В воздухе потянуло горелым мясом.
      Зумент берет брюки, отдирает лоскут от порванной штанины и перевязывает укушенную ногу. Кровь больше не идет, но больно зверски.
      - В этих лохмотьях да еще стриженых нас за версту узнают, - говорит Струга после долгой паузы. - В первую очередь надо одеться и головы прикрыть.
      - Вот если бы Епитис приехал...
      - "Если бы, если бы"! - передразнивает Струга Зумента. - Если бы у моей тетки были колеса, она была бы автобусом. Говорю, надо пошуровать в первом же магазине.
      Кролик шипит и подгорает.
      - Ты его не суй в самый огонь, - поучает Зумент.
      Голод делает свое дело, и вскоре все приходят к
      единодушному выводу, что кролик готов. Струга первым отрывает для себя заднюю ножку. Передние лапки достаются Бамбану и Цукеру. Сидя на корточках вокруг огня, ребята вгрызаются зубами в горелую крольчатину. Оторвав по куску тощего мяса, долго его жуют, вроде бы невзначай поглядывая друг на дружку и снова жуют, но проглотить ни один не отваживается.
      Первым выплевывает в костер жвачку Струга.
      - Жрать нельзя, - угрюмо заключает он и дополняет логический вывод зарядом матерщины.
      - Ни хрена, сойдет. - Зумент, с трудом проглотив полусырой, полуобугленный кусок, отгрызает еще. - Соли только не хватает.
      - К черту, я такое дерьмо не ем! - Струга встает.
      Бамбан чуть не плачет: рот набит какой-то гадостью, которую ни проглотить, ни выплюнуть.
      - А как же индейцы и трапперы? - смеется Зумент. - Надо привыкать.
      - Привыкай, если охота. На! - и Струга кидает Зументу обгорелую безногую кроличью тушку.
      Одному только Цукеру удается кое-как осилить свою порцию. Выпучив глаза и изредка шевеля ушами, он сопит и старательно пережевывает волокнистый комок мяса, понемногу переправляя его в желудок.
      - Мартышка и есть мартышка, - говорит, глядя на него с презрением, Струга.
      Приподнявшееся было настроение снова безнадежно испорчено. Надев подсохшую одежду, беглецы садятся потесней у костра и, подкидывая в огонь по веточке, забываются в знобком полусне.
      Утро настает холодное-и ветреное. Дождя нет, но ветви щедро окатывают ребят прохладным душем. Костер погас, над головешками и золой поднимается заметная струйка дыма. Продрогшие мальчишки, стуча зубами, встают и потягиваются.
      - Жрать-то нам нечего, - хнычет Бамбан.
      - У Мартышки пузо полижи, может, еще сладкое, - утешает его Струга.
      Он достает пачку смятых сигарет, ищет спички, но их нигде нет.
      - Спички где?
      - Как где? У тебя, - зло отвечает Зумент.
      - Нет, у тебя! Ты костер разжигал... - И Струга ругает его длинно и непристойно.
      - Нет, ты!
      Они сжимают кулаки, глаза мечут молнии, но дело обходится без драки. Наконец коробок со спичками находят втоптанным в сырой мох. Он промок, и коричневые головки крошатся, не давая ни одной искры.
      - Вот когда нам труба, - говорит Струга, ложится на живот и дует в горячую золу. Головешки начинают тлеть, и он, прикурив, встает. - Пошли!
      - Куда?
      - К дьяволу.
      Бамбан не встает. Он безуспешно пытается натянуть сырой ботинок на распухшую негу. За ночь она отекла еще сильней и сейчас болит так, что нельзя прикоснуться.
      - Ребя, я, наверно, не смогу, - жалобно говорит он.
      - Что-о-о? - оборачивается Струга.
      - Нога жутко болит.
      - Уж не думаешь ли, что мы тебя понесем? - хмурится Зумент. - Терпи, сынок. Либо вставай и иди, либо сиди тут.
      - Но я правда же не могу.
      - Вот и сиди, поправляйся. Ноге покой нужен.
      Струга поворачивается и уходит, за ним, долго не раздумывая, следует Зумент, и только Цукер медлит, не зная, как ему быть.
      - Ребя, не оставляйте меня! - взмаливается Бамбан тонким и полным отчаяния голосом. Он подымается с ботинком- в руке, делает один шаг и, вскрикнув, падает наземь. - Ребята!
      Струга уже исчез за деревьями; черная голова Зумента еще видна, но ветви сейчас скроют и ее.
      - Ребята, не надо так! - Бамбан на четвереньках делает рывок вперед, затем выпрямляется, скачет на одной ноге, но, далеко не упрыгав, спотыкается и, привалившись в чахлой сосенке, зовет и умоляет не бросать его.
      Черные круглые глаза Цукера снуют, как челноки, с уходящих товарищей на Бамбана и назад; он морщится, от волнения шевелит ушами, затем, сотворив страдальческую гримасу, вздергивает вверх плечи и, резко повернувшись, убегает догонять Зумента и Стругу. Словно вспугнутая белка, исчезает он в чаще, и лишь потревоженные ветки еще некоторое время покачиваются.
      - Я все буду делать, я... - всхлипывает Бамбан и осекается, внезапно охваченный ужасом. - Ребя, нельзя так! Ребя...
      Крик обрывается, и перед глазами, непрошенная, возникает совсем другая картина. Сосновый лесок на окраине Риги. На усыпанном хвоей мху голова девушки с растрепанными волосами, а он, Бамбан, развел в стороны ее тонкие белые руки и крепко, всей своей тяжестью прижимает их к земле. Руки стремятся высвободиться, дрожат и дергаются, губы девушки быстро шепчут: "Ребята, не делайте так, не надо!
      Отпустите меня, ребята, отпустите..." Рядом с ней лежит раскрытая сумочка, из которой на мох высыпалось немного мелочи, расческа, зеркальце и письмо, которое начиналось словами: "Единственный мой, каждый час я думаю о тебе, я буду очень ждать твоего возвращения". Сам не зная для чего, Бамбан взял это письмо себе, а потом Зумент всей ораве читал его вслух. Они ржали, а Зумент сказал: "Был единственный, а теперь нет. У нас все принадлежит коллективу".
      Бамбан пытается отогнать воспоминания, но губы сами шепчут: "Ребята, не делайте так!" И уже не понять, кто это говорит - он сам или та чертова плакса в лесу. Но и у него катятся по щекам слезы, а тут еще вдобавок на безволосую голову падают с веток холодные капли, и от этого его всего трясет, как в лихорадке.
      - Ребята!.. - кричит оп еще раз, ж опять впустую.
      Кругом лишь мокрый, чужой и враждебный лес, и он брошен в этом лесу на произвол судьбы. Бамбан ползет на четвереньках к кострищу, с отвращением глядит на облепленного пеплом и сосновыми иголками безногого кролика. Во рту сразу делается противно. Бамбан рвет мох и забрасывает им остатки вчерашнего ужина.
      Знобит, и голодно. Бамбан нагибается и дует в золу.
      Угольки начинают тлеть, и вскоре уже дымок пощипывает глаза. Он бережно придвигает головешки к углям, снова дует, покуда не появляется язычок пламени.
      Бамбану удается набрать немного веток и подбросить в огонь, но надолго их не хватит. Отползая подальше, Бамбан находит наполовину вывороченную из земли елочку с пожелтевшей хвоей и притаскивает ее к костру. В лицо приятно пышет жаром. Но сколько можно сидеть так на одном месте, надо же выбираться из лесу, найти кого-то, кто оказал бы помощь. Но кого? Он же никому не смеет показаться на глаза.
      И Бамбана охватывает столь невыносимое и жуткое чувство отверженности, что мальчишка опускает голову на колени и безмолвно плачет, впадает в забытье. Вот тебе и заграница, вот тебе и вольная жизнь!
      Так и будет он тут сидеть, пока не умрет. А ночью придут волки и сожрут его с костями, с потрохами.
      Как хорошо и тепло было дома на широченной, из двух матрацев, постели рядом с братьями и сестренками! Бывало, иной раз такую возню затеют, визг стоит, подушки летают по комнате, настоящая война! В особенности когда матери не бывало дома. А если и была, и раздавала направо и налево шлепки и затрещины - порядка все равно никогда не было. Восемь ребятишек - не шутка. Каждый что-то делает, хватает, тащит, бежит, вертится, говорит или хохочет - пойди угомони их. Родительница этого роя, маленькая и круглая, пахнущая пивом и размахивающая руками, каталась среди них колобком, никто ее не слушался, и кутерьма царила несусветная. Время от времени в этом "обезьяннике" появлялся худощавый мужчина с длинной жилистой шеей и узким лицом. Он с некоторым испугом оглядывал комнату, большую часть которой занимал матрац, и тут же исчезал. Отец работал на железной дороге и не бывал дома сутками, а то и неделями. Когда он приходил, мать на время забывала о детях и принималась ругаться с мужем. Ее скрипучий голос, словно треснутая заезженная граммофонная пластинка, повторял одни и те же упреки. Водки отец употреблял чересчур много, денег давал чересчур мало, а когда не пил, то приставал к ней и множил ораву их несносных потомков.
      Муж слушал, слушал, потом вскакивал и бежал в пивную. Возвратяеь, распевал песни про белый цветик на озере и про молодость, которая более не вернется, потом обнимал и громко целовал свою толстуху женушку. Дети росли, предоставленные самим себе. Мать работала на пивном заводе у разливочного автомата, а после работы в лучшем случае успевала сварить большую кастрюлю супа и заштопать дыры на чулках и штанах.
      Когда бамбанята подрастали, они перекочевывали на улицу, и шум в доме на одну восьмую становился слабее. Соседи проклинали свою горькую судьбу, уготовившую им жить рядом с "галдящим бамбанником", как они называли семью Бамбанов.
      А сейчас Бамбан вспоминает об этом с тоской, как о чем-то хорошем и безвозвратно минувшем. Когда начинает пробирать холод, он встряхивается и подкидывает в угли пару сучков. Пламя превращает их в раскаленные стерженьки, потом яркий цвет тускнеет, и они подергиваются серой пленочкой пепла.
      Зумент его подцепил на улице. Бамбан не знает, как эю произошло. Зумент позвал, он и пошел за ним.
      Это получилось само собой, разве можно было ослушаться Жука? Это означало бы вечно ходить с синяками под глазом, в то время как под крылышком у Жука он мог лупить других. Потом настала пора душных и переполненных танцевальных залов, у дверей которых нередко раздавался визг девчонок и хриплое дыхание дерущихся. Затем притихшие к полуночи городские улицы. Его пальцы обшаривали карманы сбитого на тротуар -человека, а рядом стоял Жук и злобно ворчал: "Всего двенадцать рублей, а на вид вроде порядочный. Корочки снимай! Импортные" [Корочки - туфли" ботинки].
      Школа была чистым переводом времени, помехой, мешавшей ему исполнять приказания Жука. Жук командовал им на свободе. Жук управлял им в колонии. Жук был для него всем. И внезапно он остался один, и Жука больше нет. Бамбан оказался ненужным.
      Бесконечно долгий день клонится к вечеру. Бамбан сползал несколько раз за хворостом, пытался разжечь костер, но не получилось, угли совсем погасли.
      Ночь он встречает в темноте. И в душу вселяется страх - дикий, безотчетный, ранее неведомый. Таинственно шелестят верхушки деревьев. Никогда ему еще не приходилось бывать в лесу ночью одному. Ни зги не видать, но отовсюду доносятся странные звуки: не то шорохи, не то отдаленные крики, какое-то перешептывание и крадущиеся шаги. Они близятся, кто-то направляет свой цепенящий взгляд ему в затылок. Сердце, кажется, вот-вот лопнет, и Бамбан, трясясь от страха, утыкается носом в колени и закрывает руками голову. Так проходят часы, каждый из них длиной в целую неделю. "Ребята, не делайте так!" - шепчет ему на ухо сдавленный слезами голос. В отдалении кто-то зовет на помощь, но тот, за спиной, все стоит и смотрит, словно ножом водит по шее. Бамбан знает, чьи это глаза. Это тот подросток, которого он загнал в угол под лестницей и, приставив к животу нож, отнял деньги, а потом избил. Мальчишка не просил пощады, не кричал, только глядел в упор, не отводя глаз. А вот зашевелился мох, и вокруг Бамбана скачет ободранный заяц. Но у него ведь нету ног! Бамбан издает истошный вопль, вскакивает, но тут же валится как подкошенный - ногу пронзает острая боль, от которой перед глазами замельтешили багровые звездочки. Он падает лицом в черничник и кричит, кричит, покуда не выбивается из сил. Так легче. Когда кричишь, не слышно этих ходунов, не слышны их тихие страшные голоса.
      Бамбан даже не отдает себе отчета в том, что уже утро, что потому и деревья теперь различимы. Он кудато ползет, не думая о направлении. Ему попадается па глаза сучок, который может служить клюкой, он подбирает его и дальше продвигается уже скорей. В животе урчит от голода, и все тело словно деревянное.
      Лес кончается, посреди поля несколько домов с белыми шиферными крышами. Там люди.
      Приковыляв на двор хуторка, Бамбан боязливо озирается по сторонам. Дверь открыта настежь. Опираясь на свою палку, он скачет вперед. Ему нужен человек, нужен кто-то, кто с ним говорил бы, настоящий, живой человек. Перебравшись через порог, Бамбан оказывается на кухне и видит хлеб. Посреди стола лежит каравай с потрескавшейся на боках корочкой. Несколько ломтей отрезаны и лежат рядом.
      Глаза застилает туман, рот наполняется слюной.
      Бамбан делает рывок вперед, наваливается грудью на стол и, схватив обеими руками кусок, запихивает его в рот.
      - Это что еще такое?
      Бамбан резко поворачивается. На пороге стоит дюжая молодая женщина с подойником и цедилкой в руках. Взгляд затравленного звереныша, кусок хлеба, торчащий изо рта, мокрая замызганная одежда и клюка Бамбана перепугали женщину не на шутку.
      Бамбан пригибается и хочет прошмыгнуть мимо женщины в дверь, но хозяйка истолковывает это движение как агрессивное и, взвизгнув, трахает Бамбана цедилкой по голове. Силенка у этой тетки есть, ничего не скажешь! И когда Бамбан, моргая глазами, приходит наконец в чувство, он видит перед собой ножку стола и чисто вымытый пол, а где-то наверху, над его гудящей головой, слышится тревожный шепот:
      - Господи, да никак я его убила!
      - Нет, мамочка, погляди - он моргает, - раздается облегченный и радостный возглас.
      Бамбан поворачивает голову и видит два склоненных над ним озабоченных лица. Рядом с женщиной стоит девочка лет десяти - двенадцати, и ее косы с синими ленточками свисают почти к самому носу Бамбана.
      Когда подъезжает машина из колонии, взору прибывших открывается весьма идиллическая картина. Бамбан сидит за столом между матерью и дочкой, а перед ним тарелка с бутербродами и мясом, кружка молока и миска творогу. При виде работников колонии Бамбан стыдливо опускает голову.
      XIX
      Как только поступает сообщение о том, что четверо неизвестных стриженных наголо подростков в черной форме пытались украсть лодку на Гар-озере, местонахождение беглецов сразу определяется, иОзолниек незамедлительно перебрасывает посты в лесистый район к востоку от города. На следующее утро раздается звонок, и встревоженный женский голос рассказывает о похищении кроликов на хуторе "Межвэверы". Кольцо стягивается. Уже предупреждены все лесники, сельсоветы, председатели колхозов и бригады, и весть о побеге четырех колонистов молниеносно распространяется среди окрестных жителей.
      В следующую ночь звонят и сообщают о попытке ограбления деревенского магазина. Воров спугнули, они успели удрать, но рано утром позвонили из Цирулей; лесник говорит, что один уже попался и необходимо за ним приехать. Парнишка хромает и совсем плох. Озолниек посылает машину к дом;у лесника.
      Не прошло и часу, как снова звонок.
      - Товарищ Озолниек?
      - Да, слушаю.
      - Здравствуйте! Извините за беспокойство. - В голосе женщины испуг. Это говорят из школы, классный руководитель вашего сына. В последнее время Гунтис стал себя плохо вести, а сегодня произошел и вовсе некрасивый случай: он подрался со своим одноклассником. Вы не смогли бы подъехать?
      - Простите, но ведь еще в школу не ходят, - недоумевает Озолниек.
      - Да, занятия еще не начались, но мы приводим все в порядок после ремонта. Вчера, кстати говоря, ваш сын не явился. Он очень неаккуратно приходит на работу и на школьный участок.
      - Вот что! - ворчит Озолниек.
      Неприятное известие неожиданно выбивает его из колеи. В напряженной атмосфере колонии ему в эти дни было не до семьи, не до детей, не до школы. С той ночи, когда сбежала эта четверка, он ни разу не был дома, ночевал у себя в кабинете на диване и ни о чем другом не помышлял, кроме как изловить Зумента.
      - У нас тут в колонии небольшое происшествие.
      Вы не могли бы позвонить моей жене?
      - Звонила. Она сказала... - Учительница в нерешительности умолкает, потом, собравшись с духом, говорит: - Она сказала, позвонить вам, поскольку, мол, Гунтис не только ее, но и ваш сын тоже.
      - Да, наверно, так и есть, - усмехается Озолниек, но на лоб ложится крутая складка. - Только в самом деле у меня сейчас нет ни минуты времени.
      Разве мое присутствие столь уж необходимо?
      - Разумеется! Правда, Гунтис тоже сказал, что зря стараемся - вам все равно будет некогда. - К голосу классной руководительницы примешивается не то горечь, не то плохо скрываемая ирония.
      - Хорошо, я приеду, - отрывисто говорит Озолниек и кладет трубку.
      Распорядившись, что делать с Бамбаном, которого тем временем привезли, посадив в свой кабинет заместителя и наказав ему в случае чего звонить в школу, Озолниек садится в газик и нажимает на стартер.
      Машина летит как сумасшедшая. Начальник любит скорость, и сидеть рядом с ним могут лишь обладатели крепких нервов. Резкие повороты, стремительные рывки и визг тормозов - это едет Озолниек., Машину начальника колонии летом она всегда без тента - знают все шофера района и при встрече заблаговременно притормаживают и прижимаются к обочине.
      Комья грязи громко барабанят по крыльям, встречный ветер треплет выбившуюся из-под фуражки прядь и приятно холодит лоб. Озолниек пытается вспомнить, когда он в последний раз был в школе.
      Гунтис тогда ходил в четвертый, значит, год тому назад. Уборка школы, опытный участок - он слышит об этом впервые. До сих пор никаких особых жалоб вроде бы не поступало. Впрочем... Озолниек вспоминает - весной произошла какая-то неприятность. Тогда в школу, по обыкновению, ходила жена.
      Озолниек убавляет скорость. Начинается город.
      Школу слышно издалека. "Дисциплина слабовата", думает Озолниек, въезжая на школьный двор. И нечему удивляться. Насколько ему известно, в восьмилетних школах работают одни женщины. Ах, нет, - вон есть и мужчина, похоже, физкультурник. Впрочем, в средней школе мужчин тоже раз, два и обчелся.
      Трое ребят тащат через двор какой-то стеллаж, двое других просто носятся кругом без толку, еще двое держатся за метлу, стараясь ее вырвать друг у друга, а в открытую дверь вываливается пестрая ватага с ведрами и охапками бумаги, обрывки которой рассыпаются во все стороны.
      Те редкие случаи, когда Озолниеку доводилось бывать в обычной школе, он вспоминает без особого восторга. Шум, гам, беготня по лестницам, ребята скачут и толкаются, бестолково доказывают что-то друг другу, а над всей этой кутерьмой сиренами "скорой помощи" несется истошный девчоночий визг.
      "Слава богу, что в колонии одни мальчишки", - думает Озолниек, проталкиваясь через гурьбу ребят. На полу в коридорах возле свежепокрашенных стен еще лежат кучи опилок и бумага, на окнах потеки масляной краски. Их отскабливают девчонки, стоящие на стульях с ведрами и тряпками в руках.
      Добравшись до учительской, Озолниек здороваотся и ищет глазами, кто бы мог быть классным руководителем его Гунтиса? Выясняется, что ее сейчас тут лет, и одна из учительниц уходит на поиски коллеги. Две другие с нескрываемым интересом смотрят на Озолниека. В их взорах мелькает выражение едва ли не ужаса - ведь он явился "оттуда". Тут тоже ходят всевозможные россказни про колонию.
      - Меня всегда удивляет, как вы там можете работать, - говорит одна из учительниц. - Очевидно, для этого нужны железные нервы и выдержка, - голос переходит на шепот.
      - Все не так страшно, - с улыбкой говорит Озолниек и прислушивается к шуму и гомону за дверью.
      - Говорят, у вас там есть даже убийцы.
      - Попадаются, - вынужденно соглашается Озолниек.
      - Нет, это кошмар! - Женщины переглядываются между собой. - Мы там не стали бы работать ни за какие деньги.
      - А здесь разве легче? -в свою очередь спрашивает Озолниек, и учительницы не понимают - человек шутит или просто оговорился.
      - Есть, конечно, свои трудности, но ведь тут - нормальные дети. А у вас...
      - А что у нас? Тоже две ноги и две руки.
      - Ну а головы-то, головы!
      Озолниек взвивается:
      - А чем плохи головы? Разве что волосы острижены под нуль, но, с точки зрения воспитания, это, может, и проще - не надо бороться с разными прическами "под тарзана", "под битлов". Хотя лично я стою за волосы.
      - Однако вы шутник... - Учительницы смеются понимающе и вежливо Допустим. Но откуда берутся эти чудовища?
      Это же ваши нормальные дети, из ваших нормальных школ. Может, это они сейчас бегают по коридору, - Озолниек делает жест в сторону двери, - один потенциальный грабитель, два вора, три хулигана, четыре уличных девчонки...
      - Как вы можете! - Одна из учительниц затыкает уши, другая машет руками.
      Они крайне недовольны подобной постановкой вопроса. Они-то рассчитывали послушать страшные истории из жизни колонии, а вместо этого Озолниек позволил себе высказать столь недостойное предположение.
      - А если даже и так? Что мы можем поделать?
      Бесконечные разговоры, и все. Тут говорят, в другом месте говорят, и все равно никакого послушания; чуть что случится - все упрекают... Учительницы наперебой выкладывают свои печали. - А папаши и мамаши? Что делают они? - Поглядев на Озолниека, женщины переглядываются и умолкают.
      Неловкая, нудная пауза. Озолниек, подергав себя за нос, откашливается.
      - Наверно, этот камушек в мой огород? - говорит он.
      - Ваш сынок тоже, прямо скажем, далеко не ангел.
      Открывается дверь, и входит стройная девушка в перепачканном известкой переднике. На вид ей года двадцать три, двадцать четыре. "Наверно, прямо из института", - думает Озолниек. Слегка зардевшись, учительница подает руку и называет свою фамилию и, быстро овладев собой, переходит на деловой и решительный тон. Ей есть о чем порассказать. И Озолниек узнает о "художествах" своего сынка. Гунтис лодырь, держится вызывающе, непослушный и дерзкий. Чуть что не по нему - кулаки в ход. И вот сегодня утром опять учинил драку.
      - На уборке школы мне трудно за всеми уследить, - говорит девушка. Каждому надо дать задание, проверить, а Гунтис сегодня вдруг отказывается пол мыть. Он, видите ли, хочет парты носить. Я ему говорю, парты - потом, когда группы поменяются, а он не слушает. И как только я отошла подальше, началась драка. Гунтис оттолкнул своего товарища и сам ухватился за парту. Тот не дает, а Гунтис взял мокрую тряпку и давай его охаживать. Сцепились так, что и растащить было трудно. Когда сказала, что вызову отца, он только рассмеялся. "Мой отец не придет, - сказал он, - у отца есть дела и поважней".
      Быть может, вы с ним поговорите?
      - Что ж, можно и поговорить.
      Учительница уходит и возвращается с Гунтисом.
      - Видишь, твой отец приехал.
      Она легонько подталкивает мальчика вперед, а сама отходит в сторону.
      Озолниек безмолвно смотрит на сына. Гунтис смущен чувствуется, что на встречу с отцом здесь он никак не рассчитывал. И перед мысленным взором Озолниека вдруг возникают сотни воспитанников, прошедших через его кабинет. Они стояли, потупив головы, так же как сейчас стоит его сын. Правда, тут всегонавсего учительская, но, очевидно, все начинается именно так. И в то же время Озолниек сознает, что не знает сына, что он ему так же чужд, как вновь прибывший в колонию воспитанник. Правда, знакомые черты лица, знаком купленный весной темно-синий школьный костюм, но вот что таится в склоненной набок голове, в застывшем взгляде, Озолниеку неведомо.
      Перед его глазами оказываются стопки тетрадей на столике сына и дочери, их кровати, которые он видит, проходя мимо спящих детей в свою комнату поздно вечером. Неужто он и в самом деле так занят?
      А сколько раз он говорил другим отцам, что всегда нужно и можно находить время для детей, иначе нет смысла производить их на свет. Справедливые слова.
      Как легко их произносить, если речь не о самом себе.
      Он, конечно, старался быть строгим и требовательным, иногда заглядывал в дневники. Но только иногда - обычно это случалось, когда жены не было поблизости. Вне всякого сомнения, больше времени ушло на ссоры с ней, а ссоры как раз и происходили из-за того, что жена упрекала его за безразличие к ней и детям, за вечный недосуг. И тут Озолниек окончательно становится в тупик. Заколдованный круг! Он не хочет приходить домой из-за того, что там его ждут холод и попреки, а послушать жену - они следствие того, что он отбился от дома. И лишь он во всем виноват. Гунтис стоит и по-прежнему пялится на мусорную корзину. С одной стороны, сын вроде бы понимает больше, чем было бы желательно, а с другой - еще слишком мало.
      - Почему ты не хочешь мыть пол? - спрашивает Озолниек.
      - Неинтересно. Подумаешь какая работа!
      - А другим интересно?
      - Не знаю.
      - И почему тебе взбрело в голову затеять драку?
      - Потому что он по-хорошему не отпускал.
      - Но ведь учительница распределила работу. Что кому досталось, тот и должен это делать.
      Гунтис молчит. Раздается телефонный звонок, кто-то снимает трубку и обращается к Озолниеку:
      - Просят вас.
      Заместитель коротко докладывает начальнику о том, что Бамбана привезли, что прикатили Аугсткалн с Ветровым и хотят видеть Озолниека. Об остальных трех беглецах новых сведений еще не поступало.
      - Хорошо, сейчас приеду, - говорит Озолниек и поворачивается к сыну. Нельзя себя так вести! Кулаками действуют лишь те, у кого не хватает ни ума, ни выдержки. Я полагал, что мой сын к дуракам не принадлежит, но вижу - ошибался. Ступай работай, а подробнее обо всем поговорим дома.
      Гунтис уходит.
      - Я с ним побеседую. Все будет в порядке, - обещает Озолниек учительнице и уходит.
      На дворе машину облепили школьники, один уже забрался в кабину и крутит руль. При виде человека в военной форме ребята мгновенно разбегаются.
      Мчится газик. Опять барабанит грязь по крыльям.
      Мрачный и злой Озолниек гонит, не разбирая дороги, по рытвинам и лужам. "К черту все! Пора в отпуск. Как только этих шпанят беглых поймают, надо будет всерьез подумать о своих собственных детях", - размышляет он, позабыв, что такое решение принимает уже не первый раз.
      * * *
      Близ дороги в кустарнике расположились Крум и контролер, старик Омулис. Это их наблюдательный пост. Лес в этом месте обрывается, и шоссе дальше идет полем.
