– Вот, вот. Это их окопы. Придёт момент, и они объявят народу: власть переменилась, банки в частные руки, заводы хозяину. А на трон взгромоздится их Продиктор – представитель Мирового правительства.

– Да откуда ты всё это знаешь? – воскликнул я.

Панна улыбнулась и ничего не ответила. А я подумал: вот что значит быть женой главного редактора главного журнала страны.

– Ладно, Панна – скажи: не заметут меня вместе с окружением?

– Пока на свободе Василий, вам нечего бояться. А уж потом… как посмотрят на дело. Но ты работник редакции, в кутежах с Василием не замечен, тебе нечего бояться.

На том мы закончили этот неприятный разговор. Панна, как всегда, меня успокоила. Пока на свободе Василий… Мне казалось, он и всегда будет на свободе. И слава Богу!

Мы ждали нового командующего. Уже было известно, что им будет маршал авиации Степан Акимович Красовский – человек, с которым судьба-капризница повяжет меня потуже, чем с молодым Сталиным, – и об этом я буду ещё говорить, а теперь я почти каждый день заходил к воронцовской пятёрке и слушал рассказы о Красовском, который ещё продолжал командовать авиацией Прикарпатского военного округа и не торопился к нам в столицу. Он во время войны командовал Второй воздушной армией, был советником по авиации у Сталина, большого Сталина, конечно. Говорили, что он никакой не лётчик, а лишь в Гражданскую войну, будучи малограмотным пареньком из белорусской деревни, поднимался в воздух на французских самолётах того времени «Фарманах» или «Ньюпорах», сидел возле лётчика с мешком на коленях и бросал на окопы вражеских солдат заострённые на концах короткие куски проволоки, похожие на стрелы, и эти стерженёчки, визжа и кувыркаясь, набирая скорость, дождём сыпались на землю и, если попадали в голову или в плечо жертвы, пронзали человека насквозь. Не ахти какое оружие, а для солдата не менее страшное, чем нынешняя ракета или атомная бомба.

Другого опыта лётной работы этот маршал авиации не имел, но у Сталина пользовался большим доверием.

Послушав эти страшные, и не очень страшные, а по большей части забавные рассказы, я на часок заходил в редакцию – тут продолжали лежать без движения мои очерки, и новых от меня никто не ждал, я отправлялся домой, и тут, к великой радости бурно подраставшей дочурки, шёл с ней гулять, а то и в кино, детский театр, Уголок Дурова… И каждый раз мы с ней заходили к нашей маме, которая работала в аптеке кассиром, что была неподалеку от нашего дома. Работы у Надежды было немного, и она могла с нами поболтать.

Однажды после обеда я уложил Светлану спать, а сам подсел к телевизору, но тут меня отвлёк телефонный звонок. Говорила незнакомая женщина:

– Это ваша жена работает в аптеке кассиром? – спросила она тоном, не предвещавшим ничего хорошего.

– Да, это так, а в чём дело?

– Дело тут скверное, можно даже сказать отвратительное: она спуталась с директором аптеки.

Я спросил весело – почти с радостью:

– А он молодой, этот директор?

Наступила пауза, – впрочем, небольшая. В голосе моей незнакомки послышался металл:

– При чём тут возраст – молодой или старый?.. Мужик как мужик.

– Ну, нет, извините – мужики бывают разные. Если директор молодой и красивый – одно дело, а если он старый козёл – другое.

– Странно вы рассуждаете! Ну, положим молодой, и не безобразный…

– Молодой – это хорошо, – отвечаю я уже почти с восторгом. – Если моя жена нравится молодым, да ещё не безобразным, как вы изволили сказать, это разве плохо? Значит, она интересная, я не ошибся в выборе подруги…

– Хороша подруга, если треплется!

– Подождите, подождите – что значит треплется? Вы же сама женщина, и судя по звонкому приятному голосу – молодая и даже, наверное, красивая. Вы лучше скажите: не треплются, а любят друг друга, приглянулись один другому, понравились. А вы должны знать по опыту: если вам понравился мужчина, вы, как я понимаю, тоже не отбежите в сторону.

