гляжу, Генка наш совсем раскис, а Котик прижал его к стене и помалу боксирует. Подходит Рыжий и как врежет по разу тому и другому - те с копыт долой, а Рыжий идет себе в зал, плюхается на скамью и изучает люстры. А те встали и идут бить Рыжего. Они братья - потому всегда вместе. Не совсем, правда, наполовину. Отец у них один, а мать у каждого своя. На одной улице живут, потому такие гибриды иногда бывают. Папаша дома перепутал и вместо Руты завернул к-Нине. Они эту хохму сами раскрыли и были жутко рады. Теперь мы будем друг за дружку, говорили они.
      Так вот, приходят они вдвоем и дают ума Рыжему.
      У него оба глаза заплыли, точь-в-точь как у Кастрюли.
      Но что там особенного, никакой драки и не было, похохмили, и все. Свои ребята.
      - И ты считаешь, это вполне нормально?
      - Почему нормально? Ненормально, но что же делать? Настрой такой внутри, боевой дух, и хоть тресни - ничего не поделать. Это же прямо настоящий экстракт драки.
      - Если бы "Кристалла" вначале не было, в конце не появился бы и. этот экстракт. Правильно?
      - А без "Кристалла" как? - удивляется Трудынь. - Все закладывают!
      - Советую все-таки попробовать. Возьми себя в руки и не закладывай! И не надо будет драться.
      В Уголовном кодексе насчет покупки "Кристалла" ничего не сказано, но, купив, очень скоро можно налететь на статейку.
      - Тяжкие у вас мысли!
      - А у тебя мысли легкие, да дела тяжкие. Простокваши пей побольше, от нее мозги развиваются. Вот так, Трудынь! Теперь мне надо делом заняться, можешь быть свободен.
      Киршкалн, написав рапорт на Рунгиса, чтобы того посадили в дисциплинарный изолятор, отправляется к начальнику колонии.
      - Некрасиво, - говорит Озолниек, выслушав доклад воспитателя. Зументова кодла начинает мутить веду. И твой Мейкулис наверняка не единственный объект вымогательства.
      - Что поделать, - пожимает плечами Киршкалн. - Если Зумент - главный заводила, мы к нему пока еще подобратнся не можем, и из-за одного Мейкулиса большой шум поднимать было бы нежелательно.
      - Наверно, так оно и есть, - соглашается Озолниек. - Рунгиса посадим, а насчет денег покуда молчок. Этот зуб надо будет рвать с корнем и наверняка.
      VII
      Закончился последний экзамен. Крум остался в классе один и вписывает в графы протокола фамилии воспитанников и оценки. Шариковая ручка бегает по бумаге быстро и нетерпеливо. Этот протокол - последнее, что еще надо сделать, и тогда он будет свободен.
      Свободен почти целых два месяца. Пахнут цветы в вазочке на столе. Завтра начинается отпуск.
      Карты уже вынесены. На полу под первой партой лежит кем-то оброненная "шпора". Надо бы поглядеть, чей почерк, но охватившее Крума блаженное предвкушение покоя и свободы не позволяет ему этого сделать. Да не все ли равно, кто ее писал? Наверно, Трудынева работа, он там что-то копошился в парте, хотя, казалось бы, зачем шпаргалка, если язык подвешен так ловко, как у Хенрика Трудыня.
      В конце концов, все опасения оказались напрасными. Большинство его ребят благополучно закончили школу или перешли в следующий класс. Все-таки в последний момент взялись за ум. Но хватит об этом думать. К чертям собачьим всю эту школу - завтра начинается отпуск!
      Протокол готов. Крум складывает листы в папки, запирает класс и направляется в учительскую. Помещение, знакомое до последней трещинки в оконной раме! Плоские желтоватые плафоны на потолке, в которых - к великому ужасу дежурной медсестры - всегда скапливается пыль и дохлые мухи. А протирать их трудно - один уже треснул. "Кошмар, вы только поглядите!" - и сестра протягивает к потолку свой стерильный палец, будто там не высохшая за стеклом мушка, а труп человека. "Да ну! Что же там такое?"
