Библиотека всемирной литературы - Американская трагедия. (Часть 1)

      И Артур Кинселла тоже, как и Хегленд, разом оживился, попав сюда, и, казалось, наслаждался собственным величием. Он демонстративно поддернул рукава, взял в руки меню и, просматривая прейскурант вин, напечатанный на обороте, воскликнул:
      – Ну, на мой вкус, для начала недурно сухое мартини.
      – А я предпочитаю шотландское виски с содовой, – торжественно произнес Пол Шил, изучая тем временем перечень мясных блюд.
      – Увольте меня сегодня от ваших коктейлей, – весело, но решительно заявил Ретерер. – Я сказал, что не буду сегодня много пить, – и не буду. С меня довольно стакана рейнвейна с сельтерской.
      – Нет, вы только послушайте! – негодующе воскликнул Хегленд. – Он начнет с рейнвейна! И это он, старый любитель манхэттенского! Что с тобой стряслось, Томми? Ты ведь, по-моему, хотел повеселиться?
      – Я и хочу, – возразил Ретерер. – Но разве нельзя веселиться, пока не вылакаешь все, что только тут найдется выпить? Сегодня я хоту быть трезвым, не хочу больше получать выговоры по утрам и не получу, если буду понимать, что делаю. В прошлый раз я насилу выполз на работу.
      – Верно! – поддержал Артур Кинселла. – Я тоже не хочу напиваться так, чтоб терять голову. Но пока еще рано об этом беспокоиться.
      – А ты, Хигби? – обратился Хегленд к глазастому пареньку.
      – Мне тоже манхэттенского, – сказал тот, и, взглянув на официанта, стоявшего рядом, спросил: – Как делишки, Дэннис?
      – Не могу пожаловаться, – ответил официант. – Последние дни совсем хорошо. А как дела в отеле?
      – Прекрасно, прекрасно, – весело ответил Хигби, изучая меню.
      – А ты, Грифитс? Что ты будешь пить? – спросил Хегленд.
      Он был избран церемониймейстером, чтобы следить за выполнением заказов, заплатить по счету, дать чаевые, и теперь исполнял свою роль.
      – Кто? Я? О, я… – воскликнул Клайд, немало смущенный этим вопросом.
      Ведь он еще никогда до этой минуты не прикасался к чему-либо крепче кофе или мороженого с содовой водой и теперь был немного испуган веселой развязностью, с какою остальные заказывали коктейли и виски. Конечно, он не может зайти так далеко… однако он давно знал из их разговоров, что в такие вечера они все пьют, и не представлял себе, как можно отстать от остальных. Что они подумают о нем, если он откажется выпить? Попав в эту компанию, он с самого начала старался казаться таким же искушенным светским человеком, как и они. И все же он ясно чувствовал за плечами те годы, когда ему непрерывно твердили об ужасах пьянства и дурной компании. В глубине души Клайд давно уже восставал против всех этих текстов и изречений, на которые всегда ссылались его родители, и глубоко презирал за тупость и никчемность оборванную толпу бездельников и неудачников, которых в миссии Грифитсов пытались спасать, – и все же теперь он заколебался. Пить или не пить?
      Он колебался лишь какую-то долю секунды, когда в нем заговорило прошлое, потом сказал:
      – Что ж, я… я тоже выпью рейнвейна с сельтерской.
      Он понимал, что такой ответ – самый легкий и безопасный. Невинный характер этой смеси – рейнвейна с сельтерской – уже был подчеркнут Хеглендом и остальными. И все же Ретерер заказал себе именно рейнвейн, – это обстоятельство, как чувствовал Клайд, делало и его собственный выбор не столь заметным и смешным.
      – Что делается! – в притворном отчаянии воскликнул Хегленд. – Он тоже хочет пить рейнвейн с сельтерской! Давайте что-нибудь предпримем, а то, видать, наша вечеринка кончится к полдесятому.
      Дэвис Хигби, гораздо более резкий и шумный, чем можно было предполагать по его приятной внешности, повернулся к Ретереру:
      – Чего ты спозаранку завел эту муру насчет рейнвейна с сельтерской. Том? Не хочешь повеселиться сегодня?
      – Я же сказал почему, – ответил Ретерер. – И потом, когда мы в прошлый раз зашли в тот притончик, у меня было сорок долларов, а вышел я оттуда без единого цента. На этот раз я хочу знать, что со мной творится.
      «Тот притончик», – подумал Клайд, слушая разговор. Значит, после ужина, когда все порядком выпьют и поедят, они отправятся в одно из тех мест, которые называются притонами, в такой дом. Тут не могло быть никаких сомнений. Он понимал, что это значит. Там будут женщины… дурные женщины… развратные женщины… Но как же он? Неужели он тоже…
      Впервые в жизни Клайду представлялась возможность, которой он давно жаждал: узнать наконец великую, соблазнительную тайну, что так давно влекла его и сбивала с толку, манила, но и пугала. Хотя он много думал обо всем этом и о женщинах вообще, он никогда еще не был близок ни с одной. А теперь… теперь…
      Он вдруг почувствовал, что его бросает то в жар, то в холод. Лицо и руки стали горячими и влажными, он ощущал, как пылают его щеки и лоб. Странные, быстрые, заманчивые и тревожные мысли проносились в его мозгу. Мороз пробегал по коже. Он невольно рисовал себе соблазнительные вакхические сцены – и тотчас пытался выбросить их из головы, но напрасно: они возвращались снова. И ему хотелось, чтобы они возвращались, – и не хотелось… И за всем этим скрывался испуг. Но неужели же он такой трус? Остальных все предстоящее ничуть не тревожило. Они были очень веселы. Они смеялись и подшучивали друг над другом, вспоминая кое-какие забавные истории, которые произошли с ними во время последнего кутежа.
      Но что подумала бы его мать, если б узнала? Мать! Он не смел думать ни о ней, ни об отце и поспешил прогнать мысль о них.
      – А помнишь, Кинселла, ту маленькую, рыженькую, в доме на Пасифик-стрит? – воскликнул Хигби. – Она еще упрашивала тебя бежать с ней в Чикаго?
      – Конечно, помню, – усмехнулся Кинселла, наливая себе мартини: ему как раз подали вино. – Она даже хотела, чтобы я бросил отель. Обещала, что поможет мне взяться за какое-нибудь дело. Говорила, что мне вовсе не придется работать, если я останусь с ней.
      – Да, тогда у тебя была бы только одна работа! – заметил Ретерер.
      Официант поставил перед Клайдом бокал рейнвейна с сельтерской. Глубоко взволнованный, заинтересованный, восхищенный всем слышанным, Клайд поднял бокал, пригубил вино, нашел, что оно нежно и приятно, и залпом выпил. Он был так занят своими мыслями, что сам не заметил, как это получилось.
      – Молодчина, – сказал Кинселла самым дружеским тоном. – Эта штука тебе понравится.
      – Да, это совсем неплохо, – ответил Клайд.
      А Хегленд, видя, как быстро идет дело, и понимая, что Клайд – совсем еще новичок в этой компании и нуждается в поддержке и одобрении, подозвал официанта:
      – Послушай, Джерри! – И прибавил так, чтобы не слышал Клайд: – Того же самого, да побольше…
      Ужин продолжался. Было уже около одиннадцати часов, когда они наконец исчерпали все интересные темы – рассказы о прежних приключениях, о прежней работе, о разных ловких и дерзких проделках. У Клайда было достаточно времени поразмыслить над всем этим, и теперь он склонен был думать, что сам он вовсе не такой уж желторотый, как кажется его приятелям. А если даже и так… Зато он хитрее большинства из них, умнее… Кто они такие и к чему стремятся? Хегленд, как стало ясно Клайду, тщеславен, глуповат, криклив, и его легко подкупить пустячной лестью. Хигби и Кинселла – незаурядные и славные юноши – чванились тем, чем Клайд не стал бы очень гордиться: Хигби хвастал, что понимает кое-что в автомобилях (его дядя имел какое-то отношение к этому делу), а Кинселла – умением играть в карты и даже в кости. А Ретерер и Шил – он еще раньше заметил это – были вполне довольны своей работой в отеле, готовы были заниматься ею и впредь и ни о чем другом не мечтали. А Клайд уже теперь не мог себе представить, чтобы должность рассыльного осталась пределом всех его желаний.
      В то же время он с некоторой тревогой думал о той минуте, когда все отправятся туда, где он никогда еще не бывал, чтобы делать то, чем он никогда не предполагал заниматься в таких условиях. Не лучше ли ему извиниться, когда все выйдут из ресторана? Или, может быть, выйти вместе с ними, а там тихонько скользнуть за первый же угол и вернуться домой? Он слышал, что в таких вот местах можно схватить самую страшную болезнь и что люди умирают потом жалкой смертью от низменных пороков, которые там приобретают. Его мать произносила немало речей на эту тему, хотя вряд ли толком что-нибудь об этом знала. И, однако, вот перед ним довод, опровергающий все эти страхи: его новые товарищи, ничуть не обеспокоенные тем, что они собирались делать. Наоборот, для них это очень веселое и забавное приключение – только и всего.
      И действительно, Ретерер, искренне привязавшийся к Клайду – больше за его манеру смотреть, спрашивать и слушать, а не за то, что Клайд делал или говорил, – то и дело подталкивал его локтем и, смеясь, спрашивал:
      – Ну, как, Клайд? Сегодня посвящение? – и широко улыбался. Или, видя, что Клайд совсем притих и задумался, он говорил: – Не бойся, тебя не съедят, самое большее – укусят.
      А Хегленд время от времени прерывал свои самовосхваления и, подхватывая намеки Ретерера, прибавлял:
      – Нельзя всю жизнь таким оставаться. Так не бывает. Но в случае чего – мы за тебя постоим.
      Клайд, нервничая, наконец оборвал с досадой:
      – Да отстаньте вы! Хватит насмехаться! Для чего это вам нужно хвалиться, что вы знаете больше меня?
      Ретерер подмигнул Хегленду, чтобы тот оставил Клайда в покое, а сам шепнул:
      – Не сердись, старина, все в порядке. Мы просто пошутили малость, ты ж понимаешь!
      И Клайд, которому очень нравился Ретерер, быстро смягчился и пожалел, что так глупо себя выдал.
      Наконец около одиннадцати часов, когда уже вдоволь наговорились, наелись и напились, вся компания под предводительством Хегленда вышла из ресторана. Бесстыдные и темные намерения не заставили их призадуматься, не вызвали в них стремления к умственному и нравственному самоисследованию и самобичеванию, – напротив, они так весело смеялись и болтали, словно их ожидала просто милая забава. С изумлением и отвращением слушал Клайд, как они вспоминали свои прежние похождения. По-видимому, всех особенно забавлял случай в притоне под названием «Дом Беттины», где они однажды побывали. Их привел туда один бесшабашный малый по прозвищу Малыш Джонс, служащий из другого отеля. Этот Малыш и еще один паренек, по имени Бирмингэм, вместе с Хеглендом, который отчаянно напился, позволили себе такие выходки, что их чуть не арестовали. Клайд слушал и с трудом верил, что эти мальчики, внешне такие порядочные и опрятные, могли проделывать подобные вещи: выходки были так грубы и отвратительны, что Клайда даже немного затошнило.
      – А помните, как девчонка со второго этажа окатила меня водой из кувшина, когда я выходил! – громко хохотал Хегленд.
      – А тот толстяк во втором этаже! Как он подошел к двери посмотреть, помните? – смеялся Кинселла. – Он наверняка решил, что тут пожар или бунт!
      – А ты с той маленькой толстушкой Пигги! Помнишь, Ретерер? – визжал Шил, захлебываясь от хохота и еле выговаривая слова.
      – У него даже ноги подкашивались, так было тяжело! – вопил Хегленд. – А как они оба под конец скатились с лестницы!
      – Это все ты был виноват, Хегленд! – крикнул Хигби. – Если бы ты не затеял эту историю с поркой, нас бы не выставили.
      – Говорю вам, я был пьян, – возражал Ретерер. – У них там дьявольски крепкое виски.
      – А тот длинный тощий техасец с большими усами? Помните, как он хохотал? – прибавил Кинселла. – Он не хотел никому помогать, кто был против нас. Помните?
      – Еще чудо, что нас всех не выкинули на улицу и не арестовали. Ну и ночка была! – вспоминал Ретерер.
      Все эти разоблачения ошеломили Клайда. «Порка»! Это могло значить только одно!
      И они воображают, что он примет участие в чем-либо подобном? Этого не будет. Он не такой. Что подумали бы его мать и отец, если б услышали все эти ужасные истории… И все-таки…
      Болтая, они подошли к какому-то дому на темной широкой улице; у тротуаров, вдоль всего квартала и даже дальше, стояла вереница кэбов и автомобилей. Неподалеку на углу остановились, разговаривая, несколько молодых людей. На другой стороне – еще мужчины. А через полквартала компания Клайда прошла мимо двух мирно беседовавших полисменов. И хотя нигде, ни в одном окне не было света, но, как ни странно, всюду чувствовалась яркая, кипучая жизнь. Она ощущалась даже в темноте улицы. То и дело раздавались гудки мчащихся мимо такси, прокатили две старомодные закрытые кареты со спущенными занавесками. И двери то хлопали, то тихо открывались и закрывались. И тогда из домов вырывался яркий свет, прорезывал мглу улицы и снова исчезал. А над головой сияли звезды.
      Наконец, не говоря ни слова, Хегленд в сопровождении Хигби и Шила, поднялся по лестнице и позвонил. Почти мгновенно дверь открыла молодая негритянка в красном платье.
      – Добрый вечер! Заходите, пожалуйста, – приветливо пригласила она, и все шестеро прошли за тяжелые бархатные драпри, отделявшие маленькую переднюю от остальных комнат.
      Клайд очутился в ярко освещенной и довольно безвкусно обставленной гостиной; на стенах висели картины в золоченых рамах, изображавшие обнаженных и полуобнаженных женщин, и огромные зеркала. На полу лежал толстый ярко-красный ковер; по всей комнате было расставлено множество золоченых стульев, в глубине на фоне ярко-красных портьер – пианино, тоже золоченое. Но ни гостей, ни обитательниц дома здесь не было, – никого, кроме негритянки.
      – Присядьте, пожалуйста, – сказала она. – Будьте как дома. Сейчас позову мадам.
      И она побежала по лестнице налево, крича:
      – Мэри! Сэди! Каролина! В гостиной молодые джентльмены.
      В эту минуту из двери в глубине комнаты вышла высокая, стройная и бледная женщина лет тридцати восьми или сорока – очень прямая, изящная и, видимо, очень властная и умная, в полупрозрачном и все же скромном платье.
      – А, здравствуйте, Оскар! – заговорила она со слабой, ободряющей улыбкой. – И Пол тут? И вы, Дэвис? Пожалуйста, располагайтесь все как дома. Фанни сейчас придет. Она принесет вам чего-нибудь выпить. У меня теперь новый тапер – негр из Сент-Джо. Хотите послушать? Прекрасно играет!
      И она позвала:
      – Сэм!
      В это время по боковой лестнице в глубине зала сбежали девять девушек, разных по возрасту и по внешности, но, по-видимому, не старше двадцати четырех – двадцати пяти лет, – все в таких нарядах, каких Клайд еще никогда ни на одной женщине не видал. Они смеялись и болтали, как видно, очень довольные собой, и ничуть не стыдились своей внешности, так поразившей Клайда; между тем их одеяния были необычны: от легчайшего неглиже, пригодного разве что для будуара, до несколько более пристойного как будто, но не менее откровенного бального туалета. И какие разные были эти девушки: худые и толстые, среднего роста, высокие и маленькие, брюнетки, блондинки и рыжие. И все они казались очень юными, и все ласково и восторженно улыбались гостям.
      – Здравствуй, милый! Как дела? Потанцуем?
      Или:
      – Хочешь чего-нибудь выпить?

Глава 10

      Клайду, которого воспитывали в большой строгости, прививая ему понятия, не допускавшие посещения подобных мест, то, что он увидел, должно было бы показаться отвратительным. Однако от природы он был таким чувственным и романтичным и в нем так настойчиво звучал давно подавляемый голос пола, что теперь он был не возмущен, а, наоборот, очарован. Его занимала сейчас телесная пышность почти всех этих фигур, хотя бы ими и управлял тупой и лишенный романтики ум. В конце концов здесь все же была красота: бесстыдная, чисто плотская, обнаженная и доступная. И не нужно было преодолевать какие-то настроения, нарушать какие-то запреты, чтобы сблизиться с любой из этих девушек… Одна из них, очень миленькая брюнетка, одетая в черное с красным и с красной лентой на лбу, держалась запросто с Хигби и уже танцевала с ним в глубине комнаты под джазовый мотив, который кто-то бестолково барабанил на пианино.
      И Ретерер, к удивлению Клайда, уже сидел в позолоченном кресле, а на коленях у него полулежала высокая девица с очень светлыми волосами и голубыми глазами. Она курила папиросу и притопывала золочеными туфельками в такт мотиву. Поразительное, сказочное зрелище – казалось Клайду! А перед Хеглендом стояла, подбоченясь и расставив ноги, пухлая, миловидная девица немецкого или скандинавского типа. И Клайд слышал, как она спрашивала высоким пискливым голосом: «Поухаживаешь за мной сегодня?» Но на Хегленда, по-видимому, не очень действовали эти заигрывания: он равнодушно покачал головой, и девушка отошла к Кинселле.
      Пока Клайд глядел и размышлял, хорошенькая блондинка лет двадцати четырех – ему она показалась моложе – придвинула стул и села рядом с ним.
      – Вы не танцуете? – спросила она.
      Клайд нервно покачал головой.
      – Хотите, научу?
      – У меня все равно не получится.
      – Да это же совсем нетрудно! Пошли!
      Но Клайд решительно отказался, хотя ее любезность была ему приятна.
      – Ну, может, выпьете? – предложила она тогда.
      – Непременно, – любезно согласился он.
      Девица сделала знак негритянке, и через минуту перед ними оказался столик, а на нем бутылка виски и содовая. Клайд едва не онемел от испуга. У него в кармане всего сорок долларов, а он слышал от других, что здесь каждый бокал стоит не меньше двух долларов. Подумать только, что он тратит такие деньги! И угощает такую женщину! А дома у него мать, сестра, братишка, и они едва сводят концы с концами… И все же он заказывал и платил, чувствуя, что он ужасно, невозможно расточителен, прямо устроил какую-то оргию… Но раз уж он здесь, надо держаться до конца.
      Притом Клайд заметил, что девушка и в самом деле хорошенькая. На ней было вечернее платье из голубого бархата, туфли и чулки того же цвета, в ушах голубые серьги. Открытые плечи, шея и руки были полные и нежные. Особенно смущали Клайда глубокий вырез ее платья – он едва осмеливался смотреть в ту сторону – и ее накрашенные щеки и губы – вернейшие приметы продажной женщины. Однако она не казалась слишком навязчивой, наоборот, – держалась очень просто и с интересом смотрела в его глубокие, темные глаза, полные тревоги.
      – Вы тоже работаете в «Грин-Дэвидсон»? – спросила она.
      – Да, – ответил Клайд, всячески стараясь показать, что все это для него не ново и что он уже не раз бывал в таких местах, в такой же обстановке. – А откуда вы знаете?
      – Я знаю Оскара Хегленда. Он здесь бывает. Он ваш Друг?
      – Да. То есть мы вместе работаем в отеле.
      – Но вы раньше здесь не бывали?
      – Нет, – быстро ответил Клайд и тут же мысленно спросил себя, откуда она знает, что он не был здесь раньше.
      – Я так и думала. Я уже видела почти всех остальных, а вас ни разу не видала. Вы недавно в отеле, правда?
      – Да, – сказал Клайд не без досады. Он поминутно то морщил лоб, то супил брови в непроизвольной гримасе: это бывало с ним всегда, когда он нервничал или глубоко задумывался. – Ну и что же?
      – Да ничего. Просто я сразу догадалась. Вы не похожи на них, совсем другой.
      Она улыбнулась странно и ласково. Клайд не понял ни этой улыбки, ни настроения девушки.
      – Чем же я другой? – хмуро и сердито спросил он, отпивая из бокала.
      – Одно я знаю наверняка, – продолжала она, не обратив внимания на его вопрос, – вы не очень-то любите таких девушек, как я. Правда?
      – Нет, почему же… – сказал он уклончиво.
      – Нет, не любите. Я вижу. Но вы мне все равно нравитесь. Мне нравятся ваши глаза. Вы не такой, как все эти ребята, – благороднее, добрее. Я уж вижу, что вы другой.
      – Ну, не знаю, – ответил Клайд, очень довольный и польщенный.
      Он все продолжал морщить лоб. Возможно, эта девушка не такая уж плохая, как он думал. Она умнее других, как-то утонченнее. И костюм у нее не такой бесстыдный. И она не набросилась на него, как другие на Хегленда, Хигби, Кинселлу и Ретерера. Теперь почти все его товарищи сидели на стульях или диванах, держа на коленях девиц. Перед каждой парой стоял столик с бутылкой виски.
      – Смотрите-ка, кто пьет виски! – крикнул Кинселла тем, кто еще мог обратить внимание на его слова, и указал глазами на Клайда.
      – Не надо меня бояться, – говорила девушка, в то время как Клайд, испуганный и очарованный, смотрел на ее руки, шею, на слишком открытую грудь. – Я не очень давно этим занимаюсь, и не была бы я здесь, да вот не везло мне в жизни. Мне бы хотелось жить дома с родными, но теперь они меня не возьмут.
      Она с серьезным видом опустила глаза, думая главным образом о том, какой неопытный и глупый этот Клайд – совсем желторотый птенец. И еще она думала о деньгах, которые он у нее на глазах вынимал из кармана, – изрядная пачка… И еще о том, что он и правда миленький: не то чтобы очень красивый или сильный, но славный.
      А Клайд в эту минуту думал об Эсте, о том, куда она уехала и где она теперь? Кто знает, что с ней? Что могло с ней произойти? Может быть, и с этой девушкой случилось такое же несчастье, как с его сестрой? В нем росло искреннее, хотя и немного презрительное сочувствие, и он смотрел на сидящую рядом девушку, словно желая сказать: «Бедняжка». Но сейчас он не решался вымолвить ни слова, не решался ни о чем спросить.
      – Вот вы, молодые люди, приходите в такие дома, как наш, и всегда думаете о нас очень плохо, я ведь знаю. А мы вовсе не такие скверные.
      Клайд все морщил лоб. Может быть, и в самом деле она не такая уж скверная? Она падшая женщина, конечно… испорченная, но хорошенькая. Время от времени он посматривал на остальных девиц, и ни одна ему не нравилась так, как эта. И она находит, что он лучше других, благороднее, – так она сказала. Комплимент попал в цель.
      Она наполнила бокал Клайда и заставила его выпить вместе с ней.
      Тем временем явились новые гости, и новые девушки вышли из загадочных глубин дома им навстречу.
      Клайд заметил, что Хегленд, Ретерер, Кинселла и Хигби таинственно скрылись куда-то по задней лестнице, отделенной от зала тяжелыми портьерами. И когда появились новые гости, девушка предложила Клайду перейти на диван в глубине комнаты, где было меньше света.
      Здесь она придвинулась к нему вплотную, погладила по руке и, наконец, взяв его под руку и тесно прижимаясь, спросила, не хочет ли он посмотреть, как мило обставлены комнаты во втором этаже.
      И Клайд, видя, что он остался здесь один из всей компании и никто за ним не наблюдает, позволил льнувшей к нему девушке увлечь его по занавешенной лестнице наверх, в маленькую розово-голубую комнату. И все время он твердил себе, что делает преступный и опасный шаг и что это может кончиться для него большой бедой. Вдруг он схватит какую-нибудь ужасную болезнь. Или девушка потребует с него больше, чем он может заплатить. Он боялся девушки, себя, всего на свете… безмерно волновался и чуть не потерял дар речи, одолеваемый страхами и сомнениями. И все же он шел, и, как только дверь закрылась за ним, эта прекрасная, грациозная Венера с округлыми формами обернулась и обняла его; потом спокойно стала перед большим зеркалом, в котором он мог видеть ее всю, и начала раздеваться…

Глава 11

      Приключение это подействовало на Клайда так, как оно только и могло подействовать на новичка, глубоко чуждого всему этому миру. Правда, острое любопытство и непреодолимое желание привели его сюда и заставили поддаться соблазну, но строгие моральные правила, которые ему издавна внушали, и характерное для него отвращение ко всему грубому, не эстетичному, заставляли его смотреть на все, что произошло, как на нечто, несомненно, унизительное и греховное. Наверно, родители были правы, когда утверждали в своих проповедях, что это низменно и постыдно.
      Все же это приключение и мир, в котором оно произошло, теперь, когда все было уже позади, приобретали в глазах Клайда какую-то грубую языческую красоту, своеобразное вульгарное очарование. И пока другие, более яркие впечатления не заставили побледнеть это воспоминание, Клайд против воли возвращался к нему с большим интересом и даже удовольствием.
      К тому же он повторял себе, что теперь, зарабатывая так много денег, он может ходить, куда угодно, и делать, что угодно. Ему незачем идти снова в тот дом, если не хочется, – он может найти другие места, возможно не такие бесстыдные, более утонченные. Ему не хотелось бы идти опять вместе со всей компанией. Лучше бы просто найти себе какую-нибудь девушку, вроде тех, с которыми он видел Зиберлинга и Дойла. Таким образом, несмотря на все тревожные мысли, мучившие Клайда в ту ночь, он быстро освоился с новым источником удовольствия, если и не с обстановкой, в которой его познал. Он должен, как Дойл, найти себе девушку нестрогих правил и тратить на нее деньги. И Клайд с нетерпением ждал удобного случая, чтобы осуществить свои планы.
      Интересам и желаниям Клайда в это время вполне отвечало то обстоятельство, что и Хегленд и Ретерер, хотя втайне и чувствовали его превосходство, а может быть, именно поэтому, стали относиться к нему с особенным вниманием: ухаживали за ним, вовлекали его во все свои дела и развлечения. Так, вскоре после того первого приключения Ретерер пригласил Клайда к себе, и Клайд с первого же взгляда понял, что семья Ретерера жила совсем иначе, чем его собственная.
      У Грифитсов все было строго и степенно: всегда чувствовалась сосредоточенность людей, живущих под давлением религиозных догм и убеждений. В доме у Ретерера было как раз наоборот. Мать и сестра его не чужды были известных если не религиозных, то моральных убеждений, однако смотрели на жизнь довольно свободно, – а моралист, пожалуй, сказал бы «беспринципно». Тут никогда и речи не было о каких-либо строгих нравственных устоях, о твердой линии поведения. И потому Ретерер и его сестра Луиза (она была на два года моложе его) поступали так, как им нравилось, и не слишком задумывались на этот счет. Но Луиза обладала достаточным умом и характером, чтобы не броситься на шею первому встречному.
      Любопытней всего, что Клайд, несмотря на некоторую утонченность, заставлявшую его смотреть косо на большую часть того, что его окружало, был пленен безыскусственностью и свободой открывавшейся перед ним жизни. По крайней мере среди этих людей он волен был поступать так, как ему доныне никогда еще не приходилось, и мог держаться непринужденнее, чем когда-либо. Особенно приятно было ему, всегда нервному и неуверенному в обращении с девушками, что теперь он почти освободился от сомнений в своей привлекательности. До сих пор, несмотря на свой недавний первый визит в храм любви, куда Хегленд и остальные показали ему дорогу, Клайд был убежден, что у него нет ни ловкости, ни обаяния, необходимых, чтобы нравиться девушкам. Стоило какой-нибудь девушке оказаться рядом или хотя бы направиться в его сторону, как он уже чувствовал себя совсем подавленным: его бросало в холод, в нервную дрожь, он глупел и окончательно терял способность разговаривать или шутить, как другие молодые люди. Но теперь, бывая у Ретереров, он получил полную возможность испытать, сумеет ли он побороть свою застенчивость и нерешительность.
      В этом доме постоянно собирались друзья самого Ретерера и его сестры Луизы, более или менее одинаково смотревшие на жизнь. Здесь танцевали, играли в карты, беззастенчиво флиртовали. До сих пор Клайд не представлял себе, что родители могут быть такими снисходительными или равнодушными в вопросах поведения и нравственности, как миссис Ретерер. Он не представлял себе, чтобы какая-либо мать могла одобрять такие свободные товарищеские отношения между юношами и девушками, какие существовали в доме Ретереров.
      Но очень скоро, благодаря дружеским приглашениям Ретерера, он почувствовал себя частью этой компании; на членов ее он смотрел несколько свысока за их распущенность, за не слишком правильную речь, но, с другой стороны, его привлекала их непринужденность, общительность, уменье веселиться. В этой компании он наконец-то может выбрать себе подругу, лишь бы хватило смелости! И Клайд вскоре попытался осуществить это при поддержке Ретерера, его сестры и всех их знакомых; случай представился в первое же его посещение Ретереров.
      Луиза Ретерер служила в мануфактурном магазине и часто опаздывала домой к обеду. В этот день она не могла прийти раньше семи часов, и обед поэтому отложили. Тем временем к Луизе зачем-то зашли две ее подруги и, застав вместо нее Ретерера и Клайда, расположились как дома, заинтересованные Клайдом и его новым костюмом. Но Клайд, одновременно и жаждавший общества девушек, и робевший перед ними, держался нервно и отчужденно, а подругам Луизы показалось, что он высокомерен и заносчив. Обиженные, они решили показать себя во всем блеске и вскружить ему голову – никак не меньше. Клайду очень понравилась их грубоватая веселость, и его быстро очаровала одна из них – Гортензия Бригс, хорошенькая и крайне самоуверенная брюнетка, которая, подобно Луизе, была всего лишь простой продавщицей в большом магазине. И все же Клайд сразу увидел, что она довольно вульгарна и грубовата и совсем не похожа на девушку, о какой он мечтал.
      – Как, она еще не пришла? – воскликнула Гортензия, поздоровавшись с Ретерером и взглянув на Клайда, который стоял у окна и смотрел на улицу. – Какая досада! Ну, мы чуточку подождем, если вы не возражаете.
      Эти слова сопровождались кокетливыми ужимками, ясно говорившими: «Кто же будет возражать против нашего присутствия!»
      Она подошла к зеркалу, любуясь собой, и стала перед ним охорашиваться. А ее подруга, Грета Миллер, прибавила:
      – Конечно, подождем. Надеюсь, вас не выгонят до ее прихода. Мы не обедать пришли. Мы думали, вы уже покончили с едой.
      – С чего это вы взяли, что вас отсюда выгонят? – развязно ответил Ретерер. – Кто же вас отсюда выгонит, раз вам тут нравится? Садитесь, заведите граммофон, вообще делайте, что хотите. Скоро будем обедать, и Луиза вот-вот явится.
      Познакомив девушек с Клайдом, он вернулся в столовую дочитывать газету. А Клайд под их взглядами сразу почувствовал себя брошенным в утлой шлюпке на произвол судьбы среди неведомого моря.
      – Не говорите мне про еду! – воскликнула Грета Миллер, спокойно разглядывая Клайда, как будто решая про себя, стоит ли он внимания, и, решив, что стоит, пояснила: – Сколько нам сегодня придется съесть: и мороженое, и пирог, и пирожные, и сандвичи. Мы как раз пришли предупредить Луизу, чтобы она не очень наедалась. Знаешь, Том, Китти Кин справляет день рожденья. У нее будет огромный пирог и много всякой всячины. Ты ведь придешь туда потом, правда? – закончила она, подумав, что, может быть, с Ретерером придет и Клайд.