– Послушайте, хватит скоморошничать! Вы что – чокнутый или от рождения идиот? Я вам говорю: спуталась!.. Вы русские слова понимаете?

– Ну, положим, я вас понял. Что я должен делать?

– Как что?.. Пресечь это безобразие!..

– Вот теперь всё ясно. Но я пресекать ничего не стану, потому как это никакое не безобразие, а любовь. А со своим советом вы обратитесь к его жене. Вот она вам поможет.

На этом месте моя собеседница бросила трубку.

Вечером я подступился к своей супруге с щекотливым разговором:

– Кто у вас директор аптеки?

– А-а… Лысый башмак! Ко всем девчонкам нашим пристаёт. И ко мне тоже. А жена его смотрит на нас как фурия и злится. Наверное, придётся уходить.

– Да, работа твоя мне не очень нравится. Я давно хотел просить тебя оставить её. Ну, что нам твои шестьсот рублей, если я за очерк получаю в два раза больше? Прошли времена, когда нам было трудно.

– Но я вижу, и у тебя начались какие-то затруднения.

– С чего ты взяла? У меня всё нормально. Ну, сняли командующего. Я от него далеко и в штате состою редакционном. Нет, у меня всё нормально.

– Сдаётся мне, что ты меня успокаиваешь. Я ведь не слепая и вижу, когда у тебя вдруг плохое настроение. Слышу сердцем, что не всё и не всегда у тебя ладится на работе. Вот и теперь какая-то полоса началась, ты и спать стал хуже, что-то во сне говоришь. Раньше газеты приносил с твоими очерками – я читала их и вместе с тобой радовалась. А теперь вроде бы и печатать тебя перестали. Уж не рассердился ли на тебя редактор? Заметила и другое я: машина по утрам к тебе не подходит, ты вроде бы, как и мы – под дугой ездишь, только без колокольчиков. А?.. Поделись со мной, открой душу.

– Ты, Надежда, мудрая стала, как-то вдруг повзрослела. Столица, что ли, на тебя так действует. Настроение – да, конечно, разное бывает. Жизнь она полосами идёт: нынче светлая полоса, завтра чуть темнее. Машину мне генерал давал, а сегодня его нет, отстранили от дела. Да ведь без машины-то жили мы с тобой, и теперь не пропадём. Я и вообще думаю, что машины персональные нашим чиновникам зря дают. Больно уж дорогое это удовольствие. А к тому же от людей отдаляет, червячок какой-то фанаберистый в тебе заводится. Везут тебя по улице, а ты будто свысока на людей посматриваешь: вы вот, дескать, пешочком шлёпаете, а меня на машине везут. Кто-то мне говорил, что машин персональных в нашем государстве миллион насчитывается, а водителей и того больше, иной-то начальник двух шоферов имеет. На громадном заводе Магнитке пятьдесят тысяч рабочих трудится, а тут – миллион! Сколько же таких Магниток! Ну, вот, – а ты говоришь, машина. На фронте у меня мотоцикл был – я там батареей командовал, а тут что я за птица?..

Но Надежда от меня не отступалась:

– Слышала я, Василий Сталин под следствием. За что это его?

– В народе говорят: был бы человек, а статья найдётся. Следователь ему растраты клеит – будто бы одиннадцать миллионов рублей в карман положил, но мы-то знаем, что копейки народной он на себя не тратил. Я ему коньяк из своих кровных покупал. А ещё будто и пятьдесят восьмую статью пришили – это антисоветская пропаганда. Сын-то Сталина против советской власти агитировал? Чушь собачья! Но ты об этом не распространяйся – меня подведёшь. Каждый скажет, от меня такая информация идёт.

– Что ты – господь с тобой! Не враг же я себе, чтобы болтать об этом. И тебя прошу: молчи ты больше. Я и так боюсь, что не оставят тебя в покое. Будут вызывать, спрашивать – о чём шли разговоры, да что видел.

