раньше тоже подумывали запретить курение, по всякий раз отказывались именно по этим соображениям.
      Озолниек опускается на стул.
      - Хорошо, теперь я перечислю плюсы. У нас колония несовершеннолетних и средняя школа. Если в обычной школе не курят, с какой стати разрешается курить колонистам? О здоровье и говорить нечего.
      Дальше - чистота, свежий воздух, внешний вид. Ведь и сейчас нельзя курить в общежитии и в классах, а все равно повсюду дым коромыслом. Наконец, будет покончено с привычкой плеваться, стоять по углам и закоулкам. А проникновение курева в зону можно сократить до минимума. Остается лишь недовольство ребят, но с ним я справлюсь. Не мы запретим им курить, а они сами!
      - Сами? Хотелось бы мне поглядеть, - усмехается Киршкалн.
      - Вот и поглядишь! - Озолниек встает. - В самое ближайшее время у меня будет разговор с воспитателями, а затем и на Большом совете. Не хочу тебя задерживать, ты и так все на часы посматриваешь, но дома продумай все "за" и "против", может, мы чтонибудь упустили.
      "Интересно, как он этого добьется?" - думает Киршкалн по пути в отделение.
      Ребята уже спят или притворяются спящими. Зумент, "покоритель колонии", лежит под одеялом.
      У кровати Калейса Киршкалн присаживается на табурет и наклоняется к своему командиру.
      - Порядок, - не дожидаясь расспросов, говорит Калейс шепотом. - Даже не вставал. Натянул одеяло и так и лежит одетый. Коцы [Ботинки.] только скинул.
      - К нему кто-нибудь приходил? Он просил чегонибудь?
      - Нет, - отвечает Калейс.
      - Гляди за ним в оба. Тебе сегодня ночью вообще лучше бы спать не слишком крепко. И за Межулисом посматривай!
      - Я знаю.
      - Спокойной ночи!
      - Спокойной ночи!
      Присаживается Киршкалн и на краешек Межулисовой кровати. Парень лежит, глаза закрыты, но по дыханию слышно - не спит, притворяется.
      - О чем ты все думаешь по ночам? - спрашивает Киршкалн вполголоса.
      Ответа нет.
      - Неужели тебе кажется, что быть одному против всех - самый верный путь?
      Глаза закрыты, Межулис молчит.
      "Насильно мил не будешь", - вспоминает Киршкалн мудрую поговорку, встает и уходит, тихонько притворив за собой дверь. Еще надо предупредить дежурного воспитателя и контролера. Конечно, можно бы Зумента поднять и приказать раздеться, но это зря всполошило бы ребят. Пусть думает, что воспитатель проглядел нарушение.
      А Зумент лежит, зарывшись головой в подушку, и размышляет над своей семнадцатилетней жизнью.
      IV
      Понятие "отец" для него было пустым звуком. Николаю известно, что этот человек был каменщиком, его тоже звали Николаем; за кражу стройматериалов оп был осужден на десять лет. Это случилось давно, в те незапамятные времена, о которых он не знает вообще ничего. Отбыв срок, отец остался там же, в Сибири, и работает где-то в бескрайней то ли ангарской, то ли енисейской тайге, где человек исчезает, словно иголка в стоге сена. У матери не было даже фотографии отца, но Коле она не раз говорила: "Красивый был парень. Другие разве не крадут, а моего вот сграбастали". Коля не ощущал отсутствия отца, поскольку нельзя ощущать недостаток того, чего у тебя никогда не было. И когда кто-нибудь случайно спрашивал: "А где твой папка?" - мальчик почти с радостью отвечал: "У меня нету папы!"; в мозг впечаталось хлесткое словцо "сграбастали" и туманное сознание того, что мистического отца силой уволокли некие "чудовища" за то, что он делал то же самое, что и другие, но эти "другие" почему-то остались на свободе.
      Все отдаленные воспоминания детства были связаны с матерью. В то время Коля не мог знать, что его мама - еще совсем молоденькая ветреная девчонка.
