- Ваня, ты когда-нибудь целовался?
      - Нет, - протянул я, чувствуя, что щеки густо краснеют.
      - Так вот, учти: выбросишь еще раз такой фортель, крылышки сложишь и поцелуешься с землей. Вам все понятно, учлет Драченко?
      Последняя фраза была сказана стальным голосом.
      Узнал о моей проделке Евгений Мякишев. Он только и сказал:
      - Тоже Чкалов нашелся. Каши мало еще съел...
      С Женей мы сблизились сразу, несмотря на абсолютно разные, характеры. Он - выдержанный, расчетливый, спокойный, я - как вихрь. Не раз и не два Мякишев укрощал мои чрезмерные страсти, с логичной последовательностью доказывая, где прав, а где виноват...
      К своей мечте Евгений шел трудно, с фанатичным упорством.
      Рос он на Волге. С детства парня манили две стихии - вода и воздух. Но победило небо. Обратился в военкомат, чтобы отправили в летную школу. Дошел до медкомиссии, вернее, до терапевта, и тот поставил диагноз - расширение сердца. Растерялся, чуть не расплакался в кабинете, но врач только развел руками.
      Решил нажать на спорт, выдумывая всевозможные упражнения, бегал, плавал, осаждал гимнастические снаряды, но от своего не отступил. Подал заявление в Саратовское авиатехучилище ГВФ - все-таки ближе к авиации. Год учебы, остался еще год. А тут родители переехали жить на станцию Мартышкино, что находится в одном километре от города Ломоносова. Здесь Женя, и узнал о существовании аэроклуба. Прошел комиссию - все нормально, абсолютно никаких отклонений. С трудом отпустили из училища, уговаривали, но он настоял - только летать. Так мы с Женей оказались за одной курсантской партой.
      Особенно туговато нам пришлось зимой. Форсировали налет. Руки у всех обморожены металлом, пропитаны бензином, маслами. Приходилось самим быть, и летчиками, и техниками, из кабин буквально вываливались, насквозь пронизанные холодом. Терли перчатками окостеневшие носы, бежали в помещения и, схватив порцию благодатного тепла, вновь возвращались, на летное поле.
      И опять гудели моторы, рассекая винтами морозный воздух, и ни одного звука ропота, жалоб, нытья не срывалось с обветренных губ ребят, тех ребят, которым через полгода впору пришлись и солдатская гимнастерка, и кирзовые сапоги. Поколение, юность которого опалила война, получило надежный заряд мужества и стойкости.
      К концу зимы закончили учебно-летную программу. Вскоре нас представили военным летчикам, прибывшим из Тамбовской авиашколы пилотов. Старожилы аэроклуба называли их "купцами", но ничего купеческого в их облике мы не увидели. Командиры выглядели безукоризненно подтянутыми, форма на них сидела ладно, элегантно.
      Мной занялся майор Соловьев. Сначала слетал с ним в зону. Он проверил технику пилотирования. После тщательного разбора майор сразу задал вопрос:
      - Сколько вам лет?
      - Девятнадцать.
      - Военным летчиком хотите быть?
      - Да, истребителем...
      Наступила пауза. Затем проверяющий улыбнулся и продолжил:
      - Ну, а если не истребителем?
      Майор Соловьев так убедительно рассказал о других, более тяжелых самолетах, управление которыми требует высокого искусства, мастерства, незаурядной физической подготовки, что я сдался, согласился учиться "не на истребителя".
      После разговора с майором встретился с Мякишевым. Его обычно было трудно вывести из равновесия, а здесь он показался возбужденным, как будто перенесшим какое-то потрясение. Мое предположение подтвердилось.
      Перед контрольным полетом у Жени что-то случилось со зрением. Сначала правый глаз заплыл, затем он им совсем перестал видеть. Что делать? Доложить начальству, командиру отряда Кривцову? Тогда - прощай училище. А если разобьется, угробит машину да еще кого-либо? Где выход? Да и погодка, будь она неладна: мглистая, пасмурная, под стать настроению. Нет, только лететь!
