние села. Семья Русанды принадлежала к безлошадным дворам, они в этих пересудах не участвовали, но вдруг девушка прониклась всеобщим негодованием односельчан и даже пошла в сельсовет выяснить, до каких это пор резешских лошадок будут гонять по всем дорогам!
      В кабинете секретаря сидел какой-то смуглый, довольно приятной наружности парень, по слухам, их новый учитель. Они о чем-то меж собой судачили, и как только она открыла дверь, у секретаря прямо глаза засветились:
      - Да вот же еще одна! Тебя как зовут? Сколько классов? Занеси ее немедленно в список!..
      "Господи, - подумала Русанда, - с ними только свяжись! Чуть что и уже заносят тебя в список..."
      Вернулась домой тихая и больше не пыталась участвовать в общественных баталиях села. Единственное, что ей осталось, - это заходить почаще к тетушке Фрэсыне, рассказывать ей сельские новости, помогать ловить цыплят, которые уже подросли, да подсчитывать по квитанциям, какая за ней осталась недоимка.
      И сегодня собралась пойти к ней, но сперва нужно покончить с домашними делами.
      С картофелем она наконец управилась, но ее ожидал потухший огонь в очаге и ведра стояли сухими. Ох, сколько всяких дел летом! Ни постоять, ни вздохнуть.
      Когда высохли платочки, развешанные на веревке, Русанда вынесла из дому стул и взобралась на него, чтобы снять их. Не знала она ничего и ничего не подозревала, да откуда же она могла знать, что делается у нее за спиной? Сняла платочки, но не слезла со стула - взяла и посмотрела во двор к тетушке Фрэсыне.
      Посмотрела, что же вы думаете? Приехал бадя Георге.
      Увидела - телега стоит во дворе.
      Собрала платочки и бросилась в хату. Ох, сколько всяких дел летом! Ни постоять, ни вздохнуть.
      Следом за ней бегала курочка, волоча по земле крыло, - видно, вздумала полакомиться соседскими помидорами и пострадала за это.
      И проголодалась, бедняжка, и крыло подбито, и как тут зерна искать, когда крыло болит? Подожди, сейчас тебя накормят...
      Русанда положила в карман кусочек хлеба и снова вышла во двор.
      - Цып-цып-цып! Куда же она делась?
      Но нет у нее времени искать курочку, нет ни минуты времени. Некогда сидеть сложа руки и думать о чем-нибудь, кроме работы. Сейчас она знает, что ей делать. А вот вечером, что ей делать вечером? Ждать дома бадю Георге или лучше пойти в клуб и там встретиться с ним?
      "Добрый вечер!"
      "Добрый вечер!"
      Подадут друг другу руки? Кто знает, может, подадут, а может, и нет. Когда не видела парня целых пять дней, можно и руку ему подать, что же в этом плохого?
      "Ну как ты провела эти дни?"
      - Цып-цып-цып! Куда же она делась, эта дурочка?
      И когда заиграет музыка, Георге подойдет и встанет рядом.
      А когда уломают старика Дэндуцэ и он достанет свою древнюю скрипку, они закружатся в танце, а девчата кругом будут диву даваться:
      "Смотри, словно околдовала!"
      Пусть себе шепчутся сколько угодно, а они будут танцевать. А когда дойдут до дверей библиотеки, Георге спросит тихо:
      "Скучала?"
      "Я?"
      Он улыбнется: знает, когда она говорит неправду, и ловит ее на месте. Потом она спросит:
      "А почему вы ездили так долго?"
      "Потому что в лесу много дров..."
      И оба засмеются, а Веруня будет удивленно смотреть на них: почему они смеются? - и станет ощупывать свои ленты, не развязались ли.
      - Цып-цып-цып! Будто сквозь землю провалилась!
      Из клуба они выйдут вместе и пойдут одни, потому что оба живут на одной магале и никому с ними не по дороге.
      И когда уже будет совсем поздно, Русанда запрячет руки в рукава.
