– Имя?
      – Валентина.
      – Отчество?
      – Аркадьевна. Фамилия – Воробьева…
      – Фамилия не нужна. Только имена: ваше и родителей. Точная дата рождения?
      – Пятое апреля тысяча девятьсот семьдесят…
      Овен. Бедная ты моя овечка. Пожелтевший синяк под правым глазом, старательно замазанный крем-пудрой, но все равно заметный. Били левой. Обручальное кольцо на безымянном пальце правой руки – муж постарался. Дальше можно не спрашивать, но ритуал надо соблюсти…
      – Покажите, пожалуйста, ваши ладони. Вот сюда, на стол.
      Что и следовало ожидать. Умница; наверное, круглой отличницей в школе была. Потом, конечно, институт – филфак или библиотечный. Здоровье от природы железное, хотя семейная жизнь его подкосила. Ничего, ты у нас всех врагов переживешь. На сексуальные удовольствия не падкая – чем же он привязал тебя этот задира-воробей, хлестко бьющий левой? Он еще не подозревает, пернатый, с кем связался – воля у этой бедной овечки железная. Просто растерялась поначалу. А решение уже принято – пришла за подтверждением. Ну и подруги, конечно, напели: "Валька, тебя точно сглазили или порчу наслали – ты такая красивая, умная, муж-красавец (обязательно красавец, такая за урода не пойдет), а сплошные нелады в семье…" Решила проконсультироваться на всякий случай – вдруг не придется делать то, что делать не хочется. Менять наладившийся ритм жизни, привычную обстановку, бросаться в неизвестное – кто это любит? Придется, девочка, – счастье на блюдечке никому в этом мире не подносят…
      – Станьте, пожалуйста, к стене, руки по швам и закройте глаза. Молчите.
      Действительно, красавица. Фигура точеная, а лицо даже этот старый синяк не портит. Черты тонкие, но без резких линий – мягкость и одухотворенность. Такие лица только у женщин этой страны. Она и в семьдесят будет красавицей. Если бы не твое прохладное от природы отношение к сексу, так просто я тебя отсюда не выпустил. Но ты же у нас женщина строгих нравов, тебе нужен муж и семья, а мы этого уже нахлебались… Одета со вкусом и во все дорогое – Воробей твой, видно, при деньгах, вот за что держишься. Ничего, при разводе ты его ощиплешь…
      Закачалась. Быстро. И амплитуда маятника – ох и замордовал он тебя…
      – Мне так еще долго?! Вот и характер прорезался. Давно пора. Но ты у меня постоишь – на мужа так надо было! Сразу. А не по бабкам бегать, порчу искать…
      – Вам велено было молчать! Я скажу, когда придет время!
      Резковато, пожалуй. Но иначе нельзя – такие ценят силу. Пусть постоит, пока с карточкой не закончу. Отвык я от писанины, плохо без Ани. Но и работать ей сегодня нельзя: когда у мага и чародея помощница с разбитым лицом, клиенты станут убегать. Какой ты кудесник, если у себя порядок не можешь навести…
      – Пожалуйста, присаживайтесь.
      Все, девочка, сейчас я тебя огорошу. Постановка диагноза – это мы умеем. Этим и живем.
      – Слушайте меня Валентина, дочь Аркадия. Никакой порчи у вас нет.
      Лицо вытянулось. Подожди, это только начало.
      – Вам говорили, что есть? Не так ли? И сколько денег вы уже отнесли бабкам?
      – Пятьсот долларов.
      Заметь, ты мне не рассказывала, как по бабкам бегала. Первый мячик в нашу корзинку. Пока это пролетело мимо, но потом вспомнишь.
      – Можете пойти и забрать деньги обратно – вас просто дурили.
      Никуда ты, конечно, не пойдешь – кто любит в собственной дурости признаваться? Но о деньгах – это к месту. Пусть оценит, сколько я ей на будущее сэкономил. И скромный размер моего гонорара.