      На жизнь она смотрела глазами недалекого ребенка и опускала беспомощно руки перед малейшими трудностями, не зная, чем и как помочь себе самой, не говоря уж о своем малыше. Для него же мать была единственным источником знаний и житейской мудрости, его ненаглядная, любимая мама. По вечерам они забирались в постель, мать ерошила ему волосы, называла "любимой коташкой", и он счастливо засыпал на ее теплой груди. Иной раз она бывала грустна и несчастна, говорила о том, как трудно ей живется одной, и уверяла, что не бывает на свете настоящего счастья.
      "Да что ты в этом смыслишь!" - говорила она, потом подолгу молчала.
      Мать работала на текстильной фабрике и на целый день запирала его в комнате, но после того случая, когда он едва было не удавился на бельевой веревко, появилась древняя старушка, которая вязала чулки и почитывала черную книжку с крестом на переплете.
      Когда он шалил, старушка грозила пальцем и призывала побояться бога, горестно качала головой и приговаривала: "Ах, как много зла на свете!"
      К маме стали захаживать чужие дяди о бутылкой вина в кармане. "Твой сынишка?" - говорили они и гладили Колю по голове, но вскоре пpo него забывали.
      Теперь он спал уже на своем тюфячке в углу комваты.
      Проснувшись однажды ночью, он хотел было по привычке забраться под одеяло к маме, но на ее подушке наткнулся на чье-то чужое, заросшее колючей щетиной лицо. С перепугу он закричал. Это было одно из самых жутких ощущений в его детстве. Оно осталось в Николае навсегда и проявлялось особенно остро, заставляя его руку напрячься, когда в темноте он протягивал ее к какому-либо невидимому предмету.
      В тот раз мать долго его утешала, плакала и горячо шептала сквозь слезы, что она, мол, нехорошая и пусть он простит ее, эдакую бяку. Толком не понимая, за что она просит у него прощения, Николай уловил лишь одно его мама уже не та, что была раньше.
      Шли годы, он делал новые открытия, и первым стала их мощенная булыжником окраинная улочка.
      Самым интересным и привлекательным местом на этой улице был "Буфет" рядом в их домом. Взрослые - здоровые дяди, от которых, бывало, чуть что и надо улепетывать во весь дух, - здесь становились беспомощными, словно младенцы. Можно было смело идти за ними по пятам и, подражая их нетвердой походке, дразнить: "Дядька пьяница, к рюмке тянется!" Самые храбрые, так те скакали впереди пьяного, показывали язык и длинный нос, а когда тот, неуклкн же раскачиваясь и спотыкаясь, извергая потоки брани, пытался кого-нибудь поймать, вся орава с визгом и хохотом бросалась врассыпную. Если же мертвецки пьяный забулдыга валялся на земле, начиналась иная потеха. Карманы ему набивали камнями, а к поясу сзади привязывали на бечевке комок бумаги или консервную банку.
      Здесь Николай впервые увидал, как ребята чуть постарше его быстренько потрошили карманы лежащего. После этого они за углом курили "Беломор" и даже что-то пили из бутылки, добытой тем же способом.
      Неподалеку от "Буфета" был продуктовый магазин. Тут, в основном, были женщины, хотя забегали и мужчины за бутылкой пивца и тут же его выпивали. Коля набирал здесь целые пригоршни пробок.
      Следующим крупным открытием было Киш-озеро, Сколько раз случалось Николаю падать в воду с привязанных у берега лодок и с осклизлых бревен, и то, что он не утонул, можно объяснить лишь тем, что никто за ним не присматривал, никому до него не было дела. Плаванью его не учили ни тренеры, ни учителя, но еще до поступления в школу Николай умел вполне сносно плавать.
      На берегу озера тоже собирались мужские компании, хлестали водку под соленый огурец и кильки, резались в карты и не скупились на крепкое словцо.
      После них на берегу оставались порожние бутылки, которые ребята, шумя и ссорясь, делили между собой и тащили сдавать. Здесь же однажды под вечер Коля вместе с дружками постарше, сам не зная для чего, подполз к парочке, лежавшей между вытащенных на берег лодок. Мальчишки, затаив дыхание и вытаращив глаза, наблюдали. Кровь молотом стучала у Коли в висках.
