– И не смей со мной больше об этом! Все! Хватит!

Настя что-то еще сказала, но Илья, не слушая ее, вышел за дверь, хлопнув ею так, что звон пошел по всему дому, сбежал вниз по лестнице и вылетел из темных сеней на улицу. Ночная Живодерка была пуста, ветер шелестел мокрыми листьями, дождь тут же намочил рубаху, и стало холодно. Илья передернул плечами. Зная, что Настя сейчас стоит у окна и смотрит на него, торопливо пересек темный двор, вышел за калитку и пошел прочь – сам не зная куда.

– Ну, все, чавалэ, готово дело! – весело сказал Яшка, входя во двор Большого дома. – Федор запил.

Двор взорвался недоверчивыми возгласами. Молодые цыгане попрыгали с лестницы, из-за дома прибежали дети, из окон свесились головы девчонок. Яшку тут же окружили, затормошили, засыпали вопросами.

– Правда или нет?

– Ты точно знаешь, морэ?

– Может, не всамделе?

– Куда уж всамделистей! – смеясь, отмахивался Яшка. – Сам видал только что – идет по Грузинской, весь щеглами обвешанный, свиристят, проклятые, как на ярмарке. Верный знак! Ну – кто смелый со мной к Толоконникову?

Дом купца Толоконникова, двухэтажный, с флигелями и мезонином, был самым большим и красивым на Грузинской улице. Его окружал роскошный сад фруктовых деревьев, и в середине лета сквозь густую листву светились желтые и розовые яблоки, тяжелые, темные вишни, коричневые, исходящие на солнце соком груши. До самых холодов хозяйка с прислугой собирали с ветвей это великолепие и варили варенье, дразня запахами все окрестности. Хозяин дома, купец-промышленник Мелентий Силыч, страстно увлекался ботаникой и в своем саду выводил необыкновенные сорта роз и пионов, прививал заморские груши к русским рябинам и год за годом пытался – правда, пока безрезультатно – выращивать под колпаками апельсины и лимоны. Но главной гордостью толоконниковского сада был крыжовник. Поговаривали, что во всей Москве не найдется такого сорта, который хозяин привез из Парижа. Знающие люди божились, что и во всей загранице таких кустов раз-два – и обчелся. К середине лета созревали ягоды, тяжелые, прозрачные, медового цвета, светящиеся мелкими косточками, каждая со сливу величиной. Смотреть на это чудо приезжали даже профессора Московской академии. Про толоконниковский крыжовник по Москве ходили легенды, но даже самые отчаянные смельчаки не могли похвастаться тем, что пробовали его.

Еще никому не удавалось совершить удачный набег на сад Толоконникова. Мало того, что он был обнесен высоченным забором; мало того, что ночами вдоль этого забора бродили злющие кобели, – но в саду еще постоянно маячил сторож Федор, устрашающего вида мужик с рябым плосконосым лицом, единственным глазом, тусклым и страшным, и заряженной солью берданкой. Когда это чудовище спит, не знал никто. Стоило в любое время дня или ночи даже просто прикоснуться к свешивающимся через забор сада ветвям, как тут же раздавался скрипучий голос: «Ходи, ходи мимо, добрый человек». Федор не ругался, не орал, но от его негромкого голоса брала такая жуть, что «добрый человек» убегал от забора во все лопатки. Цыганки всерьез уверяли, что Федор – беглый каторжник и убийца. Беременные женщины опасались лишний раз пройти мимо толоконниковского дома, свято веря, что от взгляда Федора может случиться выкидыш. Дети боялись его смертельно и бросались врассыпную, едва заметив бредущую по улице горбатую, приземистую фигуру. Разумеется, что в те дни, когда Федор был в добром здравии, никто из живодерских храбрецов даже близко не приближался к толоконниковскому саду.

Но и у одноглазого страшилища была своя слабина: раз в полтора месяца Федор аккуратно запивал. Пил он неделю, тихо, но беспробудно, запершись в своей сторожке в дальнем углу сада. Живодерцы узнавали об этом по многоголосому щебетанию, несущемуся из домика Федора по всей улице. Следуя своей непонятной прихоти, каждый раз перед запоем Федор отправлялся на Тишинский рынок, скупал там щеглов и синиц, обвешивал клетками всю сторожку и пьянствовал среди непрестанного щелканья, свиста и рулад. Откуда была эта страсть к птичьему пению, никто не знал, но признак был верный: Федор скупает на Тишинке птицу – жди запоя.