      – Теперь дальше. Ваши боли в желудке – всего лишь гастрит на нервной почве, пройдет, как только решите свои семейные дела. (Ага, забирает, ты ведь мне о своем желудке – ни словечка. Ничего, сейчас добавим.) Что касается внематочной беременности, то и она следствие тяжелого стресса – вы не хотели этого ребенка. Операцию вы перенесли хорошо, но впредь будьте осторожны – у вас осталась только одна труба. Поэтому принимайте решение о следующей беременности, только когда в семье будет все хорошо. Не волнуйтесь, вы сможете родить второго. И третьего – если захотите…
      Все. Милый Наум Львович, каждый раз, когда я вижу такие глаза у моих клиенток, мне хочется скакать на одной ножке и целовать ваши пухлые руки врача Божьей милостью. Жаль, что целовать можно только холодный медальон гранитного памятника загородного кладбища, где уже двадцать лет лежит под черной плитой доктор медицинских наук, изобретатель оставшейся невостребованной в советской стране методики экспресс-диагностики болезней по линиям рук. Тогда это считали шарлатанством. Простите, Наум Львович, что я это востребовал и в сугубо корыстных целях. Вашу долю отдам цветами…
      – Теперь о главном. Разводитесь – и немедленно. Не тяните – само не рассосется. Делайте свою жизнь сами. Ко мне и бабкам больше не ходите – пустая трата времени и денег. Вот сейчас я коснусь вашей руки, и с этого момента все у вас будет хорошо.
      Дернулась – энергетический поток прошел. Все, девочка.
      – Пожалуйста, ваше пожертвование. По доброй воле жертвуете? Тогда распишитесь здесь. Все, идите с миром. Бог вам навстречу.
      Теперь быстро ее за дверь. Расслабилась, поплыла, если сейчас не уйдет, потом не выгонишь. Ей сейчас хочется слушать и слушать, а нам рассказывать не с руки. Люди за дверью ждут. Ты у нас умница, сама все додумаешь…
      В коридоре – человек восемь. Кто-то опять всю семью притащил, а кто-то на всякий случай пришел пораньше. Наши люди. Сколько раз пытался наладить прием, чтобы не стояли в коридоре, – бесполезно. Что ж, хочется стоять – стойте…
      – Кто на десять тридцать? Заходите…
 

* * *

 
      До обеда я принял шестерых, а после одинокого чаепития с холодными бутербродами – еще столько же. Несколько записавшихся на прием с сугубо личными проблемами, пришли семьями. Такое происходило постоянно: на прием шел наш человек, норовивший за один гонорар получить благо на всех. Когда-то я шел на поводу у таких жлобов, но вскоре мне надоело. Получить счастье на всех за одни деньги больше не удавалось. Нет, я не выставлял родственников за дверь; они просто сидели и слушали диагноз своего отца, сына, или невестки. Нередко жлобы после этого выходили из кабинета красными и мокрыми – но ведь я не заставлял их тащить на сеанс откровения родню! А времени на прием остальных членов семьи у меня не оставалось – в коридоре ждал человек, записавшийся заранее…
      Аня поработала хорошо: из двенадцати, записавшихся на прием, только двое были "чужие". В начале моей карьеры знахаря-парапсихолога случайных гостей набиралось с половину. Кто-то запросто забегал поболтать на интересную тему, кто-то искал чудесного исцеления от неизлечимой болезни, а какое-то время меня просто одолели психи – наверное, добрая треть амбулаторных пациентов городского психдиспансера прошла через этот кабинет. Тогдашняя моя помощница не умела даже толком говорить по телефону, не то чтобы распознать в звонившем дурака и не записывать его на прием. Аня научилась работать с моей специфической клиентурой практически мгновенно, и отшивала "чужих" вежливо, но жестко. Она быстро сообразила, что от этого зависит ее зарплата – я платил ей десять процентов с каждого пожертвования, а с тех, кто пришел не по адресу, я принципиально денег не брал. Когда, благодаря ее расторопности, мои доходы резко возросли, я накинул ей еще пять процентов – теперь она зарабатывала как министр краевого правительства. Получив прибавку, она сдержанно меня поблагодарила, но по сверкнувшему в ее глазах огоньку, я понял: по доброй воле она от меня никуда не уйдет…