      Крум, который сегодня на свою беду дежурный педагог, подхватывает ее тон и в ужасе выпучивает глаза.
      Тоненькая сестричка извиняется, белый халатик, шурша, юркает за дверь, но Крум знает, что в санитарном журнале будет злобное замечание по поводу непорядка в учительской. Она делает свое дело. Она в ответе за мух, за пыль, за то, чтобы действовали клозеты. "Цена человека - его труд" вещает большой плакат перед школой. Но разве это труд - выискивать в плафонах дохлых мух? Ее товарки в больнице делают свое важное дело. Здесь же она деградирует и забывает даже чо, что когда-то знала. Пыль да клозеты, перевязанный кому-то палец, смазанная йодом ссадина. Колонисты не болеют, здоровые, черти. А если парнишка проглотит иголку или запустит себе под кожу ацетон, его отвозят в больницу. В сущности, злиться на медсестру нельзя. Разве сам он чем-нибудь лучше?
      В углу комнаты коричневый шкаф, дверцы сверху до половины застеклены. Там хранятся наглядные пособия, ящик с мелом, таблицы, классный циркуль, пожелтевший скелет кролика на черной лакированной дощечке и прочие более или менее потребные на уроках предметы. Директор считает, что мела расходуют слишком много, а таблицами пользуются слишком мало. Скорей всего, он прав. За шкафом подставка для карт. Это область забот Крума. "Много карт порвано, надо подклеить, товарищ Крум, Европа вконец драная".
      И Крум с грехом пополам добывает двоих воспитанников, с которыми латает Европу, но ребятам неохота, и они мажут клеем где надо и где не надо.
      Длинный, выкрашенный белой краской стол на массивных ножках и со множеством ящиков напоминает Круму о больнице. На таком столе было бы сподручно вскрывать трупы, и он не удивился бы, однажды утром обнаружив в своем ящике скальпели. Иногда Крум очень даже отчетливо представляет, как он лежит на этом столе вспоротый, а коллеги столпились вокруг и с любопытством глазеют, что же все-таки у этого Крума внутри.
      Так вот, сюда ходит он шесть лет подряд. Сотни, тысячи дней - и всегда все одно и то же. Нет, в самом начале было по-другому - было и интересно, и своеобразно, подчас даже увлекательно. О, наивный, преисполненный энтузиазма мечтатель!
      За окном бухает гром. Предавшись раздумьям, Крум не заметил, когда погасли солнечные пятна на стенах и на полу, а углы налились сумраком. Он поспешно прячет протоколы в директорский ящик, но уйти не успевает - полил дождь. Сперва это белые напористые струи, потом он чуть притихает, но еще достаточно сильный, чтобы промочить как следует, покуда доберешься до дому. И дождевик Крум не захватил.
      С утра было так солнечно и ясно. Крум подходит к окну и смотрит во двор зоны, на мокрый лозунг "Цена человека -его труд". По стеклу катятся капли. Сперва мелкие дождинки сплываются друг с дружкой до тех пор, покуда образовавшаяся капля не отяжелеет настолько, что начинает ползти вниз, оставляя извилистый мокрый след. Копятся дождинки, копятся до того, что им уже невтерпеж оставаться там, где они есть.
      Тридцать пять лет. Другие в его возрасте уже известны на всю республику. Крума не знает никто.
      И знать не будет. Тех, кто работает в колонии, не принято упоминать, как, впрочем, и сами колонии.
      "Цена человека - его труд". Но здесь могут работать лишь те, в ком живы иллюзии, либо те, кто не задумывается над вопросом, что они делают и для чего.
      К первым он уже не принадлежит, до вторых еще не докатился. Озолниек сказал: "Если бы я тебя не знал, посоветовал бы подыскать работу в другом месте".
      А разве Озолниек его знает? Он при своей энергичности и оптимизме никогда не сможет испытать душевное состояние, в каком пребывает учитель Крум. "Ты переутомился, летом отдохнешь, и все будет в порядке". Да, он переутомился, но еще большой вопрос, поможет ли Круму один только отдых. С каждой новой осенью ему все трудней приступать снова к работе. Все-таки, может быть, подать заявление об уходе?