– Я полезу, клянусь! – стуча кулаком в грудь, божился Яшка. – Зря я, что ли, третье лето случая дожидаюсь? Два года назад Федор на Троицу запил, весь крыжовник еще зеленый висел, а прошлогодь – сразу после Спаса, уже весь урожай сняли. Сегодня как раз вовремя! Я не я буду, если все кусты не обдеру! Хватит этим каторжанам народ дразнить!

– Яша, не надо… – У стоящей рядом Дашки дрожал голос. – Ну что с того, что Федора нету? А собаки? Разорвут…

– А что мне собаки? – хмыкал Яшка. – Ноги-то на что? Не от таких бегали! Ну – кто со мной?

Цыгане мялись, смущенно поглядывали друг на друга, на Яшку, молчали. Сидящая на лестнице Маргитка, сощурясь, оглядела их, презрительно присвистнула сквозь зубы, спрыгнула на землю.

– Меня возьмешь?

– С ума сошла! – фыркнул Яшка. – Как раз за юбку полканы и ухватят!

– Подвяжу юбку. Берешь, что ли?

– Выкуси! – Яшка показал сестре фигу. – Такое дело парню по грудки, а тебе – так с головкой.

Ничуть не обидевшись, Маргитка отстранила фигу, вызывающе посмотрела на цыган:

– Что же делать, если парней-то больше нет? Одни телята остались!

Яшка нахмурился, но промолчал. И недоверчиво поднял брови, когда с крыльца раздался взволнованный голос:

– Я пойду!

Гришка прошел сквозь расступившуюся толпу цыган, встал рядом с Яшкой, повторил:

– Я с тобой.

– Смотри, морэ… – Яшка, казалось, колебался. – Там ведь правда кобели бешеные!

– Ништо. Да отстань ты от меня, ну? – Гришка сердито оторвал от рукава Дашкину руку. – Сказал – пойду, значит, пойду!

– Повадился кувшин по воду ходить… – рассмеялась Маргитка, но Яшка показал ей кулак, и она умолкла.

Через десять минут вниз по Живодерке двигалось пестрое шествие. Гришку с Яшкой провожали как на ратный подвиг, и они шли по улице окруженные толпой молодежи. Из-за заборов высовывались головы соседей, слышались вопросы: «Куда вы, цыгане?» – «К Толоконникову», – небрежно отвечал Яшка, и в ответ слышался изумленный возглас или уважительный свист. Нередко из дома выбегали дети и бежали следом за процессией. К дому Маслишина подошла уже целая толпа, и к цыганам присоединились несколько студентов и Анютка в новом голубом платье.

Гришка чувствовал, что девчонка не сводит с него глаз. После пожара прошел месяц, и дня не было, чтобы Анютка не попалась ему на глаза. То она кивала ему из-за забора маслишинского дома, то чинно здоровалась в лавке, то быстро взглядывала из-под ресниц, входя в Большой дом с каким-нибудь поручением мадам Данаи. Было очевидно, что девчонка влюбилась по уши. Цыгане ржали. Яшка одобряюще хлопал его по спине: «Не будь дураком, морэ, кобылка сама копытом бьет!» Маргитка брезгливо морщилась, молчала. Гришка отшучивался: «Зачем она мне?» – но в душе ему льстило, что девчонка в открытую бегает за ним, не боясь ни насмешек, ни бабьих языков. Да и не страшная девчонка… Волосы – как золотой пух, глаза ясные, смеются всегда, поет как канарейка, и неплохо поет. Смешная… да вот только что делать-то с ней? Не жениться же в самом деле… А так, как Яшка советует, не хочется. Малявка Анютка еще для таких дел. И видно, что нецелованная, даром что прожила в потаскушьем заведении всю жизнь. Зачем девчонке судьбу портить?

На Большой Грузинской Яшка остановился.

– Все, господа и дамы, дальше мы одни. Нечего такому войску светиться.

– Мы здесь ждать будем, – сказал Федька Трофимов, тряхнув толстенной палкой. – Ежели чего – свистите, отбивать побежим.

– Ладно. А ты, оторва, куда?