      "Это была настоящая..." - сказали шепотом ребята и добавили слово, которое он уже хорошо знал, потому что не раз слышал от пьяных, но до сих пор употреблял, не понимая смысла. И тогда все стали Колю просвещать, разъяснили, что к чему, а затем и обобщили: "Все они такие". И Коля ненароком подумат о матери, о гостях с бутылками и небритыми лицчми на маминой подушке,
      Настала осень с яблоками и сливами. Единствен, - йая старая яблоня на их дворе стояла без плодов, поскольку росла не за оградой и ребятня еще среди лота обрывала мелкую завязь. А в садах за заборами грели на солнышке свои желтые и розовые бока сочные яблоки. Что такое забор по сравнению со страстным желанием запустить зубы в спелый плод? И почему такая несправедливость - у кого-то есть, а у него нет?
      Ишь, частники, кулачье! Он слыхал подобные рассуждения от тех. у кого яблонь не было.
      Во время очередной акции по справедливому перераспределению земпых благ все огольцы как-то внезапно испарились, а Коле пришлось отчаянно брыкаться в руках здоровенного детины.
      - Ах ты, щенок! Это кто же тебя красть научил?
      Говори, кто были остальные? Говори, не то сейчас - в милицию!
      Тогда он был еще новичок в подобных передрягах и с перепугу выложил все, что знал о товарищах, а на другой день на улице его окружила ватага ребят. Лица у всех злые, кулаки сжаты.
      - Сейчас мы из тебя сделаем котлету! Предатель!
      Всамделишной котлеты из него не сделали, тем не менее столь основательно Колю отлупили впервые в жизни. Но не так он страдал из-за рассеченной губы и расквашенного носа, как из-за гнусного слова "предатель", презрительно процеженного сквозь зубы.
      Дом и мать влекли его все меньше и меньше. Что интересного дома? Иногда по воскресеньям приходили поболтать мамины подруги с работы. Разговор бывал об одном: кто в их цехе собирается замуж, а кто разводится, которая "много о себе понимает" и которая "своя баба". Еще они листали растрепанные журналы мод; с их страниц щурились тощие девицы, нелепо растопырившие ноги, будто они лезут по склону оврага. После этого начинались нудные жалобы на то, что в магазинах не достать ничего нарядного, что у нас, мол, жалкая богадельня, а вот там... Далее следовал тяжкий вздох. Вот в Париже женщины могут одеваться, не чета нам... Если кто-то приходил в новой кофточке или платье, то остальные непременно примеряли обновку на себя. Они вертелись перед небольшим зеркалом и рассуждали, где надо бы "забрать", а где "выпустить".
      Еще хуже бывало, если приходили дяди. Николаю сразу вспоминались те двое между лодок, и он удирал в свой мир, на улицу.
      При виде того, как другие мальчишки отправляются с отцами на рыбалку или поджидают их на дворе и отцы хватают сыновей под мышки и, весело хохоча, подбрасывают вверх, частенько становилось грустно и одиноко. Он отворачивался и угрюмо бубнил себе под нос: "Подождите, еще и ваших пап сграбастают".
      Совсем незаметно подошел тот день, когда впервые надо было пойти в школу. Мать вспомнила о нем буква чьно в последнюю минуту. Она принарядила Колю, сунула в руки новенький жесткий портфель и, проводив до дверей школы, побежала на работу.
      В классе он встретил кое-кого из товарищей по проказам. Сбившись в кучу, они делились последними новостями, а один незнакомый мальчишка, с круглым одутловатым лицом, шнырял вокруг и прислушивался.
      - Ты чего шпионишь, мопс несчастный! - прикрикнул на него Коля.
      Как только вошла учительница, толстяк мигом поднял руку.
      - Можно мне сказать, можно мне сказать? А вон тот обозвал меня мопсом, - нажаловался он на Колю.
      Учительница поинтересовалась, где Коля научился таким некрасивым словам, и велела попросить прощения за грубость, а маленький ябеда стоял и торжествующе улыбался.