      "Бадя Георге, когда мы еще встретимся?"
      "Когда захочешь".
      "Когда захочу? Завтра утром".
      "Ну и что ты думаешь? Приду".
      "Приходите. Я найду вам работу".
      "Если ты заставишь меня щипать перья, то не приду".
      "Я сама буду их щипать, а вы посидите возле меня и будете следить, чтобы их не унес ветер. Если он унесет пушинку, пойдете за ней хоть на край света".
      И потом:
      "Бадя Георге, а почему вы не бросите курить?"
      "Брошу, когда женюсь".
      "И это когда будет?"
      "Когда созреют гроздья винограда".
      "Разве у вас в саду, или в поле, или еще где водятся кусты винограда?"
      "Сладкие гроздья - дело невесты, а не дело жениха..."
      И она спрячет лицо у него на груди - ох и хитер же!
      - Цып-цып-цып!
      Курочка выбежала из-за хаты, кончиком крыла вычерчивая кривую линию по серой пыли.
      - Пришла наконец! Проголодалась? Не говорила я тебе?
      Русанда стала крошить хлеб, а курочка подбирала крошки и все кружилась на месте: боялась, как бы не подскочила на помощь какая-нибудь из ее подружек.
      Вернулась из села тетушка Катинка с чесалкой под мышкой.
      - Ты, дочка, в своем уме?
      - А что?
      - Зачем ты ее кормишь, не видишь - курица Васыле?
      Вдруг крошки перестали падать на землю, и удивленная курочка посмотрела вверх, чтобы узнать, в чем дело. Но вскоре они посыпались снова.
      - Ну и что с того, если Васыле?
      - Как что! Не должна же я кормить кур со всего села?
      - Со всего села! Боже, как вы иногда говорите, мама, не подумавши. Позавчера удивлялись, отчего это тучи собрались, а дождя не было ни капли. Потому и не пошел - уж очень злые люди стали.
      Тетушка Катинка пошла в дом, бормоча что-то и стороной обходя Русанду, чтоб не напугать курочку.
      Давно зашло солнце, давно зажглись огни в окнах и уже начали гаснуть, давно парни с девушками прошли в клуб, давно молчит калитка, ожидая, когда зашепчется тополь, но и тополь молчит. Изредка показывается какой-нибудь прохожий, но не замедляет шагов у их калитки, торопливо проходит мимо. И снова тишина. У бади Васыле во дворе на летней печке готовят ужин. В квадрате света появляется то лицо, то рука. Бадя Васыле сидит где-то рядом и рассказывает:
      - Мы трогаемся на заре. С документами, как положено...
      Теперь недели две будет рассказывать, как они ездили за дровами. Для тихой сельской жизни пятидневные поездки - это эпопея.
      В клубе играет гармошка. До клуба такая короткая дорога, и так скоро они бы дошли. Но он не приходит. Был далеко и приехал, а теперь близко - и не приходит. Пять дней она его ждала, а теперь осталось несколько минут, и она не может больше ждать. Вот не может, и все. То выйдет во двор, то вернется обратно в дом, то снова выйдет.
      - Ты куда нарядилась? Может, в клуб?
      - Хочу пойти.
      - Так иди, чего стоишь?
      Хотелось бы ей, чтобы на ее месте был бадя Георге, - посмотрела бы, как он выкрутится.
      - Еще не поздно...
      И снова вышла. Конечно, до клуба она может дойти и одна - и не страшно ей, и клуб недалеко, но внизу, у моста, ходят парочки, и она должна будет уступать дорогу. А раньше другие уступали дорогу им.
      Но было уже поздно, и она пошла.
      Едва дошла до моста, услышала громкий смех - молодежь высыпала из клуба на улицу, стала расходиться. Погас свет в окнах, кто-то, гремя ключами, закричал:
      - Петря, подожди!
      Идут.