– С вами, с вами! – Маргитка, к которой обращался Яшка, и глазом не повела. – Я сказала – значит, сделаю.

– А ну кому говорят, пошла…

– А не возьмешь – побегу и отцу пожалуюсь! Вот он обрадуется, как узнает, куда вас понесло!

Яшка, который боялся отца больше, чем цепных собак и Федора вместе взятых, заколебался.

– Морэ, не сходи с ума, – тихо сказал ему Гришка. – К чему она там?

– Да что с ней, заразой, сделаешь? – растерянно пожал плечами Яшка, повернулся к сестре: – А черт с тобой, идем! Ты в случае чего с голым задом по улице побежишь, не я!

Тихо препираясь, они подошли к самому дому Толоконниковых. Забор закрывали ветви вишен, свешивающихся почти до земли. Яшка раздвинул их, уцепился обеими руками за кромку забора, подтянулся и уселся на забор верхом, вглядываясь в зеленые дебри сада. Через минуту он спрыгнул обратно, исподлобья взглянул на друзей и мрачно сказал:

– Ничего не выйдет. В саду сам Толоконников со всем семейством чай пьют. Прямо на веранде.

– Может, подождем? – неуверенно предложил Гришка. – Не до ночи же они сидеть будут…

– До ночи и будут, – уныло сказал Яшка. – Пока два самовара не выдуют – не уймутся, знаю уж. А ночью собак спустят. Тьфу, и что за невезуха такая… Влезь, погляди сам.

Гришка тоже взобрался на забор, раздвинул вишневые ветви. Со стороны дома был виден самоварный дымок, мелькала рыжая борода хозяина и синий платок хозяйки, слышались голоса.

– Нарочно уселся, змей рыжий! – сокрушался внизу Яшка. – С веранды прямо на крыжовник вид. И что за проклятье… Слезай, Гриха, пойдем уж. Может, завтра…

– А я знаю, что делать, – вдруг заявила Анютка.

Три пары глаз недоверчиво уставились на нее.

– Выдумываешь, милая, – неприязненно сказала Маргитка. – Что здесь поделаешь? Порчу, что ли, через забор на них напустишь?

– Я не ведьма небось, – улыбнувшись, сказала Анютка. – А вот позвольте-ка шалю вашу, Марья Дмитриевна.

Маргитка фыркнула, но шаль сняла. Через минуту над улицей взлетел негодующий вопль:

– Ты что же, шалава распропащая, делаешь? Отдай!!!

Поздно: шаль валялась в пыли, а Анютка с упоением топтала ее ногами. Маргитка кинулась было к ней, но Яшка, с интересом наблюдающий за Анюткой, поймал сестру за локти. Превратив шаль Маргитки в абсолютно непотребный, желтый от пыли ком, Анютка взялась за свой наряд. Зачерпнув жидкой грязи из чудом не просохшей лужи у забора, она, не жалея нового голубого ситца, щедро измазала платье. Затем взялась за рукав, крякнула, дернула – и платье украсила внушительная прореха. От изумления умолкла даже Маргитка.

– Ума лишилась… – пробормотала она, глядя на то, как Анютка обеими руками ерошит свои волосы, превращая их в воронье гнездо, проводит грязными от пыли руками по лицу, сбрасывает ботинки и забирается в лужу по самые щиколотки. Через пять минут она радостно сказала:

– Ну, все, готово.

Перед ошеломленными цыганами стояла невероятно грязная, босая, в изодранном платье и пыльной шали лохматая девчонка-нищенка.

– Господи, ты чего с собой сотворила-то? – ужаснулся Гришка. – Мать родная не признает!

– А мне того и надо! – Сквозь слой пыли блеснули зубы, Анютка рассмеялась. – Толоконниковы-то меня знают как облупленную, а так… Яков Дмитрич, ваш уборчик позвольте… То есть пошла я.

– Куда?!

– Да туда. – Анютка, прижимая к груди Яшкин картуз, двинулась вдоль забора, и Гришка понял, что она идет прямо к калитке.

– Ты что, бестолковая?! – Он кинулся было за ней, но Яшка придержал его за рубаху.

– Стой. Кажись, знаю я, что она выдумала. Садись-ка сюда, в кусты.