      Смешно сказать, но я подобрал ее на улице. Она сидела, зареванная, на холодной скамье пустынного вечернего сквера, а я достаточно пожил на свете, чтобы с первого взгляда распознать настоящее горе. Выяснилось, что днем прямо в квартире умерла ее мать, и семнадцатилетняя дочь не знает, что теперь делать. Потому что родственников рядом нет, друзей – тоже, а домой идти она боится. Я – знал, что делают в таких ситуациях, деньги у меня были – организовать похороны быстро и толково труда не составило. Опыт имелся – за полгода до этой встречи я похоронил Люсю…
      В благодарность она рассказала мне историю своей жизни. Ничего интересного я не услышал: сгинувший в неведомых далях повеса-отец, спившаяся мать, регулярно менявшая случайных сожителей. Один из них изнасиловал Аню, когда ей было тринадцать, а узнавший про это старший брат, суровый пятнадцатилетний подросток, уже начавший выпивать, но нежно любивший младшую сестренку, вечером хладнокровно задушил храпевшего на кровати пьяного насильника куском бельевой веревки. Брат пошел в тюрьму, поэтому на похоронах матери его не было. Он вернулся неделю назад, и все эти дни отмечал радостное событие с компанией таких же орлов, синих от наколок и водки. А когда Аня решилась, наконец, выговорить ему, он воткнул ее лицом в стену – за годы отсидки его нежность к сестре как-то растаяла…
      Вчера мне пришлось временно разместить помощницу у себя и строго-настрого запретить ей появляться со своими отметинами в офисе. Но Ане не сиделось: в обед она позвонила и предложила привезти мне горячий суп в термосе. Я велел ей оставаться дома. Не только из-за отметин на лице. В последнее время мне не нравились взгляды, украдкой брошенные в мою сторону, и особый тон голоса в наших беседах без пациентов. Я, конечно, неисправимый бабник, но не настолько, чтобы крутить роман с девочкой – ровесницей моего Кости, тем более зависимой от меня по службе…
      Я пересчитал выручку. Неплохо – в обычные дни на мою долю приходится вдвое меньше. Работаю я не более 15 дней в месяц – обеспечить больший поток страждущих не удается даже Ане. По меркам нашего края я богач, но тысяча-полторы долларов в месяц – слишком мало для человека, чей сын учится в университете славного города Вены, а папа не только содержит студента, но и частично оплачивает учебу. Слава Богу, что Бог послал мне умного и скромного сына, который отцовские евро тратит только на еду, одежду и учебники. На девочек и выпивку не остается…
      Итак. Это – доля Ани, а эти – ежедневная плата за офис. Остальное причитается мне. Государству я не плачу. Даже в этой стране пожертвования не облагаются налогами. Моя общественная организация "Горний свет", призванная нести духовное здоровье в массы (о чем не подозревают даже ее учредители, поставившие свои подписи под документами из дружеского участия), живет исключительно на пожертвования. Скромно, но скромность в этой стране сегодня высшая добродетель…
      В дверь постучали: тихо, но решительно. Я сунул деньги в карман пиджака и нехотя пошел открывать…
      – Извините, я ненадолго. Честное слово.
      Я не люблю незваных гостей. Тем более, когда они приходят после тяжелого рабочего дня. И когда в их глазах такой странный отсвет – помесь тревоги и металла. Женских глазах.