Долго мы этак говорили с Надеждой, я насилу успокоил её, сказал, что ни о чём меня не спрашивали, да и не знаю я ничего. Надя с тревогой спросила:

– Квартиру у нас не отберут?

– Вот ещё что надумала! На квартиру ордер дали, навсегда она. Живи спокойно.

Квартира в Москве – это, конечно, богатство. Да и не квартира, а комната небольшая, а всё равно – называли квартирой.

Настрадалась без собственного угла моя Надежда – квартира для неё казалась счастьем неземным, почти фантастикой.

– Ну, хорошо. Тогда я уйду с работы и буду заниматься со Светланой. Скоро она пойдёт в школу, и её надо готовить.

Это был разговор-предчувствие.

Именно в эти дни ломалась вся моя судьба, заканчивался мирный период жизни, начиналось время сплошных постоянных тревог и даже катаклизмов. Этот момент своей жизни я бы сравнил с состоянием, погоды: ясные солнечные дни радовали своей благодатью, но вот на горизонте появились тучки – сначала небольшие, и не очень тёмные, но на глазах они разрастались, темнели; подул ветер, порывы его становились чаще, сильнее – и вот уже заволокло всё небо, началось ненастье.

Уже на второй день после нашего разговора нам объявили: газету нашу закрывают. Никаких оснований для этого не было – закрывают и всё. Очевидно, новому хозяину Кремля не нравилось название газеты «Сталинский сокол». Да, это было так: толстый шарообразный человек чувствовал себя неловко в лучах солнцеподобного имени. Он был неприятен и даже смешон. Нужен был грандиозный скандал, на обломках которого он мог бы подняться и заявить о себе. И он начал подбираться к имени Сталина, подтачивать и крушить всё, что напоминало людям вчерашнего Владыку. Имя Сталина выветривалось.

Семьдесят человек вдруг остались без работы. Я пошёл в штаб округа. На столе у меня лежала записка: «Позвоните Войцеховскому». На мой звонок ответил полковник Шлихман:

– Пожалуйста, сдайте ключи от кабинета и сейфа. Вам будет предоставлено другое место.

– Я бы хотел поговорить с генералом Войцеховским.

– Генерал переведён в Главный штаб, он получил повышение. Вы разве не знали?

– Да, да – я всё понял. За ключами пришлите, пожалуйста, секретаря или порученца.

– Товарищ капитан! Исполняйте приказание!

Со мной говорил полковник – по уставу я обязан был выполнить его приказ. И я сказал:

– Хорошо. Я разберу бумаги и принесу ключи.

Шлихман фальцетом прокричал:

– Даю вам час времени!

Я вошёл к нему через полчаса. Отдавая ключи, сказал:

– Вы, очевидно, новенький? Я вас в штабе не видел.

– Да, меня срочно вызвали из Львова. И со мной переводятся в Москву ещё двенадцать офицеров – интенданты, мои бывшие подчинённые. Все они получают квартиры в Москве.

Полковник проговорил это подчёркнуто громко, в голосе его слышалось торжество полководца, одержавшего победу над вражеской армией. И, проговорив это, он ещё долго смотрел на меня тёмными широко открытыми глазами, словно спрашивал: как вам это нравится?.. Я пожал плечами и, не простившись, вышел. Шлихмана я больше никогда не видел, но не сомневаюсь, что очень скоро он стал генералом и заместил место Войцеховского, который, в свою очередь, получил новое назначение, ещё более высокое. Судьба меня крутила по орбите, где звёздочки на погоны мне не давались, но зато я мог собственными глазами наблюдать нового Владыку и не однажды убеждался в наличии у него двух основных свойств: убогости интеллекта и нежных пристрастий к соплеменникам Шлихмана.

С таинственной и никому не понятной яростью Хрущёв увеличивал производство спиртного в стране, рушил православные храмы, – кажется, он порушил их десять тысяч, – и продолжал теснить русских с ключевых постов и заменять их сродственниками Шлихмана и своего зятя Аджубея, которого, как нам рассказывали, он любил больше, чем собственную дочь Раду.