Втроем они устроились в густых кустах черемухи у забора. Наступила тишина. Совсем рядом в яблоневых ветвях свистела иволга. Со стороны щукинского дома проорал петух. Пахло мятой и шиповником, в кустах гудели пчелы. Маргитка еще некоторое время шепотом ругалась по поводу безнадежно пропавшей шали, но вскоре умолкла и она. А еще через минуту со стороны дома Толоконниковых послышался звонкий голос Анютки, поющей песню:

Слети к нам, тихий вечер, на мирные поля,
Тебе поем мы песню, вечерняя заря…

Глаза Гришки стали круглыми, как орехи. Он выронил изо рта соломинку, которую жевал все это время. Запинаясь, выговорил:

– Это… кто поет-то?

– Она, Анька… – пожал плечами Яшка. – Она же в церковном хоре поет, голос дай боже!

– А вот и ничего особенного, – тут же сказала Маргитка. Зеленые глаза ее сузились.

– Молчи, дура! У тебя и половины такого не будет. – Яшка восхищенно покачал головой, взглянул на Гришку. – Вот черт, девчонка-то… До чего додумалась! Уж если ты тут чуть чувствий не лишился, то Толоконниковы и вовсе ошалеют. Ну, с богом, живо на забор! Маргитка, жди тут! Ежели чего – свисти, как я тебя учил!

Маргитка согласно кивнула. Но едва парни скрылись за забором, как она быстро побежала вдоль забора к калитке Толоконниковых. Чистый голос слышался все ближе, и вскоре Маргитка увидела Анютку. Та стояла возле калитки в пыли, протянув Яшкин картуз в сторону забора, и пела романс. Вскоре вышла прислуга Толоконниковых, толстая рябая девка. Она открыла калитку и жестом пригласила Анютку войти. Высунувшись из куста, Маргитка видела, как та, робко кланяясь, приближается к веранде, как что-то отвечает на басистый вопрос хозяина дома и после этого, сложив руки на груди, запевает новое:

Ах, зачем эта ночь так была хороша,
Не болела бы грудь, не страдала б душа…

Маргитка вытянула шею. Кусты крыжовника за верандой чуть заметно качались, но Маргитка знала: Яшка с Гришкой стараются вовсю. «Вот интересно: успеют все ободрать или нет?» – подумала она. И в тот же миг над Большой Грузинской грянул визг:

– Ах, нечисти! Мелентий Силыч, гли-ка! В кустах-то! Ах, матушка пречистая, помогите-е-е!

Маргитка как ошпаренная выскочила из куста: заметили! За забором поднялись крик, вопли, ругань, к которым вскоре присоединилось яростное собачье рычание. Из калитки опрометью вылетела Анютка, за ней выбежали Яшка и Гришка. А вслед за ними вырвались, давясь лаем, знаменитые толоконниковские цепные кобели.

И началась погоня. Впереди всех, поднимая пыль и задрав юбку до колен, с отчаянным визгом мчалась Маргитка. За ней несся Яшка, прижимая к себе завязанную на животе рубашку с крыжовником, а позади бежали, взявшись за руки, Гришка и Анютка. Они заметно отставали: босая Анютка спотыкалась на каждом камне.

– Скорее ж ты, курица! – Гришка дергал ее за руку все сильнее: собаки нагоняли.

– Не могу я, Гри… Гри… Григорий Ильич… – простонала Анютка, хватаясь за грудь. – Мочушки нету… Все ноги сбила…

– Скорее, порвут!

– Бросьте меня, бежите сами…

– Еще выдумала! Ну, залетная, шевелись! Немного осталось!

Неожиданно Анютка с силой вырвала руку и остановилась.