      За спиной стукнула дверь учительской. Крум оборачивается и видит учительницу Калме. Намокшие волосы прилипли ко лбу, на улыбающемся лице капли дождя. Она радостно здоровается, стягивает с себя тоненький плащик, и вокруг разлетаются брызги.
      - Ну и ливень! Пока добежала от автобуса, промокла бы до нитки, если б не плащ.
      Положив на белый стол портфель, учительница идет к вешалке, по пути заглядывает в зеркало и отбрасывает с лица волосы.
      - Как твои сдали?
      - Терпимо. История - не тот предмет, на котором обычно проваливаются. Лодыри отсеиваются еще до экзамена.
      Повесив плащ, Калме опять подходит к зеркалу. От дождя светлые волосы закудрявились, но когда расческа наводит порядок, кудлатая мальчишеская головка приобретает более строгий вид, и учительница из девушки превращается в женщину ничуть не моложе самого Крума.
      - Не стоило трудиться, - говорит Крум. - Сперва было лучше.
      - Зачем прикидываться тем, чем мне уже не быть? - отшучивается Калме. Старым женщинам не к лицу лохматые прически.
      - Ты не старая женщина, - возражает Крум.
      Да и в самом деле - Калме может быть довольна собой. Многие ее ровесницы успели отяжелеть, стали солидными, а Калме до сих пор на редкость легка и моложава.
      - Ты-то что ищешь в этой юдоли? Ведь у теГя отпуск начался две недели назад? - спрашивает Крум.
      Калме работает в младших классах, у них занятия окончились в начале июня.
      - Ты даже не представляешь, что мне удалось. Отгадай!
      Но у Крума не хватает фантазии. Что вообще тут может удаться?
      - Понятия не имею, - говорит он.
      - Я нашла руководительницу кружка. Всю зиму разглагольствовали, а человека найти не могли.
      - Какого кружка?
      - Ясно какого - кружка керамики! Славная девушка. Она согласна приходить даже четыре раза в месяц. Хоть бы ее наши ребята с самого начала не отпугнули! Потом свыкнутся. Сейчас придет начальник, - глядит на часы Калме. - Мы хотим посмотреть, где будет лучше всего работать.
      - Поначалу надо будет присутствовать кому-нибудь из наших. Хорошенькая?
      - Хорошенькая. Думаю, она справится. Очень деловая и никакого кокетства. Но, конечно, на первых порах надо помочь.
      - И кто же это сделает?
      - Придется мне. Ведь ты не станешь ходить.
      - Ну, обещать, конечно, трудно. Но ведь и ты тоже в отпуске.
      - Поскольку договаривалась с ней я, то без меня не обойтись. Иначе наши мужчины сразу собьют ее с панталыку.
      Крум молчит. Калме - второй Озолниек. Бегает, хлопочет, убеждает, толковывает. Разумеется, все это намного тише, скромнее, но с той же энергией н настойчивостью. И может быть, ее действия иной раз даже более продуманы, чем у начальника. Но что это, в конечном счете, дало?
      Крум поглядывает на окна. По-прежнему идет дождь.
      - Извини за нескромный вопрос, но мне любопытно знать: во имя чего ты тратишь свое свободное время и взваливаешь на себя все эти хлопоты? Ладно: ты, кто-то другой, третий убеждены в нужности всех этих мероприятий, но много таких, кто никогда этого не поймет. Для них важно, лишь бы не лазали через ограду, лишь бы завод давал план. Но предпринимать чтото новое, идти на риск - для чего? Существует устав, есть инструкции, положение - и хватит. Ты думаешь, нашего начальника гладят по голове за его пыл и усердие? Совсем наоборот! Кое-кто считает его горлопаном и выскочкой. Разве не видишь, сколько вокруг безобразия, не понимаешь, что твой труд идет прахом?