Дней пять мы занимались ликвидацией газеты. Я работал в отделе боевой подготовки, помогал Деревнину и Кудрявцеву складывать в папки документы, составлять списки, скреплять их подписями начальников, редактора. Никитин и Добровский распределяли работу, устанавливали сроки, подгоняли нас. Я зашёл в отдел информации – там сидела одна Панна. Турушин к тому времени уволился, работал в каком-то спортобществе тренером, на моём месте сидел Сеня Гурин, но ни он, ни Фридман, ни Игнатьев в редакцию не являлись, и Панне приходилось одной трудиться за весь отдел.

– А где же ваши? – спросил я, принимаясь вместе с ней сортировать папки.

– Они, как зайцы, бегают по Москве, ищут новую работу.

– И как – находят?

– За них не беспокойся, не пройдёт и недели, как все они расползутся по редакциям газет и журналов. Моему супругу уж навязали двух наших, – и, кажется, среди них Фридман.

– Но он же и заметки путевой написать не может, как же будет работать в иллюстрированно-художественном журнале? Сказала б ты об этом мужу, зачем же берёт его?

Панна молчала, а я вдруг вспомнил примерно такой же разговор с майором Макаровым по поводу Серединского. И подумал: наверное, и тут навязывают сверху. И Панна ответила:

– Мой муж редкого сотрудника может взять по своей воле. Чуть случится вакансия, тут же следуют звонки – и звонят всё больше жёны или референты, но попробуй им откажи. Недавно прислали парня, страдающего болезнью Дауна. Головой трясёт, языком едва ворочает – сказали: «Найдите должность». Пришлось увольнять способного журналиста, который писал прекрасные репортажи и даже очерки. Ты, Иван, не удивляйся: поток евреев в столичные города теперь усилится. Русских будут выдавливать изо всех редакций. Банки они захватили ещё до войны, теперь пойдут на штурм газет, журналов и министерств.

– Да что вы, в самом деле! – не выдержал я. – Всюду только и слышишь: бесшумная война, оккупация… А мы-то – спим, что ли?.. если уж всё это так, то надо же действовать!

– Успокойся и сиди тихо. Ты вот уже на мушку попал и не знаешь, когда грянет выстрел. Не хотела я тебе говорить, да лучше уж, чтобы ты знал.

Слова её тихие, и даже будто бы нежно участливые, точно обухом ударили по голове. Кровь хлынула в лицо, в висках застучало. Понял, о чём она говорит: я попал в списки «окружения», и над всеми нами нависла угроза. Но откуда она знает? Неужели и в такие дела муж её посвящается?

– Тебе муж говорил?

– У мужа Фридман был – он и рассказал. Евреи всё знают. Васе-то вашему антисоветчину шьют. Одиннадцать миллионов растрат. Он ровно бы кабинет свой превратил в клуб антисоветчиков, и они там регулярно собирались.

– Я в его кабинете раза три был.

– Но ты дружишь с Воронцовым, а Воронцов – ближайший человек к Василию. Коньяком снабжал генерала, пил с ним…

– Пил?

– Да, пил. Никто не видел, как вы там в академии пили, но из академии ты вышел пьяненький. Всё это зафиксировано.

– Подозреваю, кто помог зафиксировать.

– Это неважно – кто помог, важнее, что всё это было.

Я возмутился:

– Ты так говоришь об этом, будто рада.

Я смотрел на папки, но уже не видел надписей, номеров и не знал, какую и куда класть. Сердце, как мотор, набирало обороты, и я боялся, что вот-вот меня хватит удар. Подумал: ну, и вояка, чуть на горизонте опасность появилась, а ты уже и в истерику. И ещё пришла мысль: а как же на фронте-то?.. Там едва ли не каждый день бомбы сыпались на батарею, снаряды рвались – и ничего, не было такого страха, а тут пустую болтовню услышал, и весь расклеился. Даже стыдно сидеть возле Панны. Вот как сейчас посмотрит мне в глаза, а в них ужас и растерянность.