– Ты с ума сошла! – завопил Гришка, кидаясь к ней, но было поздно: из-за поворота вынеслись огромные собаки со вздыбленными загривками. Гришка дико осмотрелся по сторонам в поисках палки или булыжника, но Анютка грозным жестом приказала ему не шевелиться и, глубоко вздохнув, шагнула навстречу собакам. Теперь уже не было сомнений: девчонка рехнулась от страха. Гришка все-таки успел поймать ее за подол, но Анютка резко вырвалась, опустилась на четвереньки прямо перед красными, оскаленными, роняющими пену пастями… и на всю Грузинку раздалось угрожающее собачье рычание, перешедшее сначала в лай, а затем – в захлебывающийся брех. Гавкала Анютка художественно, как настоящий сторожевой пес. Толоконниковские кобели растерянно заворчали, попятились. А когда Анютка, войдя в роль, кинулась на них на четвереньках, собаки повернулись и дружно бросились назад в переулок – только пыль взметнулась столбом. Стало тихо. Из-за заборов свесились головы обывателей. С другой стороны улицы потрясенно глядели Маргитка и Яшка. А Анютка села в пыль, закрыла лицо руками и расплакалась навзрыд. Гришка растерянно оглянулся на Яшку. Тот энергично закивал: мол, давай, утешай. Гришка подошел, сел рядом, тронул дрожащее плечо в прорехе платья.

– Что ж ты сейчас-то, глупая, воешь? Ты… тебе как в голову-то такое пришло?

– Батюшка покойный выучи-и-ил… – заливалась в три ручья Анютка. – Они охотник были, всегда говорили: собак бояться нельзя… Они – на тебя, а ты – на них, да кричи что есть мочи… Уж как я боялась, что вас схватят, господи-и-и…

– Ну, совсем дура! – только и сумел сказать Гришка.

Анютка перестала плакать; всхлипывая, влюбленно посмотрела на него снизу вверх мокрыми глазами. Рука Гришки все еще была на Анюткином плече, и он решился снять ее лишь тогда, когда подошли Яшка и Маргитка.

– Вот хитрющая девка, – уважительно сказал Яшка. – Гриха, а ведь не всякая таборная цыганка так-то додумалась бы, а?

Гришка подтвердил, что да, и таборная бы не додумалась. Рядом стояла и смотрела сощуренными, злыми глазами Маргитка, и ему ужасно хотелось освободить руку из Анюткиных пальчиков, но девчонка держала крепко. Подумав, Гришка спросил:

– Скажи-ка, а Яков Васильич слышал, как ты поешь?

– Как не слышать, слышал, – смущенно улыбнулась Анютка. – Они меня даже в хор звали.

– А ты что же?

– Да куда же мне в хор-то? И не цыганка я вовсе, и не певица… И расположения не чувствую.

– А какое тебе нужно расположение? – удивился Гришка. – У тебя голос просто небесный, если бы моя мама услышала, она бы тебя на руках носила! А что не цыганка – это пустяки. И в «Стрельне», и в «Яре» русских много. И хорошо поют. По-моему, тебе в хор обязательно нужно.

– Вы… взаправди так думаете, Григорий Ильич? – порозовев сквозь покрывающую лицо грязь, прошептала Анютка.

– Вот она хоть и дура, а его умнее, – шепотом сказала Маргитка брату. – Только ее в хоре не хватало, ободранки.

– Молчи, каракатица! – огрызнулся Яшка. – Анька, вставай. Гриха, поднимай ее, что ли. Вон уже наши бегут.

В конце улицы действительно вздымалась клубами пыль: это летели на выручку цыгане. Анютка вскочила, всплеснула руками.

– Господи! Куда же я с такой личностью?

– Пошли к колодцу, умоешься.

Гришка взял ее за руку, потащил в переулок. Яшка усмехнулся, глядя вслед. Маргитка фыркнула:

– Тьфу… белорыбица костлявая.

Сказано это было намеренно громко, и Анютка остановилась. Но головы не повернула, уверенно взяла Гришку под руку и запела звонко, на всю улицу, известную песенку хоровых цыган:

– Ты, цыганочка-душа, скажи, любишь ли меня?
– Я любить-то не люблю, отказаться не могу!

– Что, пхэнори, съела? – расхохотался Яшка.

– Вот паскуда… – сквозь зубы процедила Маргитка. Резко повернулась и пошла к Живодерке.

Яшка догнал ее.

– Ладно, сдуйся, пузыря. Крыжовину хочешь?

– А ты не все растерял? – поразилась Маргитка. – Давай!

Яшка полез под рубаху. Его добыча являла собой плачевный вид и большей частью была размазана по Яшкиному животу. Ругаясь и стряхивая липкую желто-зеленую массу на землю, Яшка все-таки нашел несколько нераздавленных ягод, одну протянул сестре, еще одну сунул в рот, пожевал, остановился с недоверчивым видом, сморщился:

– Фу… Ки-и-ислая… Гнилая, что ль, попалась?