      Коля искренне недоумевал. Что он такого сказал?
      И с какой стати просить прощения? Неужели учительница взяла под защиту мордастого предателя? Остальные ребята окружили их, в том числе и Колины друзья. Они стояли и ждали, даже кое-кто из мамаш, пришедших вместе со своими чадами, подошел поближе. И чтобы он тут перед всеми унизился, чтобы товарищи потом осмеяли его и всем растрепали, как Колька струсил, испугался какой-то старой тетки, пусть даже учительницы?!
      - Чего ты пристала, старая ...! - Коля, не задумываясь, произнес слово, употреблявшееся посетителями "Буфета" и дядьками на берегу озера, если речь шла о женщинах.
      Учительница так и шарахнулась о г него, лицо ее вмиг покраснело, как спелый помидор, класс на мгновение оцепенел в ужасе, потом по нему пролетел шорох. Постояв некоторое время, Коля опустил голову и словно бычок бросился к двери, отпихнув локтем толстого ябеду. Так началась для него школа.
      На улице дела шли значительно лучше. В драках с мальчишками он научился не только молча сносить боль, но и с успехом давать сдачи противнику. Все счеты он сводил без задержки и в долгу ни у кого не был. Мало-помалу боевые качества выдвинули его в вожаки. Однако положение вожака налагает и обязанности. Теперь ему приходилось сводить не только свои счеты с обидчиками, но и помогать товарищам. Все чаще его матери то в гастрономе, то прямо на улице доводилось слышать, что сынок у нее драчун, забияка да к тому же и матерщинник. Мать потом награждала его затрещинами и обзывала дикарем, из которого ничего путного не выйдет. Но все это он не раз слышал и от других.
      "Отец был обормот, и сын в него, ничего удивительного".
      "А много ли он видел хорошего-то? От него и ждать хорошего нечего!"
      "Все они -бандиты, от таких лучше подальше".
      Для них он был отбросом, подонком, ничем.
      Коля, в свою очередь, держался подальше от тех, кто так говорил, ото всех, у кого были фруктовые сады, чьи родственники не сидели по тюрьмам, чьи дети приносили домой табели успеваемости с хорошими отметками. Но ему очень хотелось показать всем этим .чистоплюям, где раки зимуют!..
      Однажды Коля с дружками, как всегда, стоял в воротах и наблюдал за улицей. Вот приближается мальчуган; в одной руке у него сетка, в ней молочные бутылки, другая зажата в кулачок. Все ясно - мать послала в магазин, наказала не потерять деньги. "Не вздумай, малый, удирать - не поможет!" Коля пошел с ним рядом и приказал шепотом: "Теперь дай сюда руку! Так... - И он спрятал теплый, смятый рубль себе в карман. - А дома скажешь, потерял. Понятно?"
      Мимо торопливо шагают взрослые. Никому нет дела до кучки мальчишек, до того, что один из них поотстал и, роняя слезы, понуро поплелся назад, а остальные почему-то шмыгнули в ближайший двор.
      Когда в кинотеатрах шли фильмы, пользовавшиеся успехом у публики, Колю по нескольку дней не видели на уроках. С самого утра он стоял в очереди и покупал билеты "для родителей" на вечерние сеансы. И всегда находились потом желающие заплатить двойную цену, если на окошке кассы висело объявление: "Все билеты проданы". Он знал, кому надо предлагать. Если в толпе появлялся молодой человек с девушкой, которая, потеряв надежду посмотреть картину, капризно морщила носик, можно было смело запрашивать втридорога.
      Из шестого класса Колю Зумента исключили за драки, воровство и неуспеваемость. Вот и хорошо - школа со всем ее ребячеством опостылела ему донельзя. Потом были предупреждения, уговоры, детская-комната милиции.
      Мать, конечно, ворчала, ее воркотня была привычна, как тиканье будильника и капель из испорченного крана на кухне. Какая она стала невзрачная, как постарела! Чтобы немного ее утешить, он пристроился для отвода глаз на какую-то работенку.