Но Панна на меня не смотрела. Тихо и спокойно проговорила:

– Могла бы и промолчать, но лучше принять меры.

– Какие?

– Уехать куда-нибудь. Работы нет, начальников нет – тут самый раз и скрыться.

– Да куда? Я же военный!

– И что, что военный. Что же тебя Устинов, что ли, искать будет? А кому надо будет – пусть поищет. Раз придут, другой раз, а там и отстанут.

– Куда я скроюсь? Что ты говоришь, Панна?

– Я тебе достану путёвку в дом отдыха – под Москвой он, рядом тут. Укроешься там. А я каждый день буду позванивать твоей Надежде, спрашивать, кто и когда тобой интересовался. Если интересуются из органов – приеду к тебе, придумаем вместе что-нибудь, а если кто по службе – тоже к тебе приеду.

– Да неужели всё так серьёзно?

– Да, Иван. Если попадёшь на зуб Лубянки – очень серьёзно. Ты сейчас иди домой и всё время будь у телефона. А я поеду в редакцию к мужу и там куплю для тебя путёвку.

– Ладно, Панна. Спасибо за участие.

Собрал кучу папок и понёс их в отдел кадров. Тут поговорил с майором Макаровым. Этот ещё больше подсыпал жару.

– Ну, что Василий? Кажется, ему шьют антисоветчину? Тебя на допрос не вызывали?

– А меня зачем?

– Как свидетеля. Ты, если вызовут – говори правду. Что видел, что знаешь – то и говори.

– А что я видел? Что знаю? Странно вы рассуждаете!

– Вызывать будут многих. Следователь к нему прицепился дошлый – Николай Фёдорович Чистяков. Он будет всё трясти.

От него, не заходя в отдел, пошёл на выход, поймал такси и поехал домой. В голове, словно метроном, звучала фамилия: Чистяков, Чистяков…

Никогда я не имел дело со следователями, а вот Чистяков… Мир тесен. И с ним меня судьба всё-таки свела на жизненной дороге, но произошло это много лет спустя. Я уже был писателем, почти каждая книга моя встречалась в штыки критиками. Но однажды, как мне рассказали, Александр Чаковский, редактор «Литературной газеты», на совещании сказал сотрудникам: «Поэта Сергея Викулова и прозаика Дроздова чтобы в газете не было – ни с хорошей, ни с плохой стороны». Но и чугунная плита замалчивания не отвратила меня от литературы, сидел себе и писал романы. И вдруг однажды – звонок:

– С вами говорит начальник разведуправления Комитета государственной безопасности генерал-лейтенант Чистяков.

– Николай Фёдорович? – вспомнил я.

– Да, он самый. А вы меня знаете?

– Не то что знаю, а слышал. Так чем я могу быть вам полезен?

– Хочу с вами встретиться.

– Я должен к вам приехать? – спросил я упавшим голосом.

– Да нет, если позволите – я к вам приеду. Назначьте время, место встречи, и я буду у вас.

Я пригласил его домой. И вот у меня в квартире грозный человек, которого лагерники называют «главным крючком страны». Перед ним трепещет вся скрытая от наших глаз армия резидентов и диверсантов, все хитрецы, наладившие хищение народных богатств в особо крупных размерах. К такому роду расхитителей в своё время причислили Василия Сталина. Он уже тогда распутывал такие дела, а сейчас-то – генерал-лейтенант! Начальник Управления комитета государственной безопасности. Не скрою: холодок по спине бежал так, будто я на Северном полюсе и меня раздели догола. Зачем же он ко мне пожаловал?..

Чистяков был одет в строгий чёрный костюм, белая рубашка, неброский, но свежий галстук. Высок, строен, волосы и глаза чёрные, обличье славянское. И – улыбается. Пожимая протянутую руку, я подумал: «Вот так же и нашему генералу он улыбался. Улыбался и задавал свои вопросы. Сейчас и я услышу первый вопрос». И услышал:

– Я к вам по рекомендации из ЦК партии. Мне вашу фамилию Суслов Михаил Андреевич назвал. Вы помогали маршалу Красовскому писать мемуары. Я тоже написал. И мне нужна помощь.