– Нет, у меня тоже кислая, – растерянно сказала Маргитка, выплевывая полуразжеванную ягоду в пыль. – Ну-ка, дай еще одну!

К тому моменту, когда из переулка появились Гришка и кое-как умытая Анютка, брат с сестрой в кольце цыган уже перепробовали все уцелевшие ягоды.

– Тьфу, хуже уксуса! – разочарованно сказал Яшка, выплевывая последнюю. – Одна видимость райская… Слышишь, Гриха, зря мучились!

До поздней ночи по Живодерке носились две новости: одна – то, что хваленый толоконниковский крыжовник не стоит доброго слова и что нашли в нем профессора из академии – непонятно; вторая – что племянница мадам Данаи хитра, как настоящая романы чай^[44] из настоящего табора. Гришку хлопали по плечу, посмеивались: «Женись, чаво, с такой бабой не пропадешь!» Он сердился, молчал. И допоздна искал глазами среди цыган Маргитку, но той не было.

Глава 9

Стук в дверь раздался во втором часу ночи.

– Эй, сестрица… Илюха… Вставайте!

– Что такое, бог ты мой… – простонал Илья, отрывая голову от подушки. – Кузьма, сдурел ты, что ли? Только-только легли…

– Вставайте, рая^[45] приехали!

– Тьфу, холера… Настька, слышишь? Поднимайся!

Жена уже и без этого встала с постели. Илья с некоторой завистью наблюдал за тем, как она ловко и быстро, словно ее и не разбудили среди ночи, приводит в порядок волосы, натягивает платье, плещет в лицо из ковша в углу. Не цыганка, а солдат. По боевой трубе раз-два – и готова.

– Илья, что же ты? – спросила она через плечо, надевая перед зеркалом серьги. – Идешь?

Илья сел на постели, почесался, зашарил вокруг себя руками в поисках рубахи, с тоской думая о том, что после проведенного в ресторане вечера не проспал и часа. Настя, уже готовая, стояла у двери и прислушивалась к шуму снаружи.

– Кого же это принесло?

– Твоего Толчанинова небось… Или Грачевского. – Илья зевнул. – И что тебе в этом за радость, не пойму.

Настя молча улыбнулась. Взглянув на мужа, взяла гребенку, несколько раз провела по его всклокоченным волосам.

– Чисто леший, право слово. Идем, Илья. Наши уже внизу все.

Настя была права: нижняя зала была полна цыганами. Гитаристы настраивали инструменты, Митро, дающий «главную ноту» остальным, помахал спускающемуся с лестницы Илье рукой, показал на диван. Там в окружении молодых цыганок сидели гости. Оглядев смеющихся, еще заспанных девчонок, Илья убедился, что Маргитки среди них нет.

– Кто приехал? – спросил он у Кузьмы.

– Это к Маргитке. И где там она, зараза? Первая ведь услышала, что подъезжают, весь дом всполошила… Прическу, что ли, наворачивает?

К Маргитке? В сердце тут же царапнулось что-то нехорошее. Илья внимательнее взглянул на диван и с досадой убедился, что одним из гостей был собственной персоной Сенька Паровоз. Сейчас он уже не выглядел приказчиком из сухаревской лавки. Первый вор Москвы сидел в вальяжной позе, закинув ногу на ногу, мягкая шляпа лежала рядом с ним на столе, из-под расстегнутого пиджака был виден атласный жилет с золотой цепочкой от часов. Стоящая рядом Иринка что-то весело спрашивала у него, Сенька отвечал, показывая в улыбке крупные белые зубы. Двое других гостей явно были «из чистых»: приличные чесучовые костюмы, пенсне, аккуратно подстриженные усы, а у одного из них Илья даже с изумлением заметил в нагрудном кармане записную книжку с вложенным в нее карандашом. Господи всемилостивый… как это Сеньку в такую компанию занесло?

– Дмитрий Трофимыч, где дочь-то? – весело спросил Сенька у подошедшего с гитарой Митро. – Вы замуж не спровадили мою красавицу?

– Как можно, Семен Перфильич? – усмехнулся Митро. – Обожди, сей минут будет. Как твою милость увидала – сейчас начесываться кинулась. Скажи лучше, кто это с тобой? Владислава Чеславыча знаю, а вот с молодым барином не имею чести…

– А, эти… – Семен быстро оглянулся на своих спутников, задумался на минуту и вдруг, не сдержавшись, совсем по-мальчишески прыснул в кулак. – Это знаешь кто, Дмитрий Трофимыч? Господа-сочинители! Мне их дядя Хиляй из «Ведомостей» сосватал, третий день за мной ходют, как нанятые!

– Зачем?! – изумился Митро – ему изменила его обычная сдержанность.

– Изучают! – расхохотался Сенька. – Я на Сухаревку – они за мной, я на Хитров – они за мной. И не боятся ведь, черти, только бледные уж оченно ходили там… Книжку про меня хотят писать, вишь до чего дожил! Еще и в дело со мной просются! Чую, что и на каторгу их с собой брать придется!

– А что, к тому идет? – серьезно спросил Митро.

Посерьезнел и Семен.

– Да знаешь ведь, в нашем деле всяко бывает. Все под богом ходим.

Митро согласно кивнул, снова занялся гитарой. Сенька с нетерпением уставился на лестницу. Один из гостей что-то торопливо строчил в записной книжке. Илья тоже взял гитару, пробежался пальцами по ладам, делая вид, что проверяет настройку, исподтишка разглядывал ночного гостя, прикидывал – узнал его Сенька или нет. С виду, кажется, нет…

За два месяца, проведенных в Москве, Илья уже не раз слышал о Сеньке Паровозе. И дело было отнюдь не в ухаживаниях последнего за Маргиткой. Слава Сеньки как первого налетчика гремела на всю Москву. Несмотря на молодость (ему было двадцать пять лет), Семен уже успел стать главной головной болью московского сыска.

Дитя Хитрова рынка, сын уличной красавицы и вора-домушника, Сенька с ранних лет был предоставлен самому себе. С оравой таких же оборванных огольцов он носился по Хитровке и прилегающим переулкам – там вырвут сумку у обывательницы, там налетят на почтенного господина и в минуту обчистят карманы, там собьют лоток с головы торговца и расхватают пироги и сайки… Мать, умирая, передала мальца «с рук на руки» своему тогдашнему обожателю – громиле Степке Пяткину. Пяткин поклялся на иконе сделать из «шкета» человека. Степкина шайка воров-домушников наводила тогда ужас на весь город, и атаман пристроил мальчишку «стоять на стреме» во время профессиональных операций. Впрочем, на этой бездоходной должности Сенька не задержался и вскоре участвовал в налетах на квартиры москвичей на равных с другими ворами. Ему было тогда одиннадцать лет. А в пятнадцать, когда Степку Пяткина зарезали в трактире «Пересыльный», Сенька занял место атамана. Ни один из взрослых воров не воспрепятствовал этому: за молодым домушником прочно держалась слава лихого парня, отчаянной смелости вора и надежного товарища, который не сдаст своего даже под смертным боем. Именно Сеньке пришла в голову мысль ограбить квартиру обер-полицмейстера Москвы Власовского. Он же и попытался привести безумную идею в исполнение, но операции помешало досадное недоразумение: Сенька ошибся окнами и влез к соседу Власовского, генералу Мордвинову. У генерала оказалась дома кухарка, поднявшая крик на весь переулок. На вопли сбежались дворники, жандармы и пожарные, но все это ополчение не помешало Сеньке смыться по крыше и стать, несмотря на провал операции, главным героем Хитровки. Он возглавил шайку домушников, готовых идти за него в огонь и в воду, – и Москва задрожала.

В скором времени Сеньке показалось, что квартирные кражи – слишком мелкое занятие для делового человека, и он решил переквалифицироваться на грабежи магазинов. Любого другого на этом рискованном шаге карьеры неизбежно ждал бы провал, арест и пересыльный дом, но Сеньке невероятно везло. Полиция всего города гонялась за ним по Москве, устраивались облавы и проверки, ловились Сенькины подельники и любовницы, «накрывались» квартиры, где воры «тырбанили слам», но Паровоз уходил, как вода сквозь пальцы, тем самым умножая свою славу среди московского жулья. О нем сочинялись легенды, пелись песни в тюрьмах и ночлежках, рассказывались захватывающие истории.

А манера Сеньки производить грабежи восхищала даже все перевидевших обитателей Хитрова рынка. Обычно происходило все следующим образом. Средь бела дня к большому магазину на Кузнецком мосту или на Тверской подъезжал извозчик. Из пролетки не спеша выбирался Сенька, одетый настоящим барином – костюм-тройка, мягкая шляпа, плащ или летнее пальто через руку, – за ним шли двое-трое его громил. Компания входила в магазин, останавливалась у главного прилавка, Сенька неспешным движением вынимал из кармана «смит-и-вессон» и, выставляя его на всеобщее обозрение, деловито заявлял:

– Так, господа покупатели, прошу внимания. Я – Семен Паровоз, это – мои мальчики, мы здеся сейчас грабеж чинить будем. Нервных просят удалиться, жертвы нам без надобности. Барышнев просим не верещать и в обмороки не хлопаться: я чувствительная натура, расстроиться могу. Ежели агенты имеются – так машинка моя заряженная.

В считаные минуты магазин пустел – публика удалялась на удивление быстро и организованно, и в обморок действительно никто не падал. Полицейские агенты, если таковые и имелись среди посетителей, ни разу себя не проявили: «машинку» свою Сенька в самом деле заряжал. Перепуганный старший приказчик или сам хозяин без лишних слов открывал кассу и ссыпал всю выручку в объемистые саквояжи Сенькиных помощников. Сенька вежливо раскланивался, делал несколько замечаний насчет погоды, желал успешной торговли, добавляя что-то в таком роде: «Может, еще как-нибудь зайдем», – и спокойно, никем не преследуемый, уезжал на извозчике. И лишь после этого начинались положенные вопли, крики, обмороки и вызов полиции. А вечером того же дня приказчики ограбленного магазина в кругу восхищенных слушателей взахлеб рассказывали о «представлении» Сеньки, и по Москве пускалась новая легенда.

Ходили слухи о том, что Сенька заговоренный: недаром его не могла поймать вся московская полиция, недаром пули агентов при облавах свистели мимо, даже не задевая скачущей по крыше мишени. Сам Сенька всячески поддерживал такие слухи, важно говоря: «Мне тюрьма на роду не написана. Ежели и сяду, так по своей воле, как отдохнуть от вас, дураков, пожелаю». И продолжал внаглую громить магазины и богатые лавки.

У женщин Паровоз пользовался бешеным успехом. Любая из мессалин Хитровки сама готова была заплатить любые деньги, лишь бы «дролечка» Семен переночевал в ее комнатенке. Хитрованками Сенька не брезговал, но менял их как перчатки, заводя новую «любовь» чуть ли не каждую неделю. При этом была у него на содержании актриса оперетты, худая еврейка с лихорадочно горящими глазами, которой Сенька снимал квартиру в Столешниковом переулке. Экзальтированная певица изводила Сеньку своей ревностью и истериками целый сезон, пока он не приметил в «Эрмитаже» звезду венгерского хора мадемуазель Терезу. За Терезой последовала персидская танцовщица Зулейка, за Зулейкой – эфиопская царевна Рузанда, подвизавшаяся на подмостках кафешантана в Петровском парке. Устав в конце концов от всей этой экзотики, Сенька взял себе толстую и белую Агриппину из публичного дома на Грачевке и жил с ней почти по-семейному, изредка отвлекаясь по старой памяти на хитрованских девиц, до тех пор, пока не зашел в ресторан Осетрова и не увидел там Маргитку.

На сей раз Сеньку, по его же собственному выражению, «забрало до косточек». Целый месяц он каждый вечер появлялся у Осетрова, сорил деньгами, оставлял в хоре солидные суммы и дарил хихикающей девчонке бриллиантовые серьги и кольца с изумрудами. Маргитка, однако, держалась стойко: Митро велел ей «повременить». Он рассчитывал получить с Паровоза за дочь не меньше тридцати тысяч, но понемногу стало очевидно, что скопить такие деньги Сенька не в состоянии. Он слишком любил шумные кутежи, большую карточную игру и публичные дома и запросто проматывал в два-три дня огромные суммы, «взятые» в очередном магазине. Однако к цыганам Семен по-прежнему приезжал запросто, дарил Маргитке золото, звал с собой в Крым. Та смеялась, не говорила ни «да», ни «нет» и, по мнению цыган, сама была немного влюблена.