      – Простите, я знаю, что у вас закончен прием, и что вы устали. Мне ваша помощница сказала, что после шести вы никого не принимаете. Но я вас очень прошу…
      Неуловимым движением она извлекла из сумочки пятидесятидолларовую купюру. Я молча посторонился. Я действительно не принимаю без предварительной записи и после шести. Но когда у человека такие весомые аргументы… Причем, полностью мои – с клиентов, приходящих без записи, Ане не ничего не причитается.
      Видимо, и посетительница кое-что поняла. Уже совсем уверенно прошла к столу, села напротив и без долгих разговоров выложила на стол руки ладонями вверх.
      – Мне сказали, что вы здорово умеете читать по рукам. Я хочу знать, что меня ждет.
      – Тогда вам нужно к цыганке.
      Деньги я уважаю, но репутация стоит дороже. Не хватало еще, чтобы ко мне повадились гадать.
      – Я вас очень прошу. Мне нужно, поверьте. Очень…
      Что-то очень жалкое, так не вязавшееся с обликом этой женщины, прозвенело в ее голосе. Несколько мгновений я смотрел на нее в упор. Ничем не примечательное лицо, на вид лет тридцать, невысокая, худощавая. На улице не заметил бы. И все-таки она странная. Ладно, не бывает правил без исключений…
      Линии и знаки у нее тоже были странные. С минуту я сосредоточенно разглядывал ее ладони, силясь понять это необычное сочетание. Ни одна известная мне болезней не могла повлечь такие операции. И в таком количестве. И в таких местах… Я машинально взял ее ладони в свои – ближе к глазам. И вздрогнул – пальцы нащупали очень странные для женских рук мозоли. Хорошо знакомые бывшему старшему лейтенанту десантно-штурмового батальона…
      – Что это было? Осколки, пулевые ранения? Вот здесь, здесь, здесь… – я довольно бесцеремонно тыкал пальцем в ее прикрытое свитером тело. – Почему так много и сразу?
      – И пули, и осколки, – ответила она тихо, отводя глаза в сторону. – Сначала – очередь, а потом граната из подствольника… А мне о вас правду сказали, – она встрепенулась, и взгляд ее стал жестким: – Но я пришла спросить вас о будущем, а не о прошлом.
      Я не люблю, когда со мною говорят таким тоном. В моем офисе. И когда это женщина, руки которой так хорошо знают оружие.
      – Скольких вы застрелили? Пятнадцать? Двадцать?..
      В глазах ее плескался ужас.
      – Я жду.
      – Двадцать шесть…
      Это прозвучало чуть слышно.
      – Хорошо платили?
      Она кивнула. Говорить, было видно, не могла. А я не хотел спрашивать. И так было ясно, где хорошо платили снайперу, а заодно стреляли в него из автомата и подствольного гранатомета. На той войне мог быть и мой Костик, случись ему родиться от другого отца. Он мог быть среди этих двадцати шести…
      – Что вы хотите от меня услышать?
      – Про будущее, – она не поднимала глаз. – В последнее время что-то предчувствие дурное. И сны всякие…
      Я еще раз бросил взгляд на ее ладони. Обычно я не говорю людям правды, когда ее лучше не говорить. Даже в самом точном прогнозе возможна ошибка, а кодировать без нужды человека на беду – не тот грех, который я готов взять на душу. Но сейчас…
      – Сколько вам лет? Точно, пожалуйста.
      – Тридцать два.
      – Давно исполнилось? – Почти полгода назад.
      – Тогда вам лучше лечь на дно. Если возможно, вообще не выходить из дому. Никаких контактов, контрактов, деловых встреч и поездок – даже за очень большие деньги. Если хотите жить…
      – Меня убьют? – она смотрела на меня твердо и осмысленно.
      Даже неприятным мне людям я не хочу говорить тяжкое. Человеку нужен хотя бы лучик надежды. Надеяться надо до последней минуты…
      – Могут. Если ввяжетесь в новое дело.
      – А если заставят?
      – Трудно заставить человека убивать…
      – Это, когда у него никого нет. А если – ребенок? И мать-инвалид?..