      Русанда постояла несколько секунд на узкой тропинке. Стояла одна в ночной темноте, потом побежала назад, вошла во двор, прислонилась к калитке. Если он был в клубе, то обязательно пройдет мимо.
      Смех, крик. Все ближе, ближе. Может, лучше войти в дом? Все увидят, что она одна, что нет возле нее Георге... По селу уже ходят слухи, что у них все кончено, - что ж, если он хочет разорвать ее сердце...
      Впереди идет Иляна, девушка с нижней магалы. Взглянула на Русанду, ничего не сказала, прошла мимо.
      - Ой, Русанда, спасай! - еще издали закричала Домника.
      - А что?
      - Да вот Скридон...
      Скридон обиделся:
      - Ты, может, еще маме своей пожалуешься?
      И всё пары, пары...
      - Ты что одна стоишь?..
      Кто-то удивился:
      - Какой красивый сад у бади Михалаке!
      - Черешни быстро растут.
      И нет среди них высокого парня, парня, который всегда ходит быстро, чуть вразвалку, словно, куда бы ни шел, всюду его ждут важные дела...
      Прошли.
      Русанда уже хотела уйти, но заметила тень на перекрестке. Несколько мгновений стояла не двигаясь, следя за тенью. Потом улыбнулась, тихонько приоткрыла калитку и вышла на дорогу.
      Он шел, глядя себе под ноги. Поднял голову, увидел девушку у калитки. На секунду тропинка заглушила шаги. Дойдя до калитки, глухо сказал:
      - Добрый вечер, Русанда.
      - Добрый...
      Еще один шаг, и еще, и вот уже три шага... Русанда облокотилась на калитку.
      Слезы застилали тень парня, она быстро вытерла их, но появились другие, и вот он уже исчезает за поворотом...
      Кончено все... Господи, а какая была любовь, какая любовь!
      О благословенное южное солнце, властвующее над нашим духом, о эти краткие, молниеносные, испепеляющие увлечения, о эти святые мгновения, когда из ничего, из благозвучия ничего не значащего слова, из задумчивого взгляда, из загадочной усмешки занимается вдруг великое пожарище любви, готовое испепелить все вокруг, когда неуемное влюбленное сердце жаждет подвигов, самопожертвования, готовое встрепенуться в любой миг, когда соперники мерещатся на каждом шагу, и черная молния ревности полоснет по сердцу так, что рука в минуту какого-то безумия выдергивает с корнем все, чем сердце жило, и, стало быть, все, конец всему, конец навеки, но вот сделан шаг, и еще шаг, вздох, и еще вздох, и судьба нам снова улыбается и ведет нас от невыносимой боли разрыва к неизъяснимо сладостному мигу примирения...
      26
      С самого заката открыты ворота, с самого заката сочится вода из большого ведра, принесенного для пойки лошадей; с самого заката котенок, почуяв вкусный запах, забрался под табурет, сидит не шелохнувшись, ждет и никак не возьмет в толк, отчего это хозяева не садятся за стол.
      У ворот стоит тетушка Фрэсына, пристально глядит на дорогу и, когда уже не гремит по пыльной дороге ни одна телега, вздыхает:
      - Матерь божья... А где же мой Георге?
      Припомнила, что вчера вечером свалилась усталая, не помолившись за Георге, - боже, будь милостив! - и стала торопливо молиться. Уже прочла "Отче наш", начала "Царю небесный", а Георге все нет и нет...
      Засветились окна соседнего дома, где-то внизу поскрипывал колодезный журавель, и тетушка Илинка вышла в сад сторожить свои абрикосы. Кричит без толку в темноту:
      - А ну, кто там? Э-эй вы, бессовестные!
      Правда, если подумать, что может случиться с Георге? Кобылки у них смирные, неогороженных колодцев в той стороне нет...
      Тихий, сбивчивый звон телеги, тень жеребенка скользит по заборам...
      "Едет! Слава богу..."
      - Почему так поздно, Георгицэ!