      Калме слегка краснеет, и улыбка на ее лице гаснет.
      - Да, все вижу и все понимаю. И тебе хочется, чтобы я тоже только рот кривила в усмешке, как некоторые?
      - Но ты же тратишь свою энергию зря!
      - Свою энергию я никогда не трачу зря. А ты вот если даже и захочешь потратиться, то ничего не выйдет.
      Крум хмурит брови.
      - Во всяком случае, ты зря сейчас горячишься.
      Допустим, у меня действительно иссякла энергия. Не обо мне речь. Но то, что нашу работу недооценивают, - факт.
      - Но разве мы работаем здесь для того, чтобы заслужить чье-то признание извне?
      - И тем не менее оно потребно каждому человеку.
      Мы тут из кожи лезем, чтобы достигнуть почти невоз- - можного, а в то же время считаемся какими-то второсортными людьми. Ты знаешь, как говорят в городе о колонии и в особенности о работающих в ней женщинах? Я полагаю - знаешь. Озолниек мне сказал:
      "Последний барьер". Тогда и относиться должны как к бойцам, сражающимся на последнем m-беже. Если они не выстоят, сражение будет прошраио.
      Крум увлекся. Он ходит вдоль стола, жестикулирует и говорит повышенным тоном, как на собрании.
      Калме приоткрывает рот, чтобы возразить, но Крум не замечает.
      - Мы вот вроде бы и учим, вроде бы воспитываем.
      Требования бог знает какиэ, а подспорья никакого. - Крум невзначай смотрит на Калме. - Или, скажем, так:
      почти никакого, - поправляется он и замолкает.
      На лице Калме язвительная усмешка.
      - Стало быть, надо дождаться каких-то особых условий и лишь тогда действовать. Те же, кто что-то делает сейчас, - бестолочи и ремесленники. И я тоже в известной мере принадлежу к ним.
      - Да, в известной мере, ты тоже! - выпаливает в сердцах Крум, хотя знает, что это неправда и Калме никак не упрекнуть ни в бестолковости, ни в ремесленничестве. Но коли пошел откровенный разговор, Остановиться трудно. - Ты примиряешься с вопиющими недостатками, думая, что их покрывает крошечный успех твоего личного труда. Неужели тебе этого достаточно?
      - А ты, ведя счет лишь недостаткам, не делаешь даже этого и мудрствуешь с умным видом, сам становясь в позу человека, начисто лишенного упомянутых качеств. - И тут Калме совершенно неуместно, как кажется Круму, вдруг весело хохочет.
      Крум отворачивается к окну. Дождь перестал. "Наверно, чуточку хватил через край", - думает он, но отступать неохота.
      - Хорошо, считай, как тебе угодно. Может, немного и переборщил. Я вовсе не корчу из себя великого мудреца. Но если мы все станем придерживаться принципа: отдать работе максимум сил в нынешних условиях, и не будем стремиться к большему, то мы все-таки будем работать плохо.
      Калме снова делается серьезной.
      - Но мы стремимся к большему. Мы - автоматы и ремесленники - тоже. Знаешь, - она проводит ладонью по щеке, на миг замолкает, думая о чем-то, и продолжает: - Мне кажется, я знаю, в чем твоя беда... - Крум уже готов возразить, но Калме решительным жестом отнимает руку от лица и хмурит лоб. - Ты любишь географию, ты любишь себя в роли учителя, по ты далек от воспитанников. Их судьбы для тебя - ничто. Ты это прекрасно знаешь, и ребята это чувствуют тоже. Потому все так трудно и не успешно.
      Возможно, так годится работать в институтской аудитории, но не здесь.
      - Но раньше со мной все было иначе. Таким меня сделала колония.