      Деньги! Хрустящие волшебные бумажки, которые могут по твоему желанию превращаться в сигареты, шоколад, водку. А если денег много, то и в нарядный костюм, в зал ресторана, в мотоцикл и даже - в девушку. Неспроста мать вечно ныла: "Кабы денег было побольше!" Недаром взрослые ребята, посасывая сигареты, рассуждали насчет "длинного рубля" и мужики на Киш-озере говорили: "Деньгу заколотили, теперь можно дать разворот". Мир несправедливо поделен на людей денежных и таких, как Коля, у которых денег почти не было. Зарабатывал он мало, поскольку ничего не умел делать, да и труд ничуть его не прельщал. Мать работала, но ведь жила она не на одну свою зарплату. Сверточки, что приносила с фабрики и прятала в углу, и чужие дяди, которые менялись все чаще, служили тому надежным подтверждением.
      Коля тем временем вырос в Николая, стал Жуком.
      В сумрачных подворотнях, во дворах и подвалах домов эту кличку произносили с уважением. Там выпивали, играли в карты, учились метать ножи и говорили о деньгах. Что, если бы им в руки попал миллион? Водка потекла бы рекой, двери ресторанов раскрылись бы настежц они разъезжали бы с красивыми девочками на "Волгах". По рукам ходили зачитанные до дыр старые детективные романы и пачки порнографических фотоснимков. Ребята жадно внимали каждому слову многоопытных "вожаков", хваставших отсиженными в милиции сутками или сроком, отбытым в колонии. Они были героями, они "прошли академию". Какими болванами и простофилями выглядели в нх рассказах милиционеры и следователи, до чего глупы и нелепы законы, писанные для одних дураков!
      То ли дело Америка, Чикаго, этот рай для воров и бандитов! Только там можно развернуться, только там парни с трезвым рассудком и автоматом в руках в мгновение ока становятся обладателями миллионов.
      Дома, конечно, масштабы не те, но кое-что можно предпринимать и здесь.
      Теперь у него была своя банда, годная на серьезные дела. Теперь он мог наконец всем показать, какой он есть - Жук.
      И вот он брошен на железную койку в углу у самой двери, - свои его отшвырнули тоже!
      Таков был уму непостижимый итог всей его нехитрой "философии", всего предыдущего опыта.
      Кругом стучали башмаки, поскрипывали койки.
      Ребята готовились ко сну. Им было не до него, никто к нему не прикоснулся, не заговорил, как будто Жука не существовало вовсе, как будто бы в их комнате не находился один из атаманов рижской шпаны. Да что они, офонарели все, что ли?
      А если они просто запуганы этим Калейсом? Не может быть, чтобы все тут стали смирненькими и святыми. И есть, наконец, Бамбан, есть те, кто орудовал с ним раньше и сейчас находятся по другим отделениям. Мало-помалу оживает надежда. Будет трудно, будет совсем не так, как он предполагая, но еще не все потеряно. Так запросто его не одолеют! Есть у него в голове кое-какие планы...
      V
      Трамвай, погромыхивая, пробежал пол-Риги и теперь катится по новой городской окраине, застроенной коробками из бетонных блоков. Их сменяют деревянные доходные домики, поставленные для рабочих полвека назад, если не больше.
      За окном проплывает свежая зелень лип, каштанов и берез, простерших свои ветви над заборами и низкими дровяными сарайчиками. "Скоро их тоже подомнет под себя железобетон и силикатный кирпич, - думает Киршкалн. Отжили свой век деревянные халупы, источил их жучок. Пора посторониться, уступить дорогу новому".
      Спокойное течение незатейливых этих мыслей нарушено громким голосом кондуктора: "Кто спрашивал улицу Сэню? Вам на следующей сходить".
      Любезная старушка в войлочных шлепанцах подробно рассказывает, как найти улицу Сэню, и Киршкалн идет проулками, в которых без опаски играют дети, поскольку автомашины заезжают сюда редко.
      На улице Сэню дома отстоят далеко друг от друга, между ними раскинулись сады и незастроенные пустыри. Крохотная закопченная фабричонка едва видна за целыми горами пустых тарных ящиков. В начале века тут, скорей всего, рос кустарник или даже лес и жены рабочих ходили сюда по грибы.