      В зону он вошел нормально, вход в круг произвел без отклонений. Но надо посадить машину. Выполняя четвертый разворот, начал снижаться. Полосу видно. Посадочное "Т" - двадцать-двадцать пять метров слева. Создав трехточечное положение машины, лыжами плавно коснулся снега. Все... И словно гора с плеч.
      А по спине еще пробегала дрожь под одеждой Чувствовалась липкая, неприятная пленка. Хотелось все сбросить, кинуть под ноги... Пережитое как-то ушло на задний план, когда проверяющий объявил
      - Мякишев - отлично.
      Пришла весна. Заголосили пернатые над своими гнездами, изрядно потрепанными студеными ветрами, закружились в хозяйских хлопотах. Птицы прилетели, а мы, наоборот, уезжали из родных мест.
      На Московском вокзале - шум, гам, объятия, напутствия... Меня провожал отец. Он тяжело опирался на суковатую палку, положив мне на плечо мозолистую руку. Наказ его звучал строго: "Чтобы не упрекнули ни в пиру, ни в миру". Уходя, протянул пачку папирос "Красная звезда", которую я сразу раздал своим товарищам. Это была моя последняя встреча с отцом.
      Тамбовский поезд набирал скорость, покачивался на стыках, унося нас в новую жизнь. Стоял у окна, смотрел на калейдоскопический бег березовых рощиц, а из головы не выходили отцовские слова: "Трудно вам будет, хлопцы, ох и трудно. Война на подходе, порохом веет..."
      И действительно, не пройдет и нескольких месяцев, как война сломает границы, разбросает тысячи семей по огромным пространствам, разъединит, оторвет друг от друга самых близких людей, бросит их в круговорот мук и лишений. Разметает она и наше драченковское гнездовье.
      ...В парикмахерской училища летели на пол шевелюры разных цветов и оттенков. Поеживаясь, будущие "покорители пространства и времени" гуськом заполнили баню, расхватывали шайки. Смех, визг, шутки... Облачившись в военную форму, мы все стали похожими друг на друга. Но пожили, притерлись, и постепенно начали вырисовываться характеры, наклонности, привычки членов большой курсантской семьи.
      Я по-прежнему дружил с Женей Мякишевым, сошелся и с Сашей Маркирьевым, вокруг которого существовало какое-то особое поле притяжения. Ребята шли к Саше и с радостью, и с неудачами. В чем секрет? Думаю, что в характере: он у Маркирьева был не только твердым и принципиальным, но, главное, отзывчивым. Саша чужую неудачу, беду всегда за свою принимал.
      Начались занятия. Времени в обрез, дел невпроворот. Кое-какие предметы казались лишними, ненужными, но особо сомневающихся убеждали - в военном деле лишнего нет. Некоторые роптали: зачем бегать с полной выкладкой, трамбовать плац, если будущая спе
      22
      циальность связана с воздухом. Командиры деликатно вносили свои коррективы в "смуты", убедительно доказывали: небо начинается с земли, а летчик обязан быть в первую очередь крепким солдатом, иметь кремневую закалку, быть сильным, готовым переносить любые перегрузки.
      Со временем привыкли -к укладу курсантской жизни, и кажущееся ее однообразие наполнялось особым смыслом. Ведь мы мужали, становились самостоятельными парнями, стали придирчиво заботиться о своем престиже. А уже когда уходили в город, тут товар покажи лицом: и выправку, и поведение. И не скрою, что на ребят в штатском смотрели чуточку свысока.
      Помню, как сейчас, тот субботний июньский вечер, когда группы уволенных в городской отпуск ребят ходили по закрученным тамбовским улицам, заполненным людьми разных возрастов. Все везде дышало миром и покоем. В городском саду играл духовой оркестр, на улицах зажигались огни... И никто из нас не предполагал, что именно в эти часы за тысячи километров фашисты вскрывают пакеты с боевыми приказами, мотористы готовят самолетные двигатели на аэродромах уже для боевого, а не для учебного вылета, танки, полностью заправленные горючим, направляются к самой границе, а генерал Манштейн, командир механизированного корпуса, посматривая на часы и рисуясь перед штабными офицерами, готовится произнести свою бравурную фразу: "Господа! Кости брошены!"
      Наутро началась война.
      Черный фашистский хищник предательски бросился на нашу Родину. Горели в огне Киев, Львов, Минск, Одесса... Первые вести, одна другой тревожнее, ошеломляли, давили своей тяжестью. Война.
      - Что же теперь делать? - взволнованно спрашивали мы у своих командиров.
      - Делать что? Учиться. До седьмого пота, с утроенной энергией, по всем законам военного времени!
      Таков был ответ, не требующий пространных объяснений.
      И мы по-особому, рьяно набрасывались на .аэродинамику, теорию воздушной стрельбы, навигацию, метеорологию. А технику зубрили до винтика, до последней заклепки.
      После "терки" (теоретического курса) сразу же приступили к полетам. Сначала обжили разведчик и фронтовой одномоторный бомбардировщик Р-5, потом начали осваивать скоростной бомбардировщик СБ.
      Первые тренировочные полеты сделал с майором Соловьевым, с которым познакомился еще в аэроклубе, и он убедил меня тогда учиться "не на истребителя". Мне нравилось в майоре все: и манера ходить, и разговаривать, и даже ругал он как-то особенно, по-отцовски, после чего никогда на душе не оставалось горького осадка. В курсантском кругу ребята иногда шутили: "Ты, Иван, у Соловья под крылышком живешь".
      Вскоре к нам в служебную командировку приехала группа летчиков-бомбардировщиков. В глазах курсантов каждый из фронтовиков выглядел героем: прибывшие уже изрядно понюхали пороху, совершили дальние боевые вылеты, пробирались сквозь заслоны заградительного огня, встречались с истребителями противника днем и ночью.
      "СБ - бомбардировщик всем хорош, - говорили они, - "гостинцев" можно загрузить порядком, а вот маневренность у него никудышная: утюгом гладит небо, пока развернешься, наберешь высоту..."
      На очередных полетах решил попробовать опровергнуть мнение бывалых пилотов: попытался на СБ выполнить сложные, пилотажные фигуры. И за свое "новаторство" незамедлительно получил от начальника .школы Агальцова Филиппа Александровича полновесных десять суток. К счастью, отделался сравнительно легко: наказание отбыл... за рулем эмки начальника школы вместо заболевшего шофера. Ну, а краснеть тогда пришлось здорово. И как не краснеть перед этим человеком! Мы все знали, что Филипп Александрович,
      бывший рабочий Обуховского завода, в суровом девятнадцатом году подал сразу два заявления: одно с просьбой зачислить добровольцем в ряды Красной Армии, другое - принять в ряды партии большевиков.
      В огненное время Ф. А. Агальцов надел солдатскую шинель, окончил курсы пулеметчиков и со своим "максимом" на фронтах гражданской войны отстаивал Советскую власть. Уже тогда это был политически зрелый боец. Вот почему его направляют в Киевскую военно-политическую: школу, а после ее окончания - в Военно-политическую академию имени В. И. Ленина.
      Наша страна в то время интенсивно создавала свой воздушный флот. Отчизна нуждалась в авиационных кадрах, и Агальцов lелает первый шаг на пути в небо: он выбирает авиафакультет.
      Незаметно пролетели годы. Окончена учеба. Агальцова назначают комиссаром тяжелой бомбардировочной эскадрильи. На этом посту совершенствовался опыт его политической работы, шлифовался характер комиссара. Он стремился познать все трудности летной службы. А для этого необходимо было овладеть летным делом, изучить его особенности. И вот снова учеба - Агальцов добивается направления в Качинскую летную школу и становится первоклассным летчиком. Это помогло ему сформироваться и как зрелому политработнику, и как опытному командиру. И то и другое пригодилось на суровой практике.
      1937 год. События в Испании. Ф. А. Агальцов добровольцем едет в сражающуюся республику. Восемнадцать месяцев, проведенных им в этой стране, по насыщенности событиями были равны годам. За это время пришло то, что можно назвать сплавом опыта и авторитета. Таким был наш старший наставник.
      * * *
      Приказ поступил нежданно-негаданно: в кратчайший срок погрузиться в вагоны и отправиться в Среднюю Азию. Подали эшелоны. Не дождавшись отхода поезда, залезли в свои теплушки и свалились, сраженные сном. Отдохнув, потянулись к дверному проему. Поезд, зычно покрикивая, без устали вез нас все дальше и дальше на юго-восток. Мелькали станции, полустанки, встречные эшелоны с людьми и техникой мчались на фронт. А на обочинах стояли дети и махали вслед поезду.
      Прибыли на конечную станцию, возле старинной крепости. Вот около этой крепости мы и поселились.
      На календаре значилась ранняя весна, а здесь уже палило солнце, раскаленное добела. Знойная дымка смазывала очертания хат - саманок, под ногами, непрерывно похрустывал песок.
      - Теперь нам не придется сушить портянки, - смеялся Мякишев, подставляя лицо благодатному теплу.
      Женя намекнул на мытарства в Тамбове, когда мы строили землянки у Татарского вала, жили в палатках и по ночам ложились на свои мокрые вещи, чтобы как-то их подсушить. За железнодорожным полотном оборудовали аэродромное поле. Днем жара стояла несносная. Обмундирование напоминало ватные чехлы, пропитанные банным паром. Но попробуй раздеться - сгоришь моментально!
      Несколько раз наносил нам визиты свирепый ветер-афганец. Препротивный, скажу, гость. Налетит внезапно, поднимет песчаную бурю - ничего вокруг не видно. Приходилось работать в противогазах. Храпели в них с непривычки, как взнузданные лошади.
      ...Вскоре начались полеты. Обычно аэродромная жизнь начиналась очень рано. Короткий инструктаж - и мы разбегались по кабинам.
      С высоты земля казалась куда интересней: то жирная, ухоженная, перевитая венами арыков, то вспученная, пересохшая, убегала она под крыло. В далеком опаленном мареве виднелась извилистая, единственная и маленькая речка.
      * * *
      После десяти утра никто не мог выдержать жару: ни люди, ни техника. Спасительные минуты наступали тогда, когда солнце падало за горизонт и с гор текла живительная прохлада.
      Вечером обсуждали полеты, жадно прислушивались к вестям с фронта и, естественно, жили мечтой побыстрее попасть в настоящее горячее дело.
      Лагерь затихал. В тишине слышались крики ишаков, неприятно подвывали шакалы, выходя на ночную охоту. То там, то здесь раздавались окрики часовых, монотонно урчал электродвижок.
      Для полетов у нас были идеальные метеоусловия, единственное, что тормозило работу, - перебои с доставкой горючего. В такие дни раскапочивали самолеты, проверяли все агрегаты до винтика, драили, чистили матчасть, постоянно наблюдая за железнодорожной станцией, не покажутся ли цистерны с бензином, до тех пор, пока кто-нибудь из нас голосом Робинзона, увидевшего спасательное судно, во всю мочь не закричит: "И-ду-ут!" Мы бежали наперегонки до самой станции, футболя шары верблюжьей колючки.
      Горючее распределяли по эскадрильям. Например, соседи летали, а мы ждали своей очереди. Но без дела не сидели. Так сказать, сочетали приятное с полезным. Ездили в соседний колхоз работать: там ремонтировали технику, убирали хлопок, хлеб, вывозили с поля зерно, сортировали пшеницу, убирали арбузы...
      В ноябре 1942 года из нашей эскадрильи убыл Женя Мякишев. Его направили в Казахстан осваивать бомбардировщик Ил-4, а через некоторое время распрощался и с Сашей Маркирьевым. Он должен был переучиваться на Ли-2. Жалко было старых закадычных друзей, но вскоре сблизился с Колей Киртоком. Родился он на Николаевщине. До начала войны работал на заводе имени Октябрьской революции, без отрыва от производства окончил Одесский аэроклуб.
      Мы получили новую машину Ил-2. Полюбили ее все без исключения, как говорят, с первого взгляда. Наш командир звена Алексей Никифорович Бурков перед освоением "ильюшина" прочитал целую лекцию о зарождении штурмовой авиации, о "горбатом" (так в шутку называли Ил-2 за выступающую, словно горб, кабину):
      - Машина эта, ребята, сделана на "пять". Фашисты окрестили ее "черной смертью". А они умеют ценить технику. Появление штурмовиков заставило Гитлера срочно формировать специальные истребительные части для борьбы с штурмовой авиацией. Он даже издал приказ, в котором говорилось, что танки, орудия, пулеметы, автоматы - все должно стрелять в советских штурмовиков. Недавно создан так называемый "инспекторат штурмовых самолетов", в задачу которого входило разработать самолет, противостоящий Ил-2. Но, как показывает действительность, все затеи "инспектората" безрезультатны. Возможности "ильюшина" поразительны. Броня, скорость, вооружение! Две пушки, скорострельные пулеметы, восемь эрэсов (реактивных снарядов): хочешь - серией пускай, хочешь - стреляй одиночными. И бомбы есть. Мотор, кабина, бензобак - все полностью бронировано. Ну чем вам не летающий танк?
      И все-таки главная его оценка была вот в этой крылатой фразе: "Главный самолет войны".
      Да, это было принципиально новое оружие, равного которому не имела ни одна армия мира, в чем я убедился на собственном опыте в суровой фронтовой обстановке.
      О нем, о главном самолете войны, газета "Известия" писала, что "илы" без преувеличения находятся так близко к врагу, как пехотинцы, сходящиеся в рукопашную. Во время штурмовки они врываются в самую гущу вражеских колонн, вступают в бой с танками, едва не задевая их плоскостями, они в упор расстреливают вражескую пехоту, буквально "садятся на плечи" ей, и выдерживают огонь неприятельских орудий и пулеметов".
      В апреле 1943 года нам присвоили звание младших лейтенантов и вручили полевые погоны. Сформировали специальную группу, в которую попал и я.
      Мы направляемся на фронт. Сомнений никаких. И вдруг как снег на голову - приказ немедленно выехать в город К.
      Жаркое лето
      Поезда военной поры. Куцые составы из переполненных теплушек. Не случайно какой-то безвестный остряк присвоил им громкое название "пятьсот-веселый". Нередко такой "веселый" подолгу стоял на каком-нибудь разъезде, пропуская воинские составы.
      Мы заняли в теплушках самые лучшие места - на верхних нарах у окошка. Бывалые фронтовики, возвращавшиеся из госпиталей, рассказывали боевые эпизоды из своей жизни, нещадно дымя махоркой "вырви глаз". Положив под голову тощие сидоры с нехитрым багажом, смотрели на поля, луга, перелески. Видели, как пахали землю под будущий урожай. И везде закутанные в темные платки женщины. Лишь изредка можно было встретить мужскую фигуру в короткой солдатской шинели с еще непривычными костылями под мышкой. Вот они-то, эти люди, где на коровах, где на худющей лошаденке, а где и на себе тянули плуги, пахали землю.
      - Да, еще неизвестно, кому тяжелее, - вздохнул Николай Кирток, мужикам на фронте или женщинам здесь, в тылу...
      А поезд, неторопливо постукивая колесами на стыках рельсов, продолжал свой путь. Только на другой день к вечеру прибыли в город, где находился авиационный завод, выпускавший штурмовики Ил-2. Стуча каблуками кирзовых сапог, открыли дверь кабинета начальника летно-испытательной станции и очутились в маленькой комнате. В углу, за письменным столом, сидел седовласый подполковник. Он поднял голову и внимательно посмотрел на вошедших:
      - Что у вас?
      - Младшие лейтенанты Драченко и Кирток явились для дальнейшего прохождения службы.
      - Очень хорошо. Мы ждали вас. Устраивайтесь. Завтра с утра на завод, будете служить здесь и испытывать новые машины, прямо с конвейера. Вопросы есть?
      - Товарищ подполковник! Так мы же на фронт...
      - Здесь тоже фронт,
      - А как же?..
      - Кру-гом!
      И две пары сапог "рванули" строевым. Пришли в себя только в коридоре, аккуратно прикрыв дверь кабинета строгого начальника. Переглянулись. "Вот тебе и фронт, Коля. Приземлил нас подполковник на три точки. Что теперь делать будем?"
      Будем ждать, что прикажут. Только на фронт все равно попадем!
      И подхватив свои нехитрые пожитки, отправились на поиски общежития,
      - Там люди воюют, идут на смерть, - скрипнул я зубами, попав наконец в комнату, - а мы в тылу штаны протираем, бензин зря жжем. - Со злости я швырнул на стул шлемофон и плюхнулся на кровать. - В этом запасном авиационном полку совсем заплесневеешь...
      Николай Кирток, находившийся в комнате, возразил:
      - А мы что, в бирюльки здесь играть будем? Да ты пойми, Иван, бой не только там, на линии фронта, но и здесь, на испытательном полигоне.
      Я, конечно, все понимал, но душа жаждала горячего дела: хотелось воевать с реальным врагом, с его техникой, уничтожать ее.
      И напрасно уговаривал меня Николай. По всему было видно, что и ему надоело перегонять самолеты на прифронтовые аэродромы, возвращаться назад и "сражаться" на полигоне с макетами танков, орудий и дотов. Несколько раз мы обращались с "челобитными" к начальству с просьбой отправить нас на фронт, но нам "вежливо" показывали от ворот поворот.
      Однажды, растянувшись на траве под косой тенью плоскостей, болтали о всякой всячине. Вдруг послышался гул приближающегося самолета. И вот он, с незнакомым номером на стабилизаторе, скользнул крутой горкой на аэродромное поле. По элегантному почерку посадки определили сразу: пилотирует машину опытный летчик.
      Самолет мягко приземлился у посадочного знака, погасил скорость, подрулил к стоянке. С крыла спрыгнул молодцеватого вида подполковник и размашисто зашагал в нашу сторону. На груди сверкнули боевые ордена.
      Лицо цыганистое, смуглое, худощавое. В нем было что-то задорное, я бы сказал, почти мальчишеское.
      Мы сразу вскочили.
      - Заместитель командира дивизии подполковник Шундриков, - бросил на ходу офицер, придерживая планшет. - Где ваше начальство?
      - Вон там, - показали мы.
      Подполковник подошел к командиру запасного полка полковнику Усову, представился и затем спросил:
      - Машины готовы к отправке?
      - Двадцать четыре, согласно приказу.
      - Прошу представить мне списки летчиков, которые перегонят партию "илов" к линии фронта.
      - Подъем, погонычи! - кто-то с иронией подал команду.
      И вот готовимся к вылету на оперативный аэродром - Евгений Бураков, Николай Кирток, Юрий Маркушин, Яков Луценко, Николай Полукаров...
      Подполковник Шундриков на построении до подробностей растолковал предстоящее задание, задал несколько вопросов "на засыпку", разобрал отдельные положения из инструкции по технике пилотирования,
      Усвоили следующее: во-первых, устойчивость штурмовика позволяет взлетать без подъема хвоста даже при сильном боковом ветре; во-вторых, на посадке лучше всего смотреть в форточку под углом, а не в лобовое бронестекло. В случае дождя или пробоины жидкость из гидравлического узла обязательно плеснет на козырек бронестекла, и тогда видимости никакой. Другое дело - открытая форточка...
      Затем - несколько боевых эпизодов.
      Подполковник рассказывал, и его узкие, гибкие ладони быстро и ловко изображали все то, о чем он говорил.
      Владимир Павлович Шундриков еще до войны командовал отрядом легких бомбардировщиков, а потом воевал, много раз бывал в горячих переплетах. И, конечно, его советы, подкрепленные фронтовым опытом, мы принимали как руководство к действию.
      Роняя зеленые брызги, взлетела ракета, вычертила дымную дугу.
      "От винта!" - последовала команда.
      "Тч-о-о-х, тч-о-о-ох", - заговорили на своем языке две дюжины моторов, будто перекликались между собой на утренней поверке. Из патрубков запульсировали языки пламени и струи дыма.
      Первым вырулил на взлет подполковник Шундриков.
      Бурлящий поток воздуха пригладил траву, и шлейф жидкой пыли, словно пар, повалил из-под днища машины.
      Самолет сделал стремительный разбег и важно понес ввысь свою бронированную тяжесть. За ведущим группы начали взлетать все остальные.
      В воздухе мы быстро пристроились к подполковнику: Николай Кирток справа, я слева, как и было приказано.
      Легли на курс, не отставая от командира ни на полкрыла, будто связанные одной невидимой нитью.
      - Осторожнее, черти. Слышите?.. - раздался в шлемофоне голос заместителя командира дивизии, но без ноток раздражения.
      Искоса посмотрел на фонарь флагмана. Через боковую форточку отчетливо вырисовывалось его лицо, подчеркнутое вертикальными полосками подшлемника. Осмотрелся вокруг: хорошо идут ребята - в кулаке, плотно. Кабину наполняет гул - мощный, слитный, словно от одного огромного двигателя.
      Подошли к полевому аэродрому и только здесь освободили головной самолет из-под "опеки", но сели с ним одновременно и почти рядом.
      И вот после такого полета подполковник учинил нам капитальный разнос, обозвал мальчишками и наградил серией нелестных эпитетов. А все из-за рискованного лихачества, окончившегося, как узнали мы позже, трагически: в этом полете погиб Яков Луценко, пытавшийся на бреющем полете передать привет своей девушке, жившей на окраине города.
      Чуть остыв, Владимир Павлович вынес нам "приговор". Когда мы его услышали, то чуть не заплясали: назад не возвращаться, стать на все виды довольствия в боевой 66-й Киевский штурмовой авиационный полк.
      Итак, нас ожидали горячие деньки.
      Фашистское командование, планируя операцию "Цитадель", сосредоточило на курском направлении огромные силы: свыше 900 тысяч человек, около 10 тысяч орудий и минометов, до 2700 танков и штурмовых орудий, более 2 тысяч самолетов. Пятьдесят гитлеровских дивизий готовились двинуться 5 июля на "окончательный разгром" советских войск.
      Лучшие из лучших - косточка к косточке - части сосредоточились здесь. Одни названия дивизий СС чего стоили: "Рейх", "Мертвая голова", "Викинг", "Адольф Гитлер". Войска были нашпигованы разным бронированным зверьем тяжелыми танками - "тиграми", "пантерами", штурмовыми орудиями "фердинанд".
      Сюда были стянуты лучшие эскадры рейха - "Мельдерс"; "Удет", "Зеленое сердце", "Рихтгофен", "Ас-Пик".
      Особые надежды возлагались противником на самолеты "Фокке-Вульф-190А" и "Хеншель-129".
      На линии Курского выступа повисла обманчивая тишина, готовая в любую минуту взорваться, залить огнем, засыпать пеплом все вокруг.
      Мы же сразу окунулись в сложную боевую жизнь. Командиры и политработники полка готовили нас, молодых летчиков, не только в плане техническом, но и моральном, раскрывая сильные и слабые стороны противника, его коварные замыслы. Те, кому уже пришлось изрядно понюхать пороху, делились опытом, накопленным в тяжелых воздушных боях.
      А на передовую день и ночь тянулись колонны танков, орудий, автомашин, подтягивались тылы. Все чаще и чаще в штабе полка над простынями карт засиживались авиационные и наземные командиры. "Неспроста все это, говорили между собой летчики. - Что-то затевается большое, серьезное".
      Попал я в эскадрилью старшего лейтенанта Николая Евсюкова. До знакомства почему-то представлял комэска мощным парнем, косая сажень в плечах, с трубным голосом. Оказалось же все наоборот: Евсюков был худощав, но жилист, нетороплив на слово. За этой обманчивой внешностью скрывалась масса энергии, твердость характера, трезвый расчет, умение быстро, рационально сориентироваться в самой неблагоприятной обстановке.
      Те горячие деньки, о которых так много говорилось, наступили.
      Нас включили в боевой расчет. Молодежь собрал командир эскадрильи. Расположились на лужайке. Говорит он спокойно, словно преподает урок, изредка приглаживает льняные волосы.
      - Команды выполнять четко и неукоснительно. Строй - святое место. Никакой самодеятельности. Осмотрительность и еще раз осмотрительность. Учтите Курскую магнитную аномалию, девиация действует на компас. Стрелка крутится, как белка в колесе. Поэтому главное - наземные ориентиры и карта.
      Работать будем так: сначала угостим немцев бомбами, затем накроем огнем эрэсов, а потом ударим из пушек и пулеметов. Огонь открывать по моей команде.
      Начальник штаба полка Дмитрий Митрофанович Спащанский приказал подготовить карты, нанести на них линию фронта, исходный и конечный пункты маршрута, контрольные ориентиры, изучить каждый километр территории в районе предстоящих действий, дабы не ударить по своим.
      Объяснял он любой вопрос тщательно, четко, делая логические выводы. И это было вполне понятным. До армии Дмитрий Митрофанович окончил Нежинский пединститут, после служил рядовым сапером, офицером, уже в зрелом возрасте окончил курсы летчиков-наблюдателей при Ейской школе пилотов. Потом стал штурманом звена, затем перешел на штабную работу.
      Невысокого роста, худощавый, на первый взгляд обделенный здоровьем, он ворочал уймой дел. И всегда во главу угла майор Спащанский ставил заботу о том, чтобы строго соблюдались дисциплина в полку, режим отдыха, питания летно-технического состава.
      ...В преддверии какого-либо испытания люди ведут себя по-разному: сильные натуры сразу буквально цементируют свою волю, внутренне мобилизуют; себя, чтобы преодолеть предстоящий трудный рубеж, другие
      находятся в мучительном водовороте мыслей: а как сложится первый бой? Выйдешь ли ты из него живым? Сможешь ли заслонить друга от смерти?
      Как сейчас, помню наше первое комсомольское собрание перед боями на Курской дуге. Были собрания и раньше, и позже, но вот это почему-то глубоко врезалось в память.
      Недалеко от стоянки "илов", в окружении неокрепших березок, расположилась вся наша полковая комсомолия - летчики, стрелки, авиамеханики... Сидели в полной боевой: в случае чего машины рядом...
      На сложенные снарядные ящики поднялся замполит полка майор Василий Андреевич Константинов.
      Повестка собрания была такой: "Поведение комсомольцев в бою". Все смотрели на Константинова с нескрываемым уважением, ибо знали, что храбрым человеком был майор. Смелость и убежденность сочетались у него с хорошей летной выучкой. Как правило, в штабе место замполита всегда пустовало. Приходил, когда подпирали бумажные дела, а все время он был с людьми на самых опасных участках. Иногда майор говорил всего несколько слов - самых обыкновенных, будничных, часто шутливых - громких слов он не любил, - но люди чувствовали, что они услышали что-то важное и очень нужное. От всех его слов и от него самого исходила непоколебимая уверенность, что все будет по-нашему. Эта уверенность светилась в его ясных глазах, в точных и плавных (так умеют только летчики) жестах. Вот и теперь Константинов говорил просто, без всяких ораторских эффектов, в обычной своей мягкой манере.
      - Война, - сказал, - дала нам одно биение сердца, одну волю, одно дыхание. И сейчас наряду с ближайшими задачами - а дело будет ой какое горячее! - мы должны ставить задачи дальнего прицела. И все это вместе будет нашей победой. С нами, коммунистами, всегда плечом к плечу шли комсомольцы. И я без всякого сомнения скажу: нравитесь вы мне, хоть иногда и горячи бываете, чего греха таить, и лезете на рожон там, где не следовало бы этого делать.