У меня отлегло от сердца. Но Суслов? Серый кардинал! Меня даже знает Суслов! А Чистяков продолжал:

– Конечно, материальная сторона будет обеспечена. Гонорар разделим поровну.

Я спросил:

– Рукопись с вами?.. – И, посмотрев её: – Когда нужно сдавать?

– Когда будет готова. И если вы согласны, я оформлю на вас издательский договор – всё сделаем чин по чину.

Я согласился. И в три месяца сделал рукопись. Сдали в издательство, а оттуда её послали в Комитет самому начальнику КГБ Андропову. Я как об этом узнал, так и махнул на неё рукой. В рукописи-то главные расхитители, причём расхищали по сто килограммов золота, – хозяева подпольных заводов, и все они – евреи. А Андропов сам еврей. Конечно же, положит под сукно.

Гонорар мне не платили. Чистяков звонил, извинялся, говорил, что заплатит мне из своей зарплаты, но я его успокаивал. В конце концов получаю хорошую зарплату и обойдусь без этого гонорара. Но однажды он меня попросил позвонить самому Андропову или на худой конец его заместителю Цвигуну. И я позвонил Цвигуну. И говорил с ним довольно резко, на манер того: «А что, если бы вам не платили зарплату – как бы вы на это посмотрели?.. А вот мне за работу над книгой не платят!».

Он выслушал меня внимательно, а затем сказал:

– Позвоните завтра директору Военного издательства.

Мне не пришлось никуда звонить; через пару часов позвонил сам генерал-майор Копылов, директор издательства, и стал меня отчитывать:

– Ты, Иван, что – дорогу ко мне забыл? Жалобу на меня катанул! И кому?.. Или ты не знаешь, что это за заведение? Хотел в Колыму, что ли, меня заслать? Выписал я тебе гонорар. Приезжай.

Гонорар мне выписали большой – так, будто я книгу один писал. Получив деньги, зашёл к директору, с которым и встречался-то раза два, а он меня Иваном называет. Встретил как старого друга. Продолжал журить за то, что к нему не зашёл, – давно бы деньги отдали.

– А Чистякову?..

Генерал положил мне руку на плечо:

– Нашёл, о ком беспокоиться. У них там своя кухня.

Книгу хотя и не скоро, но выпустили. И раскупили её быстро – в несколько дней. Помню, там была история с Пеньковским и другие громкие предательства и хищения. Раньше подобные дела хранились в тайне. Но они и тогда были. Только расхитителей этих не называли олигархами и новыми русскими, и они не ездили в бронированных «Мерседесах» и с охраной, а находились там, где им и положено быть, – в тюрьме.

Путёвку мне Панна привезла домой, приехала счастливая, весёлая, ходила по нашей комнате, подсела к пианино, взяла аккорды. Было видно, что играть она умела, но не стала. Говорила всё больше с Надеждой, спрашивала, когда она пойдёт в роддом и в какой – не боится ли? Спросила, что надо для будущей малышки, записала. Я отдавал ей деньги за путёвку, но она не взяла, сказала, что путёвка бесплатная, оплатили из какого-то фонда журналистской взаимопомощи. Я спросил:

– Будешь ли устраиваться на работу?

– Да, буду, но только уж по своей специальности. Я ведь кончила МАИ – авиационный институт, а журналистика у меня не пошла, я тут таланта не обнаружила.

– Ты что же – на завод пойдёшь?

– Я инженер-конструктор. Поищу места.

– Но, может быть, тебе лучше в КБ Сухого, или Яковлева, или Микояна?.. Хочешь, я посоветуюсь с Воронцовым? Он знает Павла Осиповича Сухого, испытывает его новейший сверхзвуковой самолёт.