      Киршкалн посматривает на номера и останавливается у двухэтажного домика. От других его отличают и даже делают привлекательным несколько растущих возле него берез. Ветки свисают над самыми окнами.
      В темном углу коридора на первом этаже висит таблица с фамилиями жильцов. Киршкалн привстает на цыпочки и с трудом разбирает надпись мелом:
      "№ 6 Межуле Ск." Истертые за долгие годы ступени скрипучей лестницы; полосатая кошка шмыгает мимо ног и мягко соскакивает куда-то в сумрак; скрип половиц; застарелый и кислый кухонный дух.
      На двери шестой квартиры белая, под стеклышком, привинченная никелированными винтиками табличка:
      "Скайдрите Межуле. Валдис Межулис". Лишь внимательно присмотревшись, можно заметить, что буквы не напечатаны, а аккуратно выведены тушью.
      Звонка нет, и Киршкалн стучит. За дверью слышны тихие торопливые шаги, и женский голос спрашивает:
      - Кто там?
      В первый момент Киршкалн теряется, не зная, как ответить. Его фамилию тут не знают, и он не готов к знакомству через запертую дверь.
      - Воспитатель вашего сына, - говорит он наконец.
      Из-за двери не слышно ни звука, затем ключ в замке поворачивается, и на Киршкална из сумрака прихожей смотрят устремленные вверх, испуганные глаза. В первое мгновение Киршкалн видит лишь эти широко раскрытые глаза. Затем они вписываются в бледный овал лица, но продолжают приковывать к себе внимание.
      - Здравствуйте, - говорит он и протягивает руку, но никто ее не пожимает.
      Женщина, прислонясь к стене, едва стоит на ногах. По-видимому, слова "воспитатель вашего сына"
      ошарашили ее, и остатки сил израсходованы на поворот ключа, так что теперь женщина может лишь стоять и глядеть.
      - Что-нибудь... случилось? - с трудом произносит сна наконец.
      - Успокойтесь! - берет ее за локоть Киршкалн. - Успокойтесь! Ничего не случилось. Все в наилучшем порядке, - и спохватывается: фраза ведь звучит насмешкой! Сын этой женщины сидит в колонии.
      Какой уж тут может быть "наилучший порядок"! - Видите ли, я просто хочу с вами познакомиться, поговорить о сыне. Я - его воспитатель, моя фамилия Киршкалн. В колонии ваш сын ничего не натворпл, можете мне поверить, Киршкалн говорит торопливо, хочет поскорей рассеять ее тревогу и, почувствовав, что рука женщины становится тверже, выпускает ее из своей.
      - Ах, так, - выдыхает она с некоторым облегчением.
      Они по-прежнему стоят на пороге.
      - Ах, так, - еще раз произносит женщина. Постепенно к ней возвращается способность слышать и думать - никакой новой беды с сыном не произошло.
      После этой, главной мысли возникает следующая:
      пришел человек оттуда и стоит на пороге. - Ой! Да входите же, пожалуйста!
      Давешнее замешательство, состояние на грани обморока сменяется взволнованной суетливостью.
      - Сюда, пожалуйста! Снимайте пальто! Проходите в комнату. - Она делает несколько шагов вперед, вспоминает про наружную дверь, так и оставшуюся незакрытой.
      - Извините! - бежит она назад, запирает дверь, опять бежит в комнату, поспешно хватает стул и придвигает его Киршкалну. - Садитесь, пожалуйста!
      Со стола, на котором пишущая машинка и ворох конторских бумаг, она нечаянно смахивает несколько страничек. Киршкалн наклоняется, чтобы поднять, но она его опережает:
      - Я сама, сама, что вы! Видите, какой у меня беспорядок. По выходным я немного подрабатываю на машинке. - Она виновато улыбается и кое-как складывает бумажки, затем вновь обращается к гостю. - Вы, наверно, проголодались. Я пойду поставлю чайник, это одна минута!
      - Спасибо! Ради бога не беспокойтесь. Я сыт.