      - Надо было закончить там...
      Тетушка тщательно закрыла ворота, пошла за подводой, повторяя про себя молитву, обращенную к святому Георге, который, хотя и был занят борьбой с драконами, успевал заботиться о людях, носивших его имя.
      Георге распряг лошадей и долго еще возился во дворе. В третий раз тетушка подогрела обед, и он снова остыл, потухли уже и угли в очаге.
      - Георгицэ, почему не идешь к столу, сынок?
      - Иду, сейчас иду.
      Сейчас придет. Мысленно продолжала молитву, но, увидев, что он, даже не присев, отщипывает хлеб, с трудом жует его, запнулась на "и отпусти нам грехи наши".
      - Да ты не болен?
      - Нет, ничего.
      Она вышла во двор почистить ему костюм - сегодня суббота, и дети, у которых есть отцы, давно гуляют. Хорошо еще, что завтра воскресенье отдохнет.
      Но что это, чем он собирается кормить лошадей?
      Она вошла в дом и спросила так, будто сама была в этом виновата:
      - Ты забыл накосить траву?
      - Нет, не забыл.
      - Так... Не привез же...
      - Завтра погоню их пастись.
      - Ну придумает тоже! Нарву сама им травы на огороде.
      Георге пожал плечами - охота ей сегодня поговорить.
      - Вот почистила костюм.
      - Хорошо.
      - Куда его повесить?
      - На свое место.
      - Ты никуда не идешь?
      - Устал.
      Поев, Георге еще раз вышел во двор посмотреть, не забыл ли чего, потом вернулся и лег.
      "Два дня".
      Два дня минуло, как он прошел не остановившись мимо Русанды. Два дня, прожитых в каком-то другом мире, куда не доходил даже нежный голос матери.
      Светил косой язычок пламени в керосинке, в клубе резко постукивал мотор киноустановки, в соседней комнате устало срывалась на шепот молитва матери. А жернова мельницы времени все крутятся, размалывая часы на минуты, минуты па секунды, и эти секунды несутся мимо, мимо, мимо, в какую-то далекую пропасть.
      Язычок в лампе все таял, вот от него осталась одна красная точечка, моторчик стал сухо покашливать и наконец совсем заглох, а в соседней комнате все шелестела, вздыхала молитва.
      Наконец и она затихла. Тетушка Фрэсына вышла из комнаты на цыпочках, но Георге не спал. Протянул руку к подоконнику, нащупал табак, спички, закурил. Впервые закурил в постели.
      - Георге!
      - Что?
      - Я тебе не рассказывала, как твой дед бросил курить?
      Сколько раз он слышал это, но ему теперь очень нужен был этот тихий, ласковый голос.
      - Что-то не помню. А как он бросил?
      - Был он, Георге, страшный курильщик. День и ночь сосал трубку. Но однажды, как сейчас помню, и была еще девчонкой, мама разводила огонь, чтобы испечь хлеб. Входит он в хату, вытаскивает из-за пояса трубку и швыряет ее в огонь. "Что ты наделал?" - спрашивает его мама. "Бросил курить".
      Потом взял топор, лопату и пошел в лес. Вернулся поздно ночью, когда запели первые петухи, и так вспотел, что был весь мокрый. А ночью ворочался и вот так делал во сне...
      Тетушка Фрэсына поднялась, вытянула губы и причмокнула, как обычно делают курильщики, когда у них гаснет цигарка.
      - Ну-ну?
      - Две недели ходил в лес. С ночи до ночи.
      - Что же он там делал?
      - Корчевал пни. Потом мы их привезли и года три ими топили. Помню, на рождество отец расколол самый большой пень.
      - И больше не курил?
      - Ни боже мой! А если кто случайно проходил с цигаркой, брал топор - и снова в лес!
      Георге тушит цигарку и поворачивается на другой бок. Что - курево! Есть вещи поважнее, которые ничем не выкорчевать.
      Уже утро?
      Георге вскочил как ужаленный, и пока тетушка Фрэсына соображала, как бы удержать его дома, он уже оделся.
      - Георгицэ, может, сегодня не поедешь? Всю неделю в поле да в поле, так и состаришься.
      - Э!
      Было теплое тихое утро. За воротами стояла девочка и смотрела сквозь щелку, как он крепит постромки.
      - Дядя... а дядя...
      - Ну что?
      - Сорви цветочек.
      - Откуда я тебе сорву цветочек?
      - А вон оттуда, - кивнула она головой.
      Перед домом расцвели георгины. Горячим пламенем обвились они вокруг небольшого вишневого деревца; вишня озорства ради сыпала на них крупные прозрачные капли росы. Георгины ловили их и, смеясь, встряхивали огненными головками - любит дурачиться вишня!
      Георге сорвал несколько цветков и протянул ей через калитку.
      - Ты чья?
      - Домните Лена Михайловна, - сказала девочка отчетливо, полагая, что это более чем достаточно, чтобы знать, с кем имеешь дело.
      - А! - воскликнул Георге, хотя понятия не имел, кто она такая.
      Подумал - надо поторопиться, придет еще вот такая Лена Михайловна, чуть постарше, и пропало все. Занес в дом ведро, вынес вожжи, кинул на повозку старый пустой мешок. Через пять минут кони были уже запряжены, и Георге зашел в хату за спичками.
      - Ты уже едешь?
      - Да.
      - Может, немного подождешь? Я поставила яичницу, сейчас будет готова.
      - Нет, не хочу...
      Едва выехав за ворота, он так стегнул лошадей, что все соседи удивились: куда это поехал Георге в воскресенье в такую рань и чего это он гонит лошадей; как на свадьбе? Но, выехав за околицу, он отпустил вожжи, и лошади пошли тихо. Теперь спешить незачем, некуда; то, что его мучило, оставалось за спиной, в деревне.
      Старался думать о другом. О деле. Вот около двух недель не был он на Реуте - у него возле самой реки был небольшой покос. Недавно ему кто-то сказал, что пора косить траву, да он не поверил. Чужая трава всегда кажется людям и выше и сочней.
      Спустившись к Реуту, Георге быстро нашел свой луг - узенькую полоску травы, обозначенную с обеих сторон кустиками лозы. Долина, сколько хватал глаз, желтела цветами одуванчика, а над рекой повисла серая дымка.
      Стреножив лошадей, посмотрел вокруг - ни души. Отдыхает народ. Плохо, когда знаешь, что ты один, что за пять километров вокруг ни души.
      Георге стал насвистывать песенку, хотел веселую, а получилась грустная, и мелодия путалась, да к тому же сам музыкант не хотел, чтобы его слышали. Принялся плести креслище из стебельков одуванчика, получилось красиво, но только кому нужна эта игрушка? И жаркое, праздничное солнце, и ярко-зеленый луг, и руки, которые вдруг стали лишними, - все это настойчиво напоминало о том, что сегодня день отдыха.
      Был день, когда люди ищут встреч, когда собираются вместе все новости за неделю, когда посевы перешептываются застенчиво и клонятся все ниже и ниже, чтобы не услышали их с проезжающей мимо повозки.
      Он сорвал лист лопуха и бросил его в Реут - лист закружился, понесся вниз и вскоре исчез за поворотом. И Реут торопится к другим водам, и ему скучно одному среди этих холмов.
      - Что за черт? Неужели мне весь день куковать тут одному?! Если так, я не выдержу и ближе к вечеру покачу домой...
      Казалось, это уже давно решено, а сказал он это так, чтобы не забыть. Теперь надо подняться на холм и посмотреть, не идет ли кто. Ну хоть малыш какой-нибудь. К тому же его тетка там посеяла рожь и просила наведаться, хотя бы изредка.
      Рожь у тетки оказалась чудная, надо будет сегодня зайти к ней и сказать. Вот обрадуется...
