- Поокруглей лепи! - сказала Сайва. - Он у тебя больно тощий.
      Мейкулис ничего на это не сказал, только долго смотрел на комочек глины в своей руке. Тот их поросенок тоже был не круглым, а худым и длинным.
      И Мейкулису хотелось вылепить именно такого. Когда девушка во второй раз остановилась позади него и посмотрела на работу, Мейкулис собрался с духом и сказал:
      - Мой поросенок круглым не будет.
      Потом сам даже перепугался. Как он осмелился перечить руководительнице? Она художница и знает лучше, как должен выглядеть поросенок. А того поросенка, что хрюкал в будке на окраине Болдераи, Сайва не видела. Может, он и не был таким, как другие, но Мейкулису хочется воссоздать именно такого поросенка.
      - Он мало ест, - поясняет Мейкулис для смягчения .своего протеста. Подходит и учительница Калме, перешептывается о чем-то с девушкой и, наверно, говорит ей, что у свиней тоже бывают худые дети. Во всяком случае, Сайва больше не спорит с Мейкулисом и позволяет ему слепить поросенка-малоежку.
      И у кружечки ручка тоже может запросто отломиться. Руководительница к тому же слегка обжимает руками обертку, и сердце у Мейкулиса ёкает от страха. Он, конечно, молчит, он только смотрит. И когда руководительница с корзиной в руках пересекает двор по направлению к проходной, Мейкулис следит за каждым ее шагом. В корзине как-никак лежат его поросенок и кружечка. Вдруг руководительница споткнется и упадет?
      Всю последующую неделю Мейкулис ни о чем не думает. Только о своих кружке и-поросенке. Руководительница уже рассказывала им, как изделия из глины покрывают глазурью, как происходит обжиг, сколько раз их приходится переставлять и переносить, и всегда им грозит опасность - бывает, в электропечи потрескаются, а то и просто уронят на пол. Еще хорошо, что Мейкулис этого не видит, а то от беспокойства лишился бы и сна, и аппетита. Теперь надо только ждать и надеяться, что все сойдет благополучно.
      Мейкулис стоит, прижавшись к подоконнику, и смотрит на дверь проходной. Всякий раз, когда она открывается, он надеется увидеть пестрое, в цветочках, платье Сайвы, но входят то старшина, то контролер, то еще кто-нибудь из сотрудников.
      И наконец, она!
      Сайва опять пришла вместе с Калме. Они о чем-то разговаривают и смеются, руководительница несет обернутую бумагой корзину. Мейкулис зажмуривается и отходит от окна. Его поросенок и кружка наверняка раскоканы. Иначе и быть не может. Лучше заранее примириться с этой мыслью, тогда не так страшно.
      Вот руководительница вошла в дверь школы, Калме отпирает дверь комнаты керамического кружка. Вместе с другими ребятами Мейкулис стоит у стола с понуро опущенной головой... "Хоть бы мой поросенок уцелел!" - шепчут его губы.
      - Один поросенок разбился, - словно в ответ на его опасения говорит Сайва. - Лопнул в печи. Придется кому-то делать заново, но это ничего. Главное - тренировка. Второй получится еще лучше, - заканчивает она совсем весело.
      Мейкулис сжимает край стола. Так он и думал.
      Конечно, лопнул его поросенок, больше ничей. Вокруг шелестит бумага, Мейкулиса толкают, но он ни на кого не смотрит.
      - Ну, разве не хорош? - слышится голос руководительницы. - А вот этот еще красивей.
      Слышно, как с легким стуком одну за другой ставят фигурки.
      - Ух и здорово, а!
      - Глянь, а у моего какое, пузо! - теснятся ребята у корзины.
      И тогда Мейкулису делается невмоготу. Он моляще поднимает глаза на руководительницу, видит, как "в руки достают очередной сверток, разворачивают бумагу.
      - Это мой!
      Возглас получается неожиданно громкий. Все даже оглядываются, потому что обычно Мейкулис - даже когда его спрашивают - губами шевелит еле слышно.
      А парень даже не сознает, сколь необычно себя ведет.
      Он чуть не бегом бежит с протянутыми руками за своим поросенком. Он не слышит шуток по поводу его поросенка, который якобы больше похож на чумную кошку или собаку, чем на свинью. Зажав фигурку в руке, Мейкулис первым делом глядит, на месте ли ухо?
      Целы оба! И даже кружка не разбита.
      Мейкулис садится, ставит на стол свои теплые, мерцающие коричневой глазурью произведения и ладонями, как забором, отгораживает их с двух сторон. А то еще кто-нибудь толкнет невзначай и уронит.
      Входит Киршкалн. Вид у ребят довольный, но на одном лице восторг просто неописуемый. Мейкулис не говорит ничего. Он поднимает голову, смотрит на воспитателя и затем медленно опускает взгляд, как бы подсказывая, на что следует обратить внимание. И ладони тоже чуточку раздвигаются...
      - А ты, Мейкулис, молодец. Это что у тебя за зверь?
      - Поросенок, - степенно отвечает Мейкулис. - А это кружка.
      - А ведь и в самом деле! - Воспитатель наклоняется поближе. - Издали не разобрать.
      - И оба уха есть.
      - В родительский день сможешь подарить своей матери.
      - Я тоже думал. И еще ложку сделаю.
      * * *
      Озолниек ждет не дождется конца заседания бюро райкома партии. Сегодня надо отпускать домой досрочников, а тут ему вдруг предлагают задержаться.
      Он глядит на часы и в уме прикидывает, успеют ли ребята после церемонии на дневной поезд. О чем таком особенном намерен говорить с ним секретарь?
      .. Когда у длинного стола в просторном, устланном ковровыми дорожками кабинете они остаются вдвоем, секретарь садится, закуривает и придвигает поближе к Озолниеку пепельницу и сигареты.
      - Благодарю, я теперь стараюсь воздерживаться, - Озолниек откидывается на спинку стула, чтобы приятный дымок не слишком щекотал ноздри.
      - Так как же это, товарищ Озолниек, вы смогли так нехорошо, вернее, так необдуманно поступить, а?
      .Что там у вас было с этим футболом?
      - Вы имеете в виду игру колонистов с юношеской сборной города?
      - Ее самую.
      - А что тут нехорошего или необдуманного?
      - Вы сами этого не понимаете?
      - Как-то не удается.
      - Поступили сигналы, и я думаю - правильные сигналы. Я не совсем в курсе порядков в колонии, потому в первую очередь хотел бы спросить: разрешается ли выводить ваших воспитанников за пределы места заключения и если разрешается, то в каких случаях?
      - Разрешается. Для выполнения хозяйственных заданий. Вообще это решает начальник колонии, принимая во внимание интересы воспитанников или другие соображения.
      - Так. Насколько я понимаю, игра в футбол не хозяйственное задание. Каковы же были ваши соображения в данном случае?
      - Соображения воспитательного характера. Короче говоря, хотел проверить своих ребят и дать им возможность проверить самих себя. Далее: игра, как вам, очевидно, уже известно, закончилась победой воспитанников. Это значительно поднимает роль спорта в колонии и вселяет в ребят сознание, что и они кое-чего могут достичь. Затем это помогло физруку вернее оценить результаты своей работы, способствовало взаимопониманию и доверию между воспитанниками и воспитателями. Это - главное. Разве поступили жалобы на поведение колонистов?
      - Нет, жалоб нету. Напротив, они произвели исключительно хорошее впечатление. И в данный момент в этом нет ничего хорошего.
      - Как это понимать? - хмурит брови Озолниек.
      Секретарь, человек невысокого роста, со склонностью к полноте, с румяным здоровым лицом и пытливым взглядом, тоже слегка хмурится.
      - Вы довольно недогадливы, товарищ Озолниек.
      Представьте себе картину: приходят здоровые, рослые парни в форме с какими-то невиданными знаками разлиния, по-военному маршируют, обыгрывают сборную юношескую команду города, и потом выясняется, что это преступники, заключенные. Это же реклама! Получается, они, можно сказать, достойнее честных людей. Быть может, на ваших воспитанников это мероприятие повлияло положительно с точки зрения воспитания, зато на молодежь города - совсем наоборот.
      Известно вам, что теперь говорят в городе? "Вот в колонии ребята - это да!" - вот что говорят люди.
      - Вы меня уж извините, но у вас довольно странный и неверный взгляд на эти вещи. - Озолниек слегка усмехается. - По-моему, за это исключительно хорошее впечатление я скорей всего заслуживаю похвалы, а серьезные упреки могут быть сделаны в адрес городских молодежных организаций и спортивного руководства, которые не могут дотянуть своих ребят хотя бы до посредственного уровня колонистов. Скажу прямо: я невысокого мнения о молодежи, которую за два часа может выбить из колеи небольшая группа колонистов.
      К щекам секретаря заметно приливает румянец.
      Он не привык выслушивать подобные аргументы, но, зная Озолниека, удивляться, конечно, нечему.
      - Заключенным место за оградой. Это вам должно быть известно лучше, чем мне. Они там находятся по приговору суда, и нет никакой необходимости водить их повсюду. Я полагаю, мою точку зрения разделят в любой вышестоящей инстанции, а также и в министерстве внутренних дел.
      - Возможно, - соглашается Озолниек. - Но это уже совсем другая тема. Поддержка той или иной точки зрения вовсе еще не означает ее непогрешимости.
      С этим приходится встречаться не так уж редко. По поводу того, какими должны быть меры воспитания в колониях для несовершеннолетних, еще не раз придется поломать копья. В этой области нам не так легко удастся найти что-нибудь удачное и правильное на все времена.
      - Стало быть, вы считаете, что поступили правильно?
      - Считаю. И, кроме того, полагаю, что это самое отрицательное влияние вы просто придумали. Я еще нe получил ни одного заявления с просьбой поместить кого-либо из городских ребят в колонию. - Озолниек смеется. - Вы говорите, заключенным положено находиться за оградой. Верно, конечно. По ту сторону - человеки, по другую- нелюди. К сожалению, в жизни не так. Сегодня, не позже как через час, я четверых освобождаю досрочно, и они выйдут в мир честных людей. И нет у них ни ножа в зубах, ни пистолета в кармане. Я не говорю, что они ангелы, но еслична то пошло - ангелов нет нигде.
      - И вы, может, станете уверять, что там у вас все такие хорошие?
      - Нет, конечно. Но на игру ходили самые лучшие.
      Это было для них своего рода поощрение, а для остальных - стимул стараться. Поймите же, они всего-навсего подростки, многие из них по образу мышления почти дети. Здесь нельзя придерживаться порядка, принятого в колонии для взрослых. Я не утверждаю, что эти ребята менее опасны, но мотивы и некоторые стороны преступления зачастую отличаются. И методы воспитания тоже должны отличаться.
      - Пусть все это так. Но еще и эта песня. Вы помните, о чем пели ваши?
      - Насколько помню, "Гимн демократической молодежи". Чем плохо?
      - Но слова-то там какие?! - воздевает к потолку руки секретарь.
      - Слова очень хорошие и вполне подходят.
      - Весьма! "Каждый, кто молод, встань с нами вместе..."!
      Секретарь продекламировал и смолк. Озолниек разражается хохотом. Стекла в кабинете секретаря заметно вибрируют, и плафоны на люстре слегка перезвякнули.
      - Грандиозно! - гудит он. - Нет, такого я себе действительно не представлял. Ну и ну! - Он еще долго не может успокоиться, по потом овладевает собой и дает слово: - Хорошо, впредь мы эти строчки петь не будем.
      - И также не будете устраивать никаких шествий колонистов.
      - Это пообещать уже трудней, - Озолняек продолжает улыбаться. Поверьте, вы зря волнуетесь. Лучше почаще шугайте подростков вон из пивных и ил ресторанов. Понаблюдайте, чем они занимаются в общежитиях и по вечерам в парке у вокзала! Колонисты никого не испортят. Выстройте для городских ребят приличный клуб с помещениями для занятий.
      - Над этим тоже подумают, товарищ Озолниек, но то, что я вам сказал, все же учтите. Молодежь должна испытывать страх перед вашим учреждением, оно для отбытия наказания.
      - Да, да, конечно. Это та самая горечь, которую я вынужден ежедневно проглатывать. Меня возмущает, что в моих воспитанниках, во всех до одного, окружающие должны видеть лишь распоследних негодяев. Это мои ребята, и я знаю, что среди них много хороших и достойных людей, которые по-настоящему стали на правильный путь. - Озолниек смотрит на часы. - Разрешите мне идти?
      - Да, но только серьезно подумайте над нашим разговором!
      * * *
      Большими прыжками Озолниек догоняет уже тронувшийся автобус, втискивается в дверь и пригибает голову, чтобы не упираться ею в потолок.
      По мере приближения к колонии Озолниек все меньше думает о солидно обставленном кабинете секретаря райкома, о происшедшем в нем разговоре. Озолниек привык к тому, что его не понимают, что против него плетут интриги. Слава богу, у него не остается времени, чтобы вникать в подобные вещи - надо заниматься делом. И когда мыслями завладевает колония с ее проблемами, остальное сразу становится мелким и незначительным.
      Выйдя из автобуса, Озолниек останавливается за ним и закуривает. Что поделать - сразу не бросишь, надо хоть помаленьку снизить дневную норму. Позади медленно вылезают тетки с порожними ягодными корзинами.
      - Ентого там еще боятся, - ненароком слышит их разговор Озолниек. Говорят, он по плацу ходит с плеткой и лупит, кому по глазам, кому по башке.
      - Не, так не должно. Хулюганов нынче закон бережет. Честного человека еще можно прибить, но ежели ентих стукнуть, сам в каталажку сядешь. Мне уборщица из суда сказывала.
      - Я ентих законов не понимаю, только ты послушай, как енти бандиты орут в воскресенье за загородкой. Думаешь, так, по своей воле? Это их колотят. Что надо, то надо. Без битья из таких людей не сделаешь.
      Подай-ка мою корзину! А на вид офицер этот приятный из себя. Плетку-то с собой из дому берет или...
      Тетки обходят автобус и, заметив, что Озолниек стоит еще тут, сразу замолкают.
      - Из дому, из дому, - серьезным тоном продолжает Озолниек и хлопает ладонью по карману кителя. - Только за ворота пройду, сразу и начинаю охаживать.
      В проходной начальника уже ожидает Киршкалн.
      - Все в порядке. Паспорта у меня, оркестр построен, дело только за тобой.
      - Хорошо, приступаем. Я останусь тут.
      Озолниек берет новые паспорта освобожденных и мысленно возвращается к только что подслушанному разговору. "Ходит по плацу с плеткой в руках". Нет, надо будет рассказать своим. Хотя за иронией кроется горькая горечь. Про колонию в народе ходят самые невероятные слухи.
      Грянул оркестр. Буханье барабана гулко отлетает от забора и зданий. Озолниек выходит и останавливается напротив больших ворот, которые открываются только для автомобилей.
      Первыми из-за угла школы показываются знаменосцы, за ними шагает, поблескивая медью новеньких; труб, оркестр. Сыгрались ребята еще неважно, но несколько маршей уже разучили. Вместе с Калейсом и еще двумя воспитанниками уходит и председатель Большого совета. Сегодня он командует строем колонистов в последний раз. Знаменосцы и оркестранты отходят в сторону и останавливаются невдалеке от начальника, а черные шеренги по команде "смирно" застывают на противоположной стороне дорожки.
      Возле проходной сгрудились воспитатели, контролеры, работники хозчасти и бухгалтерии. Проводы - красивое событие, которое хочется видеть всем, кто только может в этот момент оторваться от работы. Музыка смолкает, и в торжественной тишине раздается низкий голос Озолниека:
      - Досрочно освобождаемым выйти из строя!
      Дробно отстучали по асфальту шаги четверых ребят. Они остановились между начальником и алым, обшитым золотой бахромой знаменем. Озолниек делает несколько шагов вперед...
      - Снова настал приятный момент, когда мы можем досрочно освободить четырех воспитанников, присудить им самую высокую награду - доверие и свободу.
      Своим трудом и поведением они доказали, что достойны этой награды. Мы, работники колонии, надеемся, что, возвратившись в полную борьбы и трудностей жизнь, ребята всегда будут вспоминать этот миг и данное перед нами, перед своими товарищами, перед знаменем колонии торжественное обещание - впредь жить и работать так, чтобы не обмануть наше доверие к ним.
      Под общее рукоплескание начальник возвращается на свое место. После него выступает Киршкалн и в конце коротенькой речи напоминает:
      - Если когда-нибудь вам придется туго, если в бессилии опустятся руки перед трудностями и превратностями жизни и не у кого будет спросить совета, не забывайте, что ваши воспитатели здесь и всегда готовы вам помочь.
      От имени воспитанников с пожеланием успеха освобожденным выступает новый председатель Большого совета, затем его предшественник благодарит за оказанное доверие и дает слово трудиться и вести себя как полагается порядочному человеку.
      Снова вперед выходит Озолниек и, вызывая бывших воспитанников по фамилии, вручает каждому из них паспорт и крепко пожимает руку. Оркестр играет марш. Из строя выходят друзья отбывающих, ребята на прощание обнимаются. За двумя воспитанниками приехали матери, они стоят, прижавшись к стенке проходной, и промокают платочками слезы.
      Контролер сержант Омулис, работающий в колонии со дня ее основания, неторопливо идет к воротам и отпирает большой замок. Скрипнули петли, путь к свободе открыт.
      Четверо ребят вместе с матерями и воспитателями выходят за эти ворота, оглядываются назад, приветственно машут остающимся, а оркестр все играет. Даже кое-кто из работниц нет-нет да смахнет слезинку.
      Застывшие в черном строю воспитанники смотрят, как освобожденные уходят все дальше по дороге к остановке автобуса.
      Озолниек наблюдает за лицами ребят. Они напряжены, на них написан безмолвный и тоскливый вопрос: почему не я? Они вот уходят, а я остаюсь. Ворота настежь, а я не смею через них пройти. Чем я хуже? Почему я не мог учиться и работать чуточку получше, зачем поцапался с контролером, для чего лежал под кроватью, когда остальные пошли на работу, почему мое изображение красуется в сатирической газете?
      И еще на лицах есть выражение злобы и горечи - видал бы я их всех в гробу, этих хороших, этих чистеньких! Не желаю быть таким, назло не хочу, хоть и очень здорово было бы сейчас оказаться по ту сторону ворот, до чертиков здорово, так заманчиво, что аж глаза щиплет. Кроме того, на лицах видна апатия и неверие: сидеть мне тут вечно, такая уж моя доля...
      Ушедшие отдаляются, остающиеся ждут. Быть может, кто из счастливчиков обернется, помашет рукой еще разок на прощанье? Они готовы махать в ответ, но старший надзиратель уже плетется к воротам, обе тяжелые створки пошли навстречу друг дружке, щелка, через которую видна свобода, смыкается все уже и уже. Блямм! Впереди лишь серая высокая стена, опутанная поверху колючей проволокой. И весь строй как бы съеживается, головы поникают, и на команду он отвечает неохотным, вялым поворотом. Глаза еще постреливают в сторону ворот. А что, если и я...
      Звуки оркестра круто обрываются.
      XV
      Вновь избранный председатель совета отделения Иевинь сидит на бывшей Калейсовой, ныне своей, койке и прилаживает звездочку к ромбу. На одно место ближе к окну передвинулся и Зумент.
      - Ну как. начальничек, на новой должности? - спрашивает Зумент. Чего-то вид кислый. Большой барин маленькому дал вафлю, да не по вкусу пришлась.
      Несколько человек заржали. Иевинь вскакивает с койки, багровеет и, скинув куртку, кричит:
      - Заткнись!
      Ростом он под стать Калейсу, но плечи поуже.
      О выдержке уж и говорить не приходится.
      - Вот это глотка! - накручивает Жук пружину. - Пока старый был на месте, мы и не знали, какой талант рядом пропадает. Давай, давай, поори!
      - Не замолчишь, я тебе сделаю зубы пореже!
      Иевинь, перегнувшись, проскальзывает между кроватей и выскакивает на середину комнаты.
      - Ой, паря, напугал, брюхо аж разболелось, - Зумент со стоном хватается за живот.
      На этот раз смеются многие, и Иевинь, злобно прищуриваясь, движется к Зументу.
      - Видали, ребя, он драться лезет! Забыл, что драться нельзя?! Ссучишься - благодарность получишь, а за рукоприкладство - трюм! [Дисциплинарный изолятор] Имей в виду, прокурор - мой друг. Валяй, вдарь бедному сироте Жуку, чтобы все видели, как командир расправляется с рядовым воспитанником!
      - Если сейчас не заткнешься... - пискливо от напряжения выкрикивает опять Иевинь и оглядывается назад. Его ближайших дружков в комнате нет, а на лицах остальных можно прочитать лишь любопытство:
      посмотрим, чем кончится эта заварушка. Они - статисты, и к тому же часть из них симпатизирует Зументу.
      Иевинь вспоминает заседание Большого совета в кабинете у начальника. "Не бойся, все будет хорошо, мы тебе поможем". Нет, он действительно не метил в командиры, не нуждался ни в почете, ни в месте у окна, ни в звезде на ромбе. За спиной у Калейса было хорошо, а теперь он вылез и стоит на самом юру, ветер со всех сторон пробирает до костей. Безотчетное убеждение в том, что поступать надо именно так, что этого требует его еще непривычное положение, заставляет подниматься и кричать, заставляет, набычившись, идти на Зумента, который ничуть не сдрейфил и издевательски лыбится ему прямо в глаза. А он, Иевинь, напротпв, волнуется все сильней, потому что нельзя же без конца повторять: "Если сейчас же не заткнешься..."
      Пора сказать что-то еще, от слов переходить к действиям, но что делать, как начать, он не в состоянии придумать. И за спиной нет никого, кто бы в этот миг но первому зову бросился на помощь.
      Зумент тоже один, но он под защитой привычной позы и привычной манеры речи, а Иевинь чувствует себя не в своей тарелке, и язык у него во рту словно чужой. Он сделал первый ход, еще не усвоив правила игры, и теперь топчется на месте, поскольку отступить тоже нельзя. Зумент говорит правду: затевать драку - последняя глупость, но Иевинь не видит лучшего выхода из положения. Врезать, двинуть в эту наглую, подлую рожу!
      Привитая в темных переулках и подворотнях философия кулака, здесь несколько приглушенная, но еще хорошо сохранившаяся, властно подает голос.
      - А чего мне затыкаться? - хмурит брови Зумент. - Чего я делаю недозволенного? Теперь тут что, уже и поговорить будет нельзя? Ну, ребя, теперь устроят здесь строгий режим, новый господин хочет старого переплюнуть.
      И Иевинь посылает кулак вперед.
      Лицо Зумента вмиг преображается, став отвратительно злым и жестоким. Теперь на нем и следа не осталось от насмешки. Он все время был начеку и ожидал этого удара. Кулак Иевиня промазал, Зумент увернулся и сам ринулся в атаку. Схватка началась.
      И не Иевинь, а Зумент, задыхаясь, выкрикивает команду:
      - Ребя, бей гада!
      Человека три, привыкшие подчиняться подобным приказам, ощутившие в руках зуд, отрываются от своих коек. Их останавливает окрик Иевиня:
      - Ни с места!
      Те нехотя пятятся, злобно урча и дрожа, как охотничьи псы на привязи, почуявшие запах крови. Один е самого начала подскочил уже к двери. Поглядывая в щелку, не идет ли контролер или воспитатель, он жадно следит за борьбой посередине комнаты.
      Ботинки, проскальзывая, дерут стружки с половиц, рты жадно хватают воздух, а кулаки ищут живот, лиЦо, пах противника, глухо и мягко бухают удары.
      Силы оказались довольно равными. То Зумент приложится о спинку кровати, то Иевинь с трудом устоит на ногах. Победа зависит от выдержки или удачного удара, нанести который обоим в равной мере мешает злость.
      Схватку останавливает предупреждающий окрик стоящего "на атасе". Оба драчуна мгновенно отскакивают к своим койкам, так же поспешно рассеивается и кучка зрителей. Когда контролер открывает дверь, его взору предстает обычная и мирная спальня. Один читает книжку, другой взбивает подушку, кто-то роется у себя в тумбочке, а Иевинь и Зумент, пряча разгоряченные лица, сидят к контролеру спиной. Только он уходит, как раздается сигнал строиться на работу.
      Зумент встает и произносит сиплым от злобы голосом так, чтобы все слышали:
      - Все одно тебе хана, зуб даю!
      Затем сплевывает кровь в сторону Иевиня и проводит себе ребром ладони по горлу. Ребята молчат.
      Воздух пронизан гнетущей напряженностью. Она распространяется на всех. Ребята косятся друг на друга, их лица суровы. Раз уж "зуб даю" - тогда всерьез.
      Это означает, что на карту поставлено все. Такой фразой по пустякам не бросаются.
      Иевинь тоже встал, презрительно скривил рот, но Зумент уже выходит из отделения. Ссадины на косточках пальцев болью напоминают о драке, которая только началась, напоминают, что радоваться еще рано и самое опасное впереди. Ему не страшен Зумент в открытой стычке, но ожидать удара исподтишка, даже не догадываясь, когда, где и каким образом он будет произведен, - это совсем другое дело. Иевинь отлично понимает, что по этой части ему до Зумента далеко.
      И в закалке, и в опыте, и в жестокости. Иевинь не знаком с приемами, к каким, вполне возможно, прибегнут Зумент и его дружки. Жук стал особенно невыносим после отсидки в изоляторе. Он теперь играет с открытыми картами. Больше не прячет снедающую его злость. И надо же, чтобы в такое время принять обязанности командира отделения!
      Эта мысль, туманная и неприятная, не дает покоя Иевиню. Искать помощи у воспитателя или начальника он не смеет не только потому, что первым затеял драку, но и потому, что сам причисляет "стукачей" к самой презренной людской породе. Да и чем воспитатели могут помочь? Охранника к нему ведь не приставят. Собрать друзей и сообща избить Зумента? Но тогда надо убить его совсем, а кому охота из-за такого паразита огрести десятку? В конце концов, во всем виновата председательская должность и то, что на этой должности он - новичок. Хотя его выдвинул воспитатель и уговорил Калейс, заверив, что из всех ребят в отделении он, мол, самый подходящий, это еще мало что значит. Авторитет и положение надо укреплять самому в затяжной борьбе с такими, как Зумент, и с теми, кто сам себя считает достаточно хорошим и разумным, чтобы еще слушаться нового командира. Калейс этот авторитет завоевал. Как-то получится у него, у Иевиня?
      Судя по началу - неважно.
      * * *
      В школьном зале вспыхивает свет - субботний киносеанс документальных фильмов окончен. Ребята поднимаются, с глухим стуком отпихивают длинные скамьи, идут к выходу. Многие трут заспанные глаза и никак не проснутся, вразвалку ковыляя и цепляясь за концы скамеек. В коридоре черный поток устремляется к дверям, в коридоре и на лестнице толкучка.
      Во время показа документальных картин по меньшей мере половина воспитанников спит. Стоит только погаснуть электричеству и заиграть музыке, как головы клонятся на грудь и сразу слышится добродушное посапывание.
      Причины этого печального явления ясны: с одной стороны, сказывается ограниченность интересов и слабое развитие ребят, а с другой - хочешь не хочешь, но следует признать, что картины сделаны скучно и без выдумки.
      Мимо Киршкална идут Мейкулис и Трудынь.
      - Понравилось? - останавливает ребят воспитатель.
      Мейкулис стыдливо опускает глаза. На щеке у него глубокие красные рубцы от швов куртки, вдавившихся во время сна. Трудынь, бросив на Мейкулиса высокомерный взгляд, незамедлительно излагает свои соображения:
      - Я тоже боролся со сном. Это же не кино - настоящий сонный порошок.
      Киршкалн хмурится, качает головой.
      - Да нет, правда, - подкрепляет доводами свою оценку Трудынь. - Сажают хлопок, роют какие-то канавки, потом ездят на тракторах и убирают. На кой оно мне? Пускай сажают, но глядеть на это - от скуки сдохнешь. Или, опять же, добыча угля. Рожи у всех черные, ваюнетки там разные гудят, и угольные комбайны знай выдают на-гора свои тонны, и ни одного приличного человека, все пыль да пыль.
      - Зато ты всю зиму греешься у радиатора, который горяч оттого, что в котельной сжигают уголь.
      - Да ла-а-дно, - тянет Трудынь с неподдельной тоской в голосе. - Мне же все это понятно, но смотреть-то на этот уголь какой интерес? Раз надо, значит, добывают, черная работа - вот и все. Почему я должен лупить глаза на это и удивляться? Вот про тайгу было ничего, понравилось мне, где якут белок стрелял.
      Хлоп! - как даст, так она - брык! Неплохо бы научиться вот так, но сколько этого показали?
      - А какие картины тебе нравятся?
      - Хочется увидеть что-нибудь необычное, например, про войну, когда все в дыму - бой в Крыму, грохот кругом стоит. Еще про балы всякие красивые, где танцуют. Про шпионов люблю кино и еще когда красивая девчонка крутится и сеансик какой-нибудь выдает. Только такие не показывают, боятся нам кровь разгорячить.
      Останавливаются и Зумент со Стругой. Минутку прислушавшись, Зумент неожиданно выпаливает:
      - А мпе понравилось. Это было кино про трудовых людей. А кто всех главней? Рабочий человек! - Произнеся с чувством сии неопровержимые истины, Зумент поднимает вверх палец. - У нас кто не работает, тот не ест! А ты лезешь со своими шпионами и сеансами!
      Киршкалн зло смотрит на Зумента, но ничего не успевает сказать, потому что со стороны наружной двори раздается пронзительный вопль. Все бегут туда, толкаются, уже на дворе кто-то тревожно спрашивает:
      - Что с тобой?
      Киршкалн пускает в ход локти, воспитанники расступаются, и он на лестнице видит Иевипя, окруженного воспитанниками. Кто-то наклонился к спине юноши, спрашивает:
      - Где?
      Иевинь ощупывает рукой нижнюю часть спины.
      - Здесь.
      - Что случилось? - спрашивает Киршкалн.
      - Пырнули...
      Киршкалн выпрямляется:
      - Не расходиться! Все назад, в школу!
      Кто-то пробует улизнуть за чужими спинами. Кому-то это, может, и удается - во дворе уже темнеет.
      Но вот площадка перед дверью опустела, и там, рядом с приступком, на земле лежит самодельный нож. Кирш-"
      калн поднимает его.
      - Я пойду в санчасть, а вы их там пока придер-"
      жите! - кричит Киршкалн кому-то из воспитателей и кивает на дверь школы. - Я сейчас вернусь.
      Он наклоняется к Иевиню:
      - Дойдешь?
      - Дойду, наверно.
      Первые шаги Иевинь делает довольно несмело, но потом ничего, расходится.