      - Неправда! - горячо восклицает учительница. - Неправда, Крум! Таким ты был всегда. Я-то ведь помню, когда ты начал работать. Только в ту пору ты этого не ощущал из-за новизны условий. Они влекли тебя своей чисто внешней спецификой. Я попробую выражаться географически, чтобы ты меня лучше понял. Шесть лет тому назад ты увидел колонию глазами европейца, увидевшего тропики. Пальмы, темнокожие люди, необычная одежда, непонятный язык, где-то в чатце лев рычит. Экзотика! Но когда европеец поживет в этой стране подольше, он заметит и кое-что другое - повседневные беды и заботы, угнетающие жителей, тяжкий труд, болезни, с которыми они не умеют бороться, низкий уровень образования и зависимость от сил природы, и ему делается невесело. Восторгов как не бывало, и ему хочется домой, потому что неохота делить невзгоды с туземцами. Он был и останется для них чужим. Так вот и с тобой. Колония полным-полна несчастными людьми, и. ты призван делить с ними их горе. Даже в том случае, если они тебя не понимают и не желают твоей помощи.
      - Стало быть, все, что я сказал, - несусветная чушь и выдумки? - тихо спрашивает Крум.
      - Нет, не все. Но главная вина в тебе самом!
      Крум сжимает губы. Ему хочется сказать что-нибудь язвительное, но придумать ничего не удается. Не в адрес Калме, нет, скорей - в своей собственный.
      - И я ставила тебя значительно выше тех, кто говорит, что воспитательная работа - пустые слова, - тихо добавляет Калме. - Ты мог быть прекрасным учителем.
      - Только, к сожалению, не стал им, - говорит он.
      В пустом коридоре слышатся четкие таги. Очевидно, идет Озолниек, и Круму не хочется продолжать разговор в его присутствии.
      - До свидания! - с легким поклоном прощается он и идет к двери.
      Озолниек, как всегда, не входит, а врывается.
      - Поздравляю. Дважды поздравляю! Только что просматривали с директором результаты школьного конкурса - ваши ребята заняли первое место. Ну, и, конечно, с кружком керамики! - Он подходит к Калме и крепко пожимает ей руку.
      - Мои глупыши?! Просто не верится, - хочется скрыть радость Калме. - Вы что-то напутали, не может быть.
      - Старик Бас не напутает, не беспокойтесь. На торжественном акте примете вымпел за лучший класс.
      Благодарность ребятам объявим по вашему представлению. Может, надо придумать еще что-нибудь. Ши раскиньте умом!
      Они направляются подбирать помещение для кружковых занятий.
      - Сколько человек можно принять в кружок? - спрашивает -Озолниек.
      - Человек десять - пятнадцать. Поначалу лучше меньше и желательно ребят поспокойней.
      - Ясно, так и передам воспитателям. Великолеп-"
      но! Теперь, в летнее время, такой кружок очень необходим. После обеда соберется Большой совет, объявлю ребятам. Знаете, - громким шепотом произносит Озолниек, - подброшу им идейку насчет борьбы с курильщиками.
      - Желаю успеха!
      - Будет успех, определенно будет!
      * * *
      В кабинете начальника заседает Большой совет.
      Большой совет имеет вес. И не мудрено - он состоит из лучших ребят колонии. Только Озолниеку и воспитателям известно, сколько потребовалось усилий и времени на то, чтобы совет стал эластичным, сплоченным, авторитетным органом. На это ушли годы работы. Состав совета меняется: старые уходят, вступают новые, но ядро остается. Большой совет незаменимый и неоценимый помощник работников колонии. Но Озолниек прекрасно знает и другое: это чувствительный и тонкий инструмент, который ничего не стоит поломать, И быстрей всего - равнодушием, нарушенным обещанием. Ребята должны знать, что совет создан не для болтологии, что им доверяют и считаются с их соображениями и если начальник дал им слово, то всё - закон. Не будет у них такой уверенности - не будет и совета.
      Наступило лето - желанная, но опасная пора. Кончились школьные занятия, прибавилось свободного времени, и необходимо чем-то его заполнить. Ничем не заполненное свободное время - почва для бузы и всяких фортелей. По ту сторону ограды можно найти много интересного. А вот как и чем увлечь подростков в жестких условиях режима колонии?
      - Я предлагаю на лето следующие мероприятия, - встает Озолниек. Во-первых, провести спартакиаду.
      Соревнуются все отделения по легкой атлетике, волейболу и баскетболу. Отдельными мероприятиями идут футбольный турнир и строевой смотр. Физкультурная комиссия во главе с физруком разработает положение, мы потом его обсудим.
      Далее: смотр художественной самодеятельности.
      Участвуют все отделения. В программу можно было бы включить декламацию, скетчи, выступления ансамблей, сольное пение. Самые лучшие номера покажем в родительский день, который будет в сентябре, а окончательно отшлифуем программу к Октябрьским торжествам. Положение разработает клубная комиссия вместе с заведующим клубом. График использования сцены и время репетиций согласовать с воспитателями.
      Третье: дальнейшее благоустройство зоны. Надо сделать альпийскую горку и дорожки в секторе за санитарной частью. Каждое отделение представляет свой проект, - совет утвердит лучший. Срок представления - седьмое июня.
      Впервые за время существования колонии организован и на следующей неделе начнет действовать кружок керамики. В нем смогут заниматься не более двух человек от каждого отделения. Вы должны помочь воспитателям подобрать наиболее подходящих ребят, таких, кто по-настоящему интересуется и желает обучиться этому делу. Таковы мои предложения. Хочу теперь выслушать ваши.
      И ребята высказываются, возражают, обсуждают.
      В который раз поднимают давно наболевший вопрос:
      - Как же насчет оркестра?
      Многие ребята умеют играть на духовых инструментах, по сейчас в клубе есть всего несколько труб, да и те поломаны и никуда не годятся. Струнный оркестр есть, но что делать с духовиками? Озолниек пытался, но так и не смог изыскать средства на покупку инструментов.
      - Будет оркестр. Во что бы то ни стало добьюсь денег! - заверяет ребят Озолниек. - Но сейчас хочу поговорить с вами еще об одном деле. - Он делает паузу, затем продолжает: - Зона выглядит теперь более или менее сносно, если бы не окурки. Ребят ни в какую не заставить курить в отведенных местах. То в общежитии задымят, то в школе, а окурки расшвыривают куда попало. Так ведь и до беды недалеко. По ночам курят в постели. Помните, на прошлой педеле один раб никотина заснул, а сигарета упала на матрац.
      В комнате полно дыму, а он дрыхнет почем зря; вскочил, когда уже бок припекло. Пришлось тащить его вместе с матрацем в туалет и заливать под краном. Пора с этим кончать. Неужели вы, - Озолниек широким жестом обводит присутствующих, - не в силах справиться с курильщиками?
      - Надо строже наказывать, - говорит председатель Большого совета, - как кто закурит где не положено - выговор. Еще раз поймают - в изолятор!
      - Тем, что курят по углам, не продавать сигареты, - поступает еще одно предложение.
      Озолниек думает, затем отрицательно качает головрй.
      - Мы и сейчас наказываем строго, но утешительных результатов нет. И сажать за курение в изолятор было бы чересчур строго. А не продавать им сигареты, так ведь дружки угостят. Надо что-то другое.
      - Что же еще придумать?
      - Придумано достаточно. Надо повлиять самим, без вмешательства администрации.
      - Мы же делаем замечания.
      Ребята переглядываются, морщат лбы, кое-кто опускает голову. Члены совета сознают, что они и сами не без греха. Если по-честному, то никакой серьезной борьбы не ведется. Все эти замечания - для очистки совести. Как будешь указывать другому, если подчас сам ходишь с сигаретой в зубах там, где курить не полагается? Озолниек их понимает. Вот тут-то и кроется смысл начатого разговора.
      - А если б вы в первую очередь сами за себя взялись? Неужели такая ерунда вам не по плечу? Взрослые люди, не можете дойти до туалета или до места для курения!
      Это задевает ребят.
      - Да, конечно, можем. Подумаешь! - одновременно раздаются несколько голосов.
      - А я вот все-таки сомневаюсь. Наверно, уже не можете. Потому и остальные вас не слушаются.
      - Да что вы, начальник! Смеетесь над нами?
      Теперь возражают почти все. Это личное оскорбление. Большой совет - и не может. Что за чушь, они могут все!
      - Интересно было бы поглядеть, - продолжает подзуживать Озолниек.
      - Вот увидите!
      - А знаете, что мне пришло в голову? - Озолниек притворяется, будто бы идея осенила сию минуту, и начинает исподволь: - Договоримся так: если в течение двух месяцев двадцать человек не будут записаны за курение, то я признаю, что вы действительно кое-что еще можете, но если попадутся курение в колонии запретим напрочь.
      - Ну, это опасное дело, - осторожно загудели ребята и, прищурясь, глядят на Озолниека.
      - А чего там опасного? Без риска неинтересно.
      - А если все-таки их наберется все два,десятка?
      - Сами же сказали, для вас это - раз плюнуть.
      Наверно, так оно и есть, но что, если померяться силой, а?
      - Два месяца - слишком много, - говорит кто-то.
      Начинается торговля. Страсти разгораются. Оволциек уперся на своем, не идет ни на какие уступки.
      Итак, главное достигнуто, теперь надо только довести все до конца, но это уже не так сложно! В конце концов, все сходятся на сроке в один месяц и на двадцати пяти нарушителях. Секретарь протоколирует: "Большой совет воспитанников постановил, что, если в зоне в течение одного месяца, считая с первого июля, будет записано более двадцати пяти воспитанников, которые курили в неположенных местах, курение в колонии запретить".
      - Вот, а теперь поглядим! - с победными улыбками они смотрят на Озолниека.
      - Поглядим! - Начальник колонии тоже улыбается. - Но контроль будет строгим.
      Председатель Большого совета подписывает протокол.
      - Быть может, на этот раз пусть подпишутся я члены, - замечает начальник, - так оно будет ответственней. Все решали, всём и подписываться.
      Весело переговариваясь и жестикулируя, ребята покидают кабинет.
      Состязание началось. На вечерней линейке решение объявляют перед строем и на следующий день выписку из протокола вывешивают на щитах в коридоре общежития и на сквере рядом с "проспектом Озолниека".
      VIII
      Зумент и Бамбан восседают рядком в туалете. Сорокаваттная лампочка бросает тусклый свет на плиточную облицовку стен и мокрый, только что помытый цементный пол. Лица ребят при таком освещении выглядят изжелта-бледными и болезненными. Только что прогудел сигнал на политзанятия.
      - Кончай скорей! Хватит глаза мне мозолить! - гаркает Зумент на третьего "посидельца", и тот, коекак подтянув штаны, пулей вылетает в дверь. Они остаются вдвоем. - Все получил? - шепотом спрашивает Зумент.
      - Половину только.
      - Покажи!
      Бамбан достает из-за подпоротой подкладки ботинка розоватую бумажку, сложенную в тугой квадратик, площадь которого не более сантиметра. Зумент ее разворачивает, и бумажка оказывается десятирублевкой, - Ладно, на этот раз прихорони сам, - он отдает десятку Бамбану. - Нельзя держать все в одном месте. А второй свою почему не принес?
      - Божился, у старухи с собой не было. В следующий раз, сказала, привезет.
      - Придется пересчитать зубцы, как Кастрюле. Следующая свиданка у него через два месяца. Вон сколько нам ждать!
      В коридоре слышны шаги, и в туалет просовывается голова контролера.
      - Сигнал не слыхали?
      Зумент натуживается и издает неприличный звук, контролер закрывает дверь.
      - Про тайник с харчами не пронюхали?
      - Покамест нет.
      - Ты у меня гляди!
      - А у тебя нельзя? Было бы верней.
      - У меня?! - Зумент смачно харкает на противоположную степу. - У меня там Киршкалнов штымп - Калейс. Все время, падла, глаз с меня не спускает. И еще штук десять таких, как он. Отделеньице - дай бог! Досрочное им обещано, вот пацаны и лезут из кожи.
      - А может, у Мартышки?
      - У Мартышки можно, я уже сказал ему.
      - А за границей наши деньги ведь не годятся? - сомневается Бамбан.
      - Дура! А пока до границы дотянем? Ладно, снимайся, чтобы нам разом не идти. И тех двоих бери за глотку - у них свиданка в это воскресенье. Смотри, чтобы было, сколько сказано!
      Бамбан встает, кидает в унитаз окурок и выходит.
      Зумент сидит, прикидывает. В трех загашниках вместе с сегодняшней десяткой получается сто двадцать рублей. На пятерых это маловато. Надо одежду и обувь.
      В этой идиотской форме рыскать по округе не будешь, а устраивать налет на магазин сразу после робега - большой риск. Это успеется, когда они будут далеко.
      Но деньги тут скопить трудно, шпана от рук отбилась, никакой боязни нету, все финтят. И надо быть начеку.
      Может, воспитатели что-нибудь почуяли? И вообще жуть, что здесь за монастырь! Даже покурить всласть стало невозможно, развесили свои дурацкие плакаты и ходят, воздух ноздрями тянут. Совет принял решение! Плевал он на такие советы! Выдумывают всякие строевые смотры, мероприятия. Хоть бы поскорей отсюда нарезать!
      Зумент поднимается и застегивает брюки.
      Политинформации надо слушать, с ума сойдешь!
      Он бегом бежит в отделение.
      - Это где же так задержался? - спрашивает Киршкалн.
      - Живот заболел, - бурчит себе под нос Зумент и пробирается к своей койке.
      Ребята расположились вокруг воспитателя, сам он тоже присел на кровать, обхватил руками колени, ноги стоят на перекладине табурета. Сбоку на стене висит политическая карта мира. Прерванный разговор продолжается.
      Ребята говорят о войне во Вьетнаме. Завязался спор, каждый отстаивает свою точку зрения. Киршкалн слушает, говорит мало, но своими дополнениями:
      и репликами незаметно направляет разговор в желаемое русло. Под конец делает обобщение. Оказывается, ребята и сами высказали кое-какие верные мысли и оценки, остается лишь уточнить.
      - Но ведь все равно в Америке живут в сто раз богаче, чем у нас! - ни с того ни с сего выпаливает Зумент. При этом он ехидно усмехается. Поглядим, мол, что на это скажет воспитатель.
      - Смотря кто. И потом, с чего ты взял, что там такое богатство? невозмутимо спрашивает Киршкалн.
      - А машины! Там у каждого сопляка есть свой автомобиль!
      - И какие! Триста лошадей, восемь цилиндров.
      Аппараты - будь здоров! - тут же подхватывает коекто из ребят. - На таком запросто можно выжать сотни две, а то и побольше.
      Киршкалн делает неопределенную гримасу и вздыхает. Ох уж эти машины! Не впервой заходит о них разговор. Многие считают так: "Лучше буду ходить оборванцем и грызть сухую корку, но чтоб машина была, другого мне ничего не надо". Независимость, скорость и острые ощущения, которые сулит обладание этой жестяной коробкой на колесах, в глазах "надцатилетних", очевидно, стоят превыше всего.
      - Да, - отвечает Киршкалн, - автомобилей у них.
      действительно больше, чем у нас. Я вовсе не намерен это отрицать. Ты доволен? - Он смотрит на Зумента, потом на остальных. - Насчет сопляков ты, конечно, хватил через край. А если кто хочет поговорить на эту тему пообстоятельней - пусть зайдет потом в воспитательскую. Там поспорим. Я только хочу напомнить:
      скоро и у пас машин будет вдоволь. Вспомните Тольятти, вспомните Ижевск.
      - А ведь машина - неплохая штука? Вам не хотелось бы купить? - с ехидцей спрашивает кто-то из ребят.
      - Конечно, неплохая, я тоже не прочь бы ею обзавестись, - смеется Киршкалн. - Когда станет с ними полегче, наверно, даже и куплю, хотя бы только для вашего удовольствия.
      Он поднимается, берет фуражку.
      - Возможно, у кого-нибудь есть вопросы помимо автомобилей?