      Сел на обочине и стал глядеть на дорогу - не может быть, чтоб за целый день так никто и не пришел. Глядел долго, пока не затуманилась даль, пока не стала раскачиваться дорога, все глядел и глядел, и в нем стала пробуждаться та огромная любовь, которой он бы любил своих братьев, будь они у него. Теперь эта вдруг проснувшаяся любовь рвалась навстречу тому человеку, который покажется на дороге, она кипела, клокотала, и Георге все глядел, без конца глядел на пустую дорогу, ломающуюся в его слезившихся от напряжения и тоски глазах.
      27
      Путнику к лицу дорога.
      А дорога хороша, и не успело солнце оторваться от горизонта, а Миша-почтальон уже меряет ее своими широкими шагами. Круглый год будит он дорогу по утрам, круглый год насвистывает ей дойны, плетет стежки вдоль обочин.
      Хороший товарищ дорога. Когда молчишь - молчит и она, когда заговоришь - она слушает, а что узнала - никому не проболтает. Много знает Мишина дорога, много знает, много видела, но никому ничего не скажет. Она одна видела, как он плакал, она одна слышала, как глухой ночью звал он мать, затерявшись во время вьюги в этом поле.
      Много знает, но молчит - хороший товарищ! И Миша заводит с ней беседу рассказывает ей сельские новости, сообщает, кто вчера получил письмо, напоминает, что сегодня воскресенье, что не мешало бы им обоим отдохнуть после обеда - достаточно поработали. Но дорога хочет знать все подробно, и только начал Миша рассказывать, а слушать уже некому - дорога, перебравшись через железнодорожное полотно, разделилась, разбежалась между рядами городских домиков. Уже пришел? Немного досадно, что приходится прерывать рассказ на середине, но он обещает дороге скоро вернуться и досказать остальное.
      И в самом деле, не успела улечься пыль, а он снова появился с сумкой, полной писем. Но только - что такое? Миша на миг задерживается на железнодорожной насыпи, соображая, в какой стороне село, и, позабыв свою дорогу, бежит прямиком, через пшеничные, через кукурузные поля.
      Мигом взбежал на гору, мигом сбежал с нее, а сумка все подгоняла, колотила но спине, нетерпеливо позванивая пряжками, и волновались позади поля, неодобрительно качая колосьями. Но Миша бежал, повторяя одно и то же слово и размахивая шляпой, будто все село уже собралось перед ним и слушает.
      Вот еще одна горка осталась позади, теперь будет дамба, а за дамбой: мост, где его ждет народ.
      Мокрый, с дрожащими губами, выбежал он на мост и остановился. На мосту не было ни души - впервые с тех пор, как носит письма, увидел он мост пустым. Значит, уже узнали.
      Миша устало облокотился на перила, вытер рукавом лоб, щеки, глаза... С тех пор как дали ему эту сумку, люди жили вестями, которые он приносил, радостными или печальными. И так, уходя и возвращаясь, мечтал он о том дне, когда принесет одну весть всем сразу. И скажет село: видали вы такого почтальона?!
      Но, оказывается, есть вести, которые доходят сами, без почтальона. Миша ободряюще похлопал перила моста и пошел в село. Едва миновал первые две-три хаты, как навстречу ему выбежала девочка. Видно, ей хотелось броситься к нему, но застеснялась чужого. Только улыбнулась и спросила:
      - Уже мир! Слышали?
      Миша кивнул не останавливаясь. Село вдруг ожило, заулыбалось, где-то искрилась мелодия, готовая вот-вот политься широкой песней. На улицах мелькали люди, пьяные от счастья, и проходили мимо, не замечая его, не отвечая на его приветствия.
      И только тот, у двора которого он останавливался вдруг, словно припомнив что-то, тревожно глядел на него. Миша протягивал ему письмо, и он, тут же распечатав, медленно уходил прочь, читая на ходу кривые строчки.