      Не надо меня уговаривать. Не надо. У миллионов людей – дети, а у многих тысяч – матери-инвалиды. Но далеко не все берут в руки снайперскую винтовку и едут убивать чужих детей ради счастья своего единственного…
      – Я все сказал.
      – Возьмите! – она выложила на стол купюру.
      Я покачал головой.
      – Пожалуйста! Я очень прошу. Это не те деньги…
      Я понял, что она сейчас заплачет. И молча сунул банкноту в карман.
      – До свидания. Вы мне очень помогли.
      Я не ответил. Некоторое время она нерешительно топталась у порога, но, так и не дождавшись слов прощания, тихо скользнула за дверь. Жизнь научила меня быть дипломатом. Но есть вещи, которые выше моих представлений о вежливости. Я не различаю убийц по полу.
      Легкие шаги затихли в коридоре. Я сел и машинально поскреб в кармане. Там было пусто – курить я бросил полгода назад. Лучше бы не бросал…

      Тихий, протяжный свист, ослабленный дверью, нежно прошелестел в отдалении, затем мягко, но требовательно заиграл зуммер совсем рядом. Сработали оба параллельных аппарата – в спальне и прихожей. Через секунду равнодушный механический голос телефона в прихожей назвал комбинацию цифр – кто-то далекий посягал на мой вечерний отдых.
      Номер, мигавший на табло аппарата, ничего не говорил. Несколько мгновений я рассеянно смотрел на красные цифры, решая: поднять трубку или оставить неизвестного абонента в разочаровании. Давно миновали времена, когда я коршуном кидался к телефону, не задумываясь, дурную или добрую весть несет мне звонок. Опыт работы свободно практикующим знахарем научил меня осторожно относиться к вечерним звонкам. Когда половина шизиков города виснет на твоей линии, чтобы рассказать об очередном покушении на их драгоценную жизнь, надо обладать большим запасом душевного здоровья, дабы самому не съехать с фазы. Теперешнего номера моего домашнего телефона нет ни в одной справочной службе города и ни в одной открытой базе данных. Это стоит денег, но душевное спокойствие дороже. Но все равно моя клиентура всеми правдами и неправдами узнает желанную комбинацию цифр, поэтому я регулярно ее меняю. Стоит недорого…
      Зуммер аппарата вновь сыграл знакомую мелодию, и равнодушный цифровой голос еще раз повторил цифры. Хитрый аппарат, созданный нашими людьми и, естественно, собранный ими же в каком-то подвале, честно отрабатывал уплаченные за него деньги. Последний раз я сменил номер месяц назад, вряд ли кто-то из моих беспокойных клиентов успел его узнать…
      – Алло, алло…
      Женский голос в наушнике был определенно знаком. Что-то давнее и не омраченное дурными воспоминаниями…
      – Слушаю.
      – Владик, ты?
      Действительно из давнего прошлого. Я уже год, как не Владик, но женщина на другом конце линии этого не знала. Ладно…
      – Да.
      – Не узнаешь?
      Ну конечно! Только женщина, возникнув из прошлого через год с лишним, может задать такой вопрос. В их представлении все это время мы должны терзаться воспоминаниями и каждый вечер не отходить от телефона, ожидая заветного звонка. "Не отрекаются, любя…"
      – Что-то припоминаю…
      Моя коронная фраза. Тепло и с легким чувством юмора. Теперь пусть она терзается: узнал или нет?
      – Самец… – в наушнике захихикали. – Ты не меняешься. Ладно, это Оксана. Теперь вспомнил?
      Оксана? Мальта, сентябрь, пляж, тихое шипение волн, лижущих источенные тысячелетиями камни острова Гоццо, и золотая головка на моих коленях. "Владик, я не хочу, чтобы ты уезжал. Зачем? Неужели мы не заслужили счастья? Скажи…" Я тогда так ничего и не ответил. А что скажешь? Каждый из нас заслужил счастье, только что из того? Люся была еще жива, а Костик заканчивал школу – о том, чтобы оставить их, я не хотел даже думать…
      – Оксана! Какими ветрами? Здесь?!. (Номер, определенный моим аппаратом, был местный.)