– Да, конечно, похлопочи, пожалуйста. Может, и возьмут меня.

Я тут же позвонил Воронцову. Он в своей обыкновенной шутливой манере спросил:

– Сколько ей лет?.. Она красивая?..

Я сказал:

– Очень. И умна. И талантлива. Словом, это не просто молодая выдающаяся особа – это целое явление.

– Ну, если это явление, то пусть она ко мне придёт, я поведу её к старику и скажу: «Берите на работу, иначе не буду испытывать ваши самолёты».

Панна очень обрадовалась, она много слышала о Воронцове, видела его у нас в редакции – он заходил ко мне, – и сказала:

– Ну, если у меня будет такой покровитель…

Я с искренним сожалением заметил:

– Влюбишься в него, а я буду в ответе перед твоим мужем.

В этот момент Надя была на кухне, готовила угощение, – Панна сказала:

– Все вы, мужики, ревнивые. А я, действительно, влюбчивая. Вот теперь мне грустно оттого, что нам с тобой придётся расстаться.

– Нет, Панна – такие красавицы, как ты – холодные. Вас любят все, и, чувствуя свою силу, вы не даёте себе труда задержать на ком-нибудь свой убийственный взгляд. И это естественно: человеку нужно спокойствие, а эту земную радость даёт равнодушие. Я же вижу: ты на мужиков смотришь, как на белую стену.

– Да, это так, тронуть моё сердце нелегко, но я ведь говорю не о симпатиях, а о любви. Любовь нужна каждому человеку – и мужчине и женщине, а без любви жизнь как скучная статья: её не выбросишь и читать неохота.

Вошла Надежда и позвала нас к столу. Тут у плиты уже вертелась Светлана. Панна подала ей руку:

– Давай знакомиться. Меня зовут Панна.

– Какая красивая!

– Тебе понравилось моё имя?

– Да. И вы красивая. Очень!

Панна подняла её на руки:

– Ах, ты, комплиментщица. В папу уродилась.

– Да уж, – согласилась Надежда. – Отец наш комплименты говорить умеет. У нас соседка Вера Александровна – злющая, как фурия, со всеми ссорится, а он ей каждое утро комплимент скажет – и она весь день ходит весёлая. И на меня не нападает.

Панна и Надежда понравились друг другу, обменялись телефонами, и мы стали общаться семьями. Муж её замечательный человек, долгое время работавший редактором журнала, много сделал для русских писателей, всё время ходил под обстрелом критиков-коганов, но не боялся их и как опытный боевой капитан уверенно вёл журнал между рифами опасной и капризной политики. Когда вышел в свет мой роман «Подземный меридиан» и на него напала «Литературная газета», а затем и сам глава идеологического ведомства, будущий главный разрушитель нашего государства Яковлев, он не побоялся такого грозного чиновника и на пленуме Союза писателей сказал обо мне: «Вломился в литературу, разломав заборы».

Визит Панны, её участие и щедрость пролились на меня успокоительным дождём: держал в руках путёвку и думал: зачем она мне? Там, в редакции, работают мои друзья, а я куда-то бежать?.. Ну, ладно, я на время спрячусь, а Надежда? Её, беременную, куда-то вызовут, станут допрашивать… Да нет же! Никуда я не поеду.

Время подходило к обеду, я вышел на шоссе, остановил такси, поехал в округ. Зашёл к своим соседям, лётчикам золотой пятёрки. Воронцов, как всегда, был в центре внимания, что-то рассказывал, а его друзья смеялись, как дети – самозабвенно, до потери сознания. Воронцов повернулся ко мне:

– Где ты пропадал? Мы тебя ищем. Я затащил сюда Шлихмана, схватил его за шиворот и, страшно вращая глазами, зашипел: «Ты куда дел нашего друга, корреспондента газеты?» Он что-то лепетал: «Нет газеты, не будет у нас корреспондента». – «Как не будет? – заорал я на него. – Не будет „Сталинского сокола“, так будет „Советская авиация“. К тому же он наш друг-приятель. Давай ключи!» И вот… – Воронцов достал из ящика стола ключи от моего кабинета и от сейфа. Подал мне.

– Спасибо, но газеты-то, действительно, не будет. А насчёт «Советской авиации» я ничего не слышал.

– Не слышал! Вас разгоняют, а вы и лапки кверху. Я позвонил главкому авиации: «Как же это так? Военная авиация и без газеты. Морской флот имеет газету, Речной флот – тоже… А мы без газеты». Он в тот же день связался с министром, и тот ему сказал: «Будет у вас газета. И назовём её „Советская авиация“.

Не дав мне опомниться от радости, спросил:

– Тебя Чистяков не вызывал?

– Кто такой Чистяков?.. Ах, да – следователь. Нет, не вызывал.

– Нас вызывал. Я его отбрил как следует. Сказал: какие это одиннадцать миллионов вы ему шьёте? Да, он тратил деньги, но на что?.. Плавательный бассейн построил, спортивный комплекс для детей, стадион ремонтировал… А чтобы хоть одну копейку себе взял?.. Да вы что, в самом деле?.. Если будете оскорблять Василия Иосифовича, я в суд на вас за оскорбление чести боевого генерала подам. Наш командующий – боевой лётчик, с немецкими асами дрался, как лев, – боевые награды заслужил, а вы что забрали себе в голову?..

Присмирел следователь, пообещал во всём разбираться тщательно и чести боевого генерала не задевать. Вот так, Иван.

Он посмотрел на меня пристально, и так, будто испугался: не наговорил ли чего лишнего? Тоном старшего сказал:

– А если тебя вызовет, будь с ним потише и повежливей. Не каждому дозволено то, что мне. Однако, что знаешь, то и говори следователю. А то ведь чего удумали: миллионы растратил! Да Василий у меня деньги занимал! Чёрт знает, что это за люди, кегебешники?..

Я пошёл в свой кабинет, позвонил Устинову, доложил, что жду вызова нового командующего. Наш редактор хорошо знал маршала Красовского, они вместе служили на Дальнем Востоке. Сергей Семёнович сказал:

– Я говорил по телефону с маршалом, он меня заверил, что военная авиация без газеты не останется. Скоро он встретится с министром обороны Василевским и скажет ему о газете. Так что вы постарайтесь представиться маршалу. Он, между прочим, газетчиков любит.

В тот день маршал меня не вызвал – сильно занят был, потом он уехал в войска, неделю пробыл там, а через неделю жизнь преподнесла мне очередной сюрприз: я был вызван в Главное политическое управление Советской Армии и полковник Шапиро, тот самый Шапиро, который принимал меня в «Красной звезде», не предлагая даже сесть, сухо проговорил:

– Есть намерение послать вас в Румынию. А пока выводим за штат, ждите назначения.

И склонился над бумагами, давая понять, что разговор окончен.

– Если я не соглашусь?

– Не согласитесь – демобилизуем.

Поднял на меня жёлтые глаза и с какой-то противной дрожью в голосе добавил:

– Вы были ближайшим сотрудником Василия Сталина. Многих теперь вызывает следователь, не исключено, что понесут наказание. Так что я бы на вашем месте радовался: вам светит служба за границей.

– Что я должен делать?

– Сидеть дома и ждать вызова.

И потянулись долгие дни ожидания. Но вот через месяц или полтора меня снова вызвал Шапиро и вручил документы, в том числе и проездные: вначале я должен был явиться в посольство – это в Бухаресте, а затем отбыть в Констанцу, в штаб наших войск, которые в Румынии тогда в большом количестве находились.

То было время, когда Пятая колонна, убрав с пути Сталина, посадила в Кремль своего человека Никиту Хрущёва. Скоро он развернёт кипучую деятельность по ослаблению нашего государства, но пока ещё Россия крепко стояла в странах – сателлитах Гитлера.

Помню, как плохо воевали румынские солдаты, и мы их называли кукурузниками.

Теперь я ехал к ним жить и работать.