      Но она уже на кухне, слышно, как льется из крана вода, чиркает спичка, звякает посуда.
      Киршкалн разглядывает комнату. Если не считать заваленный бумагами стол, повсюду порядок и чистота. Кровать, низкая модная тахта - на ней, скорей всего, спал Валдис, - гардероб, в углу за тахтой книжная полка-секция, рядом столик с небольшим телевизором, на полу зеленоватый коврик. Над тахтой несколько гравюр под стеклом - высокие ели и лесная тропинка; заросший камышом ручей и ветхий мостик через него, а над ручьем две диких утки в полете; старое, засохшее дерево с морщинистой корой, похоже, дуб; чуть повыше других - портрет девушки с большими удивленными глазами и пышными, коротко стриженными волосами "под мальчика".
      Торопливо входит хозяйка и ставит на уголок стола вазочку с печеньем.
      - Чай сейчас будет. Извините, но угостить вас по-настоящему нечем.
      - Спасибо, ничего не надо, я же сказал.
      Лишь теперь Киршкалну удается рассмотреть мать Межулиса, потому что в прихожей было темновато, а потом она все время была в каком-то суетливом движении.
      Она худощава, в поношенном, но чистом домашнем халатике без рукавов. Лицо довольно узкое, с чуть выдающимися скулами, густые брови, прямой тонкий нос и бледные тонкие губы с жесткими морщинками по углам. Если бы не эти морщинки, она выглядела бы значительно моложе, И редкие белые нити в блестящиг черных волосах пока трудно назвать проседью.
      Почувствовав, что ее рассматривают, женщина краснеет и вдруг становится похожей на девочку.
      - Извините, что я так - не одета как полагается, но в комнате жарко, а ко мне никто не заходит.
      Она опять выбегает и сразу возвращается в наброшенной на плечи кофточке. Присаживается на краешек стула, выжидательно глядит на человека, который ежедневно видит ее Валдиса, который теперь, наверно, гораздо ближе ее сыну, чем она, мать. Что может поведать ей Киршкалн? Он ведь пришел не рассказывать, а слушать.
      Спустя десять минут, когда первые неловкие вопросы и сбивчивые ответы остались позади, время начинает идти незаметней. Скайдрите Межуле рассказывает о своем сыне:
      - Мне Валдис не кажется плохим. Я знаю, вы скажете, всякая мать думает так. Для матерей их сыновья всегда хороши, даже те, что для других плохи.
      Так оно, наверно, и есть, но когда вы узнаете Валдиеа поближе, я уверена, вы со мной согласитесь. Может, конечно, я и заблуждаюсь, но не думаю. Валдису всегда было свойственно, как бы это сказать, ну...
      обостренное чувство справедливости. Друзей у него было немного, у нас тут бывали два-три мальчика - не больше. После восьмого класса Валдис пошел работать в живописную мастерскую - у него есть способности к рисованию, так же как у его отца. Мой муж тоже работал оформителем. Мне кажется, у Валдиса талант, он мог бы стать художником, если бы учился с детства рисовать. В вечерней школе дела у него шли неважно, ему трудно давалась математика.
      Бывали и двойки, но десятый класс он закончил. "Наетолько-то голова должна варить, чтобы вытянуть на тройку даже то, что не любишь", - говорил он. Зато по естествознанию и географии у него всегда были пятерки, ну и, конечно, по рисованию.
      Киршкалн слушает, старается запомнить каждую мелочь. Эта женщина не из тех "слепых" мамаш, и речь ее не похожа на слезливое хлюпанье, которое так часто приходится выслушивать. Кого только они не винят в беде, стрясшейся с их чадом: школу, плохих товарищей, кинофильмы, глупые книжки, испорченных девчонок, бесчувственных судей, коллектив на работе - всех. Все, что так или иначе соприкасалось с их редкостным, восхитительным сыночком, причиняло ему только зло, портило, разрушало нравственные устои. Дома он был сущим ангелом. И вдруг словно гром среди ясного неба грянул. Ну, подрались, но разве только ее сын наносил удары, тот, другой, ведь сопротивлялся, значит, тоже бил. Ну, отнял часы, но это же просто так, шутки ради! Зачем ему часы, у него свои даже лучше. Поозорничал ребенок, экая важность. Ах, тот, другой, пролежал месяц в больнице?