      – Да вот, принесло, – она довольно засмеялась. – Да ты не волнуйся, я не надолго. У вас выставка туристическая, вот я и доказала своему начальству, что это перспективное направление.
      Ты, конечно, докажешь. Я помню твоего шефа-мальтийца – лысого борова с перекошенной от нервной болезни рожей. "Мультик-миллионер", как ты его называла. "Мультик" – это от слова "Мальта". Он мог уволить тебя еще тогда – за своенравный характер и нежелание делить с ним постель. Но миллионеры умеют считать деньги, а все деньги от хлынувших на Мальту "русских" туристов шли через Оксану…
      – Как ты узнала мой домашний номер?
      – Костя дал.
      – Костя? – я даже онемел от неожиданности. – Ты что, ездила в Вену?
      – Там тоже была выставка…
      – И ты сумела его найти?
      – Обижаешь, – она снова довольно рассмеялась. – Можно подумать в Вене много студентов с такой фамилией…
      Ну конечно… Для человека, выросшего за пределами этой страны, "самец" – всего лишь биологический термин, и как фамилия он может вызвать лишь улыбку. К этому я привык. Но в языке моего народа "Самец" означает совсем другое – главный, самостоятельный, хозяин. Эту фамилию носили мой дед с бабушкой, и, в отличие от имен, я никогда даже не думал ее менять. Костик… Около года назад, когда погибла Люся, я звонил на Мальту. Но самой главной новости так и не сказал. Не смог. Говорить же о чем-то было нужно, и я похвастался, что Костик учится в Вене. И даже, кажется, сказал где. У Оксаны всегда была хорошая память…
      – Как твоя девочка?
      – Нормально. Она на Мальте, с мамой. Короче, Владик, я сейчас в гостинице, и если ты хочешь меня видеть…
      – Хочу!
      Пожалуй, я сказал это слишком поспешно. Но теперь мне уже было не до этикета…
      – Тогда приезжай. Я закажу столик в ресторане. Как скоро ты появишься?
      – Через полчаса.
      – Договорились. Ты… – она запнулась – Ты будешь один?
      – Сама знаешь.
      – Ну… – в наушнике радостно вздохнули. – Столько времени прошло… Короче, я жду.
      В наушнике запипикало.
      С армейских времен я привык одеваться быстро. Но в этот раз пальцы почему-то подрагивали и не попадали в петли накрахмаленной белой сорочки. Хуже всего пришлось с галстуком – скользкий, мягкий шелк повиновался плохо, никак не желая свиваться в привычный шикарный узел.
      – Помочь?
      От неожиданности я вздрогнул. Аня стояла в дверном проеме кухни, неласково наблюдая за моими мучениями. Я понял: все слышала. Черт, совсем про нее забыл!
      – Сам справлюсь. Лучше вызови такси.
      Она скользнула к аппарату, набрала номер и быстро назвала адрес. Я мысленно улыбнулся – моя школа!
      – Будет через пять минут, – она смотрела на меня все также неласково. – Вернетесь скоро?
      – Когда захочу, – я, наконец, справился с галстуком и решил поставить ее на место. Кто кого в конце концов приютил? – Впрочем, можешь закрываться на цепочку. Позвоню, если что…
      – Будете ночевать у нее? – в голосе Ани звучала уже нескрываемая ревность.
      – Как захочу. Тебя это не касается. Ясно? – разозлился я.
      – Она вам уже три раза звонила, – Аня словно ничего не заметила. ("А ты мне не сказала,– мысленно отметил я, – ну, погоди…") – Не надо вам туда, Викентий Иванович, останьтесь…
      Вместо ответа я с силой впечатал входную дверь в косяк…
 

* * *

 
      – Ты почему не ешь?
