Говорить или не говорить - это ей решать.
      - Вы можете дать мне слово, что сын о нашем разговоре не узнает?
      Киршкалн утвердительно кивает.
      - Валдиса привел в такую дикую ярость не страх, что девушка утонег, если ее бросят в реку. Расма хорошая пловчиха, и глубина там не более чем по пояс.
      Это и на суде подчеркивалось - ни ей, ни Валдису ничто не грозило гибелью. Все равно. Но перед тем как подошли посторонние, Расма стирала в Гауе белье и была в одном лишь легком платьице. Мужчины эти сперва волокли ее по траве, потом схватили за руки, за ноги и стали раскачивать. А девушка была почти нагая. Они и давай отпускать всякие похабные шуточки, издеваться над девчонкой. Не знаю, может, вы, мужчины, ничего ужасного в этом и не усмотрели бы, но для Валдиса с Расмой...
      Киршкалн чувствует, как кровь ударяет ему в голову.
      - В суде об этом не было сказано ни слова. Я говорила тогда Расме, что надо все рассказать, но эта дурочка пришла в ужас: "Да что вы, разве можно об этом вслух! И потом, что скажет Валдис? Разве не достаточно мерзко было уже тогда?" Так оно и осталось. Да и навряд ли это сыграло бы роль.
      Скайдрите Межуле перевела взгляд на окно и задумалась.
      - А Расма работает или учится? - после долгой паузы поинтересовался Киршкалп.
      - Учится на факупьтете биологии. Они отправились по Гауе как раз после ее вступительных экзаменов в университете. Валдис и отпуск себе подгадал к этому времени.
      - Я мог бы повидаться с этой девушкой?
      Заметив тревогу во взгляде Межуле, Киршкалн спешит ее успокоить.
      - Нет, нет, обо всем этом я не скажу ни слова.
      Можете не беспокоиться.
      - Вам придется зайти в конце дня. Она живет неподалеку, но сейчас ее нет дома.
      - Что ж, можно и в конце дня, - говорит Киршкалн и задает вопрос, давно бывший у него на уме: - Почему вы не отвечали на мои письма, не приезжали навестить сына?
      - Понимаете... - затрудненно отвечает женщина. - Письма я получила, но... я ведь не знала, что вы за человек. Валдис не хочет, чтобы я туда приезжала. "Нечего тебе делать в таком месте, - сказал он, когда мы прощались. - Дай слово, что никогда ко мне не приедешь". И я дала ему слово.
      - Н-да... тогда конечно, - задумчиво произносит Киршкалн. - Ну, поглядим, как будет дальше. И вот еще что - извините за бестактный вопрос - при каких обстоятельствах умер ваш муж?
      - Упал, когда приколачивал лозунг к фасаду дома. Можно было и по-другому, но он рискнул, отчаянный был. С тех пор прошло двенадцать лет. Валдису, наверно, очень недоставало отца. Мальчикам, когда они подрастают, отец все-таки нужнее, чем мать.
      А то в них возникает какая-то пустота. В чем дело - не знаю; мы, женщины, заполнить ее не умеем. - Рука вновь тянется к кармашку халата, но Межуле делает над собой усилие, поднимает глаза на Киршкална и шепчет: Помогите Валдису!
      - Что смогу, сделаю, - говорит он и направляется к двери. - Если зайду к вам часов в пять, это будет удобно?
      - Конечно! Буду ждать. И Расма тоже.
      Навестив двух недавно освобожденных воспитанников и с большим трэдом отыскав в воскресный день нужного ему судейского работника, Киршкалн неторопливо шагает по щербатому тротуарчику улицы GJню, размышляет о своих ребятах - бывших и нынешних.
      Досрочно освобожденные осенью воспитанники пока что держатся. За Крауклиса, пожалуй, можно уже быть спокойным, а за Булавского? Иманта он застал за столом, на котором были брошены только что сданные карты и стояли бутылки с пивом. Двое дружков поспешили откланяться. Имант сидел и молчал. Ему, кажется, стало стыдно перед бывшим воспитателем.
      Дверь из кухни иногда приоткрывалась, в ней показывалась голова матери, выпаливала несколько бранных фраз и вновь исчезала для обдумывания следующего заряда.
      - Как живется? А как может житься бывшему арестанту? Сами знаете!
      По всему чувствовалось, что дела у парня не клеятся. Мало-помалу кое что из него удалось вытянуть.
      - На работу устроили, но мне не понравилось.
      Я им там был ни к чему. Как собаке пятая нога.
      Ушел. Поступил в другор место, но и талт глядят исподлобья, как на волка. Из отдела кадров ужо стукнули - сидел. Когда подходишь, сразу лапы в карманы - боятся, как бы за руку здороваться не пришлось, либо кошельки щупают - не вытянул ли. Так и охота в морду двинуть. Помочь? Нет, от вас мне ничего не надо. Если начнете помогать, еще хуже станет. Все равно уйду и оттуда. Выдержку, говорите, не надо терять? А я и не теряю.
      Из кухни снова просовывается женская голова:
      - И чего эта милиция покоя малому не дает? Как только чего упрут в нашем районе или драка какая, - так сразу сюда. Этак и спятить можно. Говорю, поставьте ему койку прямо в милиции - не надо будет тогда бегать, сразу будет видно, чего он делает. Ежепи подозрительный, так приставьте к нему караульного. Вон соседи уже здороваться перестали, у нас все равно что в участке - только и бегают туда-сюда эти с блестящими пуговицами.
      Что было сказать Киршкалну в ответ на эту тираду? Он говорил о том, что долг милиции проверять, не замешаны ли бывшие колонисты в каком-либо новом деле. И насчет работы тоже. Надо потерпеть, со временем все изменится, если хватит выдержки и характера не поддаться, доказать, что с прошлым покончено раз и навсегда. Не так-то просто завоевать доверие людей, на которое однажды наплевал.
      - Легко говорить, а попробуйте это испытать на своей шкуре, - юноша иронически скривил рот. - Конечно, буду стараться, что мне остается.
      Но в его словах не было убежденности, не было той веры в будущее, какую воспитатель видел у парня в глазах осенью, в день освобождения. О дружках, с которыми он только что играл в карты, Булавский говорить не захотел. Нет, они не с его работы, так - старые знакомые.
      Плохо, совсем дело дрянь. Значит, придется еще раз сходить к нему на работу, с ним самим еще раз поговорить. Старые знакомые! Киршкалн знает, к чему это приводит, когда ребята снова начинают путаться со "старыми знакомыми". Правда, в отличие от новых, эти знакомые не чураются его, они - свои, могут утешить и дружески хлопнуть по плечу. Но если у тебя хребет слабоват, то... Однако всех не обойдешь, со всеми не побеседуешь. И кто в это время станет за него, за Киршкална, работать в колонии?
      Подул холодный порывистый ветер, и начинает накрапывать, погода испортилась. Киршкалн поднимает воротник шинели. Он не любит носить форму вне колонии. При виде погон люди становятся сдержанней, официальней, не так легко завязывается разговор.
      Расма уже поджидает в знакомой комнатке. Межуле оставляет их наедине, у нее какие-то срочные дела, и она скоро вернется. Правильно, так и надо.
      Девушка сидит на тахте как раз под своим портретом. Она встает навстречу Киршкалну, подает руку и, едва шевеля губами, неслышно - наверно от волнения - называет свои имя и фамилию. Киршкалн машинально сравнивает портрет с оригиналом и обнаруживает большое сходство.
      Расма садится и молчит. Отводит глаза, избегает его взгляда, смотря то на краешек стола, то на корешки стоящих на полке книг. И Киршкалн вдруг остро чувствует и седину на своих висках, и морщины на лице, и то, что пришел он сюда из другого мира - непонятный и чуждый этой девушке. В ее мыслях его образ, очевидно, связан с угрюмыми тюремными стенами, железными решетками на окнах и неограниченной властью, в руки коей предан ее Валдис. И воспитатель, глядя на ее маленькие, плотно сжатые пальцы, которые, как она ни борется с волнением, слегка дрожат, чувствует себя тут абсолютно лишним. Да, как видно, он уже разучился разговаривать с девушками, прошли те времена.
      - Что вам сказать?.. Я хотел вас увидеть, узнать, как выглядит человек, который Валдису близок. Тогда, быть может, Валдис мне тоже станет ближе и понятней. И еще: даже сейчас вы можете сделать для него очень много. Женщина. - Он окидывает Расму взглядом и хочет поменять серьезное слово "женщина" на более игривое "девушка", но, заметив у нее в глазах, которые вдруг потемнели и стали бездонно глубокими, ту удивительную силу и готовность к самопожертвованию-, силу, красивей которой, наверно, нет на свете, Киршкалн повторяет: - Женщина, любящая, разумеется, может сделать больше, чем все воспитатели, взятые вместе. Я не хочу вас убеждать, будто Валдису там очень хорошо и у него легко на душе. Это далеко не так. Потому я сюда и приехав Он должен знать, что его ждут, чю есть человек, который в него верит и кому он может верить. Безусловно, есть мать, но от нее тут, возможно, будет меньше пользы, чем от вас. К сожалению, так уж устроен мир: настает пора, когда мать вынуждена уступить дорогу другой. И если Валдпс будет знать, что в мыслях вы и теперь с ним неразлучны, его путь назад, к остальным людям, будет легче.
      Расма впитывает каждое слово, рот ее слегка приоткрыт и глаза светятся надеждой.
      - Но каким же образом я могу ему помочь?
      - Пишите! Пишите о себе, о своих переживаниях, о своих чувствах, о добром и красивом, что было и что ждет впереди.
      - Но ведь писать имеют право только родственники?
      - Верно, но для вас будет сделано исключение.
      Я об этом позабочусь.
      - Это же бесчеловечно - запрещать переписку, - в голосе Расмы наивное возмущение.
      Киршкалн едва заметно улыбается.
      - Все зависит от того, что пишут и кто пишет.
      Я же сказал: вам можно.
      Перед мысленным взором воспитателя возникают вороха этих пустых писулек, которые приходилось конфисковывать, не содержавших ничего, кроме пошлой похвальбы, примитивно замаскированных сведений и наставлений от прежних дружков и подружек, описаний пьянок и драк, подзадоривания "быстрей ломать срок" и возвращаться в старую компанию. От этих "писем" разит дубовой тупостью и нищетой духа, и впору пожалеть о том, что эти парни и девчонки вробще знакомы с грамотой. Но не рассказывать же об этом Расме! Ведь приходит много хороших и красивых писем.
      - И еще одна маленькая просьба. Пожалуй, лучше, если Валдис не будет знать о нашей встрече, чтобы не было у него повода подумать о ней превратно, - -вы меня понимаете? Ведь вы писали бы и так, без этого разювора, если бы знали, что ваши письма дойдут до него.
      - Да, я понимаю. А письма там... сперва проверяют?
      - Да, к сожалению, это необходимо по ряду соображений.
      - По как же можно писать со всей откровенностью, если... если читают другие? Если... - девушка не договаривает, но Киршкалну понятно, что она хочет сказать.
      - Письма читают лишь немногие сотрудники колонии. Можете поверить, они никому не рассказывают их содержание. Письма, адресованные Валдису, должен читать я. - Киршкалн встает и подходит к Расме. - Я вам доверяю и ваших писем читать не буду. Знаю, что в них не может быть ничего такого, что может пойти во вред Валдису. Договорились?
      Прохладная узенькая ладошка Расмы исчезает в широкой руке воспитателя.
      - Вы добрый! - вырывается у нее как вздох.
      - Ну, ну, не следует спешить с такими признаниями, - смеется Киршкалн. - Поблагодарите Валдисову маму за все. Я не смогу ее дождаться, мне на поезд.
      Расма стоит в дверях и смотрит, как он надевает шинель, как берет фуражку, наблюдает за каждым движением.
      - Там страшно? - собирается она с духом и задает вопрос, который, видно, давно не дает ей покоя.
      - Страшно? - переспрашивает Киршкалн и задумывается. - Страшно то, что в нашем государстве еще существуют такие заведения, как колонии, и то, что кое-кто из ребят гордится тем, что попал туда. Конечно, ничего приятного там нет. Но если вы себе представляете темные камеры, решетки на окнах, звяканье ключей, хлеб и воду, как в романах о средневековье, - усмехается Киршкалн, - то, разумеется, ничего подобного там нет. Всего вам наилучшего!
      * * *
      Валдис ждет воскресного дня и ненавидит воскресенья за долготу и скуку. С утра уборка помещений и Обязательный киносеанс вечером. Если не считать построений на завтрак, обед и ужин, остальное время не занято. Почти все ребята на спортплощадке, в спальне лишь те, у кого свидание с родителями. В ожидании вызова они утюжат брюки, гадают, кто приедет и что привезет.
      Валдис знает - к нему не приедет никто, и слава богу. Он стоит у окна в коридоре на втором этаже школы. Отсюда дальше всего видно простргтстпо над оградой колонии. Тут можно спокойно думать - никто не помешает, но чем больше времени он изводит на раздумья, тем ему тяжелей, однако в самой этой тяжести заключена какая-то непонятная и пугающая притягательность.
      За оградой широко лежат зазеленевшие поля. Здание штаба посередине выглядит громадной четырехгранной льдиной - серой и мрачной. К нему примыкает низкий навес гаража, такие же серые и приземистые склады и поленницы дров. Нет! Только три старые березы, что растут рядом со штабом, отчасти заслонили белесое уныние кирпича своей весенней ядреной зеленью и как бы бросают вызов окружающей серости. Они опасны, эти деревья, потому что слишком уж напоминают березы, растущие возле родного дома Валдиса, березы, которые он, быть может, никогда больше не увидит.
      Левее группы строений тянется поросший кустарником овражек, по дну которого, наверно, течет речка или ручеек. Из этих зарослей по ночам в спальные помещения колонии прилетают соловьиные трели. Прихотливо петляя по полю, кустарник убегает в дальний лес - к зеленому рубежу мира, видимого из окна. За лесом - незнакомый Валдису город. Туда ведет гравийное шоссе, по нему в город и из города едут автомашины, оставляя после себя клубы белой пыли. Каждые двадцать минут к остановке у колонии подкатывает пригородный автобус. Выбросив из себя несколько человечков, он постоит минутку, сердито рыкнет, как бы недовольный тем, что его не пускают ехать дальше, и поворачивает в обратный путь. Приезжие, по большей части женщины с объемистыми сумками, направляются по дороге в колонию. Кое-кто из них приезжает сюда не впервой, они успели перезнакомиться и теперь идут вместе, о чем-то разговаривают; другие держатся поодаль и с тревогой посматривают- на цель своего пути.
      Его матери никогда не будет среди этих женщин, никогда ей не отвечать на вопрос: "Вашего-то за что посадили?"
      Взгляд бесцельно скользит вдоль серого дощатою забора, на миг задерживается на сторожевой будке с черными горшками прожекторов на крыше. По ночам их стеклянные глаза просвечивают каждую пядь прилегающей к ограде территории двора. Это - запретная цолоса.
      Все, что лежит за этой полосой, больше не его: ни поля, ни овражек, ни лес. Мир сжался до крошечных пределов. Он, Валдис, может лишь смотреть туда. Так смотрят кинофильм, зная, что нет возможности ни участвовать в происходящих на экране событиях, ни поговорить с передвигающимися по нему людьми. Валдис здесь, они там, за оградой, видимые, но недосягаемые.
      Вон идет по дороге девушка в ярко-алом платье.
      Спешит на автобус. Отсюда не разглядеть, красиво ее лицо или нет, весела она или грустна. Это - запретная девушка. Он никогда не узнает, куда она едет; не сможет, как она, помахать рукой шоферу, чтобы обождал еще минутку. Девушка побежала, ловко вспрыгнула на высокие ступеньки, и дверца автобуса захлопнулась.
      Машина трогается с места, шофер переключает скорость, автобус разгоняется. Еще немного - и он съедет с экрана, скроется из виду, исчезнет в запретном лесу, увозя девушку в алом платье в чужой город.
      Скучен Валдисов фильм, место действия всегда одно и то же, однако он не в силах оторвать от экрана взгляд, и сердце ему щемит неведомая доселе боль.
      На колючей изгороди сидят воробьи. Они вспорхнули на запретную полосу, что-то склевывают с земли, на которой никогда не растет трава и не видать ни единого следа человечьей ноги. По дорожке в комнату для свиданий спешит воспитанник в начищенных ботинках и выглаженной форме. Воробьишки струсили и улетели. Одни сели на колючую проволоку, другие - на крышу склада, запросто преодолев границу дозволенного ч недозволенного. Этим пичугам все можно, не то что человеку. Для человека - статьи закона. Это они определяют, кому быть по эту, а кому - по ту сторону ограды.
      И те, кто находится здесь, опасны для тех, кто разгуливает там, снаружи. Валдис опасен для девушки, опасен Для шофера, опасен для города, в который уехала машина. Ведь хороших людей не сажают за решетку. Рубежом доброго и злого служит эта запретная полоса; ее бдительно охраняют, на нее не смеет ступить нога человека.
      Было время, когда Валдис мечтал о побеге. Он пересчитывал ряды проволочного заграждения, алчущим взглядом исследовал доски забора в надежде найти уязвимое место, но они были крепки на вид. Что делать после побега - было неясно. Домой возвращаться, само собой, нельзя, и не только потому, что там его сразу нашли бы и посадили снова. Разве матери и другим, кого он знал, нужен преступник? Вот он и рассчитывал отправиться подальше, туда, где много лесов, но мало людей, - на Дальний Восток гот в Сибирь, в тайгу.
      В тех краях павряд ли его достанет несправедливый закон. Пот ерял документы - и все. Авось примут в какую-нибудь охотничью артель, и мир добрых людей забудет про беглого преступника. Мысль эта не исчезла, но сильно притупилась, поскольку в ограде он не обнаружил изъянов.
      Воспитатель Киршкалн по-прежнему старается разговаривать с ним по-хорошему. В сущности, это не разговоры, а монологи. Валдис-то молчит. "Надо хорошо себя вести, хорошо учиться, хорошо работать, чтобы могли досрочно освободить. Но что значит освобождать досрочно, если он вообще получил срок ни за что? С какой стати быть паинькой и заигрывать с законом? Тем самым он признал бы свои поступок несправедливым, а кару справедливой. И если его освободят, то все равно этим прошлого не перечеркнуть. Его мать ведь не перестанет быть матерью убийцы. И если он пойдет с Расмой, позади будут шептать: "Глядите, вон он, тог живодер со своей зазнобой! Стыда нет у девки!" Да л вообще, захочет ли Расма идти с ним рядом? В письмах матери были приветы и от Расмы. Но, может, Расма передавала их только из вежливости, может, даже и пе передавала, а мама писалa просто чтобы его подбодрить. Так или иначе, но на все это уже поставлен крест.
      И если ею примет из сострадания и даже сделают вид, будто ничего не произошло, то самому надо понимать, что нельзя заставлять других мучиться из-за его позора и бесчестия.
      Прошлого больше нет, как, наверно, нет и будущего. Остается это нестерпимое настоящее. Но разве нет из него выхода? Есть же путь, который не перегородить ни колючей проволокой, ни заборами. Путь, который существует всегда и никто не запретит пойти по нему. Заодно и всемогущий закон ос!анется в дураках, и Валдис уйдет победителем.
      - А здесь что за собрание? Глазами через ограду перелезаете, да? Сейчас сигнал будет. Вниз, ребятки, вниз!
      Валдис вздрагивает. На лестнице стоит дежурный воспитатель, и его зычный торжествующий голос заполняет весь коридор. Разом с Валдисом от окон отрываются еще пять, шесть воспитанников, так же, как и он, молчаливо глядевших на волю. Понуро идут они мимо воспитателя вниз по лестнице.
      - Ну, чем вам тут плохо? - ехидничает воспитатель. - И школа, и работа, и одевают, и кормят. И все задарма - никаких забот. Выпустят вас - снова пойдут неприятности. У тротуаров стоят чужие мотоциклы, чужие квартиры полны вещей, то подраться охота, то девочки соблазняют. А у нас - тишь да гладь, божья благодать.
      Дежурный в хорошем расположении духа. На нем начищенные хромовые сапоги, и он уже успел немного загореть. Валдис слышит скрип этих сапог позади, и его пронзает желание обернуться и бросить этому самодовольному и беспечному служаке что-нибудь грубое и обидное.
      - Точно говорите! Если б еще можно было и водочки дербалызнуть, плевал бы я на эту волю вовсе.
      Валдиса опередил один из тех, кто тоже стоял у окна. Так что, глядя за ограду на волю, можно при этом думать о водке тоже. Выходит, дежурный прав: забор оберегает их от излишних неприятностей, а тех, по ту сторону, оберегает от них, от правонарушителей. А может, парню просто охота покуражиться, блеснуть своими отполированными мозгами? Один хочет прикинуться худшим, чем он есть на самом деле, другой лучшим.
      Больше всего боятся показать свое истинное лицо. Быть может, паясничанье - это щит против насмешки над сокровенным? Если уж высмеют, то пусть высмеют маску! Не так обидно, ведь можно усмехнуться про себя и подумать: "Кретины, это же не я, можете ржать сколько угодно!" Если же оплевывают не твою карикаТУРУ, а тебя самого, то спасенья нет. И высмеивать друг Друга колонисты умеют мастерски. Это своего рода спорт и вместе с тем самооборона. Чем больше остроты и пошлости в твоей насмешке над другим, тем меньше посягательств на твой собственный покой!
      В кабинете директора школы начальник производственного отдела.
      - А план, вы понимаете, что такое план?
      - У нас экзамены. Вы понимаете, что такое экзамены? - спрашивает директор. - Ребятам сейчас надо много заниматься.
      Кроме них в кабинете еще Киршкалн и Крум. Начальник производственного отдела понимает, что тут он в "стане врага" и подмоги ждать неоткуда.
      - Да сдадут они ваши экзамены, сдадут! Ведь учились целый год. Разве несколько уроков что-нибудь решают? - Теперь в его голосе слышны нотки притворной отеческой заботливости, за которыми проглядывают нетерпение и слабо прикрытое сознание, что победу, как всегда, одержит он. - Мы только что получили, наконец, электромоторы и литье. Ребята сейчас поднажмут, а потом пускай себе учатся. С начальником я уже говорил.
      - И что он сказал?
      - Велел поговорить с вами. Мол, вы знаете лучше.
      - Так ведь это приказ начальника: во время экзаменов воспитанников на работу не водить. Берите из младших классов!
      - Из младших мне не годятся, там это дело доверить некому. И потом: из каждого приказа бывают исключения. - Начальник производственного отдела ехидно улыбается. - Поймите, чрезвычайное положение!
      - У вас на производстве почти всегда чрезвычайное положение, - тоже не без ехидства говорит Киршкалн.
      - Разве в этом моя вина?
      Повод есть, и начальник производственного отдела ударяется в критику объективных обстоятельств, куда входят и непомерные требования заказчиков, и неоперативность снабженцев, и все прочее; говорит о том, как он лезет из кожи, делая все для спасения положения, но никто не идет ему навстречу.
      - Так что же у нас, в конце концов, - завод или закрытое воспитательное учреждение? - не выдерживает Крум. - Давайте тогда закроем школу, и дело с концом.
      - Труд - самый лучший воспитатель. Мы воспитываем трудом и для труда! Это испытанный и мощный козырь, его здесь выкладывают с треском. Образованные шалопаи нам не нужны.
      - А работящие дураки нужны? - спрашивает Киршкалн.
      Конца этому спору не предвидится. Вопросы и ответы, доводы и возражения обращаются по кругу, словно жестяные вагончики игрушечной железной дороги.
      Смысла никакого, одно бренчание.
      - Вам премии ваши в десять раз дороже воспитания, - переходит к запрещенным приемам Крум.
      - Мы хоть дело делаем, а вы в школе чепухой занимаетесь. Мы план даем, а вы знай двоечки клепаете.
      План, план, план. План всемогущ, и спор заканчивается тем, что ребята откладывают учебники и неохотно покидают классы ради того, чтобы одолеть штурмом этот план. Как всегда, производственный отдел положил отдел учебно-воспитательный на обе лопатки.
      - Это разве порядок? Никакого порядка! - В коридоре к Киршкалну подбегает Тру дынь. - Когда мне учить эти формулы? Я теперь ни за что не ручаюсь - завалю как ныть дать.
      - Эти формулы тебе давно пора знать, - угрюмо отвечает Киршкалн. - Весь год никто не мешал учиться.
      - Вы забыли - повторение мать учения. Это выдал один дядя поумнее нас с вами. Но вам разве что докажешь. Да, некрасиво получается.
      И в самом деле получается некрасиво. Но что можно сделать наперекор всемогущему плану?
      - Надо звонить начальнику, - подходит к Киршкалну Крум. - Для какого черта тогда издавать все эти приказы?
      - Будто он сам не знает. Спасибо и на том, что Озолниек, по крайней мере, входит в наше положение, но на его плечи план тоже жмет.
      - Выходит, благородная задача воспитания, единство требований и прочее - красивые слова? - подковыривает Крум.
      - Если говорить о воспитании в целом, то не кажется ли тебе, что сейчас все мы переживаем как бы период поголовного увлечения проблемой? Все наперебой воспитывают друг друга, только про себя забывают, Всегда легче призывать к делу, чем делать его.
      Крум остается в школе, а Киршкалн идет на проходную за свежей почтой и вспоминает, как на одном собрании начальник производственного отдела невзначай высказал весьма оригинальную мысль: "Какие мы могли бы делать дела, как зарабатывать и вообще - развернуться! - не будь этих бестолочей колонистов!"
      В тот раз Киршкалн крикнул: "Правильно! Распустим их по домам. Они только мешают солидному предприятию в работе".
      Все рассмеялись, а оратор, сообразив, что сморозил глупость, покраснел и стал заверять, что его неправтьно поняли, он, дескать, имел в виду совсем другое, но, увы, именно так думали многие из тех, кто над ним смеялся. Они и теперь так думают. Насущные заботы производственного и хозяйственного отделов зачастую оттесняют на второй план воспитательную работу, хотя формально она считается главной. Как это нередко случается средства приобрели решающее значение, а про цель, которой они, по идее, служат, люди попросту забывают.
      По-видимому, проблема не проста, и Киршкалн понимает, что над всем этим надо еще подумать; тем не менее он себе представляет школу и завод как двуединое целое с общими интересами и одним директором.
      Это ремесленное училище со специальной программой, где воспитанники получают среднее образование и овладевают профессией. И деятельность этого учреждения не должна подчиняться соображениям рентабельности пли быть в тисках плановых показателей, хотя в ограниченных размерах производство может существовать.
      Тогда никто не мечтал бы об избавлении от "бестолочей" колонистов и о замене их рабочими, а прилагал ус алия к тому, чтобы из колонистов сделать хороших и образованных рабочих для настоящих заводов.
      Киршкалн забирает почту своего отделения и на обратном пути просматривает, кому письма. "Валдису Межулису" - значится на голубом конверте с весенним пейзажем (березы и разлив на реке) на левой половинке, а внизу, где адрес отправителя, - "Р. Лигер".
      Па душе у Киршкална сразу светлеет, мучительные проблемы отступают и уже забыты. Вот и прилетела первая ласточка. Принесет ли она ожидаемую весну?
      Даже почтовая марка из серии "Животные" - белый песец на фоне голубоватого снега. Киршкалн знает цену подобным мелочам, и Расма, как видно, тоже.
      Валдис помогает перетаскивать сверлильные станки на склад готовой продукции. Ему в общем безразлично, где быть - в школе или на заводе. На заводе, пожалуй, даже лучше - меньше вопросов, меньше замечаний. Обычно он работает наверху, в малярке. Но сегодня - аврал. Часть ребят монтируют на станки электромоторы, которых все время не было, другие волокут их в склад, третьи - упаковывают и заколачивают в деревянные рамы. Нагрузка одним мускулам, мозги не заняты, и в них вертится случайно подслушанный разговор, вернее, обрывок разговора: "...Нет, друг, вешаться или стреляться глупо. Самая хорошая дорога на тот свет - это жилы перерезать. Мой дядя как устроил себе это дело, так и по сей день покойничек.
      От водки он был чуток с закидоном. Если ножа нет, можно лезвием пли стеклышком, им даже лучше.
      Только надо сразу на обеих руках..."
      Вот уже два дня у Валдиса стоит в ушах этот разговор и в кармане припрятан осколок стекла с острым краем. Когда он ему понадобится - пока неизвестно, но он хранит его не зря.
      Сверлильные станки составлены в ряд, вплотную друг к другу. Уныло поскрипывая, катятся маленьклз колеса тележки по цементному полу, слышны ударп молотка. "Чего пялишься! Иди подопри с этой стороны!" Валдис идет и подпирает. Мускулы немного ноют, и лоб взопрел. Долго ли осталось! Все эги сверлилки, завод, школа, весь здешний обзаборенный мирок- чушь собачья. Он поднимает, двигает, толкает тележку, останавливается, снова поднимает. Двигаются руки, двигаются ноги, уши еще воспринимают звуки, но скоро настанет полная тишина и покой. Рабоы заканчивается, все становятся в строй, идут обратно в жилую зону, и контролер, пересчитывая группу, считает и его тоже. Валдиса еще можно засчитать, но скоро, может, даже нынешней ночью, счет собьется. И никто больше не скомандует Валдису Межулису: "Становись!"
      - Воспитатель тебя вызывает, - это ему говорит Калейс, председатель совета отделения, и Валдис идет в воспитательскую, хотя нет пи малейшего интереса. Ну что нового может ему сказать Киршкалн?
      Но Валдис знает: здесь не спрашивают твоего желания, здесь надо делать то, что велят, и идти, куда посылают. Он стучится и, дождавшись разрешения войти, открывает дверь.
      Киршкалн показывает на стул, и Валдис садится.
      Сейчас начнется обычный пустопорожний разговор. Но если это последний, то, может, поговорить начистоту?
      - Так-с! Прошло уже достаточно времени, как ты у нас. Порядок и обязанности известны, права - тоже, - начинает Киршкалн. - Пора подумать насчет какого-либо дела для души.
      - У меня нет такого дела, - говорит Валдис
      - Неужели ты только спал в свободное время?
      - Нет, но в свободное время я был свободен...
      - И что ты делал, когда был свободен?
      - Занимался туризмом. - Во взгляде Валдиса сквозит тоскливая ирония.
      - Что ж, пусть будет туризм. Попробуем что-нибудь придумать в этом направлении.
      - Чего там придумывать. Я и так каждый день хожу на экскурсию. Из общежития в школу, потом в рабочую зону и обратно. Очень интересный маршрут.
      Киршкалн пропускает насмешку мимо ушей. Да потом, Валдис и не смеется, он говорит тихо, не повышая голоса, словно все это не имеет к нему отношения.
      - Я не эти экскурсии имел в виду. Путешествовать можно и по-другому. У нас есть журналы, книги путевых заметок. Ты мог бы вместе с библиотекарем создать стенд или витрину на тему, скажем, - "Наша страна и люди", "Во льдах Арктики" или "На солнечном Юге". Название и выбор места предоставляю на твое усмотрение.