      Ну да - что было, то было, но ее сын вовсе не хотел этого. Ненароком стукнул посильней, сгоряча чего не бывает. Ах, еще и ногами избивал? Да, да, на суде говорили, но она не может в это поверить. Не может - и все! Это ее-то сын, который, бывало, мухи не обидит! А если все было так, значит, другие подучили.
      Хулиганье, негодяи, которых давно пора перевешать.
      И что у нас за милиция? Бандиты удирают, их не разыскивают, а забирают первого, кто под руку попался.
      Какое же это следствие, если другим верят, а ей, родной матери, верить не хотят?
      Киршкалн смотрит на маленькую женщину и решает до конца испытать ее объективность.
      - Что вы думаете о преступлении сына?
      - Что я думаю? - Межуле умолкает. - Быть может, я даже не имею права вам этого говорить? - Ее взгляд скользит с лица воспитателя на офицерские погоны.
      После короткого раздумья она продолжает:
      - Сперва я вам расскажу об одном увлечении сына, тогда вы скорей поймете. Валдис очень любит природу - лес, реку, животных. И не любит городского шума, толчеи. Впрочем, теперь ведь все стремятся в дни отдыха сбежать из города. Для многих это модное увлечение. Но с Валдисом иначе. Он не просто гулял по лесу, при нем всегда были бумага и карандаш. Потом, дома он по эскизам рисовал тушью пейзажи, вот, поглядите, - женщина показала на стену над тахтой. - Таких рисунков у Валдиса множество... Она умолкает, смотрит на Киршкална и тихо говорит: - У вас он этим, наверно, не сможет заниматься, Природы, лесов оттуда не увидишь.
      - Да, это верно, - соглашается Киршкалн, - но я подумаю. Что-нибудь найдем и у нас.
      - Что-нибудь - ему мало. Он у меня такой. Без свободы он сломится, станет обозленным, как звереныш в клетке. Поймите, я не оправдываю своего сына,чно боюсь, кара не принесет никакой пользы. Уже тогда, когда я его видела последний раз в зале суда, он стал каким-то чужим, холодным, ушел в себя. В тот раз я сама плакала, но сказала ему: "Ничего, сын, выдержим, все будет опять хорошо", а он глядит мимо меня и отвечает: "Не плачь, не стоит. Все люди дикари".
      Голос Межуле срывается, и она, отвернувшись, тихо, без рыданий плачет, только чуть вздрагивают плечи.
      - Извините меня... я... сейчас пройдет.
      Не поворачиваясь к Киршкалну, она достает носовой платок.
      - Вот видите, какая я стала.
      Киршкалн смотрит на девичий портрет на стене.
      - Это Расма? - спрашивает он.
      - Да, это Расма, - подтверждает женщина и, видя, что воспитатель ждет большего, продолжает: - Они подружились давно, еще в начальной школе. Вы, возможно, скажете: для чего подростку таскаться по лесам с девушкой? Теперь кое-кто мне так говорит.
      - Нет, я так не скажу, - успокаивает ее Киршкалн.
      - Я никогда с ним на эту тему не говорила, но -думаю, между ними ничего такого еще нет. А если даже и есть - тоже ничего страшного. Может, и рановато, но в остальном... они как две половинки одного целого. Она понимает Валдиса, он в Расме души не.
      чает. С работы, бывало, придет: "Расма меня не искала?" Что-нибудь новое нарисует: "Надо Расме показать, что она скажет". Оттого так все и случилось в ту злополучную ночь... Я уверена, что, если бы они приставали только к Валдису, ничего бы не было. Но к его девушке - тут у него рассудок помутился. Не знаю, вправе ли я говорить вам про это... сам Валдис мне ничего не рассказывал, я обо всем узнала от Расмы... - Женщина вновь умолкает. Молчит и Киршкалн.