      – Сыт.
      – Чем? Любовью?
      – Просто успел поужинать.
      – А что это за девушка отвечала мне на звонки?
      – Секретарша.
      – С каких пор секретарши живут в одной квартире с шефом?
      – Что делать, когда бьет и выгоняет на улицу родной брат?
      – Ты, значит, пожалел и приютил?
      – Больше некому.
      – Она, как я поняла, к тебе неровно дышит.
      – Это ее проблемы.
      – Сколько ей лет?
      – Девятнадцать.
      Она чуть не переломила вилку пополам.
      – Ты хочешь сказать, сатир старый…
      Я захохотал так, что за соседними столиками стали оглядываться. Лицо ее побелело, а глаза стали сухими и страшными.
      – Слушай, Ксюша, полотора года прошло. И ты прилетела сюда только затем, чтобы закатить мне сцену ревности?
      Глаза ее на мгновение стали неподвижными, а затем набрякли влагой. Я быстро пересел на свободный стул рядом с ней и спрятал ее лицо у себя на груди. Вовремя. Иначе на нас смотрел бы весь зал…
      – Как ты можешь, скотина?! Да я… Я целый год телефоны обрывала… Твой не отвечает, а девчонки, что тогда на Мальту с тобой приезжали, говорят: фирму закрыл, сам пропал. Я не знала, что думать, – она затяжно и глубоко всхлипнула, на мгновение оторвавшись от моей повлажневшей рубашки, – хорошо про Костю вспомнила, поехала к нему…
      – Он тебе все сказал?
      – Что ты теперь колдуном каким-то работаешь. Что имя сменил…
      – Знахарь я, – машинально поправил я. – А им имена менять положено. Про Люсю говорил?
      – Что "про Люсю"? – она смотрела на меня снизу вверх, вся подобравшись. – Я постеснялась спрашивать. Да он и не очень хотел разговаривать – еле телефон твой выпросила. Вы развелись?
      – Можно сказать и так. Похоронил. Вскоре после Мальты.
      Она отстранилась, и лицо ее снова стало белым.
      – Как?..
      – Автокатастрофа. Я тебе рассказывал, какая она своенравная. Она и по дорогам хотела ездить, как ей хотелось. А тут грузовик по встречной полосе…
      – Почему ты мне не сказал? Почему?..
      – Потому что ты обрадовалась бы.
      Несколько мгновений она растерянно смотрела на меня. Затем опустила голову.
      – Извини. Я думала, что ты ее не любишь.
      – Я тоже так думал.
      Это была правда – лет через пять после свадьбы я понял, что не люблю свою жену. Но разводиться по этой причине было глупо – в квартире носился по комнатам и вовсю задавал свои детские вопросы Костик, и я утешал себя тем, что легко находил забвение на стороне. Благо Люся при всем своем равнодушии к сексу считала себя неотразимой и даже в мыслях не допускала, что ей могут изменять.
      Несмотря на патологическую самовлюбленность, она была неплохой женой: держала дом в порядке, ревностно растила Костика и заставляла мужа развиваться. Благодаря ее понуканиям я заочно закончил военное училище тыла, затем институт иностранных языков и даже дослужился до старшего лейтенанта. Но потом все поменялось. Военная служба перестала считаться престижной, а Люся передумала быть офицершей. Женой бизнесмена ей нравилось больше. Благодаря ей мы перебрались из захолустного городка, где стоял батальон десантно-штурмовой бригады, в столицу края и сделали это вовремя – свободная продажа жилья была еще новым делом, и мы купили хорошую квартиру у отъезжавших на историческую родину граждан буквально за копейки – вернее, за рубли. Вся страна в те времена рвалась из надоевшего социалистического лагеря за границу: туризм, как бизнес, не рос, а летел; и за два года я обставил новую квартиру всем, что душа (естественно, Люси) желала. Я сам купил ей давно обещанную машину – новенький и скоростной "фольксваген-гольф." Лучше бы старый "мерседес", который, как мне сказали позже, смог бы выдержать такой фронтальный удар…
      До Люсиной гибели я двадцать лет не плакал… И мне не хотелось тогда, чтобы кто-нибудь радовался случившемуся. Особенно в квартире хозяина "Гранд-отеля" на острове Гоццо…
      Последние слова я, кажется, произнес вслух. И тут же пожалел – она едва не задохнулась под напором не сказанных слов.
      – У тебя очень хорошая, искренняя девочка, Ксюша. Она в тот вечер, прежде, чем дать мне номер телефона, сказала, у кого ты… – А ты – злой… – она говорила медленно, тщательно подбирая слова. – Ты же ведь знал все, прежде, чем меня к себе в номер тащить. Ведь знал?..
      – Знал. Но мне потом кое-что пообещали. А я тебя за язык не тянул…
      – Да я к нему по делу зашла! Там одной девочке надо было задержаться, у нее деньги украли наркоманы в Валетте. Надо было договориться…
      Она говорила с искренним возмущением. Возможно, все было и так. Возможно… Что-что, а договариваться… Когда ей не удалось убедить меня остаться, она задержала на Мальте всю группу. В аэропорту вдруг выяснилось, что наши места на рейс "Аэрофлота" почему-то продали в Касабланке и что нам теперь ничего не остается, как задержаться на острове три дня. "Мультик-миллионер" все эти дни ходил зеленый – ему пришлось, как принимающей стороне, взять на себя все расходы. Я до сих пор не представляю, как это удалось Оксане, но то, что всю эту историю заварила она, понял еще в аэропорту. На обратном пути в отель она сияла, как полная луна, а когда мы вошли в номер, там уже ждало серебряное ведерко с бутылкой шампанского и ужин на двоих…
      В те три дня я действительно поверил, что все свои двадцать восемь лет она ждала только меня. Что беременность в четырнадцать и роды в пятнадцать, затем собственный престижный магазин в Москве, муж-дипломат, разорение, поспешный развод, вынужденное бегство от бандитов-кредиторов за границу – все эти испытания, выпавшие на ее долю, посланы судьбой только затем, дабы стройная природная блондинка с глазами цвета горького шоколада, гремучая смесь степных хохлов с поволжскими немцами, познала истинную цену самостоятельного мужчины сорока лет, пусть небогатого, но сильного и находчивого. Мне в это так хотелось верить. Пока Танюша, милая, но избалованная девочка, с которой мы тогда на острове успели подружиться, не сказала мне, только что овдовевшему и ищущему утешения, где ее мать…
      – Я скоро.
      Она глядела на меня испуганно.
      – Шампанское… – успокаивающе улыбнулся я.
      В баре я торопливо купил красную пачку "мальборо", с наслаждением сорвал с нее целлофановую обертку. В туалете стрельнул огоньку у какого-то подгулявшего китайца или монгола – тот только дружелюбно осклабился на просьбу. С наслаждением глотая горький дым, я несколько минут разглядывал свое изображение в зеркале. На меня устало смотрел высокий, плечистый мужик, пожалуй, уже грузноватый. Высокий лоб, большие залысины, обильные седые ворсинки в жестком "ежике". "Старый сатир…" Неужели ради такого стоило лететь за две с половиной тысячи километров?.. Если хорошо подумать, то глубоко наплевать, по какой причине она оказалась тогда в квартире хозяина "Гранд-отеля". "Вдов утешают в постели." Вдовцов – тоже. И утешительниц таких у меня нашлось выше крыши…
      Две большие черные тени нарисовались за моей спиной. Я развернулся заученно-резко – сработали рефлексы, доведенные до автоматизма в армии. Однако двое в черных костюмах и ослепительно белых рубашках с темными галстуками не выказали враждебности. Тот, что был слева от меня, худощавый, со впавшими щеками, спросил тихо: