- Там была также возможность не учиться и не работать.
      - Хорошо, но подневольная учеба и подневольная работа, когда смотрят за ограду и думают лишь о том, когда придет избавление от этих мук, разве может при-"
      нести удовлетворение и веру в свои силы?
      - Надо сделать так, чтобы это не были муки.
      - Но как?! Легко сказать - надо. Каким образом?!
      Подполковник молчит.
      - Надо как-то заинтересовать, показать перспективу, - не слишком уверенно говорит он. - Не верю, чтобы все относились к занятиям и работе, как к ярму.
      - Конечно, не все, но о тех речь и не идет. Большинство все-таки делает лишь предусмотренное нормой - на слабую троечку, а некоторым трудно даже это. - Озолниек выжидательно глядит на подполковника, затем энергично продолжает: - Наши воспитанники не приучены смотреть в далекое будущее, не привыкли задумываться над целями, которые можно достичь лишь ценой больших усилий. Они по чужим карманам лазили тоже потому, что это получалось легко и быстро. Были бы денежки в руках, а что потом - над этим голову не ломали. На мой взгляд, нужны мероприятия, которые не заставляли бы подолгу ждать результатов. Надо предоставлять им возможность делать что-нибудь хорошее с той же быстротой, с какой они совершали дурное; надо приучить их к мысли, что для них это посильно. Пес бежит следом, если видит колбасу. Это звучит грубо, но отражает существо дела.
      Такую вот колбасу и надо держать перед носом у ребят - сперва поближе, потом все дальше, пока они не научатся видеть, какие перспективы открывает перед ними школа, ремесло, которым они овладевают.
      -- Что ж, мысль вполне достойная, - говорит Ветров, - хотя известно, что легкий успех не воспитывает.
      Приведите-ка пример!
      - Один из примеров - эта спортплощадка - перед вашими глазами. Нельзя сказать, что плохой, правда?
      - Да, любая средняя школа может позавидовать, - соглашается подполковник.
      - Четыре года назад болото было. Когда ребята гоняли тут по кочкам мяч, грязь летела во все стороны даже летом. Попотеть пришлось крепко. Проложили дренаж, привезли дерн, и осенью было готово. Открывали торжественно. Пригласили и тех воспитанников, что были уже освобождены. Озолниек умолкает, будто перед его взором ожил день открытия, - Времени, времени у нас слишком мало. Едва удается раскачать парнишку, глядишь, он уже и выпорхнул от нас.
      Выходит отделение воспитателя, командовавшего строем в момент прибытия гостей. Ребята маршируют отлично. k
      - Лихо, лихо! - удовлетворенно восклицает Аугсткалн. - Кто воспитатель отделения?
      Озолниек называет фамилию воспитателя, рапортовавшего подполковнику перед строем.
      - Тогда нет ничего удивительного. Настоящий воспитатель вот таким и должен быть.
      - Другие отделения тоже не плохи, - говорит Озолниек, поскольку этот воспитатель как раз не из лучших. Научить хорошо маршировать еще не означает хорошо исполнять все свои обязанности.
      Следующим шагает отделение Киршкална. Как он и предполагал, команды звучат слишком тихо и робко.
      Киршкалн, мрачный и подавленный, стоит с краю и, не обращая внимания на сидящих на трибуне, скучно хлядит на поле. Он знает, что ребята маршируют хорошо, надеялся на одно из первых мест, теперь же ничего хорошего ждать не приходится. Повороты на месте получились более или менее сносно, но когда приходится их выполнять на ходу, сразу видно, что заместитель Иевиня находится в полном смятении, команды подает то слишком рано, то слишком поздно Вот отделение сделало поворот как раз напротив баскетбольного щита и браво шагает прямо на опору. Можно бы принять в сторону и без команды, но правофланговым - Зумент. Он даже не помышляет избежать столкновения, так и прет на трубчатый переплет опоры.
      Строй ломается, ребята - кто лезет под железные трубы, кто перешагивает через них. Запоздалая команда расстраивает ряды еще больше. Новоиспеченный командир ошалело смотрит на всю эту сумятицу и не знает как спасать положение.
      После долгой толкотни и неразберихи ребята безо всякой команды строятся заново и с опаской поглядывают на полковника. Киршкалн, нахмурив лоб, отворачивается. Теперь тут уже ничем не помочь. А как мучился на тренировках бедняга Мейкулис, чтобы согласовать на ходу движения рук и ног! Делает шаг левой ногой - и левая рука сама поднимается вверх.
      - Это отделение, в котором вчера председателя пожом пырнули, - слышит Киршкалн пояснения Озолниека.
      - Пусть командует заместитель! Или его тоже пырнули? - В голосе полковника слышен упрек.
      Озолниек опять что-то говорит, наверно, пытается объяснить, что Иевинь всего несколько дней, как СТРЛ командиром, что недавно освободили Калейса, что, но существу, сейчас командует заместитель заместите чя.
      Киршкалн не слушает, но ощущает на себе взпяд полковника. Сутулый, в плохо пригнанной форме, он безусловно не может вызвать большой симпатии.
      Отделение терпит окончательное фиаско, когда уходит с песней. Кто-то запевает слишком рано, потому что не дан счет под ногу "раз, два, три, четыре", и над полем, словно крик ишака, несется громкое и одинокое: "И-эй..." Запевала растерянно осекается, следует безмолвная пауза, после чего Зумент, словно в насмешку, истошно тянет тот же самый звук второй раз.
      И это все, что довелось гостям услышать от "Эй, тагай...", а Мейкулис до того расстроен, что отстал и снова ковыляет не в ногу, взмахивая обеими руками одновременно вперед-назад.
      В тот момент, когда председатель совета отделения "настоящего воспитателя" принимает большой никелированный кубок и все громко хлопают в ладоши, Бамбан проскальзывает за угол школы, толчком распахивает незапертое окно и залезает в свой класс.
      Схватив мел, размашисто пишет во всю доску короткое слово, которое нередко украшает стены общественных уборных, затем кидается к шкафу, выволакивает оттуда охапку бумаг и старых тетрадей, раскидывает их по надраенному полу, быстро распихивает ровные ряды парт и выпрыгивает в окно, успевая пристроиться к колонне, марширующей со спортплощадки.
      Гости обошли общежития и направляются к школе.
      По дороге Аугсткалн рассказывает Ветрову о специфике учебного процесса, иногда уточняя у Озолниека только отдельные мелочи. Контролер отпирает двери школы, и в нос ударяет скипидар от свеженатертого паркета. Полковник на ходу проводит рукой по радиаторам отопления и, подняв ладонь, критически ее рассматривает - не пристала ли к ней пыль, Но этот прием проверки всем давно известен, так что подоконники и радиаторы помыты с особой тщательностью.
      - Ничего, начали понимать толк в гигиене, - удовлетворенно говорит полковник.
      В учительской полистали классные журналы.
      - Двоек много, с неуспеваемостью плохо боретесь.
      - Да, образцовой нашу школу назвать трудно.
      - Но учителям ведь выплачивают двадцать пять процентов надбавки. Пусть и работают на сто двадцать пять процентов мощности, - смеется полковник.
      - Учителя стараются, да не все зависит от них, - замечает Озолниек и думает, что в этих условиях и стопроцентная надбавка не компенсировала бы трудности работы. - По сравнению с осенью неуспевающих значительно меньше.
      - Всегда может быть лучше, чем есть, - говорит Аугсткалн и поднимает палец. На это трудно что-либо возразить.
      Все направляются в классы. По пути Озолниек рассказывает об учительнице Калме, о ее самоотвер,женной любви к своему труду. Ей по праву полагалось бы звание "Отличника народного образования", и, отворяя дверь класса, начальник как раз об этом собирался сказать.
      - Прошу, - говорит он и отступает на шаг, чтобы пропустить полковника первым, но, окинув класс быстрым взглядом, бледнеет. Рука судорожно дергается, как если бы она хотела сделать самое нужное в этот момент движение - схватить полковника за локоть и вытащить его назад в коридор, но затем бессильно опускается.
      - Это что же, мне адресовано? Красиво, что и говорить, - словно издали доносится голос полковника.
      * * *
      Вечером, перед отъездом, полковник, несмотря на внешнее добродушие и благорасположение, скрупулезно перечисляет обнаруженные недостатки, и Озолниек прекрасно знает, что про надпись в классе Аугсткалн забудет не ткоро и при случае не раз о ней напомнит.
      Озолниек выслушивает начальство со вниманием, но вез чувства особой тревоги или огорчения. Таковы будни колонии. Жаль только Калме.
      Наконец гости прощаются и отбывают, а Озолниек, в ту же минуту о них позабыв, сразу идет обратно в зону, чтобы принять участие в собрании в отделении Киршкална.
      Киршкалн встречает его не в очень приятном расположении духа. Причина не только в событиях этого дня. Воспитатель не согласен с мнением начальника по поводу Иевиня.
      - Выходит, из-за Зумента надо наказать Иевиня тоже. Это несправедливо. Мальчишка и без того изрядно пострадал.
      - Ничего не попишешь, надо наказывать обоих, Иевинь не имел права затевать драку.
      - Но Зумент его спровоцировал! Издевался над ним, председателем совета отделения.
      - Вот именно: Иевинь - председатель, тем более он не смел пускать в ход кулаки. Как ты этого не понимаешь! - Озолниек строго смотрит на Киршкална. - На глазах у всего отделения командир дерется.
      Хореший пример, нечего сказать! Хочешь возвращения к старым временам, когда авторитет опирался на силу?
      - Формально ты, может, и прав, но по-человечески - нет, - стоит на своей точке зрения Киршкалн. - Таким зументам кулаком иной раз докажешь скорей и втолкуешь больше, чем длинным разглагольствованием.
      - И все-таки смирись с моей, пусть формальной, правотой. В колонии дракам должен быть положен конец.
      - А если Иевинь получит взыскание, будет ли у него право оставаться председателем совета?
      - Посмотрим. Мне кажется, Иевинь не очень-то и подходит. Слишком резок и горяч. Поглядим, как ребята поведут себя на собрании. Надо повернуть дело так, чтобы общественное осуждение было нацелено в основном против Зумента, а после провала на смотре это вполне вероятно.
      Киршкалн молчит, и Озолниек его хорошо понимает.
      - Вызови членов актива. Перед собранием надо с ними побеседовать.
      * * *
      Зумент ожидает собрания с холодным любопытством Что ему могут пришить? Страх, что Ерум проболтался, уже прошел. К делу с ножом он непричастен, а за прочее Зумент спокоен. Только вот слишком уж скоро этот Нос засыпался. И прикончить Иевиня не удалось, как было задумано. Теперь Носу дадут срок, и бежать придется без него, сам виноват. Опоздать ко второй дате, назначенной Епитису, нельзя ни в коем случае. И Зумент уже чувствует себя одной ногой на воле, фантазия несет его к государственной границе и даже переносит через нее. Благодать!..
      - Сегодня мы должны обсудить поведение воспитанника Зумента и его драку с Иевинем, - объявляет сегодняшний неудачливый командующий и отходит в сторону.
      Это наваливается слишком быстро и неожиданно; не успев толком переключиться с размышлений над планом побега, Зумент медленно встает и пожимает плечами.
      - Что мне сказать? Сами все видели, как накинулся на меня Иевинь. Я только защищался.
      - Почему он на тебя налетел? - спрашивает ведущий собрание.
      - Потому что он такой вредный.
      - Все так считают? - окидывает ребят взглядом Киршкалн.
      Воспитанники молча переглядываются и опускают головы. Киршкалн повторяет свой вопрос громче, и тогда поднимается один из членов совета.
      - Может, Иевень и погорячился, но если по-честному, то ума вложить надо было. Жук нарочно его заводил по-всякому. Если так набиваются, то дать по зубам надо. Иевень сперва просил его заткнуться, а Жук сам лез на рожон. Я думаю, во всем виноват Жук.
      - Ах, так?! - поворачивается к нему Зумент. - Теперь, значит, и пошутить нельзя? Тогда я, значит, тоже могу чуть что - ив морду! Так выходит?
      Все идет как по-писаному. Ребята постепенно входят в раж. Каждый выступающий вырывает из апатии еще кого-нибудь из молчунов. Теперь спор разгорается не только вокруг Зумента, но вокруг точек зрения и, в общем, принимает правильное направление, хотя и не без зигзагов. Озолниеку, так же как и Киршкалну, по душе такие собрания, когда ребята забывают о присутствии начальства, о регламенте, когда, наконец, звучит живая речь, а не бормочут заученный наизусть текст.
      Хорошо, что они расшумелись. Озолниек побаивался, что ребята, оставшись без командира, станут из осторожности отмалчиваться.
      - Нечего защищать! - выкрикивает кто-то. - Жук для пользы отделения ничего не сделал.
      - Многие ничего не делают, разве на Жуке свет клином сошелся?
      - Да тут же ничего и не дают делать, - обиженно подхватывает Зумент.
      Озолниек настораживается.
      - Кто же тебе не дает? - спрашивает заместитель Иевиня.
      - Как - кто? Воспитатель! - уже с ухмылкой отвечает Зумент. - Я же хотел командовать на смотре, а мне не дали. Разве ты, - Зумент показывает на ведущего, - можешь командовать? Потому и проиграли.
      Озолниек об этом еще ничего не знает и вопросительно глядит на Киршкална.
      - Надо было дать, - замечает вслух кто-то.
      - Верно, Жук прав, - вторит ему другой.
      Встает Киршкалн.
      - Может, разрешите и мне сказать словечко? Только что было сказано, что командовать на смотре надо было Зументу, что я, так сказать, зажал ценную инициативу. А теперь позвольте задать вопрос. Почему Зументу хотелось командовать? Для того, чтобы возвыситься самому, или для того, чтобы выручить отделение?
      Все молчат. Тогда с места отвечает сам Зумент:
      - А мне что, лишь бы отделению хорошо было.
      Ребята не торопятся с выводами. Озолниек слышит, как рядом перешептываются.
      - А какая от этого Жуку польза?
      - Молчи, эту его пользу ты враз на своей шее почувствовал бы.
      - Отделение зато отхватило бы банку. Чего же плохого?
      Затем кто-то говорит вслух:
      - А разве лучше оттого, что кубок накрылся?
      Зазря только колеса об землю били.
      Раздается голос Озолниека:
      - Что и говорить, прошли неважно. Я видел, что у командира нет командирских навыков, но даже при этом отделение не оказалось бы на последнем месте, если бы окончательно все не испортил Зумент, так радеющий за коллектив. Это он поломал весь строй о стойки баскетбольных щитов, это он по второму разу заблажил по-козлиному. А почему? Да потому, что плевать ему на отделение! Честь отделения ему не дороже горелой спички. Если мне не дали, то пускай всем будет плохо. Разве не так это было?
      - Куда приказывают, туда иду, - оправдывается Зумент.
      - А если бы вместо железной опоры перед тобой была выгребная яма, ты бы тоже прямо в нее спрыгнул? Ты же знал, что командир просто дал промашку.
      Реплика Озолниека вызывает дружный смех.
      - После того что произошло на смотре, ясно видно, что за птица Зумент, - берет слово Киршкалн. - Если хочешь активно работать, помогай совету. Если Зументу всерьез этого захочется, никто ему не помешает, и настанет время, когда он тоже выйдет в командиры. А пока что он занимается вымогательством денег, унижает товарищей, дерется. И нечего прикидываться неистовым активистом. Просто смешно даже.
      вы не находите?
      - Это точно!
      - Факт, опору можно было оставить сбоку.
      - Я уже было хотел, но если передний прет прямо, надо рулить за ним.
      Озолниек слушает подростков и с удовольствием отмечает про себя, что здоровая атмосфера в отделении почти не изменилась. Зумент останется в одиночестве. И если даже кто-то ему симпатизирует или боится его, то на открытую поддержку не решится и будет помалкивать.
      XVII
      "...И так вот каждое утро я иду на факультет мимо твоего дома. Я нарочно выхожу из трамвая на остановку раньше, чтобы посмотреть на твои окна. Часто встречаю твою маму, когда она идет на работу. Мы тогда идем вместе и говорим о тебе. Вчера заходила к ней, мы сидели на диване, и я вспомнила, как сидела на нем рядом с тобой. Смотрела на свой портрет и решила, что ты нарисовал меня красивей, чем я есть на самом деле.
      В последнем письме ты спрашиваешь, не бранят ли меня родители за переписку с тобой, и называешь себя "вытолкнутым из жизни арестантом". Если бы ты знал, Валдис, как ты неправ! Все совсем наоборот.
      Никто тебя не считает арестантом, и уж меньше всего мои родители. Все это произошло только из-за меня, и я всю жизнь не прощу себе этого. Я много думала о том злополучном вечере и о том человеке. По сути дела, он ведь тоже погиб из-за меня. Чем дальше, тем больше мне делается жаль его. Мы-то с тобой еще будем вместе, с нами еще будет счастье, а он навсе!да ушел из жизни. Это ужасно, Валдис, правда? Я так жажду жизни, при мысли о смерти меня охватывает такая жуть, что я всеми силами стараюсь больше о ней не думать. Но ведь он тоже хотел жить не меньше моего, а может, даже еще сильней. И зачем у нас только торгуют этой водкой! Ведь ты-то ее совсем не пил, а по сути, именно из-за нее теперь тебе приходится страдать..."
      Валдис отрывает взгляд от письма. Слышатся тихие шаги. Кто-то идет по залу, негромко скрипнули ведущие на сцену ступеньки. Валдис прячется за кулисами. Когда с ним Расма, он должен быть один. Он не может читать ее письма в спальне отделения, где всегда норовят заглянуть через плечо и отпустить похабщину.
      На погруженную в сумрак сцену поднимаются Бамбан и Цукер.
      - Туч нагнало. Если дождик пойдет, все будет как надо, - тихо говорит Бамбан, обворачивает руку тряпкой и подходит к старому роялю.
      - Думаешь, они с собаками погонятся? - спрашивает Цукер.
      - Береженого бог бережет.
      - Милицейские псы не умнее мусоров, - говорит Цукер. - Табаку сыпануть, вот и нюху каюк.
      - Крышку придержи, чтобы пальцы не отдавила! - командует Бамбан.
      - А может, и тут краснухой намазали? - Цукер проводит пальцем по краю крышки рояля.
      Они вдвоем копошатся в брюхе инструмента. Отзывается мелодичным звоном нечаянно задетая струна. И вот Бамбан выпрямляется в полнейшей растерянности. Он произносит только одно слово:
      - Пусто...
      - Еще помацай.
      - Я же знаю, куда засунул. Не иголка ведь. Пронюхали, суки!
      С досады Цукер сочно матерится.
      - Заначка была что надо. Но кто же забрал - лопки или какой сырок надыбал? [Надыбать - найти, наткнуться] Дай-ка закурить!
      Они закуривают и глядят исподлобья на черный ящик рояля.
      - Надо завиться [Завиться - сбежать, уйти] все одно. У Епитиса чего-нибудь будет пожрать.
      - Будет не будет, но тут-то какой был кешер [Кешер - еда, продукты]!
      Сам лучше бы срубал, - сокрушается Бамбан.
      - Когда точно юза даем? - спрашивает Цукер.
      - Жук сегодня все скажет.
      - Носа придется оставлять здесь.
      - Что поделать. Быстро завалился. Ну и хорошо, пайка теперь меньше, а Нос жрать здоров.
      Вдруг они вздрагивают и испуганно глядят в угол где притаился Валдис. У него от вздоха зашуршало спрятанное за пазухой письмо. Кулиса до пола не достает, и Цукер замечает ботинки стоящего.
      - Там кто-то есть, - сдавленным голосом говорит он и протягивает трясущийся палец.
      - Коцы колониста, - шепотом отвечает Бамбап и, отступив немного, отрывисто приказывает: - Вылезай!
      Валдис выходит из укрытия.
      - Ах, это ты! - растягивая слова, говорит Бамбан. - За нами лягавишь, мокрятник? Кто подослал?
      - Никто, - говорит Валдис.
      - Не крути шары! - рычит Бамбан. - Слыхал, про что мы говорили?
      - Слыхал.
      Цукер с Бамбаном переглядываются. Ни тот, ни другой не знают, как теперь следует поступить. Бамбан выхватывает небольшой нож, в тот же миг Валдис хватает за ножку табурет и замахивается. Стоит и смотрит. Сделав шаг вперед, останавливается и Бамбан. В коридоре слышны голоса и шаги. Нож исчезает, Валдис опускает табуретку.
      - Жук пусть решает, - говорит Цукер Бамбану и, вытянув вперед челюсть и перекосив все узкое, как бы приплюснутое с боков лицо для придания ему наистрашнейшего выражения, шипит сквозь зубы: - Про то, чего слышал, никому ни слова! Иначе - могила!
      И они с Цукером мгновенно убираются со сцены.
      * * *
      Валдис работает в малярном цехе. Он расположен отдельно от механических мастерских, рядом с отделом техконтроля и складом готовой продукции. В перерывах он старается держаться поближе к мастеру и ребятам, чтобы не остаться одному и избежать предстоящего разговора или чего-нибудь похуже, но Зумент подходит к нему, ни от кого не таясь, дружески кладет руку на плечо и предлагает отойти в сторонку.
      - Я далеко не пойду, - говорит Валдис.
      - А далеко и не надо, - миролюбиво говорит Зумент. - Не пугайся загодя!
      - Я не пугаюсь.
      - Ты парень не из трусливых. Я тебя еще в этапе заметил. Люблю таких. Сразу видать, за мокрое дело сидишь.
      Валдис пропускает похвалу мимо ушей.
      - Случайно подслушал или кто поднатырил? - Зумент бев перехода делается жестким, в голосе слышится угроза.
      - Случайно. Они сами на меня наскочили.
      - Так я и думал. Растрепались, как бабы, а потом со страху чуть не наложили в штаны и бегом ко мне оправдываться. Ладно, раз узнал, так знай. Все, как они говорили, так и есть! - сегодня ночью мы этому пансионату скажем гуд бай. Хватит тут мантулить за корку. Ну, а ты что?
      - Ничего. Дело ваше.
      - Иностранный язык знаешь какой-нибудь? - неожиданно спрашивает Зумент.
      - Английский, но неважно. - Вопрос несколько сбивает Валдиса с толку. При чем тут вдруг иностранный язык?
      Зумепт стоит, засунув руки в карманы, и думает.
      Поднимает голову, испытующе смотрит на Валдиса и опускает глаза.
      - Экзамен сдавать не придется. Понимаешь, мы ведь по-заграничному ни бе ни ме. - И тогда, решившись, нахмурив лоб, шепотом говорит: - Давай вместе завьемся. Вместо Носа.
      - Куда?
      - Потерпи. Уйдем за забор - узнаешь.
      - А если я не соглашусь?
      - Дурак будешь. Силой не потянем. Но в таком случае постарайся забыть, что у тебя во рту есть язык.
      - Я подумаю.
      - Подумай, подумай, только не тяни резину.
      Ночью сразу после первого пересчета подрывай из отделения вместе со мной.
      Зумент поворачивается и уходит. Валдис возвращается в малярку.
      Пульверизатор в его руках жужжит, словно оса, и в помещении стоит белесый туман, едко пахнущий ацетоном. Вначале, несмотря на вентиляцию, по вечерам трещала голова, тошнило и в ушах звенели колокольчики, но все это давно миновало. Ацетоновый смрад стал привычным.
      Работа однообразная, но Валдису доставляет удовольствие смотреть, как грубые и нескладные металлические части на глазах у него превращаются в блестящие свежей краской, чистенькие электронасосы. В этом есть что-то от волшебства, а он, Валдис, - волшебник, легким мановением руки с серебристым пульверизатором покрывающий тонким слоем нитроэмали темное железо, завершающий труд, начатый токарями, слесарями и сборщиками. Именно ему приходится ставить последнюю точку и видеть воочию результат общих усилий. Когда насос покрашен, остается стереть тряпкой солидол, которым предварительно была смазана черная металлическая табличка, на которой выбиты название машины, номер и дата изготовления. В углу на табличке стоят буквы "ТКН" - трудовая колония несовершеннолетних. Несовершеннолетние работают неплохо, спрос на насосы велик. Недаром так часто прибегает в малярку начальник производственного отдела, крепкий мужчина с одутловатым красным лицом. "Ну, сколько сегодня?" - спрашивает он и, не дожидаясь ответа, самолично пересчитывает, шевеля губами, готовые насосы. Сколько бы их ни стояло на железном полу, ему всегда мало, и он, недовольно проворчав: "Всего-то!" - вылетает в дверь и бежит организовывать и проталкивать, бранить и "принимать меры".
      Сегодня раздумья Валдиса безрадостны, и работа не доставляет удовольствия. Рука движется механически, а голову заполнила гулкая и нежданная пустота. То, о чем он раздумывал бессонными ночами в камере следственного изолятора и в спальне отделения, 0, - зем мечтал, глядя на ограду зоны, внезапно само далось в руки. Можно подумать, кто-то подслушал его тайные помыслы и, зная, что Валдису одному с этим не справиться, подослал Зумента. Пути и способы, как преодолеть рубеж между "здесь" и "там", нашли за него другие и все решили. Остается лишь дать согласие, и сегодня же ночью он станет свободным. Не будет больше ни часовых, ни запретной полосы, ни серой ограды в несколько метров высотой, что отсекает взгляд от остального мира. Валдису уже щекочет ноздри аромат хвои, он слышит журчанье ручьев по камушкам. Это ощущение порождает дивную легкость, и кажется - жужжит вовсе не пульверизатор, а собственный мозг. В голове бьется, пульсирует одна мысль, одно слово - "бежать", и Валдис больше не в силах от нее отделаться, управлять ею. "Бежать" стало больше него самого, овладело им, заставляет дрожать пальцы мелкой дрожью и сушит во рту. Надо все взвесить, попытаться спокойно обдумать, чтобы действовать разумно и хладнокровно, но мозг не подчиняется и знай шурует: "Ты можешь бежать, бежать, бежать".
      Заканчивается работа, проходит ужин, раздается сигнал на вечернюю поверку, но Валдис все никак не справится с собой. Мешают шум и суета вокруг. Наконец долгожданная койка. Постепенно затихают шепот и смех, очередной обмен мнениями на тему, как ограбить промтоварный магазин, и настает тишина.
      "Спокойно!" - шепчет сам себе Валдис, некоторое время лежит, стараясь ни о чем не думать, потом кладет руки под голову и с облегчением ощущает, что дрожь и хаотическая завируха мыслей в голове унимается.
      И начинают вылезать один за другим разные во-"
      просы. Поначалу они сталкиваются и как-то перекрывают друг дружку, но потом выстраиваются в шеренгу рядом с кроватью, незримые, но отчетливо ощущаемые, молчат и требуют ответа.
      "Кто они, с кем ты собираешься бежать?"
      "Чем ты с ними станешь?"
      "Что тебе даст твой побег?"
      "Чего ты лишишься?"
      Валдис думает, думает... "До Зумента и его компании мне нет никакого дела; они только помогут выйти мне на свободу". Но это еще не ответ, и Валдис вскоре вынужден признать: "Они мне чужды и омерзительны".
      "Если они тебе чужды, значит, тебе с ними не по пути. Они будут по-прежнему воровать и грабить, а ты-то этого делать не станешь".
      "Мне бы только выбраться за ограду. Там, в темноте, от них оторвусь и поминай как звали".
      "Номер не пройдет. Они с тебя глаз не будут спускать. А если даже и перехитришь их, то станешь ли свободен? Это будет фальшивая свобода. Неужели теперь, когда на полочке под картоном лежат Расмины письма, ты все еще хочешь пойти этим путем?"
      Валдис думает.
      Он по-прежнему частенько стоит у окна на втором этаже школы, но это уже не то, что было раньше. Как иной раз бывает трудно расстаться с привычной, хоть и ненужной вещью, поскольку появилась новая, более ценная и полезная, так же было жаль выбросить мысль о побеге, которую он взлелеял. Его все еще гложет тоска по простору, по-прежнему гнетет одиночество, но Валдис больше не ищет пропавший из тумбочки осколок стекла. Такой способ избавления от неволи он отбросил давно. Но разве путь, предложенный Зументом, намного лучше? Все чаще и неизгладимей возникает перед глазами образ Расмы, строка из ее письма:
      "Вcе останется позади, и мы вновь будем вместе..."
      Его ждут. Нет, нет, ни в коем случае это не ложь! И темная, неотвратимая возникает мысль, что он всетаки поступает неправильно, что он наказан по заслугам. Валдис противится этой суровой мысли, отгоняет ее, но ему мерещится, что кто-то смотрит из темноты, ни слова не молвит, но смотрит и напоминает о себе этим ледяным молчанием, этим незримым присутствием.
      Воспитатель философствует о величии человеческой жизни и заслуженности кары. "Моя задача помочь тебе это понять", - говорит он. Конечно, это его задача, для того он здесь и работает. Глупо было бы ждать от Киршкална признания, что Валдиса, дескать, посадила до ошибке. Но если воспитатель и в самом деле придерживается такого взгляда? В последнем письме Расма тоже писала в подобном духе. Но разве человек способен на такое, что в ту ночь откалывал Рубулинь?
      Разве после всего, что было, он имеет право из темноты пялиться на Валдиса мертвыми глазами? Если хочешь, чтобы к тебе относились по-человечески, сам будь человеком по отношению к другим.
      Валдис отгоняет явившееся некстати кошмарное видение. Теперь надо думать не об этом. Скоро пробьет час, когда рассуждать будет уже поздно, когда надо будет тихо встать и вместе с Зументом уйти. Или остаться здесь. Остаться с этой железной койкой, с черной шеренгой, со "встать!" и "выходи строиться!", с серым кругом, по которому уныло тащится, не ускоряя и не замедляя хода, эта жизнь, складываясь из воспоминаний о том, что было, и из надежд на то, что когда-нибудь снова начнется.
      Но если ты уйдешь, не исчезнет ли навсегда это "когда-нибудь"? Если тебя поймают, свобода отдалится еще на несколько лет; если не поймают, то освобождения не настанет никогда. Будешь жить в безвестности где-нибудь в медвежьем углу, не имея даже своего собственного имени; не будет ничего, кроме воспоминаний, от которых тебе никогда не освободиться, которые будут вечно нагонять раскаяние и тоску. Сможешь ли ты это выдержать? Не будет ли это намного невыносимей, чем оставшиеся неполные три года, которые надо промучиться здесь?
      Безмолвные вопросы вновь обступают койку, а там, за оградой, - - речка в овраге, шелест листвы, оттуда через открытую форточку веет свежестью ночи.
      "За время существования колонии еще никто из нее не убежал, хотя попытки делали многие" - всплывают в памяти слова воспитателя.
      Все это время Валдис сознательно не смотрит туда, где лежит Зумент. Принять решение необходимо самому. Который час? Пора бы уже прийти дежурному воспитателю с контролером. Да, вот и слышны шаги в коридоре, тихо приоткрывается дверь, и они входят.
      Валдис закрывает глаза и притворяется спящим.