      - Все из-за того, что жизнь очень легкая стала, - философствует Омулис. - Когда хлебушек достается играючи, тогда и безобразие - хочешь не хочешь - само лезет в голову. Нешто теперь из молодых умеет кто работать? Смех берет, как послушаешь, что нынче стали называть работой.
      - Теперь, Омулис, работают все больше головой да машинами, - говорит Крум просто так, чтобы не молчать. Ему уже порядком надоело это сидение.
      Слава богу, хоть дождь кончился. Даже закурить нельзя - дым может выдать их.
      Отпуск пролетел незаметно, через несколько дней начинаются занятия в школе. Крум успел заглянуть в список новых учеников. Половины из тех, что были весной, уже нет, зато подоспели новые. Однако Омулис прав - без работы не жизнь. Два месяца не поработал, и то уже появилась какая-то бойкость.
      Только трудно сказать, хватит ли ее до следующей весны.
      Контролер принял его возражение со всей серьезностью, обстоятельно поразмыслил и реагирует с нескрываемым презрением:
      - Так, так... А я тебе скажу: все это чепуха.
      - Но если никто не делает ничего разумного, то отчего же жизнь становится лучше?
      - Оттого, что еще не перевелись старики, которые кое-чего смыслят.
      - Стало быть, чем дальше, тем хуже. Чем лучше будем жить, тем глупее станем. Конец света, верно? - усмехается Крум.
      - А так оно и будет. Радоваться нечему. - Омулис сердится. - Когда огольцы, из-за которых мы тут торчим, оперятся и заговорят всерьез, настанет конец. Перебьют друг дружку со скуки. Острастки маловато и труда тоже, а без них человека не вырастить, не воспитать. Не знают, куда свободное время девать!
      Смехота, да и только!
      Омулиса не переубедить, и Крум сидит и помалкивает. Старик кое в чем прав. Учитель опускает голову и разглядывает траву. Не пора ли перекусить?
      Он ощупывает в кармане сверток с бутербродами. Но старик тычет в бок Крума и шепчет:
      - Глянь-ка, вон где наши петухи разгуливают!
      Чувство голода вмиг пропадает. Крум пригибается и смотрит сквозь ветви. И в самом деле - со стороны леса приближается Струга с Цукером. Но где же Зумент? Крум шарит взглядом по сосенкам на опушке и обнаруживает третьего беглеца. Стоит наблюдает.
      - Подпустим совсем близко, пускай даже пройдут чуток дальше, а тогда налетим на них с тылу, - говорит Омулис. - Мне не впервой ловить таких пичуг.
      Оба паренька пугливо озираются по сторонам, поглядывают на Зумента, а тот, пройдя шагов двадцать вперед, опять останавливается и выжидает.
      - Ты хватай Мартышку, он поменьше, а я Стругу сграбастаю. Сноровка у меня еще есть. Гляди только, как бы он не вздумал ножичком побаловаться, поучает Омулис и, переложив пистолет "ТТ" из кобуры в карман - так сподручнее, - берет в левую руку конец веревки.
      У Крума тревожно стучит сердце. Он впервые принимает участие в подобной операции и, надо признаться, чувствует себя неуютно. Ведь эти головорезы готовы на все, причем Струга парень здоровый. Хорошо еще, что рядом такой мужик, как Омулис. Вот они уже совсем рядом. Струга глядит прямо сюда, неужели не заметит? Да нет, голова поворачивается в другую сторону, и вдруг у Крума внутри все обрывается от неожиданно громкого окрика чуть не над ухом:
      - Стой! Ни с места!
      И они с Омулисом перемахивают через канаву. Цукер застывает как вкопанный, а Струга бросается наутек. Омулис в три прыжка нагоняет его, бросается рыбкой и хватает за ноги, беглец падает, и вот старик уже сидит на нем.
      Крум стоит вплотную к Цукеру.
      - Не шевелись! - кричит он, но Цукер и не думает шевелиться. Кинув взгляд через плечо, Крум успевает заметить, как в соснячке мелькают ноги удирающего Зумента.
      Струга орет:
      - Не